Редактор: Кристина Кармалита
(пьеса)
От автора: Это история любви немыслимой, жадной и жаркой. Где-то на краю земли русской, у моря, в доме, который засыпает песком, встречаются Алена и Марина, а вот их любимого Мити уже нет, он умер.
Действующие лица:АЛЁНА – сестра Мити, 23 года (а также 8, 14, 11 и 17 лет)
МАРИНА – жена Мити, 30 лет
СОСЕДКА – пожилая женщина
МИТЯ – 15 лет, 21 год, 24 года
Есть место, где люди живут между морем и морем. Где дома заносит песком по самую крышу. Где на берег вместе с мусором волны выносят янтарь. Где кладбище стоит на дюнах с видом на Балтийский залив. Называется "Край земли русской – поселок Морское". Так написано на единственной в Морском автобусной остановке. Новенькая металлическая табличка: "Добро пожаловать в поселок Морское – край земли русской!" Она встречает тебя, когда ты впервые за пять лет приезжаешь в Морское на дребезжащем пригородном автобусе. На доске объявлений: "Приглашаем на экскурсии по Куршской косе…". Пятнадцать одинаковых желтых бумажек. Кругом заповедная зона. Вдоль дорог растет дикая ежевика, которую можно есть прямо с куста. Узоры на твоих пальцах станут фиолетовыми. Твои губы станут фиолетовыми. Если потеряешься, то рано или поздно выйдешь к морю. Тогда нужно развернуться и идти прямо. Примерно через час выйдешь к Балтийскому заливу. На берегу залива стоит Морское. Никто не хочет жить на краю земли русской. Поэтому в Морском много "мертвых" домов. Ведьминых домов. С заколоченными окнами и тяжело дышащими собаками, которые лежат в тени у крыльца. В такие дома приезжают раз в год, проверить сгнил он уже или нет. Такие дома заносит песком, если они стоят у самого берега. Есть особый заливный ветер. Ветер с песком. Он похож на метель. Он хоронит дома. КАРТИНА 1АЛЁНА. Наш дом за пять лет сжался до одной комнаты. В ней собралась вся мебель. Мамин комод, в который нельзя было лазить (там ящик с ее нижним бельем), лицом к лицу с моим книжным шкафом. За ними диван. За диваном кресла. В углу уличный рукомойник и детская кроватка. Наша кроватка, сначала Митина, потом моя. Одна на двоих. Мебель выстраивается в лабиринт. Это была гостиная. Не протолкнуться. Нечем дышать. Мебель покрылась белесыми пятнами. Потускнели зеркала. Протухли шторы. Слой пыли на подоконнике такой плотный, что нужно скрести ее ногтем, чтобы добраться до белой краски. Подоконник теплый и грубый, как свиная кожа. Алёна смотрит на фотографию Мити с траурным крепом. Держит в руках булку хлеба в полиэтиленовом пакете. Марина варит варенье из слив на электроплитке. АЛЁНА. На свадебной фотографии, где Марина обнимает моего брата, где Марина обнимает Митю, она была в белом платье с коротким рукавом. В жизни руки у нее оказались рыхлыми. Кисти в пигментных пятнах. Французы вроде или итальянцы называют такие пятна «маргаритками смерти». Марина на меня не смотрит. МАРИНА. Ждала тут тебя. Не уезжала. А ты молчишь.
АЛЁНА. Тебя собака облаяла?
МАРИНА. Чего?
АЛЁНА. Собака соседская. Когда ты приехала – облаяла она тебя?
МАРИНА. Там нет собаки у соседей.
АЛЁНА. Есть, старая такая. Но она как часы. Точная, то есть. Своих всех помнит, а чужих лает.
МАРИНА. Там нет собаки. Алёна, давай по-нормальному.
АЛЁНА. Я вот… Хлеб принесла. Я не знала, что надо, вот – хлеба только.
Мелкой дробью что-то бьется в окно. Это песок. Его приносит ветром. Песок лежит на рамах сугробами. В доме тоже песок, на столе, на полках, на полу. Он сыплется с чердака, из щелей в полотке, чертит на полу ровные линии. АЛЁНА. В коридоре провалился пол, даже видно подклеть. Через дыру кто-то досочки перекинул, мостки. Чтобы можно было от входной двери дойти до комнаты, в которой мы. Кто положил досочки: Митя или Марина? Остальные комнаты заперты. Залив за окном такой же, как в детстве. Как будто воду налили в блюдце. А двор высох весь. Алёна смотрит на фотографию. АЛЁНА. Я не спрашиваю у Марины про варенье. МАРИНА. Там у вас слива за домом. Столько слив. Аномально. Прямо падают, прямо в руки. Собрала, а то пропадают, жалко. Варю теперь, пока тебя ждала.
АЛЁНА. Не слива. Тернослива. Она бесплодная.
МАРИНА. Обычно я сливы через мясорубку пропускаю, чтобы джем делать. Но тут нету. И корицу бы еще, запах чтобы. Но корицы тоже нету. Так что, варю как есть. В полевых условиях. Закрутки делаю.
АЛЁНА. У нас говорят "закатки".
АЛЁНА. «Доедаю мамины закатки, передавай ей поцелуи». Я записываю телефонные разговоры. С пятнадцати лет – никто не знает. Очень боялась, что кто-то узнает. Как-то стыдно, как в раздевалке на пляже подглядывать. 50 аудиозаписей. 50 наших разговоров. Митин голос в 50 аудиофайлах на моем телефоне. Сколько позволила карта памяти. Переслушивала их. Тогда. И сейчас. Как маньячка. Слушаю, как Митя улыбается моим именем. «Не плачь, Алёшка, до свадьбы заживёт». Звал меня Алёшкой. Где-то там, на расстоянии шести-семи лет. «Не плачь, Алёшка, до свадьбы заживёт». После того дня добавилась лишь одна запись. Митя спросонья случайно взял трубку. 2 минуты 43 секунды. Понятно, что решил не говорить со мной. Я бы тоже… После того – не стала бы с собой говорить. 2 минуты 43 секунды. Я знаю запись наизусть. Алёна берет фотографию в руки. АЛЁНА. Почему он в военной форме?
Пауза. МАРИНА. Поставь. Сядь. Зря стойку держишь.
Алёна ставит фотографию обратно на стол. Прислоняет к вазе с цветами. Стол большой: на нем уместилась и траурная композиция, и электроплитка, и десяток закрученных теплых еще банок варенья. Алёна садится на табуретку, продолжает держать хлеб в руках. АЛЁНА. Как-то вышла на залив зимой, а он замерз весь. Никогда не замерзал раньше. А дедок, водитель автобуса, Семеныч, на коньках катается. Снегурки веревками примотал к валенкам и ездит. Всё спотыкается, хихикает – вся борода в снегу. Кричал мне: «Пойдем, Алёнка, со мной кататься!» Я не пошла. Думала, рехнулся Семеныч от старости. А сейчас на автобусе ехала – там уже какой-то другой водитель.
МАРИНА. Ты на похороны не приехала.
