Редактор: Наталья Якушина
(документальная пьеса на основе архивно-следственного дела по обвинению
Никанорова Константина Александровича
в совершении преступления
по статье 58 пункт 10 часть I УК РСФСР)
ДЕЙСТВУЮЩЕЕ ЛИЦО:КОНСТАНТИН НИКАНОРОВ, актер провинциального театра драмы,
в начале пьесы 30 лет, в конце – около 50.
АРТИСТ 1 – зачитывает документы суда и следствия.
АРТИСТ 2 – читает стихи и басню, объявляет названия сцен.
В пьесе звучат стихи поэта Евгения Карасева (1937-2019 гг.) из сборника «Вещественные доказательства» (изд. Б.С.Г.-ПРЕСС, 2014 г.) и басня И.А. Крылова «Чиж и Голубь».Действие начинается в 1940 году, заканчивается в 1959-м.Все события подлинные, все герои реальные.ВСТУПЛЕНИЕКОНСТАНТИН НИКАНОРОВ. Добрый вечер, почтеннейшая публика! Господа, дамы, товарищи, леди, джентльмены, а может быть, граждане? Рад приветствовать вас в этом прекрасном зале! Позвольте представиться: я Константин Никаноров, и я артист.
Когда-то много лет назад я выступал на сценах театров больших и малых городов страны. Возможно, что на этой сцене тоже. Кого я играл? О, у меня были замечательные роли! Я играл графа Альмавиву в спектакле «Женитьба Фигаро». Играл Сирано де Бержерака в одноименном спектакле, чиновника Каренина, которого бросила Анна, а потом сама бросилась под поезд. Моя коронная роль – Незнамов в спектакле «Без вины виноватые» по пьесе Островского. Когда я произносил финальный монолог и срывал с груди материнский медальон, публика рыдала. Разумеется, я играл в пьесах советских драматургов, но как верно заметил в производственной характеристике наш директор Лобанов, без особой идейной заостренности.
Я готовился сыграть Гамлета, принца Датского, и возлагал на эту роль большие надежды. А почему я ее не сыграл, вы сейчас узнаете.
Я артист, премьер театра, известный в городе человек. Когда-то – до войны и начала всех событий – слыл франтом. Конкурентов по части туалетов у меня было немного. Я любил костюмы, шляпы, кашне, шелковые галстуки, лаковые туфли. Окружающие же предпочитали косоворотки навыпуск, полувоенные френчи, кепки, сапоги.
Я играл бы в театре и дальше, возможно не один десяток лет, постепенно переходя на роли благородных отцов и мудрых стариков, если бы вокруг меня и со мной не произошли некоторые события.
Устраивайтесь поудобнее, сейчас мы унесемся на машине времени в прошлое.
Не такое далекое, чтобы его следовало забыть напрочь.
И не такое прекрасное, чтобы грезить о нем.
Но другого прошлого у нас не будет.
СЦЕНА 1. ВЕЧЕР ПЕРЕД АРЕСТОМ
НИКАНОРОВ. На календаре 1940 год. Мне тридцать лет, я молод, успешен, занимаюсь любимым делом и в целом мог бы быть счастлив.
Но вот однажды сентябрьской ночью жизнь оборачивается ко мне черной стороной. Я больше не премьер театра и не любимец публики, а кто?
Свой последний вечер в той, мирной жизни, я помню очень хорошо.
13 сентября 1940 года мы с Васей Лещёвым побывали на концерте Вадима Козина. Козин – певец, исполнитель песен и цыганских романсов, безумно популярный в то время, гастролировал в нашем городе. Слышали? «Дружба», «Осень», «Чубчик кучерявый» и прочие веселые и грустные песенки.
В 44-м году Козина арестуют, срок он будет отбывать в Магадане, где мы и встретимся.
Я скажу Козину:
– Меня арестовали после вашего концерта.
А он ответит:
–
Да ведь и меня арестовали после моего концерта!
Смешно, правда?
Вася тоже был очень рад увидеть и услышать Козина, потом мы, как обычно, отправились ко мне домой. Там два шага: концерт проходил в филармонии, а я жил за углом, на Рыбацкой.
Что-то мучило моего юного друга. Я спросил:
– В чем дело, дружище?
И тут Вася выдал мне свою тайну:
–
Знаете ли вы, что говорят о наших с вами отношениях? Сегодня я встретил Московца Николая, он бросился ко мне на шею со слезами и рассказал, что только что выпивал в компании с актерами Анисимовым и Добряковым. Так те утверждают, что будто бы мы с вами занимаемся педерастией! Я был этим так возмущен, раскричался до такой степени, что дело дошло почти до драки.
Вот как истолковывали наши дружеские отношения с Лещевым некоторые работники драмтеатра, да и ТЮЗа, по всей видимости, тоже. Вася – актер ТЮЗа. На самом же деле это была настоящая дружба, основанная на глубоком взаимоуважении.
Вася – молодой парень из провинции, мой бывший студент. Я часто ему оказывал всевозможную помощь. К примеру: с наступлением осени, еще в прошлом году, выяснилось, что кроме старого пиджака ему совершенно нечего надеть. Я отдал свое демисезонное пальто, вполне приличное.
Последнее время мы с Васей и питались вместе. У меня в хозяйстве имеются электрочайник и электроплитка. Удобнейшие предметы! Не надо идти на коммунальную кухню, толкаться с соседями, жечь примус.
Обед мы готовили поочередно. Утолив голод, мы читали вместе книги, обсуждали статьи в театральных журналах, беседовали по поводу новых ролей, пьес, спектаклей, слушали радио или патефон – у меня неплохая коллекция пластинок.
Вот так просто, а коллеги заподозрили худшее. Я успокоил товарища, как мог. Сказал:
– Васька, проводи больше времени с Анечкой. Завтра же чтобы топал с ней в «Звездочку» на последний сеанс, причем непременно покажись нашим театральным!
Здесь необходимо уточнить, что в то время всё, что так расстроило Василия, являлось уголовно наказуемым деянием.
