Редактор: Наталья Якушина
(пьеса)
ЧАСТЬ IАКТРИСА. Я не знаю, что такое война. И автор, написавший эту пьесу, тоже не знает. Те истории, которые вы сегодня услышите и увидите, рассказала девочка, которая в 41-м году пошла в первый класс. Рассказала она их гораздо позже, когда ей исполнилось восемьдесят три. Смешно, девочке исполнилось восемьдесят три. А тогда было семь. Мне не восемьдесят три, и не семь. Но я расскажу.
ТАТА. Меня зовут Тата. Мне было семь лет, когда осенью 41-го я пошла в школу… Но начать надо с другого. С рождения.
Родители очень долго ждали моего появления на свет – восемь или девять лет ждали. И когда в конце концов дождались, когда я явилась миру… Ну, как вы думаете, конечно и папа и мама очень обрадовались. А чего, собственно, другого можно было ожидать в такой ситуации от этой-то публики? Так что на все мои, даже самые нелепые просьбы, я слышала папино…
ПАПА. Доче надо!
ТАТА. Хочу коняшку!
ПАПА. Доче надо!
ТАТА. Папа меня просто обожал! Пап, пойдем в кино!
ПАПА. Доча хочет!
ТАТА. И мы шли в кино! Карусель, кататься!
ПАПА. Доче надо!
ТАТА. В общем, лозунг «всё лучшее детям» – это конкретно про меня писали. И если уж говорить всерьёз о каких-то принципах воспитания детей – а ведь у каждого родителя должны быть принципы воспитания детей – хотя бы собственных! – то принципом папиного воспитания было фундаментальное.
ПАПА. Доча хочет!
ТАТА. И доча хотела! Хочу, хочу, хочу, хочу!
ПАПА. Доче надо!
ТАТА. И вот это вот безобидное на первый взгляд, всепоглощающее «Доче надо!», могло бы сильно испортить даже такого славного и замечательного ребёнка, как я, если бы… Если бы папа не был хорошим инженером.
ПАПА. Я в командировку!
ТАТА. И я оставалась с мамой. Нет, не подумайте, она меня, конечно, любила не меньше папы и души не чаяла! Что вы! Это же мама. Но при этом мама могла здраво оценить, что доче надо, а что, может, и не надо вовсе.
Стук в дверь.МАМА. Тата! Тата! Ты где?
ТАТА. Это моя мама!
ТАТА. Ладно, сама открою.
МАМА. Добрый день, Виктор Степанович!
ТАТА. О-о-о-о! Это пришел противный старик Корнишин.
КОРНИШИН. Ну, добрым бы я его не назвал, Сашенька.
ТАТА. Что-то сейчас будет...
МАМА. А что случилось?
КОРНИШИН. Я пришел поговорить о поведении вашей дочери.
ТАТА. И как он успевает везде свой нос сунуть?
МАМА. Таты?
КОРНИШИН. О ком же еще. Я понимаю, вы мать, вам виднее. Но со стороны порой еще виднее. И не сообщить вам было бы недостойно, да и не честно с моей стороны. Это было бы гнусно. Моя совесть была бы не чиста. Надеюсь, вы меня понимаете.
ТАТА. Конечно понимаем – ябедничать пришел!
МАМА. В чем дело?
КОРНИШИН. Дело в том, что ваша дочь позволяет себе неуважение к старшим.
МАМА. Как? Тата?
КОРНИШИН. Да, Тата. И перестаньте переспрашивать, как будто у вас какой-то другой ребенок есть. Я понимаю, отец в командировках вечно. Но это серьезный пробел в воспитании. Это проблема. Сегодня я лично видел, как она дразнила соседей. Как вы это находите?
МАМА. Я…
КОРНИШИН. Гордиться тут нечем! Конечно, это проблема не только Таты, но и всего нашего юношества в целом. Но и я пришел говорить не от своего лица, а от лица общественности, которая не склонна молчать в такой вопиющей ситуации!
МАМА. Но она не могла!
КОРНИШИН. Не могла? Вы полагаете, не могла! А вот могла! Показывала язык. Делала нос. Строила рожи. Называла Кощеем!
МАМА. Но кого?
КОРНИШИН. Кого-кого… Меня!
ТАТА. Ну, «Кощеем», его, положим Васька называл. Только Васька здоровый лоб, даром что 9 лет. Да и хулиган известный. Не пойдет Корнишин на него жаловаться. Гадость ему при случае сделает, а чтобы жаловаться – это к нам.
КОРНИШИН. Я человек не молодой… Я человек не молодой!
МАМА. Что вы! Это совсем не так!
ТАТА. Так, так!
КОРНИШИН. Так, не так… Но я заслуживаю уважения. И не заслуживаю такого отношения. Соседей. И их детей.
МАМА. Конечно… Мы… Я… Приношу свои извинения.
КОРНИШИН. Я думаю, ребенку не хватает отца.
ТАТА. Конечно, не хватает. Будь он сейчас дома, а не в командировке, я бы посмотрела, как ты заговорил!
КОРНИШИН. Сегодня Тата дразнила соседей, дразнила меня. Показывала язык. Строила рожи.
ПАПА. Доче надо!
ТАТА. И весь разговор! Но папы дома нет.
КОРНИШИН. Сегодня она дразнила соседей. А завтра? Что будет завтра. Как-то повлияйте на своего ребенка. До свидания.
МАМА. Тата.