АЛЁНА. Нет. Да. Да.
Пауза. АЛЁНА. Я была в рейсе. До Хабаровска.
МАРИНА. Дима говорил, что ты в вагоне-ресторане. Если я правильно не ошибаюсь. Официантка или кто.
АЛЁНА. Не прыгать же с поезда.
МАРИНА. Не прыгнула же.
Мариино варенье готово. Она берет стерилизованную банку, медленно переливает в нее из кастрюли густое, сахарное, сливовое. Закручивает крышку. Алёна кладет хлеб на стол. МАРИНА. Был у меня один немец. Спокойный такой красавец. Не разглядела сразу, чё внутри. А потом как-то приношу ему обед, поставила, спиной повернулась, а он в меня зубами вцепился. Повалил. Запястье прогрыз насквозь. Пятнадцать швов, теперь запястье не гнется. А мог и насмерть. Да. Вот у тебя глаза как у того немца. Добрые.
АЛЁНА. Это у тебя до Мити было?
МАРИНА. Не имею ничего оскорбительного. Так, к слову. Овчарки вообще самые человечные собаки. Полицейский кинолог должен быть психологом, как у нас говорится. Я раньше в конвое служила, из-за травмы пришлось уйти. Теперь я только с детьми работаю.
АЛЁНА. В детской колонии?
МАРИНА. Служебных собак готовлю. На поиск натаскиваю. У меня сейчас сука по наркотикам. «Наркушница», Афродитой зовут. Кавказка. Очень брату твоему она нравилась.
АЛЁНА (поет). Здесь кончается, здесь кончается, здесь кончается синее море…
МАРИНА. Сколько лет, говоришь, вы с Димой не общались?
АЛЁНА. Когда мне страшно, я начинаю петь. Непроизвольно. Стыдно так, перед Мариной тоже стыдно. Например, очень боюсь ночевать в перестоях. Когда поезд ночь стоит пустой на станции, в нем должен кто-то дежурить. Проводники это не любят, просят меня. Не бесплатно. Мне подарили железнодорожный фонарь – мощный, как маяк. Но даже с ним страшно идти на обход. Открываешь дверь вагона, сквозняк в спину. Пустые полки. Склеп плацкартного типа. А в конце еще одна дверь и номер вагона на ней: 3, 5, 12, 22… Я иду по вагонам и пою, чтобы было не страшно. МАРИНА. Что ты поешь?
АЛЁНА. Ничего.
АЛЁНА. Мне нравятся разное петь, простое. Пою, открываю двери с цифрами… Пустой поезд ночью становится бесконечным. Будешь идти, и будет на дверях: 23, 123, 543, 600, 900, 1000… И без конца. Но я знаю, как спастись. Есть спасение, мой секрет. Я всегда в таких случаях спрашиваю себя: ты идешь к голове или к хвосту? Состава, то есть. Это вроде как компас. МАРИНА. Надо говорить о чем-то. Не молчи. Говори.
АЛЁНА. Знаешь, что будет, если в движущемся поезде кинуть лом в унитаз?
МАРИНА. Чего?
АЛЁНА. Если лом короткий – просрешь лом. А если длинный, то он погнется. Но это на больших скоростях, на маленьких я не кидала.
МАРИНА. Зачем кидать лом в унитаз?
АЛЁНА. В интернете думают, что можно так остановить поезд.
Марина вышагивает по комнате. Берет какие-то вещи с полок, серые от пыли, смотрит, ставит на место. Ударяет ладонью по рыбкам из капельницы, подвешенным к гардине, они раскачиваются – поплыл косяк, заметался. На комоде маленькие бутылочки разных размеров, с этикетками, написанными от руки. В них что-то зернистое, сыпучее, мутное. Марина ковыряет ногтем горлышки, запечатанные сургучем. Алёна смотрит в окно. Оборачивается, когда Марина начинает говорить. МАРИНА. Я тебя чуточку понимаю. Как у нас говорят? «Нет большего праздника, чем ЧП в соседнем подразделении». Если я правильно не ошибаюсь.
АЛЁНА (кричит). Не трогай, не трогай, не трогай!!! Руки, поставь, убери!
Алёна бросается к Марине, бьет ее по рукам, сгребает с полки бутылочки, отбегает с ними в сторону. Она, как ребенка, прижимает пыльные склянки к груди. МАРИНА. Ты чего? Ты тихо, тихо. Нервная какая. Да чего я сделала?
АЛЁНА. Уже ничего, ничего.
МАРИНА. Это сувенирки? Там песок или что?
АЛЁНА. Янтарная крошка там, янтарь. Семейный альбом это. Нельзя трогать, нельзя руками.
МАРИНА. Чего?
АЛЁНА. Ничего. Нельзя трогать, слышала? Мы собирали… Морем выносит янтарь, мама подписывала этикеткой. Это нельзя трогать, другое трогай, это не трогай, семейный альбом, варенья иди свари еще, свари.
МАРИНА. У тебя нервная болезнь какая-то. Нельзя же так орать. Неприлично для человека так орать.
Неловкая пауза. Алёна возвращается к столу, бережно расставляет на нем бутылочки с янтарной крошкой. МАРИНА. Дом ваш песком заносит. Довожу до сведенья. Каждые полчаса хожу отгребать дверь. Иначе не выйти. Вот сейчас уже надо идти. Ты тоже давай.
АЛЁНА. Я тут посижу пока.
Марина выходит из комнаты, слышно, как она переступает по доскам, чтобы выйти на улицу. Алёна тихо сидит, пока не становится слышен звук лопаты, вонзающейся в песок. Потом встает и медленно проходит по комнате, огибая кресла, шкафы, тумбы. Каждую вещь, мимо которой она идет, Алёна осторожно трогает пальцами. Касается нежно книжных полок и мутных зеркал, как касаются лица спящего, чтобы не разбудить. Возвратившись к столу, Алена смотрит на последнюю закрученную банку со сливовым вареньем. Прислушивается к равномерным движениям лопаты на крыльце, затем отрывает банку. Плюют в нее. Закручивает крышку обратно. Алёна убирает со стола плитку, кастрюлю и все, что осталось от приготовления варенья. Хочет убрать и стеклянные бутылочки, стирает пальцами пыль. Замирают пальцы. Садится за стол, вглядывается в этикетки, написанные женской рукой на полосках тетрадной бумаги. В бутылочках пересыпается глухо мутный мелкий янтарь. АЛЁНА. “Алёна и Митя, сентябрь 2013”… “Митя и мама, май 97-ого”… “Алёна и Митя, август 2009, после грозы”… июнь 2010… октябрь 99-го… июль 2000… Хорошие мои… Не плачь, Алёшка, до свадьбы заживёт…«сентябрь 2005, День рождения Мити»…
Алёна шепчет месяца, имена, уже не отличить, не разобрать. КАРТИНА 2
ВОСПОМИНАНИЯ АЛЁНЫАлёне 8 лет, Мите 15 лет. Алёна и Митя сидели на берегу залива. Алёна опиралась спиной на перевернутую лодку, поджимала у груди колени, загребала ногами песок. Комично смотрелась Митина куртка на узеньких плечах – Алёна куталась в нее, как в одеяло. Обнимала брата за ноги. Митя курил, присев на лодку, которая стояла зарытая в песок, точно в сугроб. Несколько часов назад с дюны, возвышавшейся над этим местом, обрушился большой пласт песка. Песок скрыл под собою лодку, будто не было. Митя ее откопал. Митя курил, Алёна обнимала его колени. МИТЯ. Плачешь?
