Выбор Павла Карташева
(фантазия для сцены)
От автора: Встреча этих трёх женщин могла бы и произойти – в начале 50-х годов, спустя почти полвека после смерти А. П. Чехова, все они были живы. Но это сочинение ни в коем случае нельзя считать биографическим. Это фантазия на темы жизни и творчества А. П. Чехова. Не стоит выискивать несоответствия и фактические ошибки, сравнивать героев этой драмы с М. П.Чеховой, О. Л. Книппер-Чеховой и Т. Л. Щепкиной-Куперник, это был бы напрасный труд. Итак, нам снится зимняя Ялта. 28 января 1952 года…
Действие происходит в начале 50-х годов ХХ века, в доме-музее писателя-классика.Действующие лица:МАРИЯ, его сестра
ОЛЬГА, его жена
ТАТЬЯНА, его подруга
СЦЕНА ПЕРВАЯ. «ЗА ЗАВТРАКОМ»Комната в Доме Классика. Мария накрывает стол к завтраку. Ей, как и всем действующим здесь лицам, много лет, но она энергична, бодра, двигается легко и осмысленно. Одета скромно, украшений (кроме часов) не носит.МАРИЯ. Есть соблазн – взять и поставить четвёртый прибор, для него. А впрочем, тогда надо и для всех ушедших – для матери, для папаши, для Саши, для Коли, для Вани, для Миши, для тёти Фенечки… Эдак и посуды не хватит… Как там у Пушкина… «Кому ж из нас под старость день лицея торжествовать придётся одному?» Вышло – мне. Вышло мне…
Появляется Ольга, нарядная, с красиво уложенными волосами, словом – настоящая дама.ОЛЬГА. Машенька!
МАРИЯ. Олечка, свежая, нарядная, когда ты всё успеваешь, дорогая.
(Обнимает её.) Боже мой, какой запах…
ОЛЬГА. Да-с, оружия не складываем никогда-с! Как тут мало зеркал. Было же большое зеркало у входа, куда делось… Вообрази, мне на прошлой неделе Каштанников предложение сделал.
МАРИЯ. Кто такой?
ОЛЬГА. Наш артист, из вспомогательного состава. Молодой, шестьдесят восемь лет.
МАРИЯ. И что ты ответила?
ОЛЬГА. Ответила вежливо. Дескать, после того мужа, что у меня был, никакого другого мужа быть не может. А если насчёт всякого-прочего, то мне это уже неинтересно… в техническом отношении. Зачем-то я употребила это глупое выражение – в техническом отношении.
МАРИЯ. Я не понимаю, что ты хотела сказать.
ОЛЬГА. Я хотела сказать, что любовник мне уже не нужен.
МАРИЯ. Господи, неужели он бы стал тебя склонять…
ОЛЬГА. А как же, непременно стал бы склонять.
МАРИЯ. Это невероятно, Олечка.
ОЛЬГА. Что тут такого невероятного? Вопрос темперамента. Вспомни французскую кокотку, Нинон Ланкло. Она в середине жизни вдруг стала молодеть и встретила смерть в почтенном возрасте – абсолютно цветущей женщиной. До последнего дня у неё были мужчины.
МАРИЯ. Я этого, извини, не понимаю.
ОЛЬГА. Не все же такие …непреклонные, как ты.
МАРИЯ. А зачем ты меня дразнишь? Я вовсе не была непреклонной... Но для этого есть молодость.
ОЛЬГА. А когда, по-твоему, кончается молодость?
МАРИЯ. Человек всегда знает, когда кончается молодость, она кончается естественным путём.
ОЛЬГА. Ты можешь знать, когда закончилась твоя молодость, а не моя. Ох, вот зачем тут эта моя фотография? Как я не люблю её. Тут какой-то смуглый суслик, а не я. Никогда фотографии не передавали моего очарования, никогда. Просто катастрофа… А ты ничего, хорошенькая была. Вечная девочка… Глазки умные… Но почему всё время такая насупленная… Так вот, ты можешь считать свою молодость законченной, хотя ты глубоко заблуждаешься, по-моему, тебе пожизненно двадцать восемь и ни копейкой больше… А что до меня, я никогда не буду старой. Хватит мне старух, что я на театре переиграла. Вообрази, мне ещё пятидесяти не было, а они мне подсунули госпожу Пернель в «Тартюфе»! Пришлось блеснуть талантом.
МАРИЯ. Тешишь себя иллюзиями…
ОЛЬГА. Иллюзии, какие иллюзии? Мы с моим последним расстались всего-то лет восемь тому назад. Что такого? Я свободная женщина, актриса, вдова. Никого не компрометирую. Если мне не изменяет память, мой муж Антон Павлович умер в 1904 году.
