Виталий Ерёмин. ЭМАНСИПЕ (I часть)

Редактор: Наталья Якушина


(пьеса в двух действиях)



История любви Василия Розанова и бывшей возлюбленной
Достоевского Аполлинарии Сусловой.
К 165-летию со дня рождения Василия Розанова, 
писателя, философа, первого русского блогера.


Действующие лица: 

ВАСИЛИЙ РОЗАНОВ, учитель, писатель, литературный критик.
АПОЛЛИНАРИЯ СУСЛОВА, бывшая возлюбленная Достоевского.
МИХАИЛ ГОЛДИН, друг Розанова, продавец его книг, учитель музыки.
СОФЬЯ ГОЛДИНА, мачеха Михаила.
ТАНЯ ЩЕГЛОВА, учительница.

«Что выше, любовь или история любви? 
Ах, все истории любви все-таки не стоят
кусочка «сейчас любви». Я теперь пишу 
историю, потому что счастье мое прошло».

Василий Розанов


ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ 

СЦЕНА 1.  

Большая квартира Михаила Голдина.
Точнее, квартира его отца, живущего с молодой женой Софьей, мачехой Михаила. Здесь Розанов снимает комнату. 
Розанов в своей комнате. Он в творческом процессе: много курит, ходит туда-сюда, что-то бормочет себе под нос. Потом бросается к столу и что-то пишет.
В другой комнате Михаил Голдин со своей молодой мачехой Софьей.

СОФЬЯ. Если бы ты только знал, Мишенька, какие мы были с Полиной эмансипе. Как мы куролесили! Таскали по очереди впереди демонстрантов красный флаг, пели Марсельезу, кричали «Долой царя!», казаков задирали, обзывали всячески. Нас хватали, мы визжали, отбивались, нас колотили, тащили в участок, сажали в клетку вместе с проститутками, мы дрались с ними. Потом жандармы нас допрашивали, говорили, какие же мы дуры…

Лицо у Михаила вытягивается. Софья понимает, что перебрала и начинает отыгрывать назад.

СОФЬЯ. Мишенька, ты только не подумай, что мы были совсем уж оторвами. Прости за подробность, но нам с Полькой было уже за двадцать, а мы были еще девами непорочными. 

Софья подходит к Михаилу и с нежностью гладит его по щеке.

СОФЬЯ. Ну, перестань осуждать меня. Сейчас Полина придет, а у тебя надутый вид. Интересно, какая она сейчас. Почти пятнадцать лет мы не виделись, для женщины – срок ужасный. Хотя… они там в Европе умеют ухаживать за собой.

Входит горничная.

ГОРНИЧНАЯ. Аполлинария Прокофьевна Суслова.
СОФЬЯ. Проси.

Входит Суслова. Ей под сорок, но выглядит она на тридцать.
Женщины раскрывают объятия, целуются, разглядывают друг друга. У Сусловой короткая стрижка, и одета она во все черное.

СОФЬЯ (не без зависти). Полинька, ты до сих пор нигилистка с головы до ног, но как же ты изысканна! Что значит пожить в Европе. Тебе сейчас, наверное, все так чуждо здесь у нас.
СУСЛОВА (голос у нее грудной, речь несколько медлительная). Ах, Соничка, у русских две родины – Россия и Европа. Так что я везде у себя дома. К тому же в России я уже почти три года.
СОФЬЯ (в крайнем удивлении). Как? Как можно, Поля, не дать знать?
СУСЛОВА. Сидела у родителей в деревне, в маленькой комнатке с низким потолком, как в келье.
СОФЬЯ. Это после Парижа, Рима, Берлина, Женевы!
СУСЛОВА. В Европе мне говорили, что я не русская душой. Но и своей не считали.
СОФЬЯ. Ты как раз очень даже русская. У любой русской, самой веселой и даже самой ветреной в глазах можно увидеть печаль. Посмотри на свои глаза в зеркале.
СУСЛОВА. Я теперь не ветреная, я теперь эмансипированная. Почему француженки не так быстро стареют? Они сами выбирают и сами предлагают. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я… И никто их за это не осуждает.
МИХАИЛ. Как интересно.
СОФЬЯ (подводя Михаила). А это мой пасынок, Михаил.
СУСЛОВА. Очаровательный мальчик. Сколько тебе, Мишенька?
МИХАИЛ Уже семнадцать. Только не надо с мной, как с дитяткой. Я давно уже бреюсь.
СУСЛОВА. И на фоно играешь?
МИХАИЛ С пяти лет.
СОФЬЯ. Миша учится в консерватории и преподает.
СУСЛОВА. Ужасно жалею, что папенька не нанял для меня учительницу музыки. Музицирование так скрашивает одиночество.
СОФЬЯ. Как же ты стерпела свое заточение в деревне?
СУСЛОВА. Читала рыцарские романы, изучала историю Средневековья. Восхищалась Бланкой Кастильской, мечтала отбить у нее Филиппа VIII. Что за судьба у этой Бланки! Выйти замуж в 12 лет, родить 13 детей. Раздеться донага перед пэрами Франции, чтобы показать, что не беременна от приписываемого ей любовника.
СОФЬЯ. Думаю, этого маловато для восхищения. Тебе, по-моему, больше нравится та эпоха, XVIII-й век. Рыцари, трубадуры, стихи о прекрасной даме. То, чего даже близко не было у нас.
СУСЛОВА. Как же ты меня знаешь.
СОФЬЯ. Наверное, много писала?
СУСЛОВА. Представь себе, ни строчки. Из чего заключила, что я все-таки не графоманка.
СОФЬЯ. Такая богатая впечатлениями жизнь… Я тебя не понимаю.
СУСЛОВА. Я сам себя не понимаю. Болтаюсь по жизни. Ничего из меня не получается. Трачу только деньги папеньки. (Михаилу.) Мишенька, сыграйте что-нибудь.

Михаил мнется.

СОФЬЯ. За стенкой наш квартирант работает, Васенька Розанов.
СУСЛОВА. Розанов? Тот, что пишет о Достоевском?
МИХАИЛ. Он его страстный поклонник.
СУСЛОВА. Интересно! Так давайте помешаем ему.

Комната Розанова.

РОЗАНОВ (зрителю). Бог послал меня с даром слова и ничего другого не дал. Вот отчего я несчастен и постоянно пишу. Литературу я чувствую, как штаны. Так же близко и вообще, как своё. Штаны бережешь, ценишь, всегда в них, так и я постоянно пишу. Мой канон – благодари каждый миг бытия и каждый миг увековечивай. Но в мышлении моем всегда какой-то столбняк. Или от мути во мне нечистой крови. Или от пустоты и бессмысленности жизни. Страшная пустота жизни, как она ужасна. Нужно, чтобы о ком-то болело сердце. Но о ком? Таня такая правильная, такая благополучная. Это у нее обо мне болит…

Михаил идет в комнату Розанова, Суслова и Софья остаются у двери и прислушиваются.

МИХАИЛ (входя). Творишь? Вынужден тебя прервать. С тобой изъявила желание познакомиться прекрасная женщина. Она за дверью. (Розанов смотрит с крайним удивлением.) Это… (Делает паузу.)
РОЗАНОВ. Не томи же!
МИХАИЛ. Это бывшая возлюбленная Достоевского…
РОЗАНОВ (ошарашен). Неужели Суслова? (Михаил подтверждает взглядом.) Но зачем? Это невозможно.
МИХАИЛ. Она не захотела ждать. У нее к тебе какие-то важные вопросы. И ей все равно, захочешь ты отвечать или не захочешь.
РОЗАНОВ. Боже милостивый! Как можно так внезапно? У меня столбняк.
СУСЛОВА (решительно входя в комнату). Розанов, какой столбняк? Какие церемонии могут быть между нами, нигилистами?
РОЗАНОВ. Но я сейчас уже не совсем нигилист.
СУСЛОВА. Хорошо, между нами, агностиками.
РОЗАНОВ. Но я люблю Бога. Ближе Бога у меня никого нет.
СУСЛОВА (с притворной досадой). Что ж такое! Кто же вы?
МИХАИЛ. Он гений в потенции, в перспективе. Немного терпения, мадам. Сейчас он придет в себя.
СУСЛОВА (насмешливо). Что-то не заметно. Розанов, как вам помочь? Ну, хорошо. Скажите, что вы думаете о моем друге Герцене, царство ему небесное?
РОЗАНОВ. Герцен написал много, но ни над одной страницей не впадет в задумчивость читатель, не заплачет девушка. Не заплачет, не замечтается и даже не вздохнет.
СУСЛОВА (в том же тоне). Какая лирическая критика. А о Гоголе что скажете?
РОЗАНОВ. Интересна его половая загадка. Он, бесспорно, не знал женщины, у него не было физиологического аппетита к ней.
СУСЛОВА (с интересом). Что же, по-вашему, было?
РОЗАНОВ. Поразительна яркость кисти везде, где он говорит о покойниках. Красавица-колдунья в гробу. Мертвецы, поднимающиеся из могил. Утопленница Ганна. Везде покойник у него живет удвоенной жизнью. Покойник нигде не мертв, тогда как живые люди словно куклы, аллегории пороков. Он ни одного мужского покойника не написал, точно мужчины не умирают. Бездонная глубина и загадка, этот Гоголь.
СУСЛОВА. Живописно. А как вам Достоевский? Насколько мне известно, вы его поклонник, что-то пишете о его творчестве
РОЗАНОВ. Трудно сказать о нем то, чего вы не знаете. А говорить, что знаете, смешно. Иногда мне кажется, что он будто вечно пьяный, только не от вина.
СУСЛОВА.Дерзко. И как-то странно высказываетесь. Не как поклонник.
РОЗАНОВ. На любой предмет я стараюсь смотреть с тысячи точек зрения.
СУСЛОВА.Бросьте! Просто у вас такой характер: семь пятниц на неделе. Я вас насквозь вижу, Розанов.
РОЗАНОВ. Достоевский – великий писатель, но без отточенной техники. Он в большей степени пророк, чем прозаик.
СУСЛОВА (Михаилу). Что ж, неплохо.
МИХАИЛ. Завтра у нас литературный кружок. Будем рады.
СУСЛОВА. Ох уж эти кружки! Абстрактные темы, пустые споры. Болтлив русский человек. Но я обожаю вращаться среди молодежи. Обязательно приду. (Розанову.) До свидания, Розанов!