Утешив Васю, я крепко задумался и сказал:
–
Холодно здесь. Давай-ка разведем огонь.
Вася предложил:
–
Я схожу за дровами?
– Нет, друг мой, никуда ходить не надо. Топлива здесь предостаточно.
Я растопил голландку щепками и «Пролетарской правдой», предварительно удостоверившись, что на газетных страницах нет портретов вождей.
Когда огонь весело озарил топку, я стал закладывать в ее нутро книжные тома.
Я давно уже отобрал мало-мальски подозрительные книги, чтобы избавиться от них, и они стояли у меня стопками возле печи.
– Что вы делаете, Учитель? Это же книги!
– закричал Вася
.– Так надо, дружище, ни о чем не спрашивай. Режь колбасу, разливай пиво. Давай сегодня мы будем веселы и беззаботны. А чтобы ты не грустил, позволь я подарю тебе галстук. У меня их тринадцать – несчастливое число. Вот этот – в нем ты непременно будешь любим девушками. Повязывай прямо сейчас. О книгах не горюй, возьми любые, что тебе нравятся. Но эти стопки не трогай. Их я дарю огню.
СЦЕНА 2. АРЕСТ
Едва мы с принаряженным Васей успели в свете печного огня выпить пива и закусить чайной колбасой, как в дверь загрохотали. Открываю – на пороге целая депутация:
трое в форме, да еще дворничиха Ефимья и пятым наш театральный администратор Лавров.
–Здравствуйте, - говорю. - Чем обязан визиту в столь позднее время?
А они мне бумажку в лицо суют и без спроса вваливаются в комнату.
Конечно, я сразу все понял.
В бумажке оказалось вот что: ордер на мой арест и обыск моего жилища.
АРТИСТ 1. Постановление на арест. Я, начальник 2-го отделения 2-го отдела Управления госбезопасности по Калининской области, сержант госбезопасности Кувшинов,
НАШЕЛ,
что Никаноров К.А. систематически занимается антисоветской агитацией среди актеров города Калинина, что выражается в клеветнических высказываниях по поводу мероприятий советского правительства.
Так, например, с выходом в свет Указа Президиума Верховного Совета СССР
от 26 июня 1940 г. Никаноров сказал:
«Наступила кабала, зажали нас так, что дальше ехать некуда».
В последних числах августа сего года среди актеров и рабочих драмтеатра НИКАНОРОВ высказывал следующие антисоветские суждения:
«Я не согласен с постановлением Правительства».
На замечания присутствующих НИКАНОРОВ ответил:
«Я считаю, что я прав, и Вы меня не переубедите».
Перед собранием актеров театра, на котором стоял доклад о постановлении VII сессии Верховного Совета СССР, НИКАНОРОВ говорил присутствующим:
«Неужели вы пойдете на собрание и будете голосовать за постановление правительства?»
Кроме того, среди группы актеров Никаноров высказывал террористические намерения по поводу вождя ВКП/б/.
Никаноров склонил к мужеложеству актера Театра юного зрителя Лещёва, что вызывает возмущение среди актеров драмтеатра и ТЮЗа.
ПОСТАНОВИЛ:
НИКАНОРОВА Константина Александровича, проживающего по Рыбацкой ул., д. 3, кв. 3
ПОДВЕРГНУТЬ АРЕСТУ И ОБЫСКУ.
НИКАНОРОВ. Смотрю я, а гости мои открывают шкаф и буфет, выбрасывают и описывают вещи, книги, кастрюли. Вася побелел и едва не рыдает.
Не только мои вещи описАли. ОписАли меня самого. Составили словесный портрет. Вот каким я выгляжу с точки зрения органов государственной безопасности:
АРТИСТ 1. Рост – средний.
Фигура – средняя.
Плечи – опущены.
Шея – короткая.
Цвет волос – темно-русый.
Цвет глаз – серый.
Лицо – овальное.
Лоб – высокий.
Брови – извилистые.
Нос – большой, толстый.
Рот – большой.
Губы – тонкие.
Подбородок – прямой.
Уши – большие овальные, оттопыренность общая.
НИКАНОРОВ. Напоследок интимное
: зафиксировали мою
особую примету – шрам от операции в паху.
АРТИСТ 1. Начало обыска в 1.00. Окончание в 3.30.
АРТИСТ 2. В одиночной камере шмонают с тщанием,
особенно перед праздниками.
Истово ворошат мешок с вещами,
Заглядывают в рот,
в задницу.
Каждый кирпич простукивают,
прослушивают,
к концу шмона становясь все злей.
Они вывернули бы и мою душу,
если бы подозревали о ней.
АРТИСТ 1. Из инструкции по учету арестованных, содержащихся во внутренних тюрьмах НКВД-УНКВД, утвержденной заместителем народного комиссара внутренних дел Союза ССР комиссаром госбезопасности 3-го ранга В.Н. Меркуловым:
Параграф 1.
Прием арестованных в тюрьму производится дежурным по внутренней тюрьме. Одновременно с арестованным дежурному по тюрьме сдается ордер и талон ордера на арест, постановление об избрании меры пресечения, утвержденное прокурором, один экземпляр протокола обыска, отобранные во время ареста документы и переписка в опечатанном сургучной печатью конверте.
Параграф 2.
Дежурный по внутренней тюрьме, сверив все данные об арестованном с постановлением и ордером на арест, выдает сотруднику, производившему арест, расписку в принятии от него арестованного и расписывается на одном экземпляре протокола обыска в получении доставленных вместе с арестованным вещей, денег, ценностей и опечатанного пакета с документами и перепиской.
СЦЕНА 3. В КАМЕРЕНИКАНОРОВ. В ту же ночь я оказался в тюремной камере.
Тюрьма расположена совсем близко от театра, на той же улице, да что там – в соседнем квартале. Я сотни раз проходил мимо ее здания.
Я любовался ее классическими, точно выверенными пропорциями.
