Обзор литературной периодики от 15.10.15

Главным событием прошедшей недели, если не событием года, а то и десятилетия, стало вручение Нобелевской премии по литературе белорусской писательнице, – скорее даже, публицисту, – пишущей на русском языке, Светлане Алексиевич. Премия этого года вызвала шквал откликов в русскоязычных СМИ и рунете, небольшую, но значимую часть которых я попытаюсь здесь представить.

Начнем с того, что сама Алексиевич в эти дни дала массу интервью, в которых разговор сводился зачастую вовсе не к литературе. Писательница довольно критично относится к российской системе власти и особенностям политики последнего времени. Из интервью на радио «Свобода» (13 октября): «Я 10 лет жила за границей. Не только я уехала, уехал классик нашей литературы Василь Быков. Нам казалось, что мы уезжаем на год-два в знак протеста против Лукашенко, когда он пришел, но потом оказалось, что все это надолго. Мы надеялись на Россию, что она поможет нам построить демократию. Но вы видите, Россия сама впала в этот грех, и ни о какой демократии уже говорить не приходится. Что такое свобода – об этом уже не говорят».

Собственно политическая позиция Алексиевич оказывается камнем преткновения для многих, воспринимающих ее не столько как автора документальных книг, но как транслятора определенных мнений. В частности, Владимир Бондаренко еще 25 июля на портале «Свободная пресса» внимательно вглядывался в эпопею с вручением Нобеля в этом году и писал об Алексиевич: «Дышит белорусским воздухом, а пишет с ненавистью о России и русском народе. Зачем?»

Разумеется, решение Нобелевского комитета многими было воспринято как сугубо политический жест, а потому в дискуссию о премии активно включились публицисты из разных общественно-политических лагерей. Так, 12 октября швейцарская писательница Элен Ришар-Фавр обратилась с открытым письмом к Светлане Алексиевич (см., например, сайт Baltnews), обвинив её в том, что сделав основой своего творчества борьбу с ложью, она не может заявлять, «что 86% россиян радуются смертям людей в Донбассе». Подобные высказывания показательны своей отстраненностью от литературы и являются маркером того, что в действительности интересно современному обществу.

Захар Прилепин в «Известиях» (9 октября) уверенно заявил, что премия – от колоссального чувства унижения, что «в принципе не могли дать российскому писателю, даже Виктору Шендеровичу, потому что дать России в принципе нельзя. Поэтому: Евтушенко, Пелевин, Сорокин, Маканин, Искандер, Битов – любой из них мог получить, и право имеет, но такого себе мировой культурный истеблишмент не мог позволить». По логике Прилепина, Нобелевский комитет сам себя высек и осмеял.

Татьяна Толстая в «АиФ СПб.» (12 октября) неожиданно поддержала Прилепина и иже: «Этим решением Нобелевский комитет сказал, что сырая магнитофонная запись, малообработанные, непривлеченные в литературу тексты сейчас ценятся. Простая вещь, давление на слезную железу, рассказ о вещах важных, но сырых, в репортерском виде – это более актуально и современно. Нобелевский комитет решил это наградить. Это характеризует культурный уровень самого Нобелевского комитета».

Зато Павел Басинский в «Российской газете» (11 октября) представил весьма взвешенный взгляд на премиальный процесс: «Шведская академия приняла мудрое и взвешенное решение. Впервые за долгие годы премию дали жанру документалистики, который востребован в Европе, и тиражи книг той же Алексиевич там преодолели миллионный барьер. Но это книги, которые всем духом связаны с нашей историей и которые родом вообще-то из СССР. Или мы забыли, как рыдали над книгой "У войны не женское лицо"? Над этим потрясающим свидетельством, как больно, страшно и стыдно женщине на войне? Это написала белорусская журналистка, не думавшая ни о каком Нобеле. И еще о «цинковых мальчиках» из Афганистана, о трагедии Чернобыля и о распаде СССР. Она написала об этом так, как не мог бы написать никто. Она дала высказаться об этом самим людям. И это – наше. До мозга костей».

Михаил Эдельштейн в журнале The New Times (№ 33) ко всему прочему об этом же: «Разговоры о том, что «литература факта» вытесняет «литературу вымысла», ведутся во всем мире не первый год, и своим решением Нобелевский комитет признает, что граница между фикшн и нон-фикшн перестала быть существенной». И еще важное замечание: «Алексиевич принадлежит к очень влиятельной в Европе мыслительной традиции – условно говоря, постэкзистенциалистской. Экзистенциализм говорит о том, что человек создается ситуацией выбора – Алексиевич и ее предшественники работают с опытом расчеловечивания, показывая человека, для которого выбор отсутствует. Это та самая «литература после Освенцима», возможность которой ставил под сомнение Адорно».