ТАТА. Мама взяла отцовский ремень. У него их было много, целая коллекция. Она взяла не самый широкий и не самый узкий. Взяла и выдрала меня. За то, что я дразнила старика Корнишина. Знаете, больно не было. Было унизительно.
МАМА. Марш в угол.
ТАТА. И я честно отстояла там положенное время. И даже больше. Все стояла и стояла.
МАМА. Ну всё, хватит дуться. Выходи.
ТАТА. Я не выйду.
МАМА. Выходи, хватит.
ТАТА. Я пожалуюсь папе.
МАМА. Его нет.
ТАТА. Он приедет в субботу. Я ему всё расскажу.
МАМА. Он в понедельник уедет. Мы опять вдвоем останемся. Что, так и будешь всю следующую командировку в углу стоять?
ТАТА. Я не выйду.
ТАТА. Я так и уснула в этом углу. Свернулась калачиком. И мама отнесла меня на кровать. И разговор состоялся только на следующий день.
МАМА. Зачем ты дразнила Виктора Степановича?
ТАТА. А зачем ты меня выпорола? Все папе расскажу. Сказала я. Но и у мамы были козыри.
МАМА. Тата, вспомни сервиз.
ТАТА. Да, с сервизом у меня лихо получилось. Хотела проявить ловкость, ну и ахнула его вдребезги. И мама меня не заругала.
МАМА. А когда ты в окно вошла?
ТАТА. Тоже отличная история! Я же в папу была. Казачья кровь. Бойкая. Мы на улице Семашко жили, там дома старинные, дореволюционные. Окна большие. Ну я и решила: зачем мне дверь. Форточка явно лучше. С земли до нашего окна было не достать, так что я залезла на дерево, прыгнула на карниз… Как я на нем удержалась – не помню и не понимаю. Ну, и вошла домой через окно. А там мама с тетей как раз чай пили. Удивились. Особенно тётя. Но и тогда мне все с рук сошло.
МАМА. Тоже ведь ничего тебе не было.
ТАТА. Или вот хотя бы Владимир Маяковский.
Где-то я услышала, что у него был взгляд охотника на носорогов. Мимо такого я пройти не могла!
Носорог – это бронированная туша, весит больше двух тонн и разгоняется почти до пятидесяти километров в час. Настоящий танк! Вот какой взгляд должен быть у охотника на танки? А пробить шкуру носорога можно только с очень близкого расстояния. Но и расстояние – это ещё не всё. Сбоку стрелять вообще бесполезно, стрелять нужно в лоб. И с десяти шагов! С десяти! А лучше с пяти, чтобы наверняка! А теперь представьте: со скоростью пятьдесят километров в час на вас несется носорог, а вам нужно подпустить этот разъяренный танк на 10 шагов, выстрелить точно в лоб и не забыть отойти в сторону, чтобы эта туша не снесла просто по инерции. Вот какой взгляд должен быть у охотника на носорогов?
Мы гуляли с ребятами, человек шесть нас было. Я всё это им взахлеб рассказываю, руками размахиваю, а Васька вдруг засомневался, что из меня вышел бы охотник на носорогов. Из меня! У меня папа – казак! Не охотник на носорогов, но тоже кое-то значит. На удачу мы как раз Лыковую дамбу переходили, там трамваи в горку идут быстро. Трамваи в горку всегда идут быстро, чтоб под горку не скатиться. Я и встала на рельсы. Трамвай посигналил, так, несильно, он же не в курсе, что я его на десять шагов подпускаю. Нет, на пять надо, чтобы наверняка! Меня тут же бросились тянуть, конечно. Но что интересно – в разные стороны, так что я на месте осталась. Трамвай всё ближе, сигналит уже не переставая, вагоновожатый – вижу его уже – белый весь, меня тянут – я стою, в разные стороны же тянут – не разорваться же мне? Ещё чуть-чуть и десять шагов останется. И тут ка-а-ак мы все с рельс посыпались куда-то в сторону, трамвай встал, водитель выскочил, глаза бешеные, несется на нас – только тут я поняла, что должен чувствовать охотник на носорогов, когда до вагоновожатого пять шагов оставалось.
Мы дали деру. Все, кроме Азы. Цыганское такое имя. Она так и стояла, слушала его с открытым ртом. Мы потом спросили, чего он кричал-то? А она рассказать не смогла. Не знала таких слов. И не запомнила.
Да и мы их не знали – откуда нам было их знать? Телевизора не было, а родителям и в голову не пришло бы такое говорить.
В общем, слава богу, что мама про эту историю вообще ничего не знала. Тут бы и папа не помог, а, боюсь, добавил бы.
Ну, Корнишин очень противный!
МАМА. Знаю.
ТАТА. И вредный!
МАМА. Возможно.
ТАТА. Чего он нам играть не дает? Он вообще в соседнем доме живет! Жалко ему, что ли?
МАМА. И все равно так поступать нельзя. Ты его оскорбила. Вот тебе бы понравилось, если бы кто-то оскорбил твоего дедушку?
ТАТА. Моего дедушку?! Дедулю я очень любила!
МАМА. Да, твоего дедушку. Или ты думаешь у Виктора Степановича внуков нет? Для кого-то он тоже любимый дедушка.
ТАТА. Эта мысль показалась мне такой верной и неожиданной, что мы помирились. Папе я говорить ничего не стала, конечно. За дело же попало.