Я догадывался, что в доме за зеленой оградой происходит нечто мне неизвестное и в высшей степени неприятное, но что именно, знать не мог. Теперь я здесь.
Мои познания о мире здорово расширились.
При том, что мой мир сжался до размеров камеры.
Господи, если бы вы только знали, до чего мерзко в камере!
Жить среди чужих людей, есть вместе с ними, спать, испражняться…
Вечно вонь, страшная, невыносимая вонь.
Дополнительная мука – клопы. Отвратительные насекомые, их здесь тьма.
И допросы. Особенно достают ночные, когда ты ничего не соображаешь,
так хочешь спать. А следователь лампу в лицо повернёт и орёт.
Хотя лампа и орёт – это, как у вас сейчас говорят, вариант лайт.
Хотите, я открою вам правду? Всё в тысячу раз хуже.
Не потому что могут оскорбить, ударить.
Точнее, не только потому.
Ты бесправен, ты никто, тебя уже осудили.
Далее не хочу продолжать.
АРТИСТ 2. По ночам в камере лампочки сияют нестерпимо ярко –
кажется, силятся свести с ума.
Умаявшись, словно зверь ярый,
засыпает тюрьма.
Укрыв глаза от света палящего,
желаю провалиться в беспамятство,
в кому.
Завидую корешкам храпящим –
спят, как дома.
НИКАНОРОВ. Главное занятие арестанта – ожидание.
Времени много, ты ждешь, когда дадут кипяток, хлеб и миску с едой;
ждешь, когда вызовут на допрос или на очную ставку;
ждешь, когда принесут передачу, и уповаешь на нее.
Надеешься на письма с воли.
А в остальное время предаешься мыслям и воспоминаниям.
Я много думал о своих поступках, промахах, искал причины, почему я оказался здесь.
Вспоминал, что происходило в последнее время и не находил ответа.
Разве я совершил что-то противозаконное?
Обокрал кого-то, ударил, изготовил бомбу, напал на милиционера?
Нет, я артист, я умею только играть и ничего иного не желаю.
В постановлении на арест упоминаются мои высказывания.
Да, на вечеринке у Котович я сказал лишнее о Сталине.
Но это же была шутка!
Это просто слова! Слова. Звуки. За ними не могло последовать никаких действий.
Как мне это доказать?
В камере я вспоминал последние два года, что я прожил в этом городке.
Сначала все было так хорошо: новый театр, новые роли, новые зрители.
Когда все изменилось?
Когда я решил бежать отсюда?
Я мечтал вырваться из этого городка, где за два года я узнал, кажется, всё и всё сыграл.
Счастье улыбнулось мне – я получил приглашение из хорошего московского театра.
Я думал, как сказать Виноградову, нашему художественному руководителю, что «Гамлета» со мной не будет?
И такой случай вскоре представился.
СЦЕНА 4. ЧИЖА ЗАХЛОПНУЛА ЗЛОДЕЙКА-ЗАПАДНЯ
ЗА ТРИ МЕСЯЦА ДО АРЕСТАНИКАНОРОВ. Однажды вечером я сидел у себя дома один.
Редко удается вот так спокойно отдохнуть.
Я завел патефон, открыл бутылку вина и развлекался чтением газеты
«Пролетарская правда».
Много там забавного печатают.
Тут в балконное стекло ударяется то ли монеточка, то ли камешек.
Мои друзья обычно так оповещают о своем приходе.
Выглянул в окно, смотрю – стоит Виноградов, мой друг, режиссер нашего театра.
Крикнул: «Поднимайся, Сергей!» Через минуту он был в комнате.
Я предложил гостю вина, поделился своими газетными находками.
Оцени, говорю, какие заголовки: «Быстрее ликвидировать последствия вредительства в радиофикации», «Процесс над контрреволюционной антисоветской вредительской группой, орудовавшей в Невельском районе».
Или вот еще: «Диверсант приговорен к расстрелу».
Стал вслух зачитывать наиболее выдающиеся места – ну невозможно же без смеха читать, как колхозник Смирнов в одиночку спалил колхоз «Коммунист» и все 62 его строения!
А Виноградов отпил вина и строго говорит:
– Брось ты эту дрянь. Давай поговорим серьезно.
И слышу я от руководителя театра невероятное: про доносы, которые театральный народ строчит на нас – меня, Виноградова и всех, кто приехал вместе с нами в этот город два года назад.
Я не мог поверить. Доносы?! На нас?
Рассказал анекдот про магазин, ну этот: «Крупа у вас есть? – Нет. - Мука есть? – Нет. – А сахар-то есть? – И сахара нет. – Так что же у вас есть? – Покупатель оглядывается, видит на стене портрет Сталина. – Один Сталин любимый у вас и есть. Но из него каши не сваришь».
Тут Виноградов совершенно рассвирепел
: –
С ума ты, – говорит. – Сошел! За такие анекдоты можно загреметь далеко и надолго. Будешь валить лес под Магаданом и мечтать о лагерной самодеятельности. Чтобы я такого больше не слышал! Запрещаю. Строго-настрого.
А дальше заговорил о Гамлете: поставить эту шекспировскую пьесу – большая мечта Виноградова. Он говорил о том, что уже видит спектакль – он его продумал до деталей, что роль Принца Датского предназначена только мне и без меня спектакль не состоится. Но чтобы стать Гамлетом, мне надо вести себя благоразумно. Виноградов был полон энтузиазма, он заверил меня, что репетиции мы начнем в самое ближайшее время.
Я посчитал, что далее оттягивать нельзя и сообщил о намерении уйти из театра и уехать из города. Сергей помрачнел и спросил, какую причину я намерен указать в заявлении об уходе. Какую? Такую: неудовлетворительная работа по окончании сезона 1939-1940 годов.
А он:
–
Не верю.
Пришлось высказаться откровенно:
– Хочешь правду? Изволь. Десять лет я скитаюсь по провинциальным театрам. Кое-что уже умею. Согласен? И в то же время я молод. Есть силы, есть энергия, есть профессиональные навыки. И, как ты говоришь, есть талант.