Суслова скрывается за дверью. Софья уводит ее в свою комнату.

МИХАИЛ (взволнованному Розанову). Ты заметил, каким тоном она сказала тебе «до свидания»? Она давняя подруга моей мачехи. Она читала твои заметки. Да что с тобой? С чего вдруг ты так взбудоражился?
РОЗАНОВ. Она ушибла меня.


СЦЕНА 2.

Квартира Голдиных.
Большой самовар на длинном столе. Заварной чайник. Чашки. Сладости. 
Все участники кружка – совсем молодые люди. Шутки смех. 
Розанов сидит в одном торце стола. Заядлый курильщик, он прикуривает одну папиросу от другой. Курит и непрерывно ест сладости. Рядом с ним его девушка – Таня Щеглова.

МИХАИЛ. О социализме мы сегодня рассуждать не будем.
РОЗАНОВ. И правильно. Социализм пройдет, как дисгармония, как буря, ветер, дождь. Хотя, возможно, не скоро. И если придет, то тоже не скоро. Хотя предпосылки есть. Самая почва нашего времени испорчена, отравлена.
ЩЕГЛОВа. Вася, ну зачем же так мрачно?
МИХАИЛ (добродушно). Апокалиптик ты наш. (Щегловой.) Ну, что с него возьмешь?

Открывается дверь, входит Суслова. Михаил устремляется ей навстречу.

СУСЛОВА (осматриваясь). Узнаю Россию. Какой разговор по душе без самовара.
ЩЕГЛОВА (Розанову). Вася, это кто?
РОЗАНОВ (вполголоса). Суслова, бывшая подруга Достоевского.
ЩЕГЛОВа. Та самая?
РОЗАНОВ. Та самая. (Себе) Поразительное сочетание кокетства и недоступности.

Михаил усаживает Суслову напротив Розанова – на противоположном конце длинного стола. Их разделяет несколько метров. 

МИХАИЛ. Господа, позвольте представить вам нашу гостью. Суслова Аполлинария Прокофьевна. (Неожиданно мнется.) Писательница, известная нигилистка. Любит молодежь.
ЩЕГЛОВА (вполголоса и с усмешкой – Розанову). Молодежь или молодых людей?
МИХАИЛ. Господа, тема нашего сегодняшнего литературного вечера – любовь, брак и семья (с иронией), и прочие пережитки прошлого. Для завязки дискуссии выступит Василий Розанов. Покорно прошу, Василий. Тебе слово.
РОЗАНОВ. Господа, давайте сначала предоставим слово Аполлинарии Прокофьевне. Она столько лет провела за границей. Так любопытно послушать ее.
СУСЛОВА. Ой, прекратите, Розанов! Не смейте под меня подделываться. Вам предоставили слово – извольте говорить.
РОЗАНОВ (справляясь с волнением). Господа, боюсь, я скажу то, что вам не понравится. Я глубоко убежден в том, что мы рождаемся для любви. И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете. И насколько мы не исполнили любви, мы будем наказаны на том свете. Это мой главный канон. А канон второй: не выходите, девки, замуж ни за писателей, ни за ученых. И писательство, и ученость – эгоизм. Выходите, девки, за обыкновенного человека, чиновника, конторщика, купца, лучше бы всего за ремесленника. Нет ничего святее ремесла. И такой муж будет вам другом. Третий мой канон: замужество – это второе рождение. Где недоделали родители, доделывает муж. Он довершает девушку просто тем, что он – муж.
ЩЕГЛОВА (с сарказмом). Да уж, он довершит. Василий, ты говоришь так, будто тебе в обед сто лет.
РОЗАНОВ (себе). Иногда мне кажется, что мне тысяча лет.

Девушки и юноши посмеиваются.

ЩЕГЛОВа. Василий, если писательство – эгоизм, зачем ты постоянно пишешь?
РОЗАНОВ. Писательство – есть несчастие, рок. Это мое второе мнение, но есть и другие.
СУСЛОВА. К примеру?
РОЗАНОВ. Счастье писания – есть счастье рождения.
СУСЛОВА. А рок в чем, Розанов?
РОЗАНОВ. Боюсь, наша литература погубит нас своим злословием и пустотой.
СУСЛОВА. Тоже метите в пророки?
ЩЕГЛОВа. А кто еще пророк?
СУСЛОВА (будто отмахивается от Щегловой). Какая назойливая муха! Однако, вы свернули с главной темы, Розанов. Вернитесь.

Розанов молчит.

СУСЛОВ. Розанов, что с вами? Говорите же, мне интересно. Чем вы заняты? Как вам не стыдно? Зачем вы не даете мне покоя? Зачем ласкаете мне ногу под столом?

Общее замешательство, потом смешки.

РОЗАНОВ (в смятении). Помилуйте, как можно?

МИХАИЛ. Не обращай внимания, Василий. Это всего лишь розыгрыш. Не так ли, Полина Прокофьевна?
ЩЕГЛОВа. Мадам, у нас серьезная дискуссия, а вы устраиваете балаган.
СУСЛОВА. Деточка, тебе же сказали, что это всего лишь розыгрыш.
ЩЕГЛОВа. А когда вы ударили по щеке мужчину почтенного возраста, который подарил вам комплимент, это тоже был розыгрыш?
СУСЛОВА. Это когда же? Кого я ударила. (Вспоминает.) Ах, вот ты о чем!
ЩЕГЛОВа. Вспомнили? Преподаватель в институте сказал вам, что вы прелестны, как богиня Афродита, а вы залепили ему пощечину.
СУСЛОВА. Ах, деточка, чего с меня взять. Я – дочь бывшего крепостного крестьянина. Мне вообще нет места в цивилизованном обществе. Но зачем ты сократила комплимент профессора? После слов о богине Афродите он сказал, зачем мне политика и ученость. Он оскорбил меня. А потом смел прикоснуться к моему лицу.
ЩЕГЛОВа. Погладил, что ли? Так ему, наверное, понравилась ваша нежная кожа.
РОЗАНОВ. Профессор потрепал Аполлинарию Прокофьевну по щеке. Вот она ему и съездила. По-моему, заслуженно.
СУСЛОВА. Василий, вы поступили сейчас, как рыцарь. Я при всех хочу сказать вам, чтобы вы пришли ко мне сегодня ночью, я буду ждать. Я помогу вам исполнить любовь, чтобы вы не маялись на том свете.

Немая СЦЕНА. Все потрясены. Раздаются смешки. А потом и хохот.

ЩЕГЛОВА (тоже смеясь). Слушайте, это неслыханно! (Сусловой.) Мадам, как вы можете говорить об этом вслух?
СУСЛОВА. А что, на ухо шептать? Чего тут стыдного? Странное возмущение для нигилистки.
ЩЕГЛОВа. Тут не все нигилисты. Я точно старомодна. (Розанову.) Василий, почему ты молчишь?
РОЗАНОВ. А ты, Таня, могла бы так прямо сказать?
ЩЕГЛОВа. Ты в своем уме?

Щеглова выбегает из комнаты.

МИХАИЛ. Вася, это уже слишком.