МАРИЯ. На руках у верной-верной жены.
ОЛЬГА. Что-о?
МАРИЯ. Как он боялся жениться! Предчувствовал, бедный.
ОЛЬГА. Ты решила прямо с утра испортить мне весь день, да? Ты вздорная, Маша. Ты меня не любишь. А он меня любил. Любил, любил! Вон туда, вверх по лесенке, я пробиралась к нему каждое утро, после купания, а ты слышала мои шаги и злилась!
МАРИЯ. Ничего я не злилась. Как на тебя можно злиться? Когда тебя нет, одно дело, а когда ты перед глазами…
(Вздыхает и машет рукой.)ОЛЬГА. Что у нас на завтрак?
МАРИЯ. Творог, сыр, булочки. Кашка есть рисовая…
ОЛЬГА. Творог, это хорошо для костей. Кости стали хрупкие…В прошлом году руку сломала, я тебе писала, помнишь? Так скверно теперь всё заживает…
МАРИЯ. Ага, это к вопросу о молодости.
ОЛЬГА. Причём тут!
МАРИЯ. Кости старые. Кожа старая. Волосы…
ОЛЬГА. Что, съела гриб? Волосы свои! Роскошные! Антон так и говорил – роскошные!
МАРИЯ. У Лики Мизиновой получше твоих были.
ОЛЬГА. Слов нет.
МАРИЯ. У Лики волосы пепельные были, вот такие
– до попы.
ОЛЬГА. А женился Чехов на мне, а не на этой твоей толстой Лике.
МАРИЯ. Не толстая она была, не толстая! Просто крупная женщина – всё большое, глаза, грудь… Да на улице извозчики останавливались, когда она шла. Спорить бесполезно, Лика была фантастическая красавица.
ОЛЬГА. Она мне будет описывать Лику! Твоя Лика к нам в театр показывалась, так мы от стыда друг на друга не смотрели – от стыда за её бездарность. Как все бездари, она дурнела на сцене – тогда как талантливые люди на сцене хорошеют! Мало того, что глупа, так ещё и без талии. Кому нужна женщина без талии… А где она, кстати?
МАРИЯ. Я писала тебе. Умерла в Париже.
ОЛЬГА. В лагере?
МАРИЯ. Нет, своей смертью, от туберкулёза. В тридцать девятом году.
ОЛЬГА. Повезло.
МАРИЯ. Повезло.
ОЛЬГА. В тридцать девятом – и от туберкулёза.
МАРИЯ. И в Париже.
ОЛЬГА. Да.
МАРИЯ. Теперь всё уже истлело, и волосы, и талия…
ОЛЬГА. Талии не было.
МАРИЯ. Зато душа была.
ОЛЬГА. Теперь я вспомнила, ты мне писала. Я всплакнула…
МАРИЯ. Как выражался Лесков – «в голове у маркизы бегал заяц». Это про тебя, Олечка.
ОЛЬГА. Ладно, ладно не будем о мёртвых, а, впрочем, если не о мёртвых, так про кого нам и говорить? Мы будем завтракать, наконец?
МАРИЯ. Надо подождать Щепкину-Куперник.
ОЛЬГА. Так мы до обеда будем ждать эту Куперник. Она же у нас богема. Она никакого утра не видела, может, лет шестьдесят… Ну, разве ночь прогуляет до рассвета, тогда… зачем она приехала, не понимаю.
МАРИЯ. Я тоже не совсем понимаю, но она имеет право… Антон с ней дружил, это факт, и, кстати, ценил её как писателя.
ОЛЬГА. Она скорее переводчик. Переводит недурно… Ростан, Гюго, Лопе де Вега… Правда, специалисты говорили мне, что она приписывает много своего.
МАРИЯ. Да все переводчики приписывают, беды нет, беда в том, что она так же талантлива, как безвкусна.
ОЛЬГА. Я всегда немножко её… пф… сторонилась. Что-то в ней…
МАРИЯ. Я тебя понимаю.
ОЛЬГА. Так откровенно…
МАРИЯ. Однако же у неё было двое мужей.
ОЛЬГА. Мужчины ревнуют к мужчинам… На шалости женщин они смотрят снисходительно. Да вообще, всё это ерунда, если подумать… Всё равно один конец, почему не побаловать своё тельце? Такие пустяки, в сущности…
МАРИЯ. Антон одно время любил с ними погулять, с Таней Куперник и Лидой Яворской. Они его забавляли.
ОЛЬГА. А как ты думаешь, они… Там всё невинно было, или…
МАРИЯ. Не хочу ничего знать.