Я хочу славы! Славы, обычной актерской славы! Мечтаю стать знаменитым, мечтаю жить в Москве, мечтаю выступать на одной сцене с корифеями, в кино сниматься, мечтаю видеть свое имя на афишах. Хочу в габардиновом плаще и велюровой шляпе пройтись по улице Горького, от театра до ресторана, раскланиваясь со знакомыми и незнакомыми. Хочу за границей побывать, да! Признания я хочу, известности, славы! Что же здесь дурного? Это не бесплодные фантазии провинциального актеришки. Я получил приглашение из московского театра. Это мой шанс. Вот так, Сергей. Что скажешь?
Виноградов слушал меня как ребенка, кивая и не пытаясь возражать или сожалеть о моем уходе. Когда я выговорился, повисла пауза. Сергей разлил бутылку до конца, мы чокнулись и выпили.
–
За тебя, друг мой! – произнес тост мой гость и добавил будничным тоном. – Завтра приходи на репетицию.
– Да что мне репетировать? Я отнесу заявление и буду складывать вещи, -
возмутился я.
– Так ты ничего не знаешь? – Сергей смотрел сочувственно. - На днях выйдет Указ правительства, которым запрещаются увольнения по собственному желанию. Нам в горкоме сообщили. За прогул и опоздания будут судить. Ты остаешься, дорогой мой артист. Мы начинаем репетировать пьесу «Падь Серебряная», сочинение товарища Погодина. Но роль Гамлета тоже учи, уверен: пригодится.
Не могу передать разочарования, отчаяния, злости и тоски, охвативших всё мое существо. Находиться в стенах дома далее было невыносимо.
Мы прошвырнулись по набережной Волги, дошли до нового ресторана «Селигер», взяли там бутылку, теперь уже коньяка, и напились окончательно.
Я не стал особенно убеждать моего друга, что никакого «Гамлета» в его жизни не будет.
В крепостных театрах репертуар иной.
АРТИСТ 2. Чижа захлопнула злодейка–западня:
Бедняжка в ней и рвался, и метался,
А Голубь молодой над ним же издевался.
«Не стыдно ль, – говорит. – Средь бела дня
Попался!
Не провели бы так меня:
За это я ручаюсь смело».
Ан, смотришь, тут же сам запутался в
силок.
И дело!
Вперед чужой беде не смейся, Голубок.
В камере.НИКАНОРОВ. Конечно, мы обсуждали чертов Указ и в курилке, и вне театра. Кажется, сгоряча я брякнул лишнего. Меня можно понять: этот Указ поставил крест на моих планах покорить Москву.
Васе было страшно жаль Анечку Бронзову, его сокурсницу. Девушка только что окончила училище, ее взяли в наш театр, она сыграла первые роли – и как гром среди ясного неба – арест. За что? За опоздание на репетицию.
Вася обожал Аню. Чудесная девушка. Однажды в театре устроили проверку – кто пришел вовремя, кто на сколько минут опоздал. Аня под нее попала, как Анна Каренина под поезд.
Где она теперь? В театре ее больше не видели, дома не говорят, плачут. Ссылка на север в лучшем случае. А, может быть, Аня сейчас у меня за стеной?
СЦЕНА 5. СОБРАНИЕ В ТЕАТРЕ
ЗА ДВА С ПОЛОВИНОЙ МЕСЯЦА ДО АРЕСТАНИКАНОРОВ. В театре устроили собрание трудового коллектива, чтобы разъяснить положения нового Указа. Название его такое: «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений».
Но называли его коротко – по дате подписания – Указ от 26 июня.
Лобанов, директор театра, сначала долго внушал нам, что театр – это не богемный кабачок «Синий какаду» 20-х годов, и спектакль следует начинать вовремя, а не когда зрители валят из буфета в зал.
Потом огласил список нарушителей – в нем трое актеров, а с техслужбами семеро. Сообщил, что увольнения по собственному желанию запрещены, за прогул будет суд, исправительно-трудовые работы и прочие кары.
Лобанов предложил высказываться, но кроме актрисы Гончаровой охотников восторгаться Указом не нашлось.
В спектакле я в тот день занят не был. После собрания мы с актерами отправились в ларек, выпили пива, я изо всех сил старался молчать. Не уверен, что удалось. На очной ставке с актером Чукмасовым мне предъявили такие слова:
«Наступила кабала, зажали нас так, что дальше ехать некуда». Будто бы я по поводу Указа высказался. Не помню!
АРТИСТ 2. Столько лет в арестантских шмотках
я ходил по этапу в мороз, в дождь.
И теперь любая решетка
знобкую порождает дрожь.
И ещё одна метка
осталась от тех дней:
не могу видеть птиц в клетках.
И стреноженных лошадей.
В камере.НИКАНОРОВ. Я тут сижу, а следственные действия идут. Жариков, мой следователь, невероятно энергичен. Он проворачивает огромный объем работы. Допрашивает артистов, режиссеров, меня, проводит очные ставки. У него все пальцы фиолетовые - от чернил.
Вчера устроил мне очную ставку с Гончаровой. Надежда Васильевна – актриса, принципиальный человек, депутат, у нее очень странное для ее вполне цветущего возраста амплуа – она играет старух.
Кто бы мог подумать, что наша с ней обычная беседа уголовно наказуема?
Я забыл о нашем разговоре совершенно. Дело то давнее, а в ходе следствия всплыло.
СЦЕНА 6. ДОРОГА В УЧИЛИЩЕ
ЗА ПОЛГОДА ДО АРЕСТАНИКАНОРОВ. Этот случай произошел еще зимой. Мне следовало идти в театральное училище, я там преподаю мастерство актера. Гончаровой, нашей актрисе, тоже надо было в училище. Я предложил коллеге отправиться вместе.
Надежда сдержанно откликнулась:
–
Идёмте, Константин, вон наш трамвай на Пролетарку.