МАМА. Ну так как мы поступим с Виктором Степановичем в следующий раз?
ТАТА. Обойдемся без оскорблений!
МАМА. Хорошо сказала! Nota bene, Тата. Nota bene.
ТАТА. Nota bene – это на латыни «запомни хорошо» ну или «обрати внимание». Мама всегда так говорила, когда хотела, чтобы я что-то запомнила. И как минимум я запомнила, что «nota bene» – это «обрати внимание».
Вся эта история случилась перед самой войной. А потом наступило лето. Папа ушел на фронт. Тоже, можно сказать, командировка. Тогда, мы, конечно, не знали, сколько она продлится. Продлилась четыре года.
ЧАСТЬ IIАКТРИСА. 22 июня 41-го года я запомнила надолго. У меня случился первый приступ аппендицита. Не в четыре часа утра, но тоже вероломно и без объявления. Началась война? Извините, мне было не до этого! У меня живот болел.
ТАТА. Ма-а-ам. Ма-а-ам. Ма-а-ам.
МАМА. Таточка, не сейчас, милая!
ЛЕВИТАН. Внимание, говорит Москва. Передаем важное правительственное сообщение. Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в 4 часа утра без всякого объявления войны германские вооруженные силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Наше дело правое, враг будет разбит. Победа будет за нами!
ТАТА. Подумаешь, война началась! Про аппендицит меня тоже никто не предупредил! И вообще, папу вызвали на военные сборы еще в мае. Хотя ни по должности, ни по возрасту он не должен был участвовать в этих учениях. Он уже тогда понимал.
ПАПА. Шурка, будет война.
МАМА. Да ты что, нет. Только-только жить начали.
ПАПА. Не знаю, дойдут ли до нас… Но авианалеты точно будут.
МАМА. Да люди мира хотят!
ПАПА. Чтобы стояло два собранных чемодана. И чуть что – Тату сразу в охапку и в самую глухую деревню.
ТАТА. Зря говорят, что страна к войне не готовилась. Кому надо – всё понимали. Только и с той стороны – готовились.
В общем, первый приступ аппендицита я как-то перележала. А второй случился в ноябре. Я пришла из школы, а в больницу меня уже понесли на руках. Врач ткнул мне пальцем в бок, я закричала от боли, и он тут же отправил меня на операционный стол. Мне на лицо опустили маску. Общий наркоз. Как началась операция, я уже не почувствовала. Я даже не почувствовала, как взорвалась бомба. Долетели. Рядом с операционным блоком работала зенитная установка. Больница тряслась. И мама тряслась. И боялась она не того, что снаряд угодит прямо в нас, а того, что от очередного толчка у хирурга в руке нечаянно дернется скальпель.
ВРАЧ. Значит так. Операция прошла хорошо, но есть тебе пока нельзя, даже если очень хочется. Лучше поголодать несколько дней.
ТАТА. В ноябре сорок первого с этим проблем не было. Ясно.
МАМА. «Видали вы когда-нибудь, как навьючивают ослов? Обыкновенно на бедного осла валят всё, что вздумается, не стесняясь ни количеством, ни громоздкостью: кухонный скарб, тюки с провизией, кровати, бочки, мешки с грудными младенцами... так что навьюченный азинус азинорум представляет из себя громадный, бесформенный ком, из которого еле видны кончики его собственных копытец.
Нечто подобное представлял из себя и Алексей Тимофеевич Балбинский, председатель Захламовского окружного суда. Узелки с провизией, картонки, жестянки, чемоданчики, бутыль с чем-то жидким, женский двусторонний плащ и… чёрт знает что еще на нем было навьючено! С его красного лица ручьями лился пот, ноги гнулись, глаза светились страданием, а за ним свежо и бодренько маршировала его жена Настасья Львовна, небольшая веснушчатая блондинка с щучьей челюстью, и, отягченная только пёстрым зонтичком, дирижировала парадом…» Тата, ты слышишь?
ТАТА. Лежала я в общей палате, и чтобы поднять мне настроение, мама читала мне веселые рассказы.
МАМА. «Женщина с самого сотворения мира считается существом вредным и злокачественным. Она стоит на таком низком уровне физического, нравственного и умственного развития, что судить ее и зубоскалить над ее недостатками считает себя вправе всякий, даже лишенный всех прав прохвост и сморкающийся в чужие платки губошлеп. Анатомическое строение женщины стоит ниже всякой критики.
Гоголь говорит, что чиновники берут взятки только потому, что на это их толкают жены. И это совершенно верно. Пропивают, в карты проигрывают и на швейцарские часы тратят чиновники только жалованье... Имущества полковников, казенных подрядчиков и секретарей теплых учреждений всегда записаны на имя жены. Короче, она лукава, болтлива, суетна, лжива, лицемерна, корыстолюбива, бездарна, легкомысленна, зла... Только одно и симпатично в ней, а именно то, что она производит на свет таких милых, грациозных и ужасно умных душек, как мужчины... За эту добродетель простим ей все ее грехи».
МАМА. Тата, всё в порядке?
ТАТА. Мама, мамочка. Она так хотела мне хоть чуточку помочь и всё читала и читала веселые рассказы, а я всё равно плакала и плакала... потому что смеяться было больно. Но заживало всё быстро. Диета все-таки!
ВРАЧ. Ну что ж, молодец! Можно и швы снимать. Наркоз делать будем?