ОЛЬГА. Интересно же…
МАРИЯ. Это пошлость, Оля!
ОЛЬГА. Ничего не вижу в этом пошлого. Наоборот, оригинально… Заладили – певец сумерек, скука жизни, то да сё… А он сам знаешь, какой был. Если знакомился с тремя сёстрами – ну, все три сестры были его. Что, неправда? Ведь правда? Конечно, я его уже больного получила, а всё равно – глазами! Никого не пропускал! Не хочешь говорить, я сама у Татьяны спрошу.
МАРИЯ. Без меня.
ОЛЬГА. Столько лет прошло, ты всё ревнуешь.
Появляется Татьяна, небрежно и странно одетая, непричёсанная.ТАТЬЯНА. Ой, доброе утро, милые дамы.
ОЛЬГА. Доброе утро, Татьяна Львовна.
МАРИЯ. Здравствуй, Танечка, как спалось?
Татьяна подходит к столу, берёт печенье, грызет.ТАТЬЯНА. Во-первых, жарко. Сильно печи топят. Зачем их топят сейчас, когда надо было топить зимой девятьсот третьего года, когда Антон Павлович тут замерзал и голодал?
МАРИЯ. Никогда Антон Павлович тут не замерзал и тем более не голодал.
ТАТЬЯНА. Да? А он мне писал – двенадцать градусов. И никого нет – ни сестры, ни жены, и никто ему не готовит нормальной еды…
МАРИЯ. Он не мог ничего такого писать.
ТАТЬЯНА. Как же не мог, у меня письма есть.
МАРИЯ. Какие письма?
ТАТЬЯНА. «Какие письма»! Ко мне писанные. Глазки-то загорелись… Я тебе их не отдам, Мария Павловна. Ты из них всё вычеркнешь, что тебе не нравится – а это история, из неё нельзя ничего вычёркивать. Итак, во-первых, жарко. Тургенев утверждал, что женщины говорят «во-первых», и забывают об этом, и никакого «во вторых» у них не бывает, поэтому я продолжаю в пику Тургеневу. Во-вторых, душно. В-третьих, жуткая слышимость, и я уже полчаса не сплю и всё слышу, что вы говорите.
ОЛЬГА. Пардон, пардон!
МАРИЯ. Извини, Таня.
ТАТЬЯНА. Извинения принимаются. Тем более, вы не сказали ничего такого, чего бы я не знала, что вы про меня скажете…
МАРИЯ. Прошу к столу.
Рассаживаются.ТАТЬЯНА. Есть варенье?
МАРИЯ. Да, пожалуйста, вишня, инжир…
ОЛЬГА. Инжир! Это звучит волшебно – инжир…
МАРИЯ. У нас ведь свой растёт… От кашля хорошо.
ТАТЬЯНА. Я варенье в творог добавляю и тем самым вкус, присущий ему, убиваю. Творог надо кушать, а кушать его противно…
МАРИЯ. Творог – противный? Не нахожу.
ТАТЬЯНА. Пресный, бессмысленный вкус.
МАРИЯ. Чудишь ты, Танечка.
ОЛЬГА. Вы надолго приехали?
ТАТЬЯНА. Я надолго никуда… долго нигде не бываю. Приехала на день рождения нашего святого Антония… видите ли, я так понимаю, это мой последний год.
МАРИЯ. Ладно тебе, ты ещё молодка у нас. Тебе ведь, кажется, и восьмидесяти нет?
ТАТЬЯНА. Семьдесят восемь будет… не будет… Расскажи, Маша, что у нас завтра, кто придёт.
МАРИЯ. Придёт, в основном, местная интеллигенция.
ТАТЬЯНА. Какая ещё местная интеллигенция?
МАРИЯ. Есть несколько человек, представь себе. Трое… нет, даже четверо были знакомы с Антоном. Старички, да… Потом директор первой школы придёт, директор дома актёра, потом из библиотеки… Обещал заглянуть первый секретарь нашего горкома…
ОЛЬГА. Нашего!
МАРИЯ. Да, нашего, ялтинского.
ОЛЬГА. Маша, хоть между собой-то мы можем говорить по-человечески… нашего горкома…
МАРИЯ. Я как-то попривыкла, за тридцать-то пять лет…
ОЛЬГА. Тридцать пять лет! Господи.
МАРИЯ. И конца-края их царствию не видно. Гитлер не одолел! Лучшая армия в мире зубы обломала.
ОЛЬГА. Театр товарищи большевики всегда поддерживали, ничего не скажу.
