Редактор: Наталья Якушина
(сцена-монолог в одном действии)
Действующее лицо: МУЖЧИНА —
немолодой мужчина в костюме тройке, в «котелке» и с тростью. Немного старомодный, но стильный и обаятельный.
Сцена с задником в виде цветущего приморского бульвара.МУЖЧИНА (стучит тростью по сцене, притоптывает ногой и ловко вешает ручку трости на согнутую в локте руку). Ах, как хорошо, как радостно вдохнуть этот вечерний воздух, когда с моря катится свежий бриз. Даже ощущаешь порой, как капельки изумрудной солёной воды попадают на кожу и забавно щекочут в носу. О, нет!
(Отчаянно машет руками.) Простите мне. Я был так бесцеремонен, что обратился к вам. Великодушно простите!
(Учтиво кланяется, снимает «котелок».) Я не стану докучать вам, право, мне так нравится гулять по приморскому бульвару в это время. Вот хотите верьте, хотите нет, но никогда ещё за последние двадцать лет не упускал я случая прогуляться в эту пору. Да, представляете! Уже как двадцать лет я вдыхаю этот чудесный воздух и мне никогда не хотелось выдохнуть его обратно.
(Смеётся.) Конечно! Конечно, вы подумали, что я слегка преувеличил. И вы-таки правы. Были некоторые обстоятельства, когда такие прогулки были… м-м-м… я бы сказал, нежелательны. И я, как законопослушный гражданин, конечно не мог быть столь нелюбезным к властям.
А вообще, если говорить за самое начало моей карьеры, то мой отец открыл здесь аптеку. Да-да. Прямо здесь. Если вы сейчас посмотрите направо, чуточку приподнимитесь на носочках, то увидите зелёную крышу, за ней будет улица, которая сейчас утопает в каштановом цвету. Так вот на этой улице мой родитель и открыл аптеку.
(Вздыхает.) И всё поначалу шло восхитительно, просто волшебно. Мы были уважаемой семьёй, нас любили соседи, родителей моих приглашали в лучшие дома по соседству. А я? Вы же обязательно спросите, а как же я? О, это было начало моей карьеры. Когда люди собирались за столом, я выходил из-за шторы, отставлял левую ногу назад, запрокидывал голову и громко говорил: «Выступает!» Здесь я называл своё имя и непременно коверкал букву «эр». Но людей это не смущало, они улыбались и страшно хлопали в ладоши. Потом я забирался на подставленный мамочкой стул и с выражением, со всей экспрессией юного дарования читал стихи. Не хвастаясь, я могу сказать, что некоторые особо впечатлительные натуры плакали. Да-да. Когда я заканчивал, мне снова аплодировали, женщины целовали меня и совали в карманы сладости. Это был взлёт, о таком начале карьеры не мог мечтать ни один из ныне здравствующих талантов. А позже я вышел на сцену. Да, это была самая настоящая сцена в старом парке за горбатым мостом. Вы, я уверен, бывали там. Правда, её больше нет, она и в моё время была в почтенном возрасте, а потом…
(Безнадёжно машет рукой.) Но вы знаете, как хорошо меня приняла публика? Нет, вы не знаете! Для молодого артиста нет ничего более важного чем то, как его примет публика. Сейчас вы скажите, что это жители нашего города – люди чудесные во всех отношениях, и они не могли иначе встретить молодого талантливого человека, и, как водится, их соотечественника, в городском масштабе. И вы будете правы! Да, жители наши именно такие, но давайте отдадим должное и самому юному дарованию.
(Заговорщицки подмигивает.) Публика любила меня, а я всей душой любил людей. Мне тогда казалось, что все вокруг – милые и добрые люди. Нет-нет!
(Мужчина грустно улыбается.) Не подумайте, я не идиот. Я видел, что делаются и безобразия, и даже зверства, и всё это делают люди. Но, так получилось, так сложилось, что я любил людей, иногда мне кажется, что при рождении меня обделили. Да, обделили. Заполнили меня красотой, талантом, не пожалели доброты и сочувствия, а вот злобу уже не впихнули, некуда было, всё уже под завязку.
(Мужчина загадочно улыбается и кланяется.) Но оставим обо мне. Мы говорили, что случилось время, когда прогулки в этом чудесном месте стали нежелательны, так я кажется выразился. Да, нежелательны. Я объясню. Дело в том, что тогда власть менялась в нашем городе так быстро, что можно было бы вывешивать все флаги всех тогдашних армий, и вы бы наверняка не ошиблись, главное было вовремя убирать лишние. И вот именно тогда к нам пожаловали представители самых передовых держав Европы. Мы называли их запросто, по-соседски – интервенты. Но сами они, без сомнения, были освободителями.