АЛЁНА. Нет.
МИТЯ. Напугалась?
АЛЁНА. Нет.
МИТЯ. Не бойся. Я же тебя нашел.
АЛЁНА. Оно как схлопнулось, и все!
МИТЯ. Не плачь, Алёшка. Говорил ведь не шарашиться, где песок обваливается? Дурень.
(Помолчал.) Что под лодкой делала?
АЛЁНА. В прятки играли! А потом оно, а я не поняла, а оно совсем, а меня не нашли, а я кричала, а не слышно…
МИТЯ. Часа три просидела? Больше?
(Алёна молчит.) Все время тебя спасать надо. Зимой под лед провалилась. Прошлым летом в колодец. В озеро с мостков осенью. Теперь вот под песком похоронилась. Фантазия у тебя пашет.
АЛЁНА. Я нечаянная, я нечаянная, я нечаянная…
МИТЯ. Знаю.
Пауза, молчание. АЛЁНА. А они забыли меня искать
. А как ты узнал?
МИТЯ. Чуйкой. Не знаю, Алёша. Просто так. Маме не говори, что я курил.
(Алёна серьезно кивает.) АЛЁНА. А вот, знаешь, что, а вот я сегодня колокольчик нашла на дороге в луже. Маленький и золотой еще. И в рот даже помещается. Я, знаешь, что, я его на шею повешаю, я если опять упаду или, когда если потеряюсь, то я буду звенеть, и ты меня найдешь. Вот.
(Алёна вытащила из кармана колокольчик, держа его двумя пальчикам, зазвенела.) МИТЯ. Как козочка.
Алёна вдруг снова заплакала: от страха и от того, что все обошлось. КАРТИНА 3Слышно, как открывается входная дверь, и кто-то заходит, что-то говорит. Причитая и охая, по досочкам пробирается от входной двери через коридор в комнату, где сидит Алёна. Потом грохот, ругань, голоса становятся громче. Алёна не обращает на это внимания, достает сигареты, закуривает. АЛЁНА. Подглядела за собой в зеркало, пока Марина не видит. Раньше я вставала перед зеркалом, оттягивала ворот футболки вниз и смотрела на себя. Вот здесь меня кто-то поцелует. И здесь. Тут тоже. И в родинку. В Морском не было мальчиков моего возраста. Я смотрела в зеркало и трогала свою шею. Я их всех ненавидела. Входят Марина и соседка. У Марины в руках бутыль самогона. СОСЕДКА. Ну и катакомы у вас, божий ужас. Скотомогильник какой. Во что дом превратили…
АЛЁНА. Здрастье, баба Нюра.
СОСЕДКА. Явилась, значит. А я тут в подпол провалилась в ваш, в вашу дырищу, прости господи какую, а там, вон, клад зарыт оказался.
(Марине.) Спасибо хоть, подхватила, боевая девка, вытянула меня из катаком, из дребедени
(говорит «ебедени») вашей, все развалилось уже…
АЛЁНА. Как ваши ноги, баб Нюр?
СОСЕДКА. Пока еще шевелятся, спасибо. Горе-то, девки, у вас какое страшное. И кто знал? Все Митеньку видели, как он приехал. Думали, он только за домом посмотреть. (
Алёне.) Он же приезжал, проверял, не то что ты.
АЛЁНА. Я приехала.
СОСЕДКА. Мы-то думали, Митенька уехал сразу. А оно вон как. Касатик, бедненький… И чего он в петлю-то полез?
(Алёне.) Я бы поняла еще, если бы ты.
(Марине.) А вам лопата еще нужна моя, а то вы брали тогда когда?. .
АЛЁНА. У нас своя есть, спасибо, баб Нюр.
СОСЕДКА. Страшный стал ваш дом совсем. Вот не бросила бы ты все, Алёнка, может и не так бы было. (
Марине.) Она же малолеткой убежала, в семнадцать лет. Мать одну бросила. Поехала на поездах кататься… Знаешь, Алёнка, чё получится, если долго говорить слово “поезда”?
АЛЁНА. У вас всё по-прежнему.
СОСЕДКА. А Яшка наш к тебе потом еще долго ходил. Помнил, ждал. Потом перестал. Пропал куда-то. Может, егеря пристрелили его…
АЛЁНА. Бедный Яшка.
СОСЕДКА. А ты бы не курила в доме. Вонь такая. Спалишь еще, по старой памяти. Думаешь, не знал никто, что это ты тогда была? Поджигательница. Все знают, что баню тогда ты спалила. И девку, красавицу, Таньку… И нарочно ведь. Извращенка. За что про что Митенька умер, это ты всё, чумная, все вокруг тебя помирают, ведьма, а ты все поездишь…
АЛЁНА. Баба Нюра, а хотите варенья? Марина варенья наварила из слив. Вкусное. Вы возьмите и домой идите, а мы тут сами…
Алёна вскакивает, вручает соседке банку варенья с плевком. Баба Нюра продолжает что-то говорить, но Алёна не слушает, провожает соседку из комнаты. Поддерживает за руку, помогая перейти по доскам, и закрывает за ней дверь. Возвращается в комнату. Неловкая пауза. Марина ставит на стол бутыль. АЛЁНА. А я видела в детстве, как баба Нюра котят слепых в теплице под помидоры закопала. Живыми. Это как утопить, только на удобрение.
МАРИНА. Она провалилась, а там – это.
АЛЁНА. Мама. Припрятала сливянки. Спасибо, мамочка.
МАРИНА. Кто такой Яшка?
АЛЁНА. Кабанчик. Тут прикармливают, из заповедника. Разливай, что ли. Надеюсь, не отравимся.
МАРИНА. Я не пью.
АЛЁНА. А я немножко. Вроде как, из той же сливы. Она раньше с ума сходила. То тонны слив, то ничего. Потом обесплодила. Подумали, умирает. А она живет. Прямо не верится. Такое дерево уродливое. Сгорбленная, как старуха. А живет. Как Баба Нюра вон.
МАРИНА. Ты правда баню?..
АЛЁНА. Да врёт она всё.
КАРТИНА 4
ВОСПОМИНАНИЯ АЛЁНЫАлёне 14 лет, Мите 21 год. Дом в Морском, ванная комната. Митя сидел на бортике эмалированной чугунной ванны. Алёна, забравшись в ванну босиком, стояла за его спиной. Она держала в руках жужжащую машинку для стрижки. Свободной рукой она перебирала Митины длинные кудрявые волосы. МИТЯ. Алёш, смелее.