ТАТА. Я отказалась. Врач предупредил…
ВРАЧ. Будет больно!
ТАТА. Но я решила, что справлюсь. Я же в папу. Врач дернул за нитку. Как будто ткнули шилом в бок. В общем, терпимо. Но попробуйте девять раз ткнуть себе шилом в бок! Но я справилась, даже не пискнула. А вот женщина, которую привезли в тот же день, кричала сильно. Боже, как сильно она кричала!
ЖЕНЩИНА. Дура я дура! Дура-а-а-а набитая!
ВРАЧ. Да почему же дура?
ЖЕНЩИНА. Надо было вёдры бросить и тикать! А я, дура, за коромыслом вертаться не захотела! И не вёдры теперь, а два решета! Дура, я дура-а-а-а!
ВРАЧ. Да тебя эти ведра и спасли! Если б не их изрешетили, так тебя!
ЖЕНЩИНА. Да я бы убежала без вёдер-то!!
ВРАЧ. От самолета?
ЖЕНЩИНА. Да-а-а!
ВРАЧ. Ну точно дура!
ЖЕНЩИНА. Дура, дура! Точно говорю, дура! Не уберегла вёдры, вёдры-то!
ВРАЧ. Нет, это не дура, это случай клинический! Отделалась парой дырок и голосит! Сейчас мы тебя быстро заштопаем, и ты этот самолет догонишь еще, спросишь за вёдра-то!
ТАТА. Она из ближайшей деревни была. Пошла за водой, с коромыслом, с ведрами – тогда за городом все так за водой ходили. А тут налет. И… в общем, один самолет снизился, полетел так, низко-низко, над землей почти… и срезал ее очередью. Развлекался он так.
АКТРИСА. Сорок первый год. Летом началась война, в сентябре я пошла в школу, в ноябре мне вырезали аппендицит, а в декабре я первый раз пошла в театр. В наш оперный театр. Я помню: на мне был сарафанчик синенький и кофточка голубая. Мы слушали оперу «Демон». Я помню, где я сидела: левый балкон, первый ряд. Я помню декорации, помню демона, как он вышел и пел:
На воздушном океане без руля и без ветрил
Тихо плавают в тумане хоры стройные светил.
Средь полей необозримых в небе ходят без следа
Облаков неуловимых волокнистые стада.
Час разлуки, час свиданья
Им ни радость, ни печаль,
Им в грядущем нет желанья,
Им прошедшего не жаль.
В день томительный несчастья
Ты о них лишь вспомяни,
Будь к земному без участья
И беспечна, как они.
ТАТА. Казалось бы, ну что первоклассница может понять в опере? Да еще по поэме Лермонтова? Но… Это было прекрасно! Мам, когда мы в следующий раз пойдем в театр?
МАМА. Да мы еще до дома не дошли!
ТАТА. А я уже хочу!
МАМА. Ну скоро, скоро пойдем, значит.
ТАТА. И мы ходили – в оперный, ТЮЗ, драматический. А в Театр Комедии не ходили, потому что его еще не было тогда.
КОРНИШИН. Что-то вы припозднились сегодня, Сашенька.
ТАТА. Здравствуйте! Даже Корнишин не сможет мне сегодня испортить настроение!
МАМА. Да мы в Оперном были. На «Демоне».
КОРНИШИН. А что первоклассница может понять в опере? Да еще по поэме Лермонтова?
ТАТА. Смог!
МАМА. Мы пойдем, намерзлись…
КОРНИШИН. Ну, бывайте.
МАМА. Тат, а что тебе больше всего в театре понравилось?
ТАТА. Праздник!
Да, «Демона» смотрела первоклассница. Но я действительно была в восторге – декорации, голоса, первый ряд… Мы шли домой счастливые!.. И тут Корнишин…
МАМА. Тата! Я морковь заварила! Будешь?
Морковь! Морковь! Морковь! Буду, буду, конечно, буду!
ТАТА. Вот умеет мама настроение поднять! Буду ли я морковь? Конечно, буду! Мне как-то в голову не приходило отказываться от сушеной моркови, заваренной кипятком. Десерт ведь. Еще один праздник!
Мам! А если сейчас потолок расколется и на нас упадет целый мешок сухарей?! Хорошо это будет?
МАМА. Расколотый потолок?
ТАТА. Мешок сухарей!
АКТРИСА. С конца сорок первого до осени сорок второго – самое голодное время. Мама писала папе письма на фронт, врала, что все хорошо. Я тоже на фронт писала: «Ты бьешь фашистов, а я учусь отлично, и потому ты должен победить». А у нас пальцы опухали от голода. А еще мама врала, что курит. Ей выдавали махорку, ну, это табак такой рассыпной, а она его обменивала на хлеб. Но пальцы все равно пухли.
При этом жизнь не прекращалась. В оперном, в драматическом, в ТЮЗе шли очень оптимистичные и добрые спектакли. И это несмотря на то, что в театрах играли голодные актеры, которые подрабатывали дворниками и сторожами, получали похоронки – извещения с фронта о смерти детей, братьев, мужей… Но спектакли, несмотря ни на что, были прекрасные. Театры были полные. Люди ждали и надеялись. Им нужно было надеяться. А сейчас в театрах такой мрак… Что я думаю: может, слишком хорошо живем?
Мне кажется: когда гремит салют,
Погибшие фронтовики встают.
И рядом с нами там и тут стоят,
Идут на площадь. Только не галдят.