Дело было к обеду, а после занятий сразу в театр, и я в шутку обратился к актрисе с предложением посетить одну хорошо знакомую мне точку общепита:
–
Так что, Надежда Васильевна, не зайти ли нам с вами по пути в замечательный входной ларек «У депутата», что на улице имени бомбометателя Каляева? Не подкрепить ли наши силы перед встречей с юным поколением? Разумеется, я угощаю. У меня там открыт кредит. В ларьке собирается изысканное общество – рабочий класс, трудовая интеллигенция. В меню деликатесы: ливерная колбаса, сухарики с солью, бывают бутерброды с килькой. Пиво недурственное.
Про пиво это я немного схулиганил. Хотя я нередко захожу в ларек – перекусить по-холостяцки, ведь дома меня никто не ждет с горячей едой, но перед работой выпивать бы не стал.
Гончарова
отозвалась предсказуемо – отказалась и сообщила, что ей желательно по пути заглянуть в магазин потребкооперации.
Я не мог сдержаться – всякий знает, что в магазинах хоть шаром кати:
– Надежда Васильевна, голубушка, да зачем же мы с вами пойдем в магазин? Что вы купить-то рассчитываете? Там ведь тоже советская власть!
Но Гончарова возмутилась:
– Константин Александрович, что вы такое говорите? По-вашему, если советская власть, так и купить ничего нельзя?
В ответ я рассказал свежий анекдот:
– Приходит человек в магазин. Спрашивает продавца: «Мука есть?» Продавец: «Нет». «А масло есть?» «И масла нет». «Сахар-то хоть есть?» «Сахара тоже нет». «Так что же у вас есть?» Покупатель оглядывается, видит на стене портрет Сталина: «Сталин один любимый у вас и есть. Но из него каши не сваришь!»
Увы, мой анекдотец не имел у коллеги решительно никакого успеха. Напротив: Гончарова побледнела, заозиралась и прошипела:
– Я не хочу слышать никаких анекдотов! Да что вы как ребенок!
Замолчите немедленно! Знаете, что за анекдоты бывает?
Это мы уже сошли с трамвая и шли по довольно безлюдной улице. Я пытался ее успокоить:
– Наденька, что вас так взволновало? Мы же с вами наедине, никто нас
не слышит, никто не донесет.
Но должного эффекта мои слова не возымели, даже напротив: я заметил, что Гончарова пришла в состояние сильнейшего душевного волнения.
Я почти насильно усадил мою спутницу на скамейку возле памятника Ленину. Очистил сиденье от снега, дал свой платок, взял ее руки в свои и стал повторять сказанное ранее и разные другие слова, медленно, пытаясь попасть в ритм ее дыхания – известный способ психологического воздействия.
Актриса с немалым стажем не могла не знать о нем. Но Гончарова будто забыла, что это всего лишь актерская манипуляция. Черты ее лица разгладились и стали мягче, дыхание успокоилось, брови и ресницы опушило снежинками.
Я вгляделся в лицо давно знакомой мне женщины и обнаружил, что она весьма мила, чего я прежде не замечал. На секунду я потерял контроль над собой и воскликнул:
–
Наденька, да зачем же вы играете старух? Ведь вы молоды и хороши собой!
Надя только вздохнула и сказала:
– Вот мы и пришли. За приятным разговором время пролетело незаметно.
Мы встали со скамейки и направились к зданию Большого Пролетарского театра. В нем и помещалось училище. Я увидел на крыльце нашу студентку Бронзову, это чудесная девушка и преталантливая в будущем актриса, и помахал ей рукой:
– Вон наши студенты. Анечка, вы пришли вовремя – вот чудо! Как я рад!
Эту историю Гончарова зачем-то рассказала следователю Жарикову.
Тому она показалась подходящей, и он занес показания актрисы в протокол.
На очной ставке Гончарова сообщила, что содержание нашего разговора она в тот же день передала директору театра Лобанову.
– Я должна была это сделать как кандидат в члены партии и депутат горсовета, - уточнила она, глядя с вызовом на меня. – Таков мой партийный долг – сигнализировать об антисоветских настроениях товарища по работе.
А мне казалось, что я понимаю женщин.
СЦЕНА 7. ВОЗЛЕ ТАБЕЛЯ
ЗА ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ДО АРЕСТАНИКАНОРОВ. Я стал ощущать, что атмосфера вокруг меня сгущается, дней за десять до ареста, точнее, вскоре после вечеринки у Котович.
Однажды я пришел утром в театр: как обычно справиться у табельщицы, когда у меня репетиция. В это время около кабинета директора театра с той же целью собрались несколько актеров. К моему большому удивлению в моей карточке вызова на репетицию не оказалось. Кто-то пошутил:
–
Вот человек, даже опоздать не может – его не вызывают.
Я ответил тоже шуткой:
– Да, даже под суд попасть не могу, словно не в СССР живу.
Но почему в моей карточке не было вызова? Я штатный работник театра, занят во множестве спектаклей, у меня главные роли, я выхожу на сцену чуть не каждый вечер. Да вот, перед самым арестом, я три вечера подряд играл Каренина в «Анне Карениной».
Или это был сигнал мне – тебя уже вычеркнули из репертуара?
А что дальше? Арест? Суд?
Что же делать?
Что я мог сделать? Бежать? Куда? Да разве от них скроешься?
Единственное, что я совершил полезное, за что себя хвалю: снял со сберкнижки все деньги и отправил телеграфным переводом матери в Нижний, то есть в Горький. Следом послал письмо. Написал, что получил большую премию, и чтобы она купила себе все, что посчитает нужным. Конечно, матушка ничего себе не купит, но на какое-то время пропитанием будет обеспечена.
АРТИСТ 2.Я прихожу к тюрьме, как странник к святой обители,
полжизни проведя за её стеной.
И, словно ангела-хранителя,
чувствую беспокойство матери у себя за спиной.
Неужто и на том свете,
куда не проникают страхи завтрашнего дня,
леденящий не задувает ветер,
она тревожится за меня?