АЛЁНА. Точно?
МИТЯ. Да точно, точно. Чего боишься, не твои же патлы?
АЛЁНА. Мама плакать будет.
МИТЯ. Давай уже, всё.
АЛЁНА. Вдруг я тебе голову порежу.
МИТЯ. Да это не сложно. Смотри, малая.
Митя забрал у Алёны машинку и сам выбрил волосы вдоль виска. Он отдал машинку обратно сестре, и она несмело начала брить ему голову. АЛЁНА. Волосы хрустят.
Алёнины руки двигалась осторожно. Митины волосы осыпались прядями на дно ванны. Алёна выключила машинку. АЛЁНА. Всё.
Митя потрогал бритый череп. МИТЯ. Спасибо, Алёш.
Он вышел из ванной, закрыл за собой дверь. Алёна села на чугунный бортик. Она подобрала с пола длинную прядь Митиных волос, держала ее во влажной ладони. Из-за двери взволнованный женский голос: кто-то начал ругаться, слов не разобрать, но похоже было, что женщина сдерживает слёзы. Голос из-за двери: «Сам? Нет? Алёна? Я вас щас обоих прибью!». Алёна аккуратно начала вплетать прядь Митиных волос в свои. КАРТИНА 5Алёна и Марина сидят за столом. Алёна пьет сливянку из пыльного, плохо протертого бокала. Маринин бокал стоит не тронутый. Между ними булка хлеба. АЛЁНА (поёт). Её мальчик далеко, в семи морях… Пьёт других девчонок сок, поёт им песни…
МАРИНА. Не пой. Не праздник. Не День Рождения празднуем.
АЛЁНА (поёт). Её мальчик далеко…
МАРИНА. Хороший самогон, спасибо вашей матери.
АЛЁНА. Марина брезгует пить мамину сливянку – тут ей всё чужое. В вагон-ресторан мы закупаем коньяк, называется «прямо с завода». Пятилитровые пластиковые канистры. Черная крышечка – «просто коньяк», синяя крышечка – «вишневый коньяк». 350 рублей канистра. По закону, нам нельзя продавать ничего крепче пива. В меню коньяка нет, и тебе приходится наливать его на кухне, на коленях на полу. Очень сложно что-то налить в рюмку из пятилитровой канистры. В движущемся поезде. Коньяк надо пить теплым. По эстетике. Канистры у меня стоят под котлом. Марина позвонила мне где-то между “Сосногорском” и “Сивой Маской”. АЛЁНА. Ты позвонила мне где-то между «Сосногорском» и «Сивой Маской».
МАРИНА. Было три часа ночи.
АЛЁНА. Значит, после «Сивой Маски». Я не помню, что было потом. Я пила коньяк из канистры, сидя на полу. Поезд трясло. Я не помню, какой была крышечка: синей или черной? Поезд поворачивал, шел по кривой. А мне показалось, что под откос. МАРИНА. Что такое «Сивая Маска»?
АЛЁНА. Это очень, очень, очень далеко.
Пауза. МАРИНА. Говорить надо. Вот, вспомнила. Я Димку как-то сводила к нам на экзамен. Собачки наши, в подразделении, сдавали экзамен. Стоял Дима у ограждения – стеснялся. Спросил у меня потом, как собак учат искать наркоту. «Настоящую дают понюхать?» Я его привела к нам в теплушку. Достала эти, имитаторы запаха. Бумажки-комочки такие пахучие. В банках. Спайс, героин, амфетамины. Винт пахнет яблоками. Кокаин – ацетоном. Там еще есть запах оружия, денег. Опиаты пахнут фиалкой. Мы с Димкой сидели и нюхали, как дураки. Он развеселился чего-то. Смешно, смеялся смешно. А еще…
АЛЁНА. Не надо. Не надо. Не надо.
Пауза. Солнце в окно лезет – блестит рыбий косяк, вспыхивает ярким светом мутная бутыль сливянки, розовеет варенье в банках. Видно, как в лучах плавает осыпающийся с чердака песок. Песок прочерчивает на столе ровную линию – разделяет Алёну и Марину, сидящих по разные стороны. МАРИНА. Пошла бы хоть отучилась. Работу бы тебе не проституцкую, а где диплом нужен. Все официантки проститутки, это я точно знаю.
АЛЁНА. Некоторые даже с дипломами.
МАРИНА Начинается сразу девиантное поведение, как у нас говорят. Особенно, если в закрытом пространстве поезда.
АЛЁНА. Не то, что у вас в колонии.
МАРИНА. Живешь где? Дом у тебя где-то есть?
АЛЁНА. Не знаю. Последний раз в Мурманске. Потом полгода в поездах. У меня свое купе.
МАРИНА. Купе – это не жильё. Конура какая-то, не жилье.
АЛЁНА. У меня есть электрический чайник Тефаль. И постельное с котятами, котятки в клубок играют. Ложки. Подстаканник рждшный. Коллекционный.
МАРИНА. Тебе бы мужика.
Пауза. АЛЁНА. К чему снятся висячие родинки? Вот прямо гроздями, как виноград. Вон как у тебя на шее.
Марина запахивает кофту. АЛЁНА. Еще мне снятся колготки зимние с начёсом. Это я знаю, к чему снится. Когда первый раз осталась с парнем наедине, он полез рукой под джинсы, а на мне были жуткие коричневые колготки с начёсом. В катышках все. Сразу всё про меня понятно стало, как про женщину. Колготки снятся от стыда.
МАРИНА. Мужчины вон все в подштанниках ходят и ничего. Димку кое-как приучила тоже. Не верил, что отморозит, а потом лечили.
Алёна выпивает сливянку, морщится, отрывает кусок хлеба, нюхает. Молчат. АЛЁНА. Маринины руки чем-то похожи мамины. Но не на те, которыми мама мыла мои волосы в детстве. А на те мамины руки, которыми она рубила крапиву в щи. Или терла нашу кошку дегтярным мылом от блох. Маринины руки должны пахнуть дегтярным мылом. Может быть, он так ее и выбрал. МАРИНА. Любой кинолог всегда психолог. Я знаю, как надо, про всех считываю. И с Димкой сразу поняла. Сразу считала. Вот когда первый раз увидела его. Вучастке. К товарищу своему, майору, значит, зашла повидаться. С собакой вместе. А там Димасидел. Весь как на шарнирах. В глазах – желе. Жалко так его вдруг стало. Пустила к нему Афродитку. Я обычно так не делаю, не разрешается. А тут пустила. Жалко стало мальчика. Он ее за ухом потрепал – сразу расслабился слегонца, оживать начал.
АЛЁНА. Не надо.
МАРИНА. Он потом приручался медленно, но это ничего. Это надо терпение как у меня. У меня все – приручаются.
АЛЁНА. Не надо, не надо, не надо…
МАРИНА. Да чего не надо? Заладила чего?
АЛЁНА. Я не знаю, о ком ты рассказываешь.
Пауза. Алёна выпивает одним глотком всё оставшееся в бокале. Наливает еще. АЛЁНА. Я песок пойду отгребу.