ТАТЬЯНА. Но пьесы писать они так и не научились. Всё метут, слава Богу – Мольера, Гольдони, Лопе де Вегу, Ростана. Я, девочки мои, живу не просто так, я живу припеваючи. Тут по случаю купила Рокотова, портрет неизвестной…
МАРИЯ. Кому завещаешь?
ТАТЬЯНА. У меня куча племянников, сестра плодущая оказалась. Да, театр… всё-таки защита. Я в Москве по вечерам обычно в театре сижу.
ОЛЬГА. К нам ходите?
ТАТЬЯНА. Хожу, но с трудом. Скучно у вас. Играют всё хуже и хуже… Разве что Степанова…
ОЛЬГА. Степанова! Палка прямая. Шея не гнётся и звук горловой, жестяной.
МАРИЯ. Но талия ведь имеется?
ОЛЬГА. Талия имеется, бедер нет. И никакого очарованья!
ТАТЬЯНА. Очарованье – это к Тарасовой.
ОЛЬГА. Не говорите мне про Тарасову, не портите мне аппетит, а?
ТАТЬЯНА. Антону понравились бы и Степанова, и Тарасова. Он обожал интеллигентных актрис…
МАРИЯ. Не только актрис. Вообще – интеллигентных женщин.
ТАТЬЯНА. Да, да…И чтобы она была изящна, одевалась порядочно, и была с образованием, и поговорить могла, и чтоб письма увлекательные писала.
МАРИЯ. И никакого мещанства, никакой ревности, упрёков, истерик – он этого не выносил.
ОЛЬГА. Таких женщин было много…Полвека назад. Пока слуги не выгнали господ.
ТАТЬЯНА. Да, удивительно много. Цветы, роскошные цветы… только без почвы. Для жизни потребовались совсем другие женщины.
ОЛЬГА. Кувалды. Помнишь, Маша, у него в записных книжках персонаж рекомендует свою жену – «знакомьтесь, моя кувалда»?
(Смеётся.)ТАТЬЯНА. Ну, всё-таки ещё остались…
МАРИЯ. Вот именно – остались. Новых не будет. До чего дошло – женщины пьют, спиваются. И это никого не удивляет.
ОЛЬГА. Разве в наше время женщины не пили?
МАРИЯ. Мещанки, кухарки – пожалуйста. Но как может женщина пить и при этом считать себя интеллигентной?
ТАТЬЯНА. Ах, Машенька, за это звание давно уже никто не борется. Интеллигент – это такое ругательство…
ОЛЬГА. Ну да, пить по-чёрному мы не пили, но выпивали, однако … рюмочку-другую… Кстати, Маша…
МАРИЯ. С утра?
ОЛЬГА. Рюмочку…
МАРИЯ. Бенедиктин – будешь?
ОЛЬГА (кивает). Откуда вдруг бенедиктин?
МАРИЯ. Чудеса нашей советской торговли. Неожиданно стали продавать ликёр времён моей молодости! Что у них там творится…
ТАТЬЯНА. И мне, пожалуйста, налей, Машенька…
МАРИЯ. Чтобы отбить вкус варенья?
ТАТЬЯНА. Злючка-колючка ты… Не может без шпильки… Про бенедиктин можно предположить следующее. Дефицит кадров, ну и пристегнули к ассортименту какого-нибудь ещё с до-революции… Какой-нибудь помощник младшего технолога в щель времён завалился и дожил. Вот он пораскинул умишком, написал рацпредложение – в связи с возросшими культурными требованиями трудящихся, предлагаю выпуск вкусного и полезного советского ликёра бенедиктин…
МАРИЯ (разливает). А что руководящие товарищи?
ТАТЬЯНА. А высшие-то руководящие товарищи сами все… с до революции. Они прекрасно помнят тот самый бенедиктин.
(Пьёт.) М-м…почти то.
ОЛЬГА (пьёт). Похоже. Но чего-то не хватает…
МАРИЯ. Естественно, это вообще не бенедиктин, одно название. Вы вспомните их колбасу… Картофель – и тот…
ОЛЬГА. Что – картофель?
МАРИЯ. Был круглый, белый, крепкий – а сейчас он маленький, гнилой и грязный.
ОЛЬГА. Картофель – из земли, если я не ошибаюсь? Налипает…
МАРИЯ. Что – налипает?
ОЛЬГА. Эта…земля.
МАРИЯ. А до революции почему не налипала? Потому что обтирали, мыли, сушили. Сортировали!
ОЛЬГА. Да, ты права, Машенька. Я просто не ем картофеля, так и не знаю…
ТАТЬЯНА. А чем вы вообще питаетесь, Ольга Леонардовна?