Не потому, что не о чем кричать,
А потому, что им привычнее молчать.
Мы их не слышим, мы не видим их,
Но мёртвые всегда среди живых.
Идут и смотрят, будто ждут ответ:
Ты этой жизни стоишь или нет?..
(Юрий Воронов)ЧАСТЬ IIIТАТА. А мелкие осколки не ценились вовсе. Ценилось крупные куски, такие, чтобы можно было определить, что это за снаряд-то был. А если определить нельзя, от зажигательной бомбы тебе достался «обрывок» или от фугасного снаряда, то какой толк от этой мелочевки? Ну железка и железка – ни в коллекцию добавить, ни обменять.
ТАТА. Васька! Васька!
ВАСЬКА. Чего тебе?
ТАТА. Выходи, меняться будем!
ВАСЬКА. Что даешь?
ТАТА. Два фугасных за одну «зажигалку»!
ВАСЬКА. Ха! Может тебе еще и кусок фюзеляжа в придачу?
ТАТА. Да посмотри на них, какие красивые!
ВАСЬКА. Красивые или нет, это к делу не относится.
ТАТА. Тогда «хвост» отдаю за две гильзы немецкие!
ВАСЬКА. Ух ты! Где взяла?
ТАТА. На крыше!
ВАСЬКА. На какой крыше?
ТАТА. Так я тебе и сказала!
ВАСЬКА. Так почем я знаю, может он не настоящий!
ТАТА. Это нос у тебя не настоящий!
Хвост, или по правильному «стабилизатор» – хвостовое оперение авиационной бомбы, редкая вещь. Ценилась высоко, найти было сложно. Еще в ходу были каски, трофейное оружие. Испорченное, конечно.
ВАСЬКА. Так! Нос к делу не относится!
ТАТА. Тогда меняться давай!
ВАСЬКА. Давай! За хвост три фугасных даю!
ТАТА. Ха!
ВАСЬКА. Четыре!
ТАТА. Нашел дурочку!
ВАСЬКА. Да ты на цвет посмотри!
ТАТА. Разные оттенки осколков тоже представляли ценность — в момент взрыва метал менял свой цвет, температура-то в центре взрыва ого-го! Ну и зависело от того, куда упадёт – на сухое, в воду, или в масло там.
ВАСЬКА. Тогда так меняемся. Ты мне «хвост», а я тебе гильзу немецкую...
ТАТА. Две!
ВАСЬКА. Ты дослушай! Одну гильзу, четыре фугасных и одну шестерёнку! Среднюю! По рукам?
ТАТА. Чего это он так расщедрился? Шестерёнка-то, понятное дело, была необычная. С историей. Такие просто так на дороге не валяются. У Васьки отец был – настоящий герой. Летчик! Весной 42-го за отвагу в бою был представлен к очередной награде. Но что даже лучше – ему дали отпуск. С фронта – домой, понимаете? Он вошёл к нам во двор – высокий, статный, грудь вся в медалях! Может их и было всего три, но нам казалось – триста! И вместе с ним прямо с неба пришла надежда, надежда, что скоро всё кончится. Васька сиял, все два дня побывки сиял и не отходил от отца. И мы все старались быть к нему поближе. Тогда он и привёз Ваське настоящие немецкие часы. Часы с приборной доски немецкого самолёта, который он сам сбил в бою! А когда отец уехал, Васька разобрал их на части, чтобы меняться. Спорное решение. Но что можно предложить за целые часы никто не знал, в том числе и Васька. Не на что их было менять! А вот шестерёнка, даже небольшая, ценилась очень высоко. А тут – средняя!
По рукам!
ВАСЬКА. Но ты мне говоришь, на какой крыше свой хвост нашла!
ТАТА. Э, нет!
В нашем городе жилые районы не бомбили, хотя в других городах исключений и поблажек не делали. У нас били по автозаводу и единственному мосту через реку. Били туда, где была промышленность, работавшая на нужды фронта, туда, где шли с заводов эшелоны с танками. Так что найти редкий осколок, собрать хорошую коллекцию – это надо было хорошо побегать по городу. Конечно, выдавать свои «рыбные места» никто не хотел.
Некоторые ради своей коллекции на любую подлость идут!
ВАСЬКА. А некоторые верят, что каждый осколок вроде как талисман. Что если нашел осколок, значит такой же мимо кого-нибудь на фронте пройдет.
ТАТА. Ну и верят!
ВАСЬКА. Ну и дура!
ТАТА. Сам дурак!
КОРНИШИН. Чего раскричались! А ну кыш отседова!
ВАСЬКА. Атас! Кощей идёт!
КОРНИШИН. Что-о-о-о?!
ТАТА. И хотя верхнюю часть города не бомбили специально, один самолет на моей памяти то ли заблудился, то ли убегал от нашей ПВО – противовоздушной обороны – в общем, он сбросил бомбы на улицы Полтавскую и Горького, недалеко от площади Свободы и Оперного театра. И на следующий день…
ДЕТСКИЙ ГОЛОС. Тата, ты знаешь, там дома разбомбили! Пойдем смотреть!
ТАТА. На следующий день мы побежали смотреть. Интересное же зрелище – и от дома недалеко. Прибежали. Груды земли, снега, кирпичей. Какие-то разбитые вещи, миски, куски мебели, одежды. Рука торчит… Вся в пыли. И знаете, нам тогда не было страшно. Может потому, что это был не наш дом?