Сколько лет я провёл за колючей проволокой,
столько и мать носила мои казённые бахилы.
Жевала арестантский хлеб, таскала брёвна волоком.
И раньше времени сошла в могилу.
Я тащусь к каталажке не былой зарядиться отчаянностью,
прознать глубину материнского отчаяния.
Ощутить её боль.
В камере.НИКАНОРОВ. Сейчас я расскажу вам о вечеринке у Котович. После нее всё рухнуло и появилось чувство, что конец неизбежен и близок.
СЦЕНА 8. ВЕЧЕРИНКА У КОТОВИЧ
ЗА ДВЕ НЕДЕЛИ ДО АРЕСТАНИКАНОРОВ. В конце августа мы собрались в квартире актрисы Елизаветы Котович, хорошего верного товарища. Нас было несколько человек - актеры и Виноградов, наш художественный руководитель. Сначала обсудили служебные вопросы – Виноградов рассказал, что будет ставить пьесу «Строгие времена». Потом поговорили о делах в училище, где мы преподаем.
Вечер завершили традиционно: хозяйка поставила на примус чайник, а мы откупорили бутылки с вином. Разлили по стаканам, чокнулись. Аля Яровикова взялась рассказывать о хиромантии – она ей тогда увлекалась. Мэри Гермацкая стала уговаривать нас дать ей ладони – для гадания. Все отшучивались, и Мэри обратилась ко мне:
– Позолоти ручку, красавчик сахарный, я тебе всю правду расскажу. Будешь ты, бриллиантовый, знаменитым актером. Ждет тебя великая слава, любовь всенародная и орден золотой.
Я и рад бы поверить пророчеству, но не мог:
– Откуда же взяться славе, черноглазая? Я не Лемешев, не Стаханов, не Водопьянов или Чкалов, – удивился я. - Я провинциальный актер и останусь таковым, по всей вероятности, надолго, если не навсегда.
Девушки стали разубеждать меня, уверять, сколь популярен я в городе.
Но о такой ли славе я мечтал?
В сложных вопросах я всегда обращаюсь к истории:
– Слава мне нужна обычная, друзья, – пояснил я. – Самая обычная. Не больше, чем у Лемешева. Но вряд ли я ее дождусь, сидя в провинции. Кто меня тут видит?
Хотя признаю: известность бывает разного рода. В истории был случай, когда один французский студент стрелял в Наполеона. Когда же на суде его спросили, почему он покушался на императора, то он ответил: «Хотел войти в историю».
Убить великого человека, вот и известность. Но кого? СТАЛИНА.
Тогда сразу войдешь в историю.
Тут все замолчали. В комнате воцарилась тишина. Немая сцена просто!
В дверях с чайником в руках застыла Котович. Мои слова она выслушала как громом пораженная. Наконец произнесла:
– Лучше вам, Константин Александрович, так не шутить.
Обычно Котович называет меня Костиком и обращается на ты.
Я попытался смягчить эффект от своих слов:
– Неужели вы думаете, что кто-либо из нас примет эту шутку всерьез?
У меня сложилось впечатление, что шуткой наш разговор не посчитал никто.
Тогда я еще не понимал, что этот вечер сломает всю мою жизнь.
СЦЕНА 9. ТРИБУНАЛ
12 НОЯБРЯ 1940 ГОДА
НИКАНОРОВ. Наконец наступил день, когда я предстал перед судом. Я страшно волновался – в зал суда я шел как подследственный, а значит, имел некоторую надежду, что «оковы мрачные падут». А кем я выйду из зала суда, знать не мог.
Другая причина моего волнения – предстоящая встреча с коллегами. Как мы посмотрим друг на друга, что они скажут? Теперь я подсудимый, а они свидетели, причем обвинения.
Единственное, что немного радовало – с меня сняли абсурдное обвинение в мужеложстве. Васе Лещеву не придется выступать в суде, отвечать на дикие вопросы.
Меня, актера, судил не гражданский суд, а Военный трибунал. Как военного преступника. У меня не было защитника, адвоката. Трудно в такое поверить, но мой суд проходил именно так – я был один и совершенно беззащитен перед безупречно действующей машиной государственной безопасности.
Суд проходил через несколько дней после праздника 7 ноября.
Я ждал этого дня. Я знал, как проходит празднование. Демонстранты со всех районов стекаются на площадь прямо под окна тюрьмы. Моя камера в подвале, и я гадал – будет ли слышно, как шумят трудящиеся, как идет перекличка предприятий, как выкрикивают лозунги. Их печатают в газетах незадолго до 7 ноября.
Нет, ничего такого я не расслышал, только гул и отдаленное «Ур-р-р-р-ра-а-а-а-а-а!»
Вот и весь праздник.
Я думал о том, какой спектакль покажут в честь 7 ноября в театре, и кто теперь занят в моих ролях, но эти мысли постепенно стали отходить на второй план.
Суд стал для меня тяжелым испытанием. Я увидел своих коллег, друзей. Я считал, что актеры – мои друзья. Но они все, все выступали как свидетели обвинения.
Я слушал их и ушам своим не верил! Неужели этот злобный тип – я?
Я готов взорвать Указ, я против политики партии и правительства, я рассказываю антисоветские анекдоты и самое страшное – я террорист. Ради славы я готов совершить покушение на самого вождя! Я чудовище.
Если бы судья объявил, что меня следует расстрелять, я не произнес бы ни слова протеста.
Но мне дали пять лет исправительно-трудовых лагерей и два года поражения в правах,
и я подал апелляцию.
АРТИСТ 2. Я смотрю на небо сквозь жалюзи,
В камере по-тюремному строго.
И думаю: кому жаловаться –
Прокурору или Господу Богу?
Отсюда далеко до Всевышнего –
где он? на каком облаке?
Я беру бумагу и пишу ближнему –
прокурору области.
Я подбираю слова для исповеди,
льщу прокурорской роже.