Михаил выбегает следом за Таней.

РОЗАНОВ (вслед). Прости, дружище, я что-то не в себе.


СЦЕНА 3.

Квартира Сусловой. 
Много книг. Входят Суслова и Розанов. Розанов помогает даме снять верхнюю одежду. Склоняется, чтобы помочь снять обувь. Суслова помогает ему снять шубу. Розанов страшно волнуется.

СУСЛОВА. Василий, неужели у тебя, в твои двадцать два года, еще не было женщины?
РОЗАНОВ. Отчего ж? Была. Но как же прав Федор Михайлович: красота – страшная сила.
СУСЛОВА. У тебя все еще столбняк? Ой, я знаю, что мне и с тобой не повезет. Но интересно, до какой же степени.
РОЗАНОВ. Вам не везет, а мне наслаждение.
СУСЛОВА (принимая томную позу). Так насладись. Потрогай меня. Нет, не через одежду. Обними меня без тряпок. А вот целоваться мы не будем. Ну, если только не в губы.

Яркость освещения сцены уменьшается. Розанов приближается к Сусловой. Хочет прикоснуться к ней и не решается.
Суслова подходит к буфету. Достает бутыль с надписью «Хлебная водка». Наливает в два стакана. Отрезает ломоть черного хлеба. Переламывает надвое. Протягивает стакан Розанову. Розанов робко берет.

СУСЛОВА.Черный хлеб – самая здоровая закуска при употреблении хлебной водки. Пей, голубчик, набирайся мужского духу.

Чокается с Розановым и выпивает полстакана одним махом до дна. Смотрит испытующе. Под ее взглядом Розанов выпивает водку без лихости. Видно, что делал он это раньше не часто.

РОЗАНОВ. Вы повторяете Федора Михайловича. Голубчик – его словечко. Вам осталось только назвать меня, как он называл вас. Чрезвычайно любопытным существом.
СУСЛОВА. А что? Ты очень любопытное существо. Будет тебе ревновать раньше времени.

Суслова делает вид, что водка ударила ей в голову. С пьяным смехом она обнимает Розанова и падает вместе с ним на постель. Розанов с блаженством осыпает поцелуями ее обнаженные места. 

СУСЛОВА. А ты только с виду диковатый, Василий, а на самом деле, гляди, какой сладострастный. Давай я буду звать тебя на французский манер Базилем, а то Василий звучит как-то совсем простецки. Совсем не для любви.
РОЗАНОВ. Я распущенности не чужд. (Целует ей грудь.) Я докажу. Я докажу.

На сцене становится совсем темно.

ГОЛОС СУСЛОВОЙ. А вот этого не надо. Давай обойдемся без этого. Лучше вот сюда поцелуй. А теперь сюда. Вот, хорошо.
РОЗАНОВ. Как же? Я хочу детей. Много детей. Чего вы боитесь? Они все будут похожи на вас.
СУСЛОВА. Детей я не хочу, даже гениальных. Феденьку тянуло к молоденьким. А у тебя, получается, все наоборот?
РОЗАНОВ. Ну, что вы, Полинька, вы совсем не…
СУСЛОВА (шутливо). Договаривай, негодник. Хотел сказать, совсем не старая?
РОЗАНОВ. Вы словно юница: грудь, руки, живот…
СУСЛОВА. Грудь, руки, плечи, живот – сама знаю. А лицо? Вся моя порочность – в лице, этого ничем не скрыть, никакими румянами. У тебя раньше были только проститутки. Ну, признайся же.
РОЗАНОВ (себе). Как она угадала?! Я целую ее, но не перестаю бояться. Есть подарки судьбы, от которых душа горит и зябнет.
СУСЛОВА. Что ты там мычишь? Как разгорелся-то! Ну, гори, гори.
РОЗАНОВ (в зал). И я любил эту женщину и, следовательно, любил весь мир. Женщина эта была близко. Я близко подносил лицо к её животу, и от живота дышала мне в лицо теплота этой небесной женщины. Тёплый аромат ее тела — вот сейчас моя стихия и вся моя философия. И звёзды пахнут. Господи, и звёзды пахнут. И сады. Всё теперь пахнет её запахом.


СЦЕНА 4.

Улица.
Розанов и Щеглова идут из школы.

ЩЕГЛОВа. Вася, как же так быстро-то? Что с тобой?
РОЗАНОВ. Видишь ли, Таня… Не знаю даже, как сказать.
ЩЕГЛОВа. Пусть об этом у тебя будет одна точка зрения.
РОЗАНОВ. Таня, человека тянет к тому, чего ему особенно недостает. Чего он жаждет. А я – человек жаждущий. Ты очень хорошая, Таня. Ты слишком хорошая для меня. Зачем мне делать тебя несчастной?
ЩЕГЛОВа. Туман. Тень на плетень. А не отчасти в чем жажда? (Видя, что Розанов напряженно молчит, продолжает с отчаянием.) Чем такие вас берут? И Миша туда же.
РОЗАНОВ. Куда туда же?
ЩЕГЛОВа. А ты что же, не видишь, как он смотрит на нее?
РОЗАНОВ. Таня, это как приворот. Я – это вроде не я.
ЩЕГЛОВа. Васенька, она ж тебе в матери годится.
РОЗАНОВ. Таня! Я понимаю, я смешон. Я понимаю, что и тебя ставлю в смешное положение. Но это выше моих сил.
ЩЕГЛОВа. Господи, что ж такое с тобой! А может, это пройдет? Ты ж такой переменчивый. Раньше это меня беспокоило, а сейчас обнадеживает. Ты ж такой понятливый. Ты ж сам установил канон, что женщина без детей – грешница. А ведь она уже не может иметь детей.
РОЗАНОВ. Таня, нам с тобой еще работать вместе. Зачем ты драматизируешь? Эх, Таня! Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет: и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй только по морали. Нет, я ей говорю: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу.
ЩЕГЛОВа. К вечеру жизни? Точно, я не узнаю тебя. Ты – это уже не ты. Что-то вроде этого я читала у Ницше.
РОЗАНОВ. Ах, Таня, тогда я тебе иначе скажу. Добродетель так тускла, а порок так живописен, а страдание – такое наслаждение.
ЩЕГЛОВа. Что ты считаешь страданием?
РОЗАНОВ. Когда я получаю незаслуженное.
ЩЕГЛОВА (осеняя Розанова крестным знаменем). Это в тебе тщеславие забродило. Порок не живописен, а противен и мерзок, Вася.
РОЗАНОВ. Я должен это испытать, через это пройти.
ЩЕГЛОВа. Через что «это», Вася?
РОЗАНОВ. Я должен испытать свою порочность, Таня. И поэтому тоже хочу пройти через унижение. Это сделает меня сильнее. Мне надоела бесконечная моя слабость.
ЩЕГЛОВа. Знаешь, как это в медицине называется?
РОЗАНОВ. Знаю, Таня. Ну, мазохист я, наверное.
ЩЕГЛОВА (шутливо). Ну что, мне поработать над собой? Ладно, стану садисткой, так и быть.
РОЗАНОВ. Неужели сможешь? Клевещешь на себя.
ЩЕГЛОВА (сдерживая слезы). А что мне остается?
РОЗАНОВ.У тебя Миша в резерве.
ЩЕГЛОВа. Не ожидала от тебя. Ты, оказывается, можешь быть и циником. Не боишься окончательно меня разочаровать?
РОЗАНОВ. Боюсь. Бог не простит мне этого.
ЩЕГЛОВа. На все предметы у тебя тысяча взглядов, а сколько же на Бога?
РОЗАНОВ. Ты вот поповна, дочь попа, а попов не любишь. Так и я. Люблю Бога в своем личном отношении к нему. А все, что о нем написано, не признаю и не люблю.
ЩЕГЛОВа. Ладно, ты свободен, и я не вправе осуждать тебя.

Розанов привлекает к себе Щеглову, но это с его стороны братское объятие.

РОЗАНОВ. Будем, как брат и сестра.


СЦЕНА 5.

Квартира Голдиных. 
Михаил сидит за фортепиано, перебирает клавишами. Розанов расхаживает туда-сюда с папиросой. Он возбужден переменой в жизни.