МАРИНА. Сиди.
Алёна выпивает, морщится, жует хлеб. АЛЁНА. Прости меня, мамочка.
МАРИНА. Не надо много пить. Неприлично.
АЛЁНА. Не пить – неприлично.
МАРИНА. Дима ведь о тебе не упоминал ничего.
АЛЁНА. Да.
МАРИНА. Ты ведь что-то натворила.
АЛЁНА. Да. Да. Да.
Пауза. АЛЁНА. Я в детстве боялась темноты. Иногда, если было сильно страшно, ложилась с Митей. Он к стеночке лежал, а я к тумбочке лежала. Мерзли ноги, и я прижимала их, ледяные, к его теплым. Осторожно, только не разбудить. И вот лежим. Он к стеночке, я к тумбочке. Он спал, а я не могла. Боялась, что, если усну, придет что-то жуткое и убьет нас. И я представляла, что над нами стеклянный купол. Пока мы под куполом – нечего бояться, ничего с нами не случится. Но спать нельзя. Потому что купол существует, только когда я о нем думаю. Митя спал. А я нас прятала под куполом. А то придет и убьет. Придет и убьет. Придет и убьет… Я представляю себе купол, но он не помогает. МАРИНА. Странная ты. Но ты говори. Не стесняйся. У тебя накопилось много, на лицо уже лезет.
АЛЁНА. Мне что-то в голову дало.
Алёна встает, проходит по комнате, прячется за мебель. Откуда-то из лабиринта вещей говорит, кричит, чтобы было слышно. АЛЁНА. А Митя меня вот на этот шкаф подсаживал. Высоко-о. На руки к нему спрыгивала. Легкая была. «Глиста в скафандре» – мама говорила. Сейчас бы тоже – так, знать бы, что поймает.
МАРИНА (тихо). Он бы разве что чертей словил. Хороший мой, мальчик мой…
АЛЁНА. А ты молчи! Пожалуйста, ты же можешь молчать? Голос у тебя неприятный, как из рекламы. Обнадеживающий!
МАРИНА (тихо). Чё к чему собачка сдохла…
АЛЁНА. …Я сейчас вспомнила, я сейчас плакать буду, ты только молчи, а то я не смогу. Всё надо в голове увидеть! Хочу быть подробной. Митя после третьего курса заработал денег, купил себе часы. Какие часы? Черные, красивое что-то, американское… «Montana»,да, часы «Montana»!Только браслет от часов ему был большой, и он стоит на крыльце, курит, и солнце такое невыносимое, и часы ездят по руке, туда-сюда. Опустит сигарету – часы у самых пальцев. Ко рту подносит – часы укатываются под рукав, к локтю укатываются… Вот, ты молчишь, и я всё помню…
МАРИНА. Пьяная уже.
АЛЁНА. И я спрашиваю его:«ты чего стоишь как в кино?»Мне сейчас кажется, я это прокричала издалека откуда-то, а он вопроса не понял даже. Заулыбался! И солнце, солнце сквозь него, солнце, понимаешь, до краев до самых, такое вот солнце…
МАРИНА. Уже нализалась.
АЛЁНА. Солнце как бы насквозь, понимаешь? Должна была бы еще заиграть музыка, как в кино, в кино всегда играет музыка, если в таких кадрах, понимаешь…
МАРИНА. Романтика, романтика – там у меня два бантика.
АЛЁНА. Молчи, молчи, слышишь? А когда он в точку поехал, я случайно узнала, испугалась так, потом обрадовалась – это же настоящая командировка. Не зря же он журфак международный закончил? Целое журналистское… как это? Расследование? Верное слово? Серьёзно всё. А потом я снова испугалась, потому что целый год в горячей точке, война эта, или что там, как в кино, как в песне, как в кино…
МАРИНА. У журналистов не бывает годовых командировок.
АЛЁНА. …Это же целый год: сколько пуль, осколков зацепить его может, за целый год!
МАРИНА. У журналистов не бывает годовых командировок.
Алёна выходит обратно к Марине, из-за комодов, шкафов, как из лесу. В руках у неё пластиковый шар. АЛЁНА. А лисички взяли спички, к морю синему пошли, море синее сожгли…
(Пауза.) А я диаскоп нашла.
МАРИНА. Он в участок гранату пришел сдавать. Дурной, привез, в кармане неделю протаскал. Там наёмникам всем гранаты выдают, такие правила. Мальчик мой, бедный, хороший. Она у него на входе в магазине зазвенела.
Молчание. «Не плачь, Алёшка, до свадьбы заживёт». «Не плачь, Алёшка, до свадьбы заживёт». «Не плачь, Алёшка, до свадьбы заживёт». «Не плачь, Алёшка, до свадьбы заживёт», «Не плачь, Алёшка, до свадьбы заживёт…»АЛЁНА. А я диаскоп нашла.
Алёна берет спички, сигарету. Пытается закурить, ломает спички, на пол бросает. Ветер за окном усиливается, снова бьет в окно песчаная дробь. МАРИНА. Надо домом заняться. Мыши диван проели. Тряпье всё старое запрело. Гадость. На улицу вытащить и сжечь. Вытащить и сжечь. Пол постелить и плесень вывести. Уксусом всё натереть. Уксус хорошо от плесени. И можно дальше думать будет. Решать. Но сначала всё сжечь.
(Пауза.) Ты чего вдруг хвост поджала?
АЛЁНА. Знаешь что, Марина?
МАРИНА. Что?
АЛЁНА. Мне кажется, что сегодня я тебя убью.
КАРТИНА 6
ВОСПОМИНАНИЯ АЛЁНЫАлёне 11 лет.МИТИН ГОЛОС. Алёша, добеги до Таньки! Она помыться хотела и гулять идти! Скажи, я ее жду. Ты только покричи ей, бабки у неё дома нету.
Алёна сидела на крыльце дома в Морском, плела из капельницы рыбку. Митин голос остановил её руки. Алёна замерла, ничего не ответила. МИТИН ГОЛОС. Алёшка, ну, метнись, чего тебе?..
АЛЁНА (шёпотом). Шёл бы сам.
Алёна оставила недоделанную рыбку на крыльце, пошла к заливу и дальше по берегу, в сторону Танькиного двора. Алёна шла босиком, оставляла плоскостопые следы на песке. Карманы её были набиты всякими мелочами. Трубки от капельницы, монетки, спички, спелая слива. Алёна по дороге подбирала в камушки и бросала их в воду. АЛЁНА. Помыться и гулять идти.
(Бросает камушек.) Дрянь.
Алёна старалась бросить так, чтобы звук получался громкий, чтобы вода расходилась кругами. Алёна старалась выбрать камушек побольше. АЛЁНА. Джинсовый сарафан у неё
. Дрянь. Целовались вчера при мне.
Дрянь. Глаза накрасила.
Дрянь. Волосы не секутся.
Дрянь. Знаю я, что они там в бане делали.