ОЛЬГА. Я капустку люблю, во всех видах. Редиску, огурцы. Морковь уважаю…это если из овощных.
МАРИЯ. У нас в Мелихово овощи росли великолепно! Ни одного неурожая.
ОЛЬГА. У Антона всё росло, он чувствовал всё живое удивительно, необычайно…
МАРИЯ. Положим, огород всегда был на мне.
ОЛЬГА. И ты, и ты тоже.
МАРИЯ. Конечно, я всегда «тоже»… Второстепенное действующее лицо. Рабочая лошадка семьи… Антон сажал, Антон строил, Антон выращивал. И при нём такая маленькая фигурка, тихая мышка - сестричка, ну, она «тоже»…
ОЛЬГА. Так ты лошадка или мышка? Ты как-то определись, Маша.
ТАТЬЯНА. На фоне Антона мы все маленькие. Кто мы такие, в сущности? Ты – его сестра, ты – его жена, я – его подруга. Отсчёт ведётся от него. Никто никогда не скажет про Антона, что был он муж Книппер, брат Маши, друг Щепкиной-Куперник, никто, никогда…
МАРИЯ. Что ж, нам было нужно в могилу вместе с ним лечь?
ТАТЬЯНА. Нам было нужно хотя бы до этой могилы его не доводить.
Пауза.ОЛЬГА. Начинается…
МАРИЯ. Я вижу, все позавтракали, я убираю стол. Чай попозже будет…
ОЛЬГА. Спасибо, Машенька…
Маша убирает стол, Ольга прогуливается по комнате, смотрит в окно, Татьяна берёт книгу, пролистывает.ТАТЬЯНА. Если я не ошибаюсь, ни у одного нашего писателя не было такого количества женских образов. Ни в прозе. Ни в драме.
ОЛЬГА. Островский?
ТАТЬЯНА. У Островского обычно прекрасно выписана героиня и её мамаша либо тётка. А у Антона, вспомните хотя бы «Чайку»
– Аркадина, Нина Заречная, потом
– Маша, да ещё и Полина Андреевна – прекрасные, полноценные роли, все имеют судьбу, вплетены в клубок взаимоотношений. Все интеллигентны, образованы, умны...
МАРИЯ. Все несчастны.
ТАТЬЯНА. Да, но это высокие страдания – муки любви, неудовлетворённость собой…
ОЛЬГА. Какие у Аркадиной муки любви?
ТАТЬЯНА. Но ведь она любит Тригорина, она стареет, ревнует…
ОЛЬГА. Это высокие страдания? Любая кухарка стареет и ревнует… Страдания у Аркадиной самые обыкновенные, только она умеет их подать изящно. В этом всё дело. Всех чарует изящество формы, всех, всех, и нашего Антона чаровало – именно это. Когда сырое мясо жизни – хорошо приготовлено, умело сервировано, да… И женщину, это сырое мясо жизни, тоже надо… сервировать. Отсюда наши платья, наше бельё, наши украшения, наши духи. Он всё это ценил. У тебя в книге есть «Дуэль»? Где это… вот. Одна дама учит героиню – «Милая! Муж ничего не должен знать, и жена должна быть перед ним чистой, как ангельчик! Я каждое утро просыпаюсь чуть свет и мою холодной водой лицо, чтобы мой Никодим Александрович не заметил, что я заспанная…»
ТАТЬЯНА. Но в повести она тупая пошлячка, эта дама.
ОЛЬГА. А совет даёт правильный. Нравственная распущенность героини выражается и в том, что она опустилась в быту.
МАРИЯ. Ольга права, Антон ненавидел нечистый, бескультурный быт. Я постоянно что-то мыла, скребла…
ТАТЬЯНА. Три сестры! Три сестры! Наташа!
МАРИЯ. Не кричи. Что значит – три сестры, что ты хочешь сказать?
ТАТЬЯНА. В «Трёх сестрах» у Антона выведена исключительно чистоплотная мещанка, обожающая порядок, это – Наташа. Гадина, тварь, шершавое животное. Хорошие люди могут облениться, опуститься в быту, но злобных гадин никакая чистота не спасёт. Изящество формы – это не главное, Олечка.
ОЛЬГА. Кто говорит, что это – главное? Но это любят, моя дорогая, и вы это любите. Ведь и цветы – не главное, а кто ж не любит цветы?
МАРИЯ. Антон обожал цветы.
ТАТЬЯНА. Вы меня сбиваете с толку. У меня была мысль…
ОЛЬГА. А вы гоните её, гоните прочь… После завтрака хорошо бы лёгкую музыку… Маша, у тебя есть что-нибудь вроде Штрауса?