МИХАИЛ. Я знал, что ты увлечешься ею. И я рад за тебя.
РОЗАНОВ. А мне страшно. Ей нельзя верить. Мне кажется, она сама себе не верит. Она какая-то больная. Но я не могу отказаться. В какой-то момент я понял: если бы она предложила мне совершить покушение на императора, я бы не отшатнулся в ужасе, не бросился бы прочь. Я бы ее выслушал. Какой же у нее стиль!
МИХАИЛ. Что ты называешь стилем?
РОЗАНОВ. Лицо, голос, жесты, позы во всех сочетаниях и в комплексе. Она завораживает. Она соглашается жить со мной «так», но ты знаешь наш мальчишеский героизм, я потребовал венчания. Хотя вижу: её стиль — для гостиных, лекций, вообще для суеты; и никакой способности к семейной жизни. Хочу семью, освященную в церкви. Хочу детей. Она может родить красивых, умных детей. Но она против категорически. Хотя… я пока тоже против. Будут говорить, что я женился на деньгах. Она – дочь купца, а я – сирота почти нищенская.
МИХАИЛ. Тебя никогда точно не поймешь. Не понимаю, зачем тебе венчание при ее отношении к религии? Она ж безбожница. И она просто боится иметь детей. В ее возрасте умирают при родах.

Он играет что-то бравурное, как бы заглушая какую-то свою печаль.

РОЗАНОВ. Не понимаю. И мне теперь не будет покоя, пока не пойму. Решительно не понимаю, как мог отказаться от нее Достоевский.
МИХАИЛ. А я не понимаю, что ее привлекло в Достоевском. Про таких, как он, в народе говорят – шибздик. Бороденка, бородавка на щеке. Папиросы не выпускает изо рта, прикуривает одну от другой. Так о нем говорят.
РОЗАНОВ. Совсем как я. Частое курение – это нервное.
МИХАИЛ. А его падучая? Как можно полюбить эпилептика?
РОЗАНОВ. Из жалости можно и эпилептика полюбить, если он – талант. А талант – это душа.
МИХАИЛ. Душа у Достоевского?! (Саркастически усмехается.) Согласен, русская женщина может влюбиться в талант. Еще как может! Она одна в этом мире и может. Но душа у него темная, Василий, преступная даже.
РОЗАНОВ. У него только чувство преступности. Он хотел, но не мог. За него совершали его герои. Если я пойму, зачем ей был Достоевский, то станет ясно, зачем ей я. Что она нашла во мне? Как мне вести себя с ней?
МИХАИЛ. Василий, ты всерьез влюбляешься в эту старуху! Опомнись! Это невозможно.
РОЗАНОВ. Поздно, у меня уже горячка. А ты лукавишь, брат. Сам-то какими глазами смотришь на нее.
МИХАИЛ. Ну, нравится она мне, не скрою. Историческая женщина. Любуюсь ею, как экспонатом.
РОЗАНОВ. А она, думаешь, не видит это, не чувствует?
МИХАИЛ. Вася, Бог с тобой! Ты ревнуешь? Прекрати. Это невозможно.
РОЗАНОВ. Миша! Это как раз возможно, потому что ты красив, как бог Дионис. (После паузы.) В мужчине должно быть что-то оправдывающее его недостатки. То, за что можно простить все дурное, даже невзрачную внешность. Оправдание это у Достоевского было. Он был ее первым мужчиной, с которым у девушки, отдавшейся ему, образуется особая связь. А я у нее не первый. И я не вижу в себе никаких оправданий. Если меня не за что любить, если меня нечем оправдать, то зачем я ей? Что она задумала?
МИХАИЛ. Боже милостивый! Да все просто. Ты много моложе, и ты талант. Вот и все объяснение. Ваша связь – это как ее связь с Достоевским. Только он был много старше ее, а теперь она много старше тебя.
РОЗАНОВ. Неужели она видит во мне его?

Розанов подходит к большому зеркалу, всматривается в свое изображение.

РОЗАНОВ. Сколько я гимназистом простаивал перед большим зеркалом в коридоре, и сколько тайных слез украдкой пролил. Лицо красное. Кожа какая-то неприятная, лоснящаяся, не сухая. Волосы прямо огненного цвета и торчат кверху, но не благородным «ежом», а какой-то поднимающейся волной, совсем нелепо, и как я не видал ни у кого. Помадил я их, и все – не лежат. Потом домой приду, и опять зеркало – маленькое, ручное: «Ну кто такого противного полюбит». Просто ужас брал. В душе я думал: женщина меня никогда не полюбит, никакая. Что же остается? Уходить в себя.
МИХАИЛ. Так внешняя непривлекательность стала причиной самоуглубления.
РОЗАНОВ. Но меня замечательно любили товарищи…
МИХАИЛ. И я тебя люблю.
РОЗАНОВ. И я всегда был коноводом против учителей, особенно против директора. В зеркало, ища красоты лица до выпученных глаз, я, естественно, не видел у себя взгляда, улыбки, вообще, жизни лица и думаю, что вот эта сторона у меня – жила, и пробуждала то, что меня все-таки замечательно и многие любили, как и я всегда, безусловно, ответно любил.
С детства я любил худую, заношенную одежду. Новенькая меня всегда жала, теснила, даже невыносима была. Просто я не имею формы. Какой-то комок или мочалка. Я наименее рожденный человек, как бы еще лежу в утробе матери и слушаю райские напевы, вечно как бы слышу музыку – это моя особенность. На кой черт мне интересная физиономия или еще новое платье, когда я сам в себе бесконечно интересен, а по душе – бесконечно стар, опытен, точно мне тысяча лет, и вместе – юн, как совершенный ребенок...

Михаил подходит к Розанову, обнимает его.

МИХАИЛ. Ты в самом деле так бываешь похож на дитя.


СЦЕНА 6. 

Квартира Сусловой. 
Суслова сидит с книгой. С улицы входит Розанов. Снимает верхнюю одежду.

РОЗАНОВ. Эти заспанные лица, немощеные улицы. Русская жизнь так грязна, так слаба.
СУСЛОВА. Вчера ты говорил, что она тебе противна.
РОЗАНОВ. Слаба, противна, но как-то мила. Не милы только болтуны. Русский болтун – теперь самая главная сила в нашей истории. Русь молчалива и застенчива, и говорить почти что не умеет. На этом просторе и разгулялся русский болтун. Воображать и чесать языком – легче, чем работать. На этом и родится ленивый русский социализм.
СУСЛОВА (с иронией). Зато мы духовная нация. Что-то ты все чаще ругаешь русских.
РОЗАНОВ. Но при этом ненавижу всякого, кто тоже их ругает. Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен.
СУСЛОВА. Уж не побывал ли ты в какой-то редакции?
РОЗАНОВ. Побывал и еще раз убедился: главный лозунг нашей печати: проклинай, ненавидь и клевещи.
СУСЛОВА. Не взяли статью?
РОЗАНОВ. Надо писать только для себя. Не напечатают – не беда. Если написано хорошо, рано или поздно кто-нибудь оценит. А значит, написанное не пропадет.
СУСЛОВА. Ты стал логически тянуть мысль. Раньше были одни полумысли.
РОЗАНОВ. Хочешь, сказать – благодаря тебе? Отчасти, да. Подчиняюсь. Но мне это не нравится. Мне больше нравятся полумысли, получувства, догадки в двух словах.
СУСЛОВА. Ну, понятно, мысли скачут или наоборот, как ты говоришь, столбняк в мышлении. Начал сейчас с лиц и улиц, а что на самом деле в голове?
РОЗАНОВ (не сразу решаясь). Вот скажи мне на милость, Полиночка, сколько ты встречалась с испанцем Сальвадором? Три недели? А сколько других людей встретилось тебе в Европе? А сколько лет прошло с тех пор? Почти пятнадцать. Столько страстей и переживаний. У тебя так удалась биография. Для писателя это первое условие. Но твоя биография остается у тебя в голове, не ложится на бумагу. В голове не укладывается.
СУСЛОВА. Надо же, о чем у тебя болит.
РОЗАНОВ. Да, душа болит за тебя. За твой талант. Талант должен развиваться. Я хочу быть нужным тебе.
СУСЛОВА. У меня до сих пор такое ощущение, будто я погрузилась с Достоевским в тину нечистую. И никак не могу выбраться.
РОЗАНОВ. Это я понимаю. Когда девушка теряет девство без замужества, то она теряет все и делается дурною. Совокупление без замужества есть гибель девицы.
СУСЛОВА. Как ты можешь так говорить? Это жестоко.
РОЗАНОВ. Полинька, а ты потерпи. Это ведь как горькое лекарство.
СУСЛОВА. Ты просто залезаешь мне в душу, причем, уже не первый раз. Твои слова, что женщина без детей – грешница, теперь постоянно у меня в голове. От чего ты хочешь меня вылечить? А тебе не приходила мысль – вдруг я неизлечима? Если ничего не пишу – значит, больна. Если не пишу столько лет – значит, больна неизлечимо. Тебя вот в гении уже записали. Как же ты тогда не понимаешь?
РОЗАНОВ. Я тебе не про себя, а вообще скажу: гении бывают не очень большого ума.
СУСЛОВА. Что ж ты себя жалеешь? Просто дураками бывают.
РОЗАНОВ. Секрет писательства в вечной и невольной музыке в душе. Если ее нет, человек может только сделать из себя писателя. Но он не писатель.
СУСЛОВА. Если ты все так знаешь, зачем делаешь вид, что у тебя болит за меня?
РОЗАНОВ. А меня манят писатели безвестные, оставшиеся незамеченными. Я так радуюсь, когда встречаю у них необычную и преждевременную мысль.
СУСЛОВА. Опять семь пятниц. Иди к себе. Дай мне читать.
РОЗАНОВ. Не обижайся, Полиночка. Твой незабвенный Федор Михайлович тоже пишет без музыки в душе, длинно, путано, повторяясь. Говорят, любит оправдываться тем, что он единственный из писателей живет на свои гонорары, и потому ему все время приходится спешить.
СУСЛОВА. Это все отговорки. Даже если бы он был миллионер, он все равно писал бы непомерно длинные монологи и все тем же неряшливым слогом. Так уж его устроил Бог.
РОЗАНОВ. Можно тебя спросить,почему у вас не сложилось?
СУСЛОВА. Он предчувствовал, что и после смерти жены не женится на мне. И тем не менее воспользовался, затащил меня в постель.
РОЗАНОВ. Поля, подумай о себе строже. Тебе тогда было уже, сколько мне сейчас, 23 года. Ты берегла себя не просто так, абстрактно. Ты берегла себя для такого брака, который бы тешил твое самолюбие. Разве не так? И вот знаменитый писатель. Ты сама смотрела в писатели. Значит, не могла не думать, что он тебе поможет.