Дрянь. Дрянь. Дрянь. Алёна стояла в чужом дворе. Смотрела, как карабкается огонь по крыше старой бани. Жар ударил в лицо, Алёна сощурилась. Огонь выглядывал из окошек, тянулся к деревьям. Алёна закашлялась от горячего удушливого смрада, закрыла рот ладошкой. Алёна смотрела, как пожар пожирает баню. Где-то лаяла собака. Алёна развернулась и медленно пошла обратно к берегу залива. Села в песок. Достала из кармана сливу, держала ее в кулаке. Лопнула слива. Между пальцами Алёнкиными капал сладкий сок. Поднимался черный дым. КАРТИНА 7Марина ходит с веником по комнате, сметает осыпавшийся с чердака песок. Алёна сидит за столом, вертит в руках красно-белый шар. В нем есть небольшое окошечко, Алёна подносит его к лицу, заглядывает внутрь. АЛЁНА. Ди-а-скоп. Окно в прошлое. Гадко как получается. От прошлого, от счастья, только остается – в глазочек заглянуть. В ди-а-скопе подсмотреть.
Алёна швыряет диаскоп в стену за Марининой спиной, он разлетается на части. МАРИНА. Ты чё?! А если бы в голову?
АЛЁНА (смеется). Промахнулась.
МАРИНА. Это чё было?
АЛЁНА. Счастье моё было. Убить тебя хотела счастьем моим
. (Пауза.) Ну, давай. Всё, давай по-другому. Наоборот всё будем. Расскажи мне, как ты с братом моим жила? Каким кормом собачим его кормила?
МАРИНА. Солянкой кормила.
АЛЁНА. Да ты что?
Марина прекращает подметать, присаживается на краешек стола. Ветер за окном швыряется песком об окна, о стены. Марина пристально смотрит на Алёну. МАРИНА. Поставлю ему солянку, он ест на кухне, а мы с Афродитой «Холостяка» на диване смотрим. Но я так, одним ухом смотрю, а другим слушаю, как Дима ест. Как ложка о тарелку. Так тепло сразу.
АЛЁНА (щёлкает языком). Да. Любовь.
МАРИНА. Еще он на коленях у меня спал.
АЛЁНА. Ты не помнишь, где стоит лопата?
МАРИНА. Шли по улице, в центре города, а он меня опрокинул на землю и закрыл собой от грузовика. От мебельного грузовика. Думал, сейчас стрелять будут. Вот он какой стал.
АЛЁНА. Так ты не помнишь, на улице лопата?
МАРИНА. А тебе зачем?
АЛЁНА (смеется). Так. Просто. Ничего, можно и без лопаты.
МАРИНА. А ты не ревнуй. Ты сама виновата. А Димка, он же когда спокойный, когда выстрелы ему не слышатся, он такой хороший мальчик. Но я же его лечила. Меня в детстве Котом-Баюном пугали. Кот-баюн по тропкам снежным в терем к девице идет... Сидит, поёт, потом сожрёт, чудовище. А как выросла, поняла – врали. «Кот-баюн» – мой лучший друг. Сто тридцать рублей в ветаптеке стоит. Это он только называется – «кот». Для собак тоже хорошо подходит, и для всех. «Коррекция поведения», как у нас говорится. Накапал в еду – и сны собачка смотрит, и хорошо. Вот я Афродитке капала, а потом Димке начала. Мне было так его жалко, Митеньку, мальчика моего, он же на коленях, супчик на кухне, ложечкой о стенки, он если «кота» выпьет – он спокойный, он хороший такой.
Пауза. Алёна встает, пододвигает к себе бутыль сливянки. МАРИНА. А тебе не надо больше пить.
АЛЁНА (поёт). Белые розы, белые розы, беззащитны шипы…
Алёна берет бутыль за горлышко и разбивает о край стола. В руках у неё остаётся «розочка» – горлышко с острым краем. АЛЁНА. Ну ты и дрянь, конечно. Сучья мать.
МАРИНА. Чего?
АЛЁНА. Я тебя убью, наверное, сейчас.
МАРИНА. Чего это?
АЛЁНА. Убью тебя, дрянь такую, убью, не подходи ко мне даже, это ты всё, ты, ты, ты, ненавижу, ненавижу, ненавижу!!!
Алёна бросается на Марину, но не дотягивается, мешает мебель, стол. АЛЁНА. Супчик у неё на кухне, сучья ты мать, а сама успокоительное в супчик! Митю моего, Митю! Из-за тебя всё, всё, из-за тебя его нет, он из-за тебя, а ты про супчик!!!
МАРИНА. Ты это прекрати! Я тебя завалить могу! Я в конвое служила! Я приемы знаю!
АЛЁНА. Наркотой его пичкала, успокоительным кормила?! Хороший мальчик, да, хороший мальчик?! Я тебя искалечу всю сейчас, собаке твоей скормлю, кости твои сварю и дворняжкам раздам, только подойди ко мне, дрянь такая, жена, спасительница, сучья мать!!!
Марина делает шаг навстречу, Алёна хватает со стола банку с вареньем, бросает ей под ноги. Разлетается стекло. Липкой жижей растекается у ног сливовое варенье с мякотью и осколками. МАРИНА. Тихо, тихо, ну?! Я приёмы знаю, я рывком тормозить умею, я одной рукой – у меня рывок поставлен – овчарка по воздуху летит два метра!
АЛЁНА. Жуй жопой песок, жаба жирная! Ты зачем моего Митю, ты зачем, ты зачем?
МАРИНА. Ты меня не зли, знаешь, как собак удавкой усмиряют? На шею петлю и вверх к ушам, корпус зафиксировать ногами! Тебя колотить будет, в штаны наделаешь, так что не бесячь меня, я быстро успокою!
АЛЁНА. Варенья еще варит, варенья сливовые! Жри сама своё варенье, жри!
МАРИНА. Алёна, я сейчас не отвечаю, Алёша, успокойся, последнее китайское!
АЛЁНА. Не называй так, не называй!
У Алёны в руках бутылочка с янтарем – семейный альбом. АЛЁНА. Мой Митя, мой, тебе нельзя, это моё, моё, моё всё!!!
Разлетается стекло, янтарная крошка. Марина перехватывает Алёнины руки, выкручивает, падет на пол «розочка». Марина Алёну к себе притягивает, горло её прижимает, всё умелыми движениями, выверенными. Держит, давит на горло. МАРИНА. Вот так вот. Вот и славно. Вот и тише. Ничего я тебе не сделаю, ничего не сделаю. Что ж делать с тобой? Что с тобой делать?
Алёна неистово вырывается. МАРИНА. Ты зачем так? Ты зачем так себя? Ты зачем? Нас, знаешь, каким вещам в конвое учили? Хотела бы – давно бы уложила тебя. А так я ничего не сделаю. Успокаивайся. Что мне делать с тобой, родная моя, хорошая? Не бойся, хорошо всё будет, ты не бойся. Чуть-чуть надавила и всё, и не страшно, и не больно, и ничего не случится.