АКТРИСА. За воем сирен —
Самолёты в ночи.
За взрывом —
Завалы из щебня и лома,
Я цел.
Но не знаю ещё,
Что ключи
В кармане —
Уже от разбитого дома.
(Юрий Воронов)Во дворе нашего дома было не бомбоубежище даже, а так называемая «щель» – достаточно глубокая землянка. Спускаешься на 10 ступенек и попадаешь в длинное помещение, обшитое тонкой доской – тёсом. И как только завоет сирена, предупреждая об авианалете, весь двор спускается в «щель». Даже электричество у нас там было.
В землянке.МАМА. Куда бежишь? Не споткнись!
ТАТА. Я в порядке, мам!
МАМА. Домашнее задание захватила?
ТАТА. Ага!
В «щели» не сидели дрожа, не унывали, каждый занимался своим делом: дети брали любимые игрушки, кто постарше – уроки, взрослые брали книги или какое-то шитье. Жизнь продолжалась!
Входит Корнишин.
КОРНИШИН. Здравствуйте!
ТАТА. И заканчивалась.
МАМА. Здравствуйте, Виктор Степанович.
КОРНИШИН. Давно не виделись…
ТАТА. И еще бы столько не видела я тебя! – Сказала я про себя, а в слух произнесла: Здравствуйте!
КОРНИШИН. Эта немецкая пунктуальность восхитительна. Каждый раз начинать бомбежку ровно в 7, а заканчивать ровно в 9! Зануды!
МАМА. У нас в квартире стекла чуть не повылетали.
КОРНИШИН. Тоже мне новости. У нас уж две недели, как вылетели.
МАМА. Новые вставили?
КОРНИШИН. Да где ж сейчас целое стекло достанешь. Закрыли подушками.
МАМА. Слышишь, Тат? Подушками заткнем если что.
ТАТА. Жалко подушки-то.
МАМА. Зато холодно не будет.
КОРНИШИН. А как в школе у разбойницы дела?
ТАТА. Видите, видите! Он сам начинает! Сейчас я ему!
МАМА. Nota bene, Тата! Расскажи Виктору Степановичу, как дела в школе.
ТАТА. Дела в школе – как у всех. Учимся!
КОРНИШИН. А тетрадки-то что не прихватила? А?
ТАТА. А тетрадки, Виктор Степанович, еще в первом классе закончились. Уж год как пишем на обрезках газет. Там, где чистой бумаги много с краю.
КОРНИШИН. А...
ТАТА. А обрезаем сами.
КОРНИШИН. А...
ТАТА. А вчера на трудах кисеты для фронта шили!
КОРНИШИН. А... Тоже хорошо. Будет, где табачок хранить. Какая-никакая, а помощь бойцам.
ТАТА. Да кисеты – ерунда! Мы бойцам и не так помогаем!
КОРНИШИН. Да ну! Неужто патроны тоже шьете?
ТАТА. Нет, ну вот что я ему сделала?
МАМА. Они лучше: они за их родителями, стариками приглядывают. Помогают по хозяйству, полы моют, лекарства носят.
ТАТА. Да много чего делали. У нас в школе каждый класс был за отдельным кварталом закреплён, наш – не за корнишинским!
КОРНИШИН. И как вы всё успеваете? И кисеты шить, и полы мыть, и газеты обрезать?
ТАТА. Если воду далеко нести, тяжеловато бывает. Но нам мальчики помогают. Если водопровод не работает, идем к колонке.
Правда и в ней вода не всегда была. Иногда по нескольку часов стояли в очереди. И вот что интересно. Сейчас дом, в котором я прожила 60 лет, определили под снос. Воду отключили. А квитанции продолжают присылать.
МАМА. Директор им даже благодарность объявил.
КОРНИШИН. А кто у вас в школе за директора остался?
МАМА. Иван Сергеевич, как и был.
КОРНИШИН. Так что ж он, добровольцем не ушел разве?
ТАТА. Так он вернулся уже.
МАМА. Ему в первом же бою руку оторвало.
КОРНИШИН. Да… Как же теперь… Ну да как все…
МАМА. Он замечательно справляется. Уроки идут, по программе отставаний нет. Себя в порядке держит. И школу.
КОРНИШИН. Это он молодец, молодец… Да и Тата ваша тоже, ничего, старается!
ТАТА. Ого! Расщедрился!
КОРНИШИН. А в «союзе писателей» какие новости?
МАМА. Ой, да какие новости. Живут потихоньку.
ТАТА. Во время войны мама работала в доме просвещения. Он располагался в бывшей гостинице «Россия». И у мамы на работе два месяца жили вдова Максима Горького, писатель Алексей Толстой, тот самый, что «Приключения Буратино» написал, ну и другие. Их эвакуировали из Москвы и в Ташкент отправили. У нас в городе они проездом то есть оказались. Вот мамину работу и называли в шутку «Союзом писателей».
КОРНИШИН. Ну, пайки у них, небось, не чета нашим.
МАМА. Конечно, пайки хорошие получают. Только всё равно они какие-то… неприспособленные, что ли.
КОРНИШИН. Да уж. Толку сейчас от их талантов… А вы Таточку с ними познакомили? Будет ей потом что вспомнить!