Розанов умолкает. Суслова насмешливо смотрит на него.

СУСЛОВА. Продолжай, я внимательно слушаю. Это неизбежный разговор.
РОЗАНОВ. Я тайком прочел твои наброски. (Умолкает в нерешительности.)
СУСЛОВА. Говори же.
РОЗАНОВ. Просто не знаю, с какой оценки начать. Как ты переживаешь… Значит, нет самодовольства. Отвратительное человека начинается с самодовольства. У писателя – особенно. Писательское целомудрие – это не смотреться в зеркало. Писатели значительные от ничтожных почти только этим и отличаются: смотрятся в зеркало, или не смотрятся в зеркало.
СУСЛОВА. Но женщина не может не смотреться в зеркало.
РОЗАНОВ. Тебе как раз удаются те места, когда ты не любуешься собой, а пишешь откровенно, списываешь с того, что было в жизни, хотя выглядишь при этом не очень приглядно. Ты признаешься в самом страшном для своего самолюбия – в том, что твой второй мужчина, Сальвадор, мало тебя любил, меньше, чем ты его. Это так привлекает. И когда ты дразнишь Достоевского, которому изменила с Сальвадором, ты тоже удивительно интересна. Но…
СУСЛОВА. Да что ж такое?
РОЗАНОВ. Есть люди, которые рождаются «ладно» и которые рождаются «не ладно». От этого у меня нет никакого интереса к реализации себя. Я самый нереализующийся человек. Полинька, я не смогу помочь тебе. Мои руки висят.


СЦЕНА 7. 

Квартира Голдиных.
На сцене Суслова и Софья. 

СУСЛОВА (взвинченно). Я как мумия. Во мне нет желаний. Я совершенно не могу чувствовать любовь. Она мне почти не нужна. Я не испытываю счастья в наслаждениях. Ласки напоминают мне об оскорблениях во время любви. Такой знаток души, Федор никогда не понимал меня. С самого начала не понимал. Он подумал, что я увлеклась им не только как знаменитостью, но и как мужчиной. С чего он это взял? Даже его интеллект меня не возбуждал. Какая нелепость думать так. Я всегда возбуждалась, только когда сама удивляла своим интеллектом. Мне просто нравилось быть в его кругу общения, среди знаменитых умных мужчин. Я начинялась их мыслями, а потом изрекала их в своем прежнем студенческом кружке и выглядела необыкновенной.
Но он тоже начинялся мной. Иногда он прямо говорил, что опишет меня в своих героинях. То есть, что я для него материал. Но это не обижало меня. Наоборот, он как бы соблазнял меня этим. Разжигал во мне женское тщеславие, и это ему удавалось.
Но когда женщина видит, что мужчина в нее влюблен, что он ее хочет, перед ней встает выбор: либо отвергнуть мужчину, либо отдаться ему. Отвергнуть я не могла. Я уже вжилась в его круг и даже в него самого, в его жизнь. Я стал там своей. К тому же он все так обставлял… Он был очень умелый драматург. Он ставил сцены, как в театре. Он разжигал во мне страсти. Он говорил, что с одним рассудком люди недалеко бы ушли. Мол, нужны безумства. А я видела, что это постановка, и все же подыгрывала ему. Он раздразнивал во мне желание играть вместе с ним. Я просто не могла не доиграться.
Он гениален, как писатель, но не мог понимать элементарных вещей. Он хотел завести детей, но как я могла родить от него? Падучая – болезнь наследственная. Он писал моей сестре, что я невозможная эгоистка. Чего он тогда добивался, зачем в жены звал? Зачем ему такая жена? Либо у него не хватало ума понять это, либо все его предложения руки и сердца – тоже постановки с предсказуемым концом – я откажу ему, и тогда у него будет основание обвинять меня в эгоизме. Притворство его бывало гомерическим. А ведь он еще самоубийством угрожал, если я не выйду за него.
Это были припадки истерики. Он вообще не знал, что такое сдержанность. Он был несдержанным, как простая баба. Он не стыдился своей истеричности. Он не понимал, что он истерик.
Он считал, что он лучше Сальвадора. Он считал, что Сальвадор – этот молодой, красивый зверь – меня обманул, а в его отношении не было никакого обмана. Он обличал и обвинял меня, что я ему якобы изменила, хотя безусловно догадывался, что я никогда, ни одной минуты не любила его. Да, в какой-то момент я потребовала, чтобы он ставил свою первую жену. Но он и здесь разыгрывал спектакль, изображал благородного мужа. Будто бы совесть не позволяет ему оставить ее, смертельно больную. А сам в сущности бросил, отправил в другой город, где сам появился только однажды, уже перед ее смертью. Не угрозы совести мешали ему, а страх за свою репутацию, страх Божий, если хотите.

Розанов подходит к другой стороне двери и прислушивается.

СУСЛОВА. Однажды мы обедали в гостинице. За соседним столиком сидели молодые французы. Они, конечно, сразу заметили наш мезальянс, и стали насмешливо на меня посматривать. Федора это взбесило, он делал страшные глаза, чем не смутил, а только еще больше развеселил молодых французов. Но что еще он мог сделать? Мне было очень обидно. Федор в ту минуту как-то упал в моих глазах окончательно.
СОФЬЯ. А что он мог сделать, в сущности, больной человек?
СУСЛОВА. Ну да. Развлекаться с девушкой в меблированных комнатах – был здоров, а защитить девушку – больной.
РОЗАНОВ (входит, не скрывая, что подслушивал). Говорят, он болен и совсем плох. Эмфизема легких – это серьезно. Император наверняка оплатит его долги. Это у нас теперь традиция со времени Пушкина.
СУСЛОВА. О, сколько было у него рулеточных долгов!
РОЗАНОВ. Значит, и они будут плачены. Семья должна жить спокойно. Это по-христиански… Между прочим, его повесть «Игрок» я несколько раз перечитал.
СУСЛОВА. Чем он мог тебя заинтересовать? Ты же сам не игрок.
РОЗАНОВ (цитирует по памяти). Как любовно он свою героиню обрисовал. «Красавица первостепенная, что за бюст, что за осанка, что за походка. Она глядела пронзительно, как орлица, но всегда сурово и строго, держала себя величаво и недоступно. Высокая и стройная. Очень тонкая только. Мне кажется, ее можно всю в узел завязать и перегнуть надвое. Следок ноги у нее узенький и длинный, мучительный. Именно мучительный. Волосы с рыжим оттенком. Глаза настоящие кошачьи, но как гордо и высокомерно умеет она ими смотреть».
СУСЛОВА. Ну, нарисовал, как с натурщицы, и еще моим именем назвал. Хотел таким манером меня подкупить, вернуть, но номер не прошел. А что ты еще наизусть знаешь?
РОЗАНОВ. Сцену из твоих набросков. «Вдруг он внезапно встал, хотел идти, но запнулся за башмаки, лежавшие подле кровати, и так же поспешно воротился и сел. «Ты куда ж хотел идти?» – спросила я. – «Я хотел закрыть окно», – ответил он. – «Так закрой, если хочешь». – «Нет, не нужно. Ты не знаешь, что сейчас со мной было!» – сказал он со странным выражением. – «Что такое?» – я посмотрела на его лицо, оно было очень взволновано. – «Я сейчас хотел поцеловать твою ногу». – «Ах, зачем это?» – сказала я в сильном смущении, почти испуге и подобрав ноги. – «Так мне захотелось, и я решил, что поцелую».
СОФЬЯ. Я вас оставлю ненадолго.