Я хочу сказать, что отец мой, человек мягкий и сердечный, тяжело переносил всю эту чехарду и очень скоро слёг. Родительница моя, женщина бойкая, но в такой ситуации даже она не могла ничего поделать. Людям не на что было покупать лекарства, они приносили еду, а мамочка щедро отсыпала им пилюли и капли. В общем, однажды в аптеке закончилась даже касторка. Взять новую было неоткуда, и аптечное дело закрылось. А через неделю пьяные европейские солдаты бросили в аптеку бомбу. Но вы опять будете спрашивать, а как же юное дарование, как же наш талант? И вы знаете, даже при таком раскладе я был по-прежнему успешен. Я выступал на сцене, меня приходили слушать все, солдаты давали мне сигареты и табак, хлеб и консервы, но даже если никто ничего не давал, я был счастлив. Я смотрел на эти лица, которые становились светлее, когда я читал для них стихи или пел. И мне становилось понятно, что сейчас между мной и всеми этими людьми нет ничего, чтобы могло нас разделять. Нет этой ужасной военной формы, нет штыков и ружей, нет непонимания. Мы все одни и те же люди. Они скучали по дому, и я пел им песни об их родине, они тосковали по своим родным, и я читал стихи о любви и верности. На какое-то время между нами не было разницы, и мы становились своими. Вы скажете, что они враги, что с ними нужно бороться! И вы будете правы. Когда я пел и читал, собирая многих и многих из них в одном месте, в другом месте, неподалёку, наши родные жители, те, кто мог бороться, делали своё правое дело.
(Мужчина помолчал, глядя вдаль и вспоминая прошедшие дни.) Это было жестокое время. Помню, как прямо здесь вели молодого матроса. Интервенты поймали его и долго пытали, но он не выдал им подполье, тогда они прорезали ему губы и навесили на них амбарный замок, чтобы он уже наверняка ничего не сказал. Провели его по этому бульвару и повесили. Вон там, недалеко, стояла виселица. Очень они любили душить людей за шею верёвкой. А я стоял вот прямо здесь, где стою сейчас. Стоял и смотрел на этого мальчика, моего ровесника. Смотрел, как он шёл умирать. Даже сейчас я помню его во всех мельчайших деталях.
(Мужчина молчит, но потом как бы спохватывается.) Да, я говорил о верёвках, мне тоже суждено было болтаться в петле. Когда взяли подполье, меня тоже прихватили. И меня, и моих родителей. Фронт был так близко, мы слышали канонаду, и наши иностранные гости торопились. Нас повели по нашей улице, прямиком сюда. И висеть бы мне вместе с остальными, но мальчик солдат… он приходил на любой мой концерт, и так жадно слушал каждый номер, этот мальчик вёл меня. Мы немного отстали, и тогда он толкнул меня в тёмный проулок, а сам стал стрелять в воздух. Я, конечно, убежал. Меня спрятали соседи, а через два дня интервенция закончилась. Я похоронил своих родителей и снова стал выступать на сцене. Теперь уже в настоящем театре. Вы можете спросить: «Ты же должен ненавидеть тех, кто убил твоих родителей?» И я скажу, да! Должен, но я не мог, мне было жаль моих родных и жаль тех, кто с ними так поступил. И даже больше. Мне было жаль последних.
Мы отстроили наш город заново, закатали ямы от бомб на приморском бульваре и стали гулять здесь с красивыми женщинами. О, что это было за время! Страна гудела паровозными свистками, заводы и фабрики ковали наше светлое будущее. А я почти не уходил со сцены, меня любили, я требовался людям. И не было для меня большего счастья, как дарить свою любовь в ответ, отдавать своё искусство. Мой талант перешагнул через страну, мы побывали с гастролями во всех уголках, мы были в столице и глубоких провинциях. И везде я дарил свою любовь. И она была взаимной. Не было такого времени, как тогда, мы все были на небывалом подъёме. Иногда мне казалось, что я мог бы не спать десять суток подряд и играть на сцене для моих любимых зрителей.
(Мужчина вскидывает «котелок» и крутится на пятках, исполняя некое подобие пируэта.) Это восхитительное чувство, когда ты отдаёшь свою любовь, весь свой талант. А они не иссекают, они, напротив, становятся всё больше и больше, их питает ответная любовь людей. Непередаваемое, неописуемое чувство. И так жила вся страна! Мы питали друг друга, питали нашей любовью.
(Голова мужчины падает на грудь, мгновение он неподвижен, потом сжимает голову руками, ладони прижимаются к лицу и опускаются вниз.) А потом, двадцать второго числа на мой город упали бомбы, их было так много. Я не понимал тогда, и не понимаю сейчас, как любимые мною люди, те самые люди, к которым мы приезжали на гастроли, которым я дарил свою любовь и которые отдавали её мне стократно взамен… Как они могли бросать на нас бомбы, от которых мы умирали? А потом семьдесят три дня смертей и боли, не людской ярости и сверх людской отваги. Да, мне кажется я действительно не спал все эти дни. Я чувствовал, что именно сейчас, именно сейчас моя любовь так нужна моим измученным, израненным, умирающим людям. И я отдавал им всё, всё что у меня было. И они победили. Они ушли только потому, что так было нужно. И когда последний пароход скрылся за горизонтом, те, кто пришёл к нам, дети или внуки наших прежних интервентов, они ещё целые сутки не решались войти в город, который был наполнен любовью. Представьте себе, огромный город. Защитники ушли. Только жители и те, кто остался сам. А захватчики топчутся на пороге. Вот тогда я спросил себя: «Как такое возможно?» И я ответил: «В этих людях не было любви, в них было то, чего никогда не было у меня». Я испугался. Для меня невозможно было жить, если я не любил и не любили меня. Это было немыслимо. Это опустошало.