(Алёна дергается всё меньше.) Вот так. Тише, хорошая моя девочка, родная, тише. Что делать-то с тобой? Зачем же ты? Ты зачем так? Успокаиваешься? Родная моя, успокаиваешься? Вот и славно, вот и умница, хорошая моя девочка, я тебя сейчас отпущу, хорошо? Добро? Отпускаю?
Марина отпускает Алёну, та медленно оседает на пол.
Молчание. Марина присаживается на корточки возле Алёны. Обе дышат тяжело, боязливо так дышат. Алёна проводит рукой по липкой луже из варенья, осколков, янтаря и песка, вылавливает из неё этикетку, маминой рукой написанную. Вдруг подскакивает, начинает руками шарить, выбирать из лужи янтарь. АЛЁНА. Нет… Да как же? Да как же это? Простите меня. Простите меня. Прости меня, Митенька, прости меня…
МАРИНА. Оставь, не надо.
АЛЁНА (плачет, собирает янтарь). Да как же?
МАРИНА. Оставь, вставай, не надо.
АЛЁНА. Прости меня.
МАРИНА. Простила уже, простила. Вставай давай, горе, дурная совсем, вставай.
АЛЁНА. Нет, не трогай, отойди, пожалуйста, не трогай…
(Шепотом.) Не плачь, Алёшка, до свадьбы заживёт. Не плачь, Алёшка, до свадьбы заживёт. Не плачь, Алёшка…
МАРИНА. Ты что такое говоришь?
АЛЁНА. Ничего, ничего, ничего.
КАРТИНА 8
ВОСПОМИНАНИЯ АЛЁНЫАлёне 17 лет, Мите 24 года.Крыльцо дома в Морском. Солнце закатное августовское облака вспарывало. Алёна и Митя сидели на ступеньках, играли в дурака. Алёна ела сливы из цинкового ведра, стоявшего между ними. АЛЁНА. Тасуй ты, я плохо умею.
Митя перетасовал карты. Алёна следила за его руками. Укусила сливу, вытерла пальцы о сарафан. Митя сдал карты. МИТЯ. Черви – козырь. Какая у тебя самая маленькая? Ходи.
Алёна выложила шестерку. Митя срезал ее карту. МИТЯ. Я послезавтра поеду уже.
АЛЁНА. Ты говорил через неделю только. Потом когда?
МИТЯ. Не знаю. Зимой.
АЛЁНА. Опять друзей притащишь?
Алёна срезала Митину карту. МИТЯ. Смешная ты, Алёшка. Куда мою куртку осеннюю дела?
АЛЁНА. Там молния сломалась всё равно.
МИТЯ (смеется). Себе забрала значит? А мне в чём ходить?
АЛЁНА. Ходи.
Помолчали. АЛЁНА. А ко мне Сашка приставал. Которые через три дома живут. Облапал.
МИТЯ. Разобраться?
АЛЁНА. Да. Нет. Всё равно. Сама уже. А у него все руки в цыпках.
МИТЯ. Сломать ему их?
АЛЁНА (улыбается). Не надо. Руки в цыпках и прыщи. Съешь сливу, сладкие. А еще Киса умерла, забыла рассказать. Собаки задрали, или кто. Такие дела. Почему мы назвали кошку Кисой? Похоронила её на пляже в коробке из-под твоих кроссовок. (
Пауза.) Может, ты попозже поедешь?
МИТЯ. Нет, малая, не могу.
Продолжили играть молча. МИТЯ. Надулась что ли?
АЛЁНА. Я думаю, чем бить.
Алёна срезала Митину карту, он подкинул еще одну, последнюю. АЛЁНА. Ты опять выиграл.
МИТЯ. Судьба, Алёшка.
Алёна наклонилась вперед и поцеловала Митю в губы. Долго, отчаянно. Рукой она нечаянно задела ведро, оно опрокинулось на бок. Сливы посыпались в траву возле крыльца, раскатились. Митя взял Алёну за плечи, отодвинул от себя, оторвал. Затем собрал во рту слюну и плюнул ей в губы. Митя встал и ушел, хлопнула дверь. Алёна закусила губу. Наступила ногой на сливу, лежащую на ступеньках. Поднялась, шатаясь, и стала давить ногами сливы в траве, как давят винный виноград женщины, живущие далеко от края земли русской. И прорывавшиеся через мякоть косточки впивались её в голые пятки, и ранили их. Остры косточки терносливы. И смешивалась кровь ее ног со сладким красным соком из слив, и с землёй смешивалась. КАРТИНА 9Ветер за окном стал глуше, все звуки стали тихими. Алёна сидит на полу, внимательно, по крупицам выбирает янтарь. Марина подбирает диаскоп, пытается собрать его обратно. Заглядывает внутрь – разбилось стёклышко. МАРИНА. Я ведь тебе и всечь могла. Наговорила ты всякого, я легко могла. Меня нельзя злить, я радикальная. Я стервенею. И чего отпустила? Пожалела, не смогла. Ты маленькая такая, тебе сколько лет? Двадцать? Двадцать два? А мне тридцать, но как будто уже старая. Ты мне кажешься маленькой такой, ручки-ножки тонкие. Дима тоже такой, вроде страшно, что у него там в голове, а голова бритая и уши торчат – мальчик совсем. Глупый мой, хороший мой мальчик. Мне всё время хочется, чтобы кто-то у меня под крылышком. Вот был Дима у меня под крылышком, мальчик… Как мне обидно, что я никогда в таком доме не жила. Чтобы море бурчит, чтобы слива плодоносит. Или залив – это не море? Всё равно красиво как-то, благородно. В детстве около лужи раскладывала камни, щепки и играла, что я живу у моря. Пошла как-то в театре зачем-то, люди же ходят в театр, отдыхать ходят, а у меня у Афродиты щенки издохли, и я пошла тоже с людьми. Стою в буфете и понимаю – от меня псиной пахнет. На меня косятся. Неприлично же, чтобы в театре – псиной. Там с мужиками все бабы в платьях, пришли про любовь смотреть. И сразу мне театра расхотелось. У меня любовь в жизни только собачья. Человечьей не будет, если от тебя псиной пахнет, понятно? Зато собачья, она честная. Вот мне отец в детстве обещал, «свожу тебя на море, доча, будем на катамаране». Это у него любовь была отцовская. А потом цирроз. Одна ездила на море как-то, в Сочи, но там окурки на пляже и потные мужики, а моря не было. Потому что мне только собаки не врут, а люди – всегда. А вы вот всю жизнь у моря. Рухнет всё. Может прямо сейчас над нами и рухнет. Песком сваи сгноит. Скотомогильник, правильно. Я приехала – дверь не видно, курган целый нанесло. Два часа с лопатой потела, молилась, чтобы пусто в доме оказалось. Хотя понятно же всё.
(Пауза.) Ну, чего ты там плачешь? Не надо, не плачь. Вот у меня Афродита, собачка моя, доченька, гости придут – ее надо на лоджии закрывать. А она там сидит, плачет. И мне так жалко ее. Больше гостей не зову. Митя один раз плакал во сне, потом не помнил утром. Не могу слушать, если плачут. В конвое служила, а если плачут – не могу. Ты не плачь, не надо. Что там было – в диаскопе? Ты, Дима?