Софья выходит. Розанов резко меняет интонацию и запальчиво продолжает.

РОЗАНОВ. Не понимаю! Зачем было ему вскакивать и врать про окно? Почему было не поцеловать твою ногу? Зачем тебе не сказать: ну, мол, хочешь поцеловать, ну и целуй. Зачем тебе было пугаться, подбирать ноги?
СУСЛОВА. Как же ты, однако, дотошный. Как волнуют тебя мелочи.
РОЗАНОВ. Мелочи меня как раз всегда и волнуют. В них правда. Или неправда. Все величественное мне чуждо. А мелочи – мои боги. Нет, конечно, если раньше он целовал тебе ноги, а теперь, когда узнал про испанца, ты не хотела, чтобы он тебя касался, это другое дело. Но этого нет в тексте. И получается совсем другой смысл.
СУСЛОВА. Как же тебе хочется знать, целовал ли он мне ноги!
РОЗАНОВ. Уже не хочется. (Целует ей ступню ноги.) Совсем не хочется. (Целует другую ступню.) Теперь мне уже все равно.
СУСЛОВА. Какой ты все-таки идеалист. Разве можно быть таким опрометчивым с женщиной? Представляю, что с тобой будет, когда я и тебя кину.
РОЗАНОВ. Полинька, как ты шутишь! Зачем ты хочешь сделать мне больно?
СУСЛОВА. Людям свойственно так поступать с людьми, как поступали с ними. Это может произойти против моего желания и воли. Потому, что так предначертано. А сказать тебе об этом я обязана, ибо это – правда. А правда – это… Ну, вспомни, что ты сам о правде написал.
РОЗАНОВ. Правда выше солнца, выше неба, выше Бога: ибо если и Бог начинался бы не с правды – он не Бог, и небо трясина, и солнце – медная посуда. А ты знаешь, что он хотел тебя убить?
СУСЛОВА. Конечно, знаю. А как ты догадался?
РОЗАНОВ. Из твоих слов. Ты писала, что сказала ему, что он сегодня какой-то нехороший. А он как раз боролся с желанием убить тебя. А ты не боишься, что я тебя убью, если ты меня кинешь?
СУСЛОВА (смеется). Ты?! Ты тем более не способен.
РОЗАНОВ (с интонацией оскорбленного мужчины). Я сомневался, а теперь понимаю, что прав. Женщина послана в мир животом, а не головой.
СУСЛОВА. Браво! Наконец-то в тебе проклюнулось что-то мущинское.


СЦЕНА 8. 

Улица.
Розанов идет из школы. Его нагоняет Щеглова.

ЩЕГЛОВа. Вася, нам надо поговорить. Ученики тобой недовольны. Насмехаешься, даже издеваешься. Это так на тебя не похоже. Или ты легко можешь быть таким нехорошим? Старшеклассники тёмную тебе хотят устроить.
РОЗАНОВ. Это откуда ж такие сведения? Уж не придумала ли?
ЩЕГЛОВа. Вася, ты разочаровался в учительстве?
РОЗАНОВ. Когда я шел в университет, то знал, что иду в рабы. В древнем Риме-то педагогами были рабы. А что с тех пор изменилось? Учителя у нас за версту видно по изможденному виду. А что такое школа, я знал по своему ученичеству. Всему, чему я хотел научиться, я научился сам. Школой для меня стала моя природа. Если ребенок исключителен, значит и пути развития его должны быть исключительны. А наша школа – канцелярия. Но я чувствую, что буду мучиться на этом поприще лет десять, не меньше. Пока не найду для себя другого способа прокормиться. Ну, и совсем интимное. Я некрасивый, Таня. А некрасивых учителей дети не любят. А когда тебя не любят, трудно быть хорошим учителем. Без телесной приятности нет и духовной дружбы. А хороший учитель обязательно должен духовно дружить с учениками. (С иронией.) Не выйдет из меня учителя – буду писать статьи о воспитании и образовании.

Щеглова непроизвольным движением берет Розанова под руку.

ЩЕГЛОВа. Уже, наверно, пишешь?
РОЗАНОВ. А что мне еще остается? Я пришел к выводу, что истинных русских интеллигентов и вообще хороших людей вырабатывает не школа, не государство, а цельная, крепкая, счастливая семья.
ЩЕГЛОВа. Вася, ты очень, очень милый человек. И, как видишь, остаешься таким для меня, несмотря ни на что. И будешь оставаться, несмотря ни на что. И я буду надеяться, сколько бы времени ни прошло.

Суслова видит их, идущих под ручку. Подходит к ним. Они останавливаются в оторопи. Какое-то время она смотрит на них. Потом начинает нервно смеяться. 

СУСЛОВА (Розанову). Что скажешь, ласковый теленок?

Розанов хочет что-то сказать, но – не может, так он растерян.

СУСЛОВА. О, Боже! Как же ты жалок и смешон! (Щегловой.) Как вы оба смешны!
ЩЕГЛОВа. Мадам, не будьте… (Осекается.)
СУСЛОВА. Ну, договаривай! Как ты хотела назвать меня, дрянь?
ЩЕГЛОВа. Как вы смеете?!
СУСЛОВА. Я еще не то посмею!

Суслова бьет Щеглову по щеке. Хочет ударить еще раз, но Щеглова прячется за спиной у Розанова.

СУСЛОВА (Розанову). Дай мне ударить эту дрянь. Одного раза ей мало. И мне мало.
РОЗАНОВ. Поля, ты переходишь все границы.
СУСЛОВА. А ты? Ты позволил этой дряни спровоцировать меня.
РОЗАНОВ. Поля, так нельзя. Это недостойно.
СУСЛОВА. Замолчи, или я ударю тебя. Не смей больше приближаться ко мне.


СЦЕНА 9. 

Квартира Сусловой.
Вспыхнувший на улице скандал продолжается.

РОЗАНОВ. Полинька, но это невозможно. Как я без тебя? Я не смогу.
СУСЛОВА. Ненадолго же тебя хватило. Ты такое же ничтожество, как и твой кумир. Даже хуже, потому что ты повтор его. Но я для тебя – то же, что и для него. Материал для твоих писанин. Источник вдохновения.
РОЗАНОВ. Полинька, ты для меня совсем не то, что была для него. Я боготворю тебя не как модель, а как удивительную женщину.
СУСЛОВА. Прекрати! На меня эти комплименты не действуют. И давай оставим эти объяснения. Они бессмысленны. Женись на какой-нибудь курице, вроде Анны Сниткиной, заводи детей. Щеглова как раз для этого подходит.
РОЗАНОВ. Полинька, я давно вынашиваю идею. Если мы сделаем это, у нас начнется новая жизнь. Что, если мы обвенчаемся?
СУСЛОВА. Как же мне везет на ненормальных. Как только тебе в голову пришло!
РОЗАНОВ. Бог, наверно, подсказал. И потом… я много думал. Мне не надо детей. А такой, как Сниткина, тем более не надо. Мне нужна ты.
СУСЛОВА. Извини, я тебе по-простому, как бывшая крестьянка, скажу: на кой хрен я тебе сдалась?
РОЗАНОВ. Питаться будем друг другом. Это так прекрасно – делиться мыслями, жить мыслящим духом, подпитывать друг друга и питать других.
СУСЛОВА (передразнивая). Питаться. Ты предлагаешь мне сделку со своей только пользой. Тебе сейчас 23, но мне-то почти вдвое больше. Даже если мы проживем вместе десять лет, ты успеешь потом завести детей, а я уже точно не смогу найти подходящего мужа. Кому я буду нужна, старая старуха?
РОЗАНОВ. Мне, Полинька. Мне! Для меня ты никогда не будешь старой. Ну, посмотри, какое у тебя молодое тело. И таким оно и останется. И лицо уже не изменится. Лицо обычно меняется от неправедной жизни. От дурного нутра. А у нас все будет божески. Мы будем совершенствоваться. Ведь мы будем призывать к совершенству других людей. Мы должны будем быть примером. Это не наивное прекраснодушие! Я давно уже думаю – нужно жить правильно. Но светский тип семьи не дает правильности. Церковный тип семьи выше светского типа.
СУСЛОВА. Слушаю тебя и думаю: что же он это провозглашает мне? Почему не Щегловой? Щеглова – твоя судьба, Розанов, дочка попа и попадьи, а не я, дочь раскольника. Не может быть у нас той семьи, которая тебе мечтается. Тогда к чему сейчас эта твоя блаженная проповедь? Кому ты морочишь голову? Не себе ли, в первую очередь?
РОЗАНОВ. Я не могу без тебя, Полинька. Мне тяжело без тебя. Везде скучно, где не ты. Любовь ведь вовсе не огонь, как принято считать. Любовь – воздух. Без нее нет дыхания, а при ней дышится легко. Ты это испытаешь, когда у нас появится ребеночек. Бог обязательно даст нам ребеночка. (Суслова хочет что-то сказать.) Молю, не прерывай меня, пожалуйста. Я знаю, что ты скажешь. Но Бог служит человеку более, чем человек – Богу. Бог может дать нам ребеночка, если мы будем вместе любить Его.
СУСЛОВА. Что за бред! Я нигилистка, и умру нигилисткой. Я ни во что не верю, и особенно во все святое. (После паузы, но уже не так яростно.) Ведь для венчания нужно еще (с иронией) духовное приготовление: покреститься, причаститься. Но это же смешно, а я не могу быть смешной, даже в собственных глазах.