А где-то тишком, исподволь
прошу: «Помоги мне, Боже…»
СЦЕНА 10. ОПИСЬ ИМУЩЕСТВА
КОНЕЦ 1940 ГОДАНИКАНОРОВ. После суда мне предложили распорядиться моими вещами. Я написал расписку, что доверяю все получить Але, актрисе нашего театра, моей давней подруге. Что она сделает с
моими вещами, книгами, одеждой, пластинками и прочим, мне все равно. Пусть хоть нищим раздаст. Не думаю, что когда-нибудь мне понадобится мое имущество.
Моя кассационная жалоба на решение суда была закономерно отклонена.
Приговор вступил в силу. Я – осужденный, я – преступник, я – враг народа.
Скоро в этап.
АРТИСТ 2. С решеткой моя квартира,
изморозь на стене.
Я занимаюсь инвентаризацией мира,
который весь во мне.
Здесь наворочено – ногу
сломает и сам черт.
Людей на земле много
вправе предъявить мне счет.
… копаюсь в своем существе
с пристрастием бОльшим, чем судьи.
Они искали среди вещей,
а я хочу добраться до сути.
СЦЕНА 11. В ЛАГЕРЕ
14 ИЮНЯ 1941 ГОДАНИКАНОРОВ. Наконец прибыли. Колыма. Снег вроде сошел, значит, лето. Чуть не полгода ехали, плыли. Я доставлен в Магадан, в распоряжение Управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей. Кратко УСВИТЛ.
Это имя моего так сказать художественного руководителя на ближайшие пять лет.
Что меня ждет? Хорошего не жду ничего. Как же я устал! От всего виденного, слышанного, от всего узнанного. Как там у Шекспира - быть или не быть?
Гамлетовский вопрос стоит передо мной со всей неприглядной откровенностью,
и перевес склоняется на сторону «не быть».
Театр, сцена, главные роли, аплодисменты, цветы, шелковые галстуки, пивная
«У депутата», мечты о столице – все осталось в далеком прошлом.
Я произнес всего два слова: «Убить Сталина» и понесу наказание.
Теперь я зэка Никаноров, политический - самое ничтожное существо в лагерной иерархии. Не знаю, увидимся ли.
Прощайте все, кто меня знал!
АРТИСТ 2. В нашу зону обед
привозил старый мерин по кличке Яшка.
Никогда он не брал призы –
не дают их тому, кто пашет.
В своё время Яшка тягал
на повале лесины круглые.
Надорвался, как зек,
устал.
И его списали в обслугу.
С той поры по дождю,
по снегу
он к нам топал,
как к кровным детям.
И, завидя его телегу,
мы кричали:
«Кормилец едет!»
На лежнёвке, ещё ли где
подвернул себе ногу Яшка.
И к зековской скудной еде
добавили мяса в кашу.
НИКАНОРОВ. В лагере меня направили на общие работы. Я неизбежно должен был погибнуть.
Вопрос был в том, сколько я выдержу. Месяц, неделю, день? А может час?
Вы же знаете, что такое лагерь? Колыма, Магадан. ГУЛАГ.
Читали книги, смотрели фильмы? Солженицына, Шаламова, Гинзбург? Дудя?
Теперь-то можно. Или уже опять нельзя?
У вас так быстро всё меняется.
Однажды я упал в лесу. Зимой. В пургу и мороз. Мне стало плохо. От голода и бессилия. Меня никто не заметил. Даже конвой. Все ушли. Я лежал на снегу и меня заметало.
Я умирал. Жить мне оставались последние минуты.
Но Господь явил чудо: мимо шел зэк. Из уголовников. Это был последний покидающий делянку зэк. Он услышал мои стоны. Подошел. Поднял. Помог выбраться из леса. Он спас мне жизнь. Если надо будет спрятать этого человека, чтобы он не совершил – спрячу.
Больше рассказывать о лагере ничего не стану.
На общих работах я продержался два года. Выжил. Остальное неважно.
АРТИСТ 2. В зоне лесоповальной
был сучкорубом старик –
то ль большевик опальный,
то ль эсеровский боевик.
Он старательно хлебал баланду, сгребая
в кулак крошки.
И не любил балакать
о революционном прошлом.
Злые на язык воры
подначивали старика,
такие заводя разговоры
у потрескивающего костерка:
мол, вы искры раздули,
подняли ветра.
Спасибо, дедуля, -
мы греемся у костра.
И сам ты, хрен старый,
угодил впросак –
сменил царские нары
на бессрочный ГУЛАГ.
А поди ведь тоже
пел усатому здравицы.
Будь ты, дед, помоложе –
отодрать бы тебя в задницу…
Эти речи сальные
молча слушал старик,
то ль большевик опальный,
то ль эсеровский боевик.
НИКАНОРОВ. Господь не оставляет меня. Он вновь сотворил чудо: одному из лагерных начальников попалась моя карточка со словом «актер» в графе «профессия», и через два года каторги лесоповала меня перевели в культбригаду. Я ее руководитель.
Мы ездим по лагпунктам, выступаем порой прямо на рабочих площадках.
Мы такие же зэки, как те, что работают кайлом и топором, только в аккуратных костюмчиках и с музыкальными инструментами в руках.
Однажды меня попросили посмотреть парня. «По документам он актер», – пояснил начальник лагпункта. Пришел очень худой, жилистый парень с яркими глазами. Мы познакомились. «Зэка Жженов, статья 58 пункт 10, срок пять лет», – назвался парень. «Зэка Никаноров», – ответил я и протянул руку.
Зэк проникновенно, по памяти прочитал рассказ Чехова «Шуточка», и я дал себе слово, что заберу его в культбригаду. Любой ценой. Нам нужны были артисты, и вскоре Жора (так его имя) уже был с нами.
Но поработать вместе нам не довелось: случилось новое чудо – из культбригады меня взяли в Магаданский музыкально-драматический театр имени Горького.
Театр крепостной, его хозяин - управление Северо-восточных исправительно-трудовых лагерей, могущественный УСВИТЛ, но все-таки театр. Сцена, кулисы, кресла в зале, костюмы. Зрители. Паек, постель!