МАРИЯ. Штраус есть, Оффенбах есть...
(Заводит патефон.) ОЛЬГА. Как техника-то вперёд шагает! Помните граммофоны?
МАРИЯ. Граммофоны! Я царя Александра Третьего помню…
ОЛЬГА (танцует). Что ж… в конце концов, поиграли в советы и вернулись к самодержавию.
ТАТЬЯНА. Всё ж таки есть разница между…
МАРИЯ. Я бы не хотела поддерживать дискуссию по этому вопросу.
ОЛЬГА (танцует). Никаких и нет дискуссий. Родились при Александре Втором, умрём при Иосифе… Первом.
ТАТЬЯНА. А может быть…
МАРИЯ. Ничего не может быть. Это навсегда.
ОЛЬГА. Мы за жизнь могли успеть заметить, что навсегда у нас ничего не бывает….
ТАТЬЯНА. Я-то нет, но ты, Машенька, вполне можешь кое-кого похоронить. В тебе есть что-то вечное…
МАРИЯ. Я сама не понимаю, почему всё живу и живу. Никакого особенного аппетита к жизни не имею… Живу – как службу служу. Вот – этот дом берегу, наш с Антоном дом…
ОЛЬГА (перестаёт танцевать). Уф! Да и мы с Татьяной Львовной живы.
ТАТЬЯНА. Это нам Антон с того света ворожит…
МАРИЯ. Ты думаешь, он нам наворожил долгую жизнь? Значит, долгая жизнь – благо?
ТАТЬЯНА. А разве – нет?
ОЛЬГА. Конечно, жизнь – благо. Наша жизнь, я имею в виду. Мы ни часу не были в нужде, ни дня ни голодали, никаких преследований, никаких репрессий, мы счастливые люди.
ТАТЬЯНА. Но рядом… но вокруг…
ОЛЬГА. Рядом и вокруг – это рядом и вокруг. Я про нашу жизнь говорю. Татьяна Львовна, у вас переводы идут в ста театрах или в ста пятидесяти?
ТАТЬЯНА. По Москве – в двенадцати…
ОЛЬГА. Дом-музей Чехова в Ялте содержит государство?
МАРИЯ. Естественно, Антон в школьной программе...
ОЛЬГА. Стоит ли так уж сильно критиковать существующий порядок вещей?
ТАТЬЯНА. Вы забываете, Ольга Леонардовна, что мы и до революции очень неплохо жили. Я дочь киевского адвоката… Мы бы прекрасно обошлись и без всей этой… петрушки. Играли бы на сцене, переводили…Зимой ездили бы в Ниццу, летом – куда-нибудь в норвежские фьорды…
ОЛЬГА. Ах, вот это, конечно, тоска… До войны ещё пускали иногда, а теперь… Письма – и те через раз доходят.
Умолкает патефон.МАРИЯ. Тебе Миша пишет? Я получила два письма.
ОЛЬГА. Пишет.
ТАТЬЯНА. Миша, сын Саши, племянник Антона? Божественный был актёр. Где он теперь?
ОЛЬГА. Он теперь в Калифорнии, актёрское мастерство преподает.
ТАТЬЯНА (мечтательно). Ка-ли-фор-ни-я…
ОЛЬГА. Смешно и странно, наш головастик, Миша Чехов – в Калифорнии… И что он там может преподавать? Он играл на чистом таланте, на вдохновении. Если нет таланта, нет вдохновения – никакие ученья не помогут. Согласна, существует техника, но это очень личная вещь, у меня, например, своя техника. Если надо, могу заплакать…
ТАТЬЯНА. Заплачьте, Ольга Леонардовна.
ОЛЬГА. Пожалста.
(Делает жалобное лицо и плачет настоящими слезами.)МАРИЯ (смеётся). – Это фокус! Это она ещё Антону показывала! Она что-то носит с собой, такое… слезоточивое!
ОЛЬГА. Ничего, кроме таланта, ей-богу…
ТАТЬЯНА. Так, всё это очень мило, но я хотела спросить – я завтра буду выступать на вечере или не надо?
МАРИЯ. Давайте обсудим. Точного плана нет, вечер неофициальный, можно сказать, домашний.
ОЛЬГА. Я могу почитать… Или рассказать про Антона?
МАРИЯ. Расскажи про Антона, а потом почитай.
ТАТЬЯНА. И я могу рассказать про Антона. Конечно, про то, как он к нам с Лидой Яворской в гостиницу приходил пьянствовать, я рассказывать не буду…
ОЛЬГА. Я не ревную, не ревную, это до меня было, а, кстати, там всё у вас было невинно или…
ТАТЬЯНА. Это как посмотреть… на мои глаза – говорить не о чем, ну, а для ханжеских глаз зрелище предназначено не было. Но об этом давайте забудем, а то Маша меня съест… Я расскажу про нашу с Антоном переписку, об его уроках литературного мастерства. Он со мной долго возился.