СЦЕНА 10. 

Квартира Голдиных.
На сцене Софья и Суслова.

СУСЛОВА. Я сказала ему, что могу увлечься. И что тогда? Он поклялся, что стерпит и не попрекнет ни словом.
СОФЬЯ. Щеглова все еще надеется вернуть его. Что, если вдруг переманит?
СУСЛОВА. О, на этот счет он интересно выразился: собака не замурлычет – Розанов не изменит. Говорит, что верен мне ноуменально. Это такой философский термин, означает непостижимость. То есть измена с его стороны непостижима, невозможна. Он понимает, что уж я-то ему точно не прощу. Знаешь, Соня, я много раз была оскорблена теми, кого любила, и теми, кто меня любил. (Софья изображает удивление.) Да, как ни странно, с мной это случалось. Поэтому негодование против мужчин сидит по мне глубоко. Убеждение, что я осталась в долгу перед ними, не выходит у меня из головы.
СОФЬЯ (с иронией). То есть – берегись Розанов?!

Женщины смеются.

СУСЛОВА. Конечно, он странный. Он влюблен в меня не как в реального человека, а как в литературных героинь Достоевского, в которых нарисована частица меня. Он любил меня и платонически, и чувственно задолго до того, как я появилась в его жизни. Но меня живую он боится, стесняется. Просто трепещет. Это какая-то болезнь. Недаром он говорит про сердечную горячку. Это-то меня и беспокоит больше всего. Человек не может долго оставаться в таком неестественном состоянии.
СОФЬЯ. Ты говоришь так, будто совсем холодна к нему.
СУСЛОВА. Ну, почему же? Но понимаешь, гении – такие идиоты в обычной жизни.
СОФЬЯ. Ты в самом деле считаешь, что он гений?
СУСЛОВА. Еще нет, но станет. А гениальность мужчины – все равно, что красота для женщины. Для меня, по крайней мере. К тому же, он гениален и в интимной жизни. В нем та же половая маниакальность и сладострастие, что и в Федоре, но он умеет быть рабом в постели, даже наслаждаясь этим. Когда я отдалась Феде, он решил, что всё! Теперь я – его раба. Он, верно, думал: дочь бывшего крепостного, рабская наследственность, с ней все можно. А когда понял, что я могу быть только госпожой, было уже поздно.
СОФЬЯ. Но я так и не понимаю, что же ты в конце концов решишь.
СУСЛОВА (совсем доверительно). Соня, ну, сколько же можно мне перебирать? Пора остановиться. Но боюсь, гражданский брак с Розановым меня не остановит. Моя постоянная амплитуда: гений – зверь, гений – зверь. Так может, венчание это остановит? Ну и каких только чудес не бывает. Вдруг все-таки вера поможет мне. Вдруг Бог даст ребенка.
СОФЬЯ. Ты готова поверить в Бога? Разве это само по себе возможно? Как можно заставить себя поверить?
СУСЛОВА. Ну, во-первых, я ушла от полного атеизма. Я агностик. Я сознаю, что все сущее не могло появиться из ничего. А, во-вторых… Да. Я готова заставить себя поверить в Бога еще больше. Есть из-за чего. Мне… уже столько лет, Соня. Кому-то удавалось и в этом возрасте родить.
СОФЬЯ. Миша тоже убежден, что Розанов – гений, а я, убей, не могу понять, в чем это проявляется.
СУСЛОВА. Он создает новую литературную форму. Это самое сложное в писательстве. Даже Федору это не очень удавалось. Розанов показывает вещи с самых разных точек зрения, в исповедальной манере, обнажая перед читателем свою душу. С ним мне интересно. Но мне этого мало. Живя за границей, я думала: вот вернусь и поеду жить в деревню. Ну, если не в деревню, так в губернский город, заведу свой кружок, буду первой девкой. А как приехала, как пожила неделю, и перестало чего-то желаться. Обратно захотелось, к этим меркантильным, бездуховным европейцам. Лучше бы я не выезжала в Европу, не знала о соблазнах тамошней жизни.
СОФЬЯ. То есть ты готова вернуться в Париж?
СУСЛОВА. Ах, Сонечка, есть тоска по родине, а есть тоска по чужбине. И еще не известно, какая сильней.


СЦЕНА 11. 

Церковь.
СЦЕНА венчания. 

СВЯЩЕННИК (вопрос к Розанову). Не обещался ли еси иной невесте?
РОЗАНОВ. Не обещахся, честный отче.
ЩЕГЛОВА (негромко). Еще как обещахся.
СВЯЩЕННИК. Даруй им плод чрева, доброчадие, единомыслие в душах… И да узрят они сыновей от сынов своих… Господи Боже наш, славою и честью венчай их! Славою и честью венчай их! Венчай их!
ЩЕГЛОВА (с болью). Венчай их скорее. И поскорее развенчай.

Квартира Сусловой (совмещение двух мест действия, церкви и квартиры).
Розанов и Полина лежат в постели. Розанов ласкает венчаную жену. Припадает к ее груди.

РОЗАНОВ. Полинька, а ты знаешь, что кормление ребенка грудью возбуждает женщину? 
СУСЛОВА. Первый раз слышу. Какой ты, однако, знаток.
РОЗАНОВ. Я теперь буду писать исключительно на темы пола, брака и семьи. С тысячи точек зрения. Об этом никто не пишет. Стесняются, боятся. А у меня мысли об этом появились. И все благодаря тебе. Ты еще будешь гордиться мной. Религиозный человек выше мудрого. Кто молится, превзойдет всех.
СУСЛОВА. Ладно, давай спать. Я устала. Только отодвинься на свою сторону. А то еще начнешь трогать меня во сне.
РОЗАНОВ. Как же не трогать, Полинька? Без этого ребеночек не родится.
СУСЛОВА. Ты что же, хочешь прямо сейчас начать?
РОЗАНОВ. А чего тянуть? Это же священный акт, Полинька.

Розанов громоздится на Суслову, пытаясь изготовиться к совокуплению. Суслова ерзает, но все же позволяет ему занять классическую позу. Свет на сцене гаснет. Слышится возня и пыхтение Розанова. 

СУСЛОВА. Мне больно. И мне противен твой фаллос.
РОЗАНОВ. Полинька! Как же без фаллоса ребеночка зачать?
СУСЛОВА. Я как представлю… И семя твое тоже противно мне.

Возня стихает. Слышен плач.

СУСЛОВА. Вася, ты плачешь? Ну, прости. Ну, вот такая я противная. Мне Федя больно сделал. И вот с тех пор такое у меня несчастье.
РОЗАНОВ. Так зачем тогда? Зачем тогда? Семья – от слова семя, Полинька.
СУСЛОВА. Вася, ты так настаивал на венчании. Как я могла отказать? Давай спать.

Свет гаснет. Но загорается прожектор, высвечивая лицо Сусловой. 

СУСЛОВА (себе). Где ты сейчас, мой красивый зверь? От твоих ласк мне тоже было больно, но я терпела с восторгом. С упоением.
ГОЛОС РОЗАНОВА. Ты что-то сказала? Я не расслышал.
СУСЛОВА. Я сказала – спи, супруг мой первый… и уж точно единственный. (После паузы.) Нет, я не могу спать. Лучше почитаю, а ты спи.

Суслова читает рукопись. Розанов подглядывает.