АЛЁНА (поёт). Не плачь девчонка, пройдут дожди, солдат вернётся, ты только жди… Не сжигала я баню. Она сама. Я нечаянная…
МАРИНА. Это как – сама? Сама загорелась?
АЛЁНА. Я пришла, а там горит уже, я испугалась, я же знала, что там Танька, подумала почему-то, что всё само потушится, или что она убежала уже. Чего я не заорала? Что я не орала? Сидела и думала: хоть бы бабка Танькина вернулась, хоть бы бабка вернулась. Противная эта Танька, думала, ненавижу, а сейчас так люблю отчего-то, отчего я её люблю? А вдруг она придёт сейчас? В джинсовом сарафане? Я же нечаянная, я же не поджигала, просто всегда со мной такое, чумная, тифозная, сибирская язва…
МАРИНА. Не плачь, не надо. Ты невезучая просто, случайный случай всё, не плачь.
АЛЁНА. Митя поверил мне, заступился за меня, сказал всем, что не я. А они, сучьи дети, до сих пор еще, делать им нечего… Он зачем – на войну?
МАРИНА. Тише, не плачь, не надо. Ко мне сюда двинься, там стекло. Вот так, вот и славно.
АЛЁНА. Куда иду: к голове или к хвосту, к голове или к хвосту… (
Мотает головой.) Не знаю, нет, не помогает. Испугалась приехать, увидеть его испугалась, цинкового… Там же ничего, там ведь – пальто только, я знаю, я маму видела, с ручками на груди, как они высохли, ручки, только пальто от неё осталось, а её самой не было. Как ты сказала: случайный случай?
МАРИНА. Да, случайный, да. Невезение просто.
АЛЁНА. Дрянь всё. Лом в унитазе всё. Поезд задерживается на станции, слышишь, и из каждого вагона проводники выбрасывают флажки, красные флажки. Машинист смотрит– флажки, и поезд не отправляется, поняла, слышишь? А потом флажки меняют на желтые, это значит «посадка окончена», это значит – дальше… Вот у меня в жизни тоже кто-то выбросил эти красные флажки, и всё... А я всё жду, когда уже будут жёлтые, когда будут жёлтые, а они уже никогда, никогда, никогда не будут. Потому что Митя... Не плачь, Алёшка, до свадьбы заживёт… Теперь кончилось всё, да? Красные флажки?.. Нет, нет, нет, нет, я счастливая. Слышишь? Я самая на свете счастливая, я счастливая, у меня потому что любовь была, нежность. А такое не кончается. Такое словами не говорится, слышишь, такое не умирает. Крестик, крестик он носил на шее, и вот снимает он футболку в залив идти купаться, слышишь, и крестик ложится на спину ему, на правую лопатку ложится, и нежность такая, нежность, что горло тебе сургучом запечатали, что ты весь молока полный. А мне ничего не нужно было, слышишь? Даже трогать, прикасаться даже, я же только один раз, тифозная, чумная… Но у меня любовь была, значит, я счастливая, с ним моя любовь осталась, не закончилась. Не плачь, Алёшка, до свадьбы заживёт! Я самая счастливая, и солнце через край, и сливы, и залив, и пусть все горят в аду…
МАРИНА (плачет). Счастливая, правильно… Сиди, со мной сиди. Счастливая самая, знаю, знаю. Ты только не плачь, ты зачем плачешь? Крестик, да, был крестик, знаю. Значит, тоже, да? Я самая счастливая? Так ты говоришь?
АЛЁНА. Да. Ты тоже.
(Пауза.) Темно так стало. Тебе темно? Темно тебе, нет? Отрой окно, пожалуйста, слышишь, открой окно, а то мне кажется, что придёт и убьет сейчас, кот-баюн твой или кто, придёт и убьёт сейчас, придёт и убьет…
МАРИНА. Открою, сейчас. Горе ты, открою я сейчас.
Марина встает, пытается открыть окно. Но за окном уже нет залива, пустого двора, сгорбленной сливы. За ним слепота. МАРИНА. Не поняла… Это чего?
АЛЁНА. Открывай окно, пожалуйста, слышишь?
МАРИНА. Слышу. Не могу. Не получается.
АЛЁНА. Не открывается? Не открывается, да, нет?
Марина молчит, смотрит в слепое окно. МАРИНА. Песок. Занесло нас.
Марина отходит от окна. АЛЁНА. Занесло? Засыпало? А двери? Занесло? Всё, да? Всё? Ты чего молчишь? Всё?
МАРИНА. Тише, успокойся, тише, не кричи.
Марина присаживается обратно на пол к Алёне. АЛЁНА. Надо стекло выбить, надо разгребать. Песок этот, везде песок, он почему такой страшный? И волосах песок, слышишь да, видишь, у меня и у тебя? Убери, убери, эту гадость, я не хочу. Надо выбить стекло, надо разгребать
. (Резко успокоившись.) Похоронились мы с тобой здесь, да?
МАРИНА. Нет, тише.
АЛЁНА. А мне кажется сейчас точно придёт и убьёт.
МАРИНА. Нет, нет, слушай. Молчи, не бойся. На колени ко мне ложись и лежи, вот так, ложись и лежи.
(Укладывает Алёнину голову к себе на колени.) Лежать, глаза закрыть, и слушай. Меня слушай. Никто не придёт и не убьёт, глупая, хорошая… Будешь лежать вот так, будешь спать. А над нами – купол. Я буду про купол думать, а ты будешь спать. И нечего бояться, глупая. Никто нас не тронет. Под куполом нас никто не тронет, поняла? А завтра проснёшься и будет другая жизнь, правильная, счастливая. И никто не уедет, мы будем жить здесь. И будет солнце, сливы и залив…
АЛЁНА. А Митя?
МАРИНА. И Митя будет, да, да, да. Будем жить здесь, под куполом, и будет солнце через край. Ты только спи.
АЛЁНА. А ты про купол будешь думать?
МАРИНА. Буду.
Алёна лежит у Марины на коленях и укрывает их стеклянный купол. Дом медленно заносит песком. К утру его занесет по самую крышу. КОНЕЦ
_________________________________________
Об авторе:
АНАСТАСИЯ ЧЕРНЯТЬЕВА Родилась 3 июня 2001 года в Тюмени. В 2019 году поступила в Екатеринбургский государственный театральный институт на отделение «Литературное творчество» (Драматургия) на курс Н.В. Коляды. Пьеса «Край земли русской – конечная» в 2020 году получила первую премию на Международном конкурсе драматургов «Евразия», а также была поставлена в «Коляда-театре» (премьера состоялась 27 сентября 2020 г., режиссер Иван Федчишин). Пьесы «Край земли русской – конечная» и «Феня» участвуют в лаборатории перевода «RussianDramaIntegration», в рамках которой будут переведены на итальянский язык.
скачать dle 12.1