МАРИЯ. Отдала бы его письма, сделала бы доброе дело…
ТАТЬЯНА. После моей смерти весь мой архив поступает государству, а умру я в этом году. Потерпи, Машенька.
МАРИЯ. Я потерплю. Я терпеливая…
ОЛЬГА. Удивительно, как он находил время постоянно возиться с молодыми писательницами… Я имею в виду – учил их писать. Не скучал, не ленился, прилежно всё читал, отвечал… причём, именно для женщин завёл он такое правило.
ТАТЬЯНА. Видимо, это обостряло ощущения…
МАРИЯ. Ощущения?
ТАТЬЯНА. Так он же всех… он состоял в любовной связи со всеми своими литературными корреспондентками. Почти со всеми. Наверное, овладеть не только телом, но и душой женщины, через вмешательство в её творчество – это приносило особенные ощущения. И потом. Вот мысль, которую я пока что до вас не донесла. Он нас изучал.
МАРИЯ. Он нас изучал? Ты считаешь это мыслью? Разумеется, он нас изучал, он вообще изучал жизнь, как всякий писатель.
ОЛЬГА. Подожди, Маша. Тут что-то есть… Объяснитесь, Татьяна Львовна.
ТАТЬЯНА. Не сейчас, не сейчас… Вы меня сбили, я устала… Я не выспалась совершенно. Я отдохну, выйду к обеду, и объясню свою мысль. Потому что – это мысль. Даже – открытие… Я совершила открытие…
(Смеётся и уходит.)ОЛЬГА. Она шутит, как думаешь?
МАРИЯ. Да ну её, нашу Танечку. Всю жизнь пишет о принцессах, вот и тронулась маленько.
ОЛЬГА. Нет, не скажи, с головой у Щепкиной всё в порядке.
МАРИЯ. У всех нас голова в порядке.
ОЛЬГА. Да. Это счастье, Машенька… или это несчастье?
СЦЕНА ВТОРАЯ. «ОКОЛО ОБЕДА»Мария одна. Она сосредоточенно сервирует стол.МАРИЯ. Они все привыкли делать, что хотят, писательницы, актрисы, только домохозяйки обязаны думать о еде, о посуде, о том, на что жить, что покупать сегодня, что отложить на завтра… Проза жизни! Антон писал прозу, а я – делала прозу жизни… Терпи, Маша, раз Бог таланта не дал… А точно
– не дал? Разве у меня не было талантов? Левитан хвалил мои этюды… Впрочем, он мог лукавить. Бунин восхищался моими письмами, но он был влюблён… Всё это – домашнее, для личного обихода. Приятная молодая женщина, рисует, пишет. Кто тогда не рисовал, не пел, не писал? Нет, настоящего таланта у меня не было. Или был? Надо спросить Щепкину, она меня не любит – значит, скажет правду.
Появляется Ольга, она переоделась к обеду и стала ещё наряднее.ОЛЬГА. Машенька, тебе помочь?
МАРИЯ. Спасибо, я справлюсь. И чем ты поможешь, в таком наряде? Париж?
ОЛЬГА. Париж. Через Германию…
МАРИЯ. Ольга?
ОЛЬГА. Конечно, Ольга.
МАРИЯ. Как она там?
ОЛЬГА. Процветает! Выпускает свою линию косметики и книгу воспоминаний.
МАРИЯ. Это бы нам некстати.
ОЛЬГА. Не думаю. Я, Машенька, почти уверена, что моя дорогая племянница Олечка – большевистская шпионка. И что ты делаешь такие глаза? Наилучшее занятие для красивой женщины. Я бы сама – с превеликим удовольствием… Служить отчизне, а жить при этом за границей – идеал! Что у нас на обед?
МАРИЯ. Всё лёгкое… Куриный бульон, котлетки.
ОЛЬГА. А принцесса Грёза проснулась?
МАРИЯ. Не знаю.
Появляется Татьяна, она приоделась и причесалась.ТАТЬЯНА. Принцесса Грёза проснулась. Смейтесь, смейтесь, милые дамы, а никто не отменит того факта, что Эдмон Ростан – это на самом деле Щепкина-Куперник. Сирано де Бержерак – это я, принцесса Грёза – это я. Пролетарский писатель Максим Горький восхищался строчками «мы все под полуденным солнцем и с солнцем в крови рождены» и не знал, что марш гасконских гвардейцев из «Сирано де Бержерака» я придумала от начала до конца.