(Мужчина начинает перебирать пальцами поля «котелка».) Когда они пришли, их отцы и деды показались мне наивными, где-то даже сентиментальными детьми. Прошла неделя, и каждый десятый житель моего города уже был мёртв. Десятая часть меня умерла. Новые хозяева города пришли и ко мне, им хотелось, чтобы я выступал для них, они не понимали, почему у меня нет ничего, что я мог бы им отдать. А у меня, действительно, не осталось ничего. Всё ушло, когда я однажды вышел на наш самый прекрасный проспект. Я шёл и не мог остановиться, не мог дышать, и не мог не смотреть. Вокруг меня прямо на деревьях с брошенными на ветви досками, превратившими их в бесконечно длинное орудие смерти, висели в петлях мои мёртвые люди. Новые интервенты тоже полюбили душить людей, но куда с большим аппетитом. И вот так я шёл по проспекту среди раскачивающихся тел, и моя любовь, моя самая сокровенная, самая чистая любовь к людям уходила из меня. Уходила, как кровь из распоротой вены. Неторопливыми толчками иссякала. И когда она иссякла вся, я упал. Весь мир для меня превратился в один нескончаемый проспект, где прекрасные деревья машут ветвями, на которых раскачиваются мёртвые люди. Я до сих пор иду по этому проспекту и никогда я не сверну с него.
(Мужчина трёт глаза.) Что-то попало, наверно песок надуло.
Я был тогда, как сломанный инструмент, я сохранил форму, но было совершенно невозможно меня настроить. Я был бесполезен, и меня отправили умирать. Уже второй раз я шёл умирать, но в этот раз не было восторженного мальчика в моём конвое.
(Задумчиво.) Не было. Но было кое-что другое. В самом лагере смерти я вдруг почувствовал это, я почувствовал, что сейчас здесь мой талант, моя любовь к зрителю, они нужны. Для меня исчезло всё: тяжёлый труд, голод и холод, постоянное давление и предчувствие смерти. Всего этого не стало. Я снова читал стихи и пел моим людям, и они восхищённо смотрели на меня, они любили меня, и я дарил им свою любовь, своё искусство. Они подходили ко мне, они пожимали мне руки, они хлопали меня по плечу и говорили, что задержались на этом свете только для того, чтобы послушать меня. Да, в таком месте, в котором были мы, нельзя ничего долго держать в тайне. Как-то администрация узнала о наших концертах. Это было недопустимо, нельзя поддерживать душевные силы в людях, которым нужно умирать. И для меня всё закончилось.
(Свет гаснет. Задник меняется на выщербленную стену с бурыми пятнами и подтёками. На мужчине уже не костюм, а полосатая роба и шапочка заключённого концлагеря. Прожектор светит прямо на мужчину, образуя за его спиной, на стене круг света.) Господин офицер!
(Мужчина, прикрывая ладонью глаза, смотрит вперёд.) Я встану здесь. Мне плохо видно вас отсюда. Нет. Я всё хорошо обдумал. Выступать с вашими агитками будет для меня некрасиво. Я знаю, что вы можете заставить меня прекратить дышать воздухом, но, честно говоря, мне здесь не очень нравится. Вы говорили, что видели меня на вашей родине, когда я был на гастролях, мне приятно. Вам понравился концерт? Да, я помню, как сейчас, было волшебно. Ваша родина прекрасна, да, как, наверное, и любая родина. И на вашей родине живут очень хорошие люди. Жаль, что после того концерта я с ними больше не встречался. Прощайте, господин офицер!
(Звук ружейного залпа.)Затемнение. Задник меняется на прежний с видом приморского бульвара. Мужчина снова в костюме тройке, в «котелке» и с тростью через предплечье.Похоже, мне пора.
(Мужчина ловко вертит «котелок» на одном пальце, потом одевает его на голову.) Вы, конечно, спросите меня, почему же я здесь? И я вам отвечу. Я не знаю. Я здесь — и всё. Каждый вечер я иду по этому бульвару, каждый вечер я прихожу в мой старый сад, а там уже готова сцена, я поднимаюсь на неё и творю свою любовь, любовь к людям. И вы знаете? Людей в этом саду становится больше. Они идут. Каждый вечер, они идут мимо меня, и я вижу их лица, они становятся такими светлыми, такими чистыми. И я не могу бросить это моё дело. Не могу оставить людей без возможности любить и быть любимыми. И чем лучше я буду делать свою работу, тем больше людей никогда не перестанут быть собой, быть людьми, для которых я читаю стихи и пою, и которым отдаю свою любовь, с тем, чтобы они могли отдать эту любовь другим.
КОНЕЦ_________________________________________
Об авторе:
АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ БРОННИКОВ Родился 14 января 1976 года в городе Сургуте Тюменской области, в семье рабочих и служащих. Образование высшее юридическое.
скачать dle 12.1