Я знаю: Господь любит меня.
Я счастливчик. Я опять играл на сцене, я даже ставил спектакли.
Да что спектакли – когда мой срок закончился, я женился! На балерине.
Летом 47-го меня отпустили на материк. Даже с судимостью по 58-й мне удалось устроиться в театр маленького городка. Ко мне приехал Вася Лещев, и мы, как прежде, работали в одном театре, слушали радио и беседовали об искусстве.
В 1949-м меня забрали вновь. Начался новый круг ада.
АРТИСТ 1. СПРАВКА
по архивно-следственному делу № 20934
на НИКАНОРОВА К..А.
Проживает: город Ростов Ярославской области, улица Пролетарская, дом 15.
25 января 1949 года
«После отбытия срока наказания Никаноров К.А. из Севвостлага был освобожден и в сентябре 1948 г. прибыл на жительство в город Ростов Ярославской области.
Будучи антисоветски настроенной личностью Никаноров среди близких себе лиц высказывает клевету на положение работников искусства в СССР.
5 ноября 1948 г. в присутствии актеров Ростовского драматического театра Барской, Скварковской и Смирнова Никаноров говорил:
– Сейчас искусство переживает упадок… у меня в последнее время такое настроение, что все то, что мы делаем, вся наша творческая работа никого не интересует… бесцельно живешь и бесцельно работаешь, никому твоя работа не нужна… кино также переживает очень тяжелый период и упадок.
На основании вышеизложенного:
АРЕСТОВАТЬ
Генерал-майор Покотило,
начальник Управления Министерства госбезопасности
по Ярославской области.
НИКАНОРОВ. Меня продержали три месяца в тюрьме, опять допрашивали, затем отправили в ссылку. Без суда. Как повторника.
В 49-м году вышел секретный указ «О направлении особо опасных государственных преступников по отбытии наказания в ссылку на поселение в отдаленные местности СССР».
Особо опасный преступник – это я. Мне определили для жительства поселок
Южно-Енисейск Красноярского края. Куда уж отдаленнее!
Для меня там не было никакой работы. Как, чем жить?
АРТИСТ 1. 18 мая 1949 года
Из протокола Особого совещания Министерства госбезопасности СССР:
«За высказывание террористических намерений Никанорова Константина Александровича сослать на бессрочное поселение».
АРТИСТ 2. В бараке лагерном, тесном,
С окошками, затянутыми испариной.
умирал генерал известный,
герой войны в Испании.
Он то теплил сознанье,
то вновь терял пульс.
Пришёл лепила. Сказал со знаньем:
«Готов гусь!»
Мертвецов вывозили из зоны;
у пункта охраны
их молотком казённым
проверял Полтора Ивана.
Надзиратель, детина рыжий
(такому пахать и пахать),
бил так, чтоб сачок не выжил,
а мёртвому –
не подыхать.
С генерала стянули рогожу рваную –
дубак дубаком.
И тут Полтора Ивана
огрел его молотком.
Генерал привстал на телеге,
губами хватая воздух.
И снеги пошли, снеги,
и близкими стали звёзды…
Не всполошился рыжий –
накрапал в отчётной бумаге:
хотел навострить лыжи,
а проще – сбежать из лагеря.
И дальше пошла подвода.
Всё по режиму.
По расписанию.
Так получил свободу
герой войны в Испании.
СЦЕНА 12. ФИНАЛЬНАЯНИКАНОРОВ. Через два года ссылки мне разрешили переехать в Норильск. Там имелся театр, а значит, могла быть и работа для меня. Труппа наполовину ссыльная. С Жженовым опять встретились. Из вольных в театре играл Смоктуновский, будущий гениальный Гамлет.
В Норильске я узнал о смерти Сталина. Я видел, как заключенные норильских лагерей подняли восстание, и как жестоко оно было подавлено.
В 54-м меня наконец отпустили.
Я уехал на любимую Волгу и вновь работал в провинциальных театрах.
Казалось бы, теперь жить и жить: ХХ съезд прошел, культ личности развенчали, атмосфера в обществе начала теплеть.
Но слишком поздно.
После колымских обморожений у меня стали отказывать ноги.
Доктора качали головами и уклончиво говорили про ампутацию.
Я решил – стану режиссером, ему ноги необязательны.
Но сердце не выдержало раньше.
Пять лет только я пожил вольным.
Я умер одиноким. Слава ко мне так и не пришла. Поклонники рассеялись.
Жены исчезли. Первая, Аля, еще из прежней жизни, приезжала ко мне в Магадан,
но мы уже не смогли быть вместе.
Ольга, моя вторая жена, магаданская, не поехала со мной на материк.
Правильно поступила. Она совсем юная. Одесситка, южанка!
Она бы не вынесла жизни со мной, вечным зэком.
После лагеря и ссылок холод окутывал меня почти постоянно.
Только на репетициях я и согревался, когда видел, с какой жадностью слушают меня актеры, как страстно они хотят выполнить мои задания.
Окончательно я оживал на спектаклях.
Без театра я не смог бы жить.
А вы любите театр? Так, как люблю его я?
Чтобы умереть в нём.
Да?
Тогда бегите из театра.
АРТИСТ 1. 30 июня 1992 г.
Осуждение Никанорова К.А. является незаконным, на Никанорова К.А. распространяется действие закона РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий».
Заместитель прокурора Тверской области Кузнецов А.А.
З А Н А В Е С _________________________________________
Об авторе:
МАРИНА ШАНДАРОВА Живет в г.Тверь. Окончила политехнический институт. Работала конструктором в проектном институте, с 1995 года в СМИ. Член Союза журналистов РФ. Член архивного общественного совета области. Автор книги «Тверская сага». Пьеса «Я, артист» – первый драматургический опыт автора. Пьеса стала победителем II литературного конкурса имени Н. Серовой (2020 г.) и Международного конкурса «ЛитоДРАМА» (2020 г.).
скачать dle 12.1