СУСЛОВА. Вот зачем ты это записал? «Женщина входит запахом в дом мужчины. И всего его делает пахучим, как и весь дом».
РОЗАНОВ. А чего тут особенного?
СУСЛОВА. Каждое слово особенное. Разве я так резко пахну?
РОЗАНОВ. Что ты, Полинька, Бог с тобой. Ты очень волнительно пахнешь. Парижский парфюм – это амбра.
СУСЛОВА. Похоже, ты не знаешь, что такое амбра. Это отрыжка кашалота. Не пытайся меня запутать. Ты что-то другое имел в виду. Эти слова про запах – это не только про запах.
РОЗАНОВ. По-моему, ты придираешься. Ты еще упрекни, что я написал, что женщина входит в дом мужчины, тогда как я вошел в твой дом. Мои записи нельзя понимать буквально. Я не всегда пишу про себя.
СУСЛОВ. Тогда делай оговорку. Я не хочу, чтобы эти слова о запахе женщины ты опубликовал, когда мы когда-нибудь разойдемся.
РОЗАНОВ. Ты меня пугаешь. Неужели это возможно?
СУСЛОВА. Все невозможное возможно, Васенька. Но ты согласен, что писать об этом мужчине как-то не комильфо? Или ты это не улавливаешь?
РОЗАНОВ. Опять ты о женском в моей психике. Ну, таков я уродился. Как я могу переделать себя? Никак.
СУСЛОВА. Но ты даже не пытаешься, даже ради меня, зная, что я ненавижу это в тебе. Как я презирала и ненавидела это в Федоре, хотя в нем этого было намного меньше. Что-то я снова стала думать о нем.

Суслова поднимается с постели и одевается. Розанов с ужасом наблюдает.

РОЗАНОВ.  Полиночка, что с тобой, голубка моя?
СУСЛОВА. Не смей за мной следить.

Суслова выходит из дома.
Розанов нервничает в своем кабинете. Много курит и поедает свой любимый королевский чернослив. Открыв дверь, замечает горничную.

РОЗАНОВ. Не пришла барыня?
ГОРНИЧНАЯ. Нет, барин, не появлялася.
РОЗАНОВ. Немедля доложи, как появится.
ГОРНИЧНАЯ. Я помню, барин. Будет исполнено-с.

Розанов закрывает дверь кабинета.

ГОРНИЧНАЯ (прислушивается к входной двери). Кажись, пришли-с.

Входит Суслова. Горничная помогает ей снять пальто.

ГОРНИЧНАЯ. Барин тревожили-с.

Суслова входит в кабинет. Розанов бросается к ней. Целует руки. Сусловой ласки супруга неприятны.

РОЗАНОВ. Полинька, я уж думал, ты…
СУСЛОВА. На тебе лица нет. Что ты там придумал? Ну же!
РОЗАНОВ. Что ты в речку бросилась.
СУСЛОВА. Спасибо, подсказал мне концовку повести.
РОЗАНОВ. Я думал, ты только переводами занимаешься. О чем же будет повесть?
СУСЛОВА. Все о том же.
РОЗАНОВ. Ясно. Как же он в тебя вошел! Неужели ты была у него?
СУСЛОВА. Умеешь ты предчувствовать. Я ему простила. Я была сейчас у него. Он меня поначалу не узнал. Представляешь, я откинула вуаль, и он меня не узнал!
РОЗАНОВ. Как можно тебя не узнать! Или были свидетели?
СУСЛОВА. Его старшая дочь.
РОЗАНОВ. Вот! Он не хотел, чтобы она знала тебя.
СУСЛОВА. Он все такой же трус! Но теперь совсем старый и тяжко хворый. Разрыв легочной артерии. Но все такой же. У жены заплаканные глаза. Хлебом не корми – терзать и терзаться. Я пришла для последнего «прости». В конце концов, он узнал меня, справился с собой и даже назвал меня другом вечным.
РОЗАНОВ. При дочери?
СУСЛОВА. Нет, когда прогнал ее.
РОЗАНОВ (задумчиво - себе). Друг вечный…
СУСЛОВА. Интересно. На столе у него все тот же королевский чернослив. Скоро его не будет, а его пристрастия останутся с тобой.
РОЗАНОВ (в тон ей). Как и его судьба, связанная с тобой. Ты будешь только принимать от меня ласки.
СУСЛОВА. Хочешь сказать – без взаимной отдачи?
РОЗАНОВ. С меня не убудет. Я умею ставить тебя выше себя. С легкостью и даже с ощущением счастья. Хотя ты меня не любишь и даже презираешь.
СУСЛОВА. Как и его. Ну, уж извини, чего заслуживаете. Аз воздам.
РОЗАНОВ (с несвойственной ему решимостью). Это прощальный разговор? Что ж, может, это и к лучшему. Какое-то время я буду никому не нужен, но это только закалит меня.
СУСЛОВА (передразнивает). Никому не нужен. Ну, чего ты все ноешь? Нельзя же быть таким нытиком. Ты не нужен тем, кому ты хочешь быть нужным. Но кому не хочешь – их просто пруд пруди. Что же касается твоей угрозы, что станешь лучше писать… Я бы сказала о тебе словами Белинского о Некрасове: «Что за топор его талант!»
РОЗАНОВ (удрученно.) Я сам чувствую: что-то противное есть в моем слоге.
СУСЛОВА. Но ты будешь читаем. Это надо признать. И чем дальше, тем больше. Людям нравится, когда автор раздевается перед ними, смотрясь при этом в зеркало.
РОЗАНОВ. Вот ты не можешь не унижать.
СУСЛОВА. Правда всегда унизительна. Но ты сам же поставил ее, правду, выше Бога. Тебе судьбу благодарить надо, что кто-то рядом каждый день говорит тебе правду. А ты хнычешь, обижаешься. Единственное, что тебя извиняет – все пишущие такие. Все, кто что-то изображает. В каждом сидит обидчивая, капризная бабенка.
РОЗАНОВ. Ты хочешь, чтобы я терпел твою правду. Почему бы тебе не терпеть женское во мне? Все умное и благородное, что есть в моих писаниях, вышло не из меня, как мужчины. Я умею только, как женщина, воспринять это умное и благородное и выполнить на бумаге. Все это принадлежит гораздо лучшему меня человеку.
СУСЛОВА. Ой, этот твой стиль. Ведь ты можешь говорить и писать правильно. Что ж ты искажаешь себя же?
РОЗАНОВ. В этой неправильности и заключено художественное. Странно, что ты этого не понимаешь.
СУСЛОВА (озадаченно). Мог бы раньше это сказать. В самом деле… Если ты так специально…

Суслова отходит от Розанова. Свет на сцене гаснет. Прожектор высвечивает одну Суслову.

СУСЛОВА (в зал). Я в самом деле хочу оставить его. Я привыкла жить одна. Спать одна. Вставать одна. Завтракать одна. Гулять одна. Это как болезнь, от которой трудно, наверное, невозможно излечиться. Но мне нужны мужские ласки. Ведь это нормально. Это извинительно. Но я никак не могу совместить эту потребность с необходимостью жить бок о бок с мужчиной. Ну, никак не получается. Я уж думала, Бог поможет. Нет, и у него не получается. Или он меня не видит и не слышит. А ведь я иногда прошу его, есть грех. Что же делать?

После паузы.

СУСЛОВА. Но я не всю правду сейчас сказала. Вся правда в том, что меня преследуют видения «красивого сильного зверя». Мне нужны ласки молодого, пылкого мужчины. И вот я прочла заметку Розанова о связи пола с Богом. Маленькую такую заметочку, где эта тема никак не раскрыта, а только заявлена. Но я поняла. Точнее, меня это заинтриговало. Я почувствовала обещание непередаваемой неги и услады. Розанов как бы забросил удочку, а я клюнула. Сама пришла к нему. Потом сама позвала к себе. Вот теперь и мучаюсь. Его красивая нега оказалась слюнявым сладострастием. Но это не его обман. Сам он в этом никак не виноват. Во всякой идеализации больше виноват тот, кто идеализирует. Виновата я. Но чем я могу утешиться. Правильно. Только приключением с настоящим «красивым и сильным зверем». Этот «зверь» совсем рядом. Я вижу его почти каждый день. Он хорошо чувствует меня. Но я не могу переступить, несмотря на весь мой нигилизм. Несмотря на способность делать то, что хочу. Это мучительно. И он не может. Розанов – для него кумир. Как это все ужасно. Но как же это волнует кровь…

Занавес.

(окончание пьесы в следующем номере)







_________________________________________

Об авторе:  ВИТАЛИЙ АРКАДЬЕВИЧ ЕРЁМИН 

Родом из Сибири. Профессиональный журналист. Работал в центральных изданиях: «Известия» («Неделя»), журнал «Российская Федерация сегодня». Автор книг «Фунт лиха», «Щенки», «Крымская лихорадка», «Сукино болото», «Магистр», «Страдалки», «Лай» и др. Автор пьес «Реабилитация Мазарини», «Крест и скальпель», «Любимый вождь нашего племени», «Двое и еще четверо», «Страдалки, или Конкурс красоты в женской колонии особого режима».скачать dle 12.1