ТАТА. Да чего вспоминать то? Как Алексей Толстой меня на колени сажал? Так я вам так скажу – никакой радости от этого. Толстый был Толстой. Натурально толстый. Неудобно было на коленках сидеть, да и не по возрасту уже. А то, что писатели неприспособленные были – это мама верно сказала. Пайки-то они хорошие получали, это правда. Только делать ничего сами не умели. Вот мама их и учила – на керосинке суп варить.
КОРНИШИН. Вот закончится война, я вам с дочкой собрание сочинений Толстого подарю. И не Алексея, а Льва. Если на топку, не пущу, конечно.
МАМА. Хорошее предложение.
ТАТА. Nota bene, Виктор Степанович.
КОРНИШИН. Что-что?
МАМА. Это «спасибо» на латыни.
КОРНИШИН. А-а-а. Понятно.
ТАТА. А в конце 43-го, когда война ушла далеко и бомбежки прекратились окончательно, «щель» закопали. И нам было, нет, не радостно. Нам было очень её жалко, потому что весь двор в ней был родной. Кто песню споёт, кто яблочко даст детям. Даже вот Корнишин иногда человеком казался.
АКТРИСА. Не назовут вторым Бородино
Вот эту пядь прострелянной земли.
Их на войне не мало рождено,
Попробуй-ка по ним определи,
Где больше снег и грязь перемесили
И где труднее было умирать.
Не успевала каждый бой Россия
Отдельно, поименно называть.
И вехи на пути ее крутом
Отмечены фанерой обелисков
До поля главного, которое потом
Она сраженьем назвала Берлинским.
(Юрий Куликов)ЧАСТЬ IVТАТА. Новый год! Новый год? Новый год отмечали! Где люди доставали подарки – ума не приложу. Не на завтраках же экономили, верно? Зато ёлки были очень дешёвые – за рубль – шикарная!
МАМА. Теперь зайца!
ТАТА. Для упаковки подарков я из бумаги прошивала кулечки, рисовала зайцев, лис, кошек, деда мороза…
МАМА. Молодец! Теперь… волчонок!
ТАТА. Уже есть!
МАМА. Тогда снегурочку!
ТАТА. Все подарки определяли под ёлку! И когда приходили одноклассницы – конечно, просто так ничего никому не доставалось! Нужно было спеть, или сплясать, или стихотворение прочитать!
ДЕВОЧКА. Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный -
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
ДЕВОЧКА 2. Зима, настала долгожданная пора!
Иду тропинкой леса сам не свой!
И снег лежит блистает и сверкает,
Как будто то, что он упал, и не взлетит, не знает!
ДЕВОЧКА 3. Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
ДЕВОЧКИ ВСЕ. Не ветер бушует над бором,
Не с гор побежали ручьи,
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои.
Глядит — хорошо ли метели
Лесные тропы занесли,
И нет ли где трещины, щели,
И нет ли где голой земли?
Пушисты ли сосен вершины,
Красив ли узор на дубах?
И крепко ли скованы льдины
В великих и малых водах?
Идет — по деревьям шагает,
Трещит по замерзлой воде,
И яркое солнце играет
В косматой его бороде.
ТАТА. Мама доставала из-под елки кулечек, в нём лежал кусочек нарядной ленточки какой-нибудь, или пуговица необычная. Потом бежали на улицу, там уже большая компания, с мальчишками, и во дворе тоже стояла ёлка, вокруг нее водили хороводы! Снеговики, горки!
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Сделайте что-нибудь с вашим ребенком!
Звук захлопнувшейся двери.ТАТА. А что? Я же говорила, я в папу, казачья кровь. Я была… драчливой, ну!
Входит мама.МАМА. Тата… Как можно было избить мальчика?
ТАТА. Но это же Васька!
МАМА. И что?
ТАТА. Васька, ну?
МАМА. Что «ну»? Только что была его мама, и я знаю, кто такой Васька.
ТАТА. Он же самый старший во дворе!
МАМА. И за это его надо бить?
ТАТА. Но он же задира!
МАМА. Ну, уже что-то.
ТАТА. Вот скажи, ты Ванечку знаешь?
МАМА. Носова?
ТАТА. Да!
МАМА. Знаю, конечно.
ТАТА. Так вот Васька ему на щеках рисовал химическим карандашом!
Ванечке Носову было четыре годика. В семье Носовых было семеро детей, и Ванечка был самым младшим. А химический карандаш – он же несмываемый! Оттирается, только если пемзой тереть! Или наждаком! Ну я и заступилась. Чего он маленьких обижает!
МАМА. Маленьких, конечно, обижать нельзя…
ТАТА. Вот-вот!
МАМА. Но мальчиков бить… тоже не хорошо!
ТАТА. Мама, Ванечку нужно было защитить!
МАМА. Это правильно… Это я понимаю. Но ты скажи… Неужели нельзя было убедить? Хотя бы попробовать? Неужели это невозможно?
ТАТА. А я убеждала! Я ему сказала: «Ты зачем Ванечку обижаешь? Прекрати, я тебе сейчас в лоб дам!»
МАМА. Очень убедительно.
ТАТА. А чего он?!
МАМА. Пусть… Но я чего никак понять не могу. Он же тебя старше. И мальчик. И на голову выше. Как, скажи, как у тебя получилось его избить?
ТАТА. Очень просто: я подпрыгнула и повисла на нем!
МАМА. А держалась как?
ТАТА. За уши!