МАРИЯ. Настанет время, твоего Ростана переведут другие.
ТАТЬЯНА. И Эдмон Ростан тогда исчезнет из русского театра. Другого Ростана, кроме моего, быть не может.
МАРИЯ. Похвальная скромность, видна ученица доктора Чехова… Прошу всех к столу.
ОЛЬГА. Я что-то не проголодалась… Хотя погуляла часок вокруг дома. А что там у тебя в графинчике такое прозрачное, а, Машенька?
МАРИЯ. Что-что. Что к обеду положено по чуть-чуть.
ОЛЬГА. Чуть-чуть! Виват чуть-чуть!
ТАТЬЯНА. Я дома никогда ещё столько не ела. Завтрак, потом чай пили, теперь обед… Наверное, и ужин будет? А я как животное прямо живу – хватаю кусок, когда чую голод. Когда работаю, забываю поесть…
ОЛЬГА. Заведи прислугу.
ТАТЬЯНА. Да у меня в доме всё время кто-то толчётся, только они все такие же безбытные, как и я.
МАРИЯ. Ты нам хотела рассказать про своё какое-то открытие.
ТАТЬЯНА. Да! Внимание, господа! Открытие моё лежало на поверхности – я внимательно прочитала томик писем Антона, который ты, Маша, подготовила. И вот, в раннем письме к брату Александру, наш господин пишет следующее… Вы можете потом проверить, а я перескажу своими словами, как поняла. Итак, рассуждает Антон Павлович, закончилась ли эволюция человека? И да, и нет. В отношении мужчин, пожалуй, закончилась. А вот с женщинами вопрос открыт. Скорее всего, эволюция женщин продолжается. Если сегодня женщины – дуры, и среди них нет гениев, это вовсе не значит, что завтра они не станут все сплошь умными и не подадутся в гении. И наша задача – уверен юный Антон,
– помочь эволюции!
ОЛЬГА. Помочь эволюции?
ТАТЬЯНА. Именно! Задача прогрессивных мужчин – активно воспитывать женщин, подталкивать их к прогрессу, к развитию, к идеалу.
МАРИЯ. В чём тут открытие? Это с шестидесятых годов так повелось, женский вопрос…
ТАТЬЯНА. Да никакой не женский вопрос, а личное изобретение Антона. Он изобретал эту будущую женщину. Он нас изучал. Он нас воспитывал. Он подгонял эволюцию! Сам лично. Поэтому столько связей с интеллигентными женщинами, столько возни с молодыми писательницами, с актрисами, с художницами, столько писем и добрых советов. Он гнал нас к своему идеалу – не поодиночке, а целой толпой!
ОЛЬГА. Но позвольте, Татьяна Львовна, когда мы повстречались с Антоном, моё развитие уже полностью завершилось, я была зрелой женщиной.
ТАТЬЯНА. Да, тут таилась трагическая ловушка.
ОЛЬГА. Может быть, будем выбирать выражения?
ТАТЬЯНА. Без обид, Ольга Леонардовна, я совсем о другом. Вы великолепны, вы обворожительны, вы уже тогда были на свой лад идеальной чеховской женщиной. Но вот в чём вопрос. Антон нуждался в жене…
МАРИЯ. Антон не нуждался в жене. Если не иметь в виду вашу несносную постель, о которой вы постоянно толкуете, и которая не так уж много значения имеет в жизни интеллигентного человека, то я, я, я – я была его женой! Я полностью разделяла его жизнь. Никто не посмеет сказать, что это было не так.
ОЛЬГА. Маша… Уф… Ты… для тебя постель, может быть… но люди… мужчины… да и вообще люди…
ТАТЬЯНА. Да, Маша, ты неправа. Антон хотел семью.
МАРИЯ. У него была семья!
ТАТЬЯНА. Ах вот как. Хорошо, давайте начистоту. Антон был ещё мальчиком, когда вся его семья – папаша с мамашей, со всеми братьями и сестрой села ему на шею. До своей смерти Антон содержал эту семью – заботился о крыше над головой, о еде, об одежде, о плате за учение, и даже взрослым своим братьям одалживал бесконечно денег. Это притом, что ни папаша, ни мамаша никогда не читали его сочинений и не ведали, что там Антон царапает на бумаге. Этот адский хомут Антон волок годами, десятилетиями, лишь изредка, в письмах друзьям, вырывались у него краткие стоны. Он полностью обеспечивал всех вас и лично вас, Мария Павловна. И просто не мог позволить себе завести собственную семью, потому что