Хороший анализ творчества Светланы Алексиевич представила Виктория Шмидт на сайте openleft.ru (10 октября), отметив советскость сознания писательницы, борющейся при этом с советским прошлым. «Писательница обращается к таким, как она, к тем, кто этой боли не знает, но, узнав ее, должен эмансипироваться от прошлого». Шмидт сравнивает Алексиевич с Фридлендером, автором исследований о Холокосте, и подчеркивает: «Как и Фридлендер, Алексиевич подавляет читателя прямой речью респондентов, причем весьма успешно. В ее арсенале имеются самые разные средства, от минимализма в выражении авторской позиции, напрочь лишающего читателя способности к интерпретации, до предельной физиологичности опыта персонажей, берущей «на понт»: «слабо хотя бы прочитать, если не выслушать и написать?!». Но если беспощадность к читателю у Фриендлера встраивается в его личную историю – в историю ребенка, потерявшего в газовых камерах семью и оказавшегося поневоле по ту сторону истории уничтожения евреев, то последовательная и даже скрупулезная документация разложения у Алексиевич озадачивает. В ее книгах много телесности, но не боли живого тела, а разложения все еще живого или уже умершего. Отказывая прошлому в рациональности, Алексиевич прямо подводит читателя к отождествлению советского с распадом».

Дмитрий Быков в интервью Национальной службе новостей (8 октября) высказал следующее мнение: «Светлана Алексиевич получила премию за высокую моральность своих произведений, за поиск правды, за отчаянное противостояние тоталитаризму, за мужество, с которым она рассказала о закрытых зонах ХХ века, о Чернобыльской трагедии, об участи женщины на войне, об участи ребёнка после войны, об Афганистане. Это премия русскому миру в его настоящем значении. Не тому русскому миру, который несет ложь и агрессию, а тому, который защищает обездоленных, говорит правду».

Людмила Улицкая (см. сайт 7x7-journal.ru): «Я очень рада за Светлану Алексиевич и за русскую культуру, за русскую литературу, которая получила вот этот очередной бонус. За белорусскую литературу».

Юлия Латынина на «Эхо Москвы» (10 октября): «Вы знаете, я не думаю, что это политическое решение. Я думаю, что это связано с тем, что проза Алексиевич очень европейская. Это такая совершенно европейская писательница по мироощущению». Что, впрочем, не означает похвалы писательнице, ибо, по мнению Латыниной, проза Алексиевич очень комфортна для среднего европейца и не опрокидывает удобные стереотипы о той же Второй мировой войне.

Подборку высказываний писателей о полемике вокруг решения Нобелевского комитета и о месте документальной прозы в современной литературе приводит сайт morebo.ru. Данила Давыдов: «Жанровые трансформации в минувшем веке – с очевидным переходом в нынешний – столь явственная литературная тенденция, что глупо ее обсуждать. В этом смысле Нобелевская премия как раз скорее консервативна – но и тут происходят разнообразные сдвиги. Документальная проза, конечно же, часть художественной словесности, и, возможно, одна из важнейших ее частей на данный момент, явственный путь преодоления повествовательной вялости и вторичности». Денис Драгунский: «Различия между документальной прозой и просто прозой – весьма размыты. В конце концов, "Бесы" Достоевского, написанные под впечатлением от нечаевского процесса, тоже можно назвать документальной прозой». Лиза Новикова: «Гораздо важнее, что премия, отметившая ставшие уже классическими «У войны не женское лицо», «Чернобыльскую молитву», — вызвала дискуссию о книге «Время секонд хэнд». Так что разговор уже ведется не столько о литературе, сколько о 1990-х, а, значит, и о сегодняшнем, а заодно, и завтрашнем дне». Евгений Шкловский: «Вряд ли можно переоценить тот колоссальный труд, даже и просто журналистский, который лежит в основе её произведений. Она говорила с живыми людьми, которые доверились ей, она касалась самого сокровенного – их горя, их страдания, она сама, преодолев немоту, стала их голосом. Так что выбор Шведской академии мне кажется вполне справедливым».