В тот раз мама опять меня не наказала. Я побежала во двор. Стали играть. Смотрим, а Васьки нет. Ну, позвать решили, чего уж. Не зверь же какой, получил и будет с него. Да и... чего… Ну, кто со мной по самым высоким деревьям и заборам будет прыгать? У кого ценный осколок можно выменять? Кто, кто ещё во дворе противного Корнишина прямо в глаза «Кощеем» назовет? Кто ещё пять человек из-под трамвая вытащит? Ну да... Нравился он мне, чего уж! Ну а что? С Ванечкой он неправильно поступил, но ведь получил же уже, не будет больше!
Встали под окнами, кричим: «Васька! Васька! Выходи гулять!» А он не идет. Стыдно ему, что ли, стало? «Васька! Васька! Выходи! Хорош дуться!» И тут кто-то говорит: «Не выйдет Васька. Они похоронку получили».
Мы притихли сразу как-то. Не до игры. Сбились в кучку. Решили отдать Ваське, самое ценное, что было у каждого. Конечно, мы не думали, что это ему поможет! Где похоронка, а где кусок сахара? Пусть этот сахар и не достать нигде было. Но это был какой-то общий порыв. Мы не могли иначе.
Тамарка Носова, сестра Ванечки, и принесла этот самый кусок. Колька Звягин – футляр от фотоаппарата. Фотоаппараты-то другие были, большие. И футляр соответствующий – большой, кожаный, пахнущий – он всегда им хвастался. И отдал не задумываясь.
Я отдала свою коллекцию осколков. Всю. Вместе с «хвостом» этим... У меня же лучшая коллекция была... Потому что не боялась за этим железками лазить, куда ни попадя. Я же в папу, казачья кровь. Кровь…
КОРНИШИН. На вот. Ваське отдай.
ТАТА. Корнишин протянул мне кусок серого хлеба с куском маргарина. Хлеб из дрянной муки, чуть ли не пополам с соломой, маргарин вместо масла – сейчас кажется это невозможно есть… Это было самое лучше пирожное на всем белом свете. Года через три-четыре после войны, я попробовала настоящее пирожное – так я его не смогла есть. Странное оно оказалось: сладкое и жирное.
МАМА. Васька… постарел как-то сразу.
ТАТА. Он вышел во двор только на следующий день. Похудевший и бледный. Глаза ввалились.
КОРНИШИН. Двенадцать лет… Для войны это уже мужской возраст.
ТАТА. Конечно, он больше не обижал маленьких.
КОРНИШИН. Война не меняет людей. Война их проявляет. Nota bene, Тата. Nota bene.
МАМА. Таточка… А ты знаешь… от любви до ненависти один шаг. Васька еще тебя замуж позовёт.
ТАТА. Мама практически угадала. После войны он носил за мной портфель.
Война закончилась, когда я закончила четвертый класс. Учителя в школе у нас остались – одни бабы! Ну и Василий Василич Боброков. Он контуженный был – получил ранение на фронте и его комиссовали. Специальная комиссия признала негодным к военной службе. Он со второго класса вел военное дело и труды. Ну и директор, Иван Сергеич. Куда без него. Можно сказать, его стараниями мы получили отличное образование – как раз за четыре класса войны.
Война не меняет людей. Война их обнажает. У мамы как-то раз на улице сумку вырвали, а там всё: деньги, документы, карточки на хлеб – вся жизнь, в общем. Она закричала, кончено. Тут же этого пацана догнали, схватили. И на суде она сказала:
МАМА: Граждане судьи! Простите его! Он не от хорошей жизни!
АКТРИСА. 9-го мая 45 года я записала на обоях: «9-е мая 45 года». Чтобы не забыть этот день.
Она кончилась...
Люди надевали самое новое, самое праздничное и летели, нарядные вон из дома!.. Я помню, на мне был сарафанчик синенький... А там были все, потому что все люди вышли на улицы, потому что... Все обнимались, целовались, детей подкидывали на руках. Я была счастливая. Папа придет, живой, живой! Вы понимаете? Папа придет живой. Праздник!
На воздушном океане без руля и без ветрил
Тихо плавают в тумане хоры стройные светил.
Средь полей необозримых в небе ходят без следа
Облаков неуловимых волокнистые стада.
Мы все дождались! Концерты, парады, военная техника, марши – это потом придумали так праздновать. А мы просто дождались. Все вместе. А самое главное знаете что? Папа придет домой. Живой. Живой! Понимаете? Папа придет домой живой.
Конец_________________________________________
Об авторе:
ДМИТРИЙ СУХОТЕРИН Драматург, актер, режиссер, студент ГИТИС (з/о, мастерская Байчера В.Г). С 2010 года — художественный руководитель творческого объединения «Нетеатр», автор более десяти пьес, написанных для «Нетеатра», нижегородских театров («Коля Яблочкин и Пряник Городецкий» и др.) и театрального училища им. Е.А. Евстигнеева («Чайка по имени», инсценировка Р. Баха). Пьеса «Nota Bene 1945» написана по реальным воспоминаниям Натальи Викторовны Кузьминой. В 1941 году она пошла в первый класс. Пьеса интересна и взрослым, и детям. Она описывает похождения школьницы, но содержит взгляд на события уже взрослого человека. Спектакль «Беспечная нота» по пьесе «Nota Bene 1945» с 2018 года идет в репертуаре творческого объединения «Нетеатр», имеет положительные отзывы критиков (включая Павла Руднева) и зрителей, награды международных фестивалей.
скачать dle 12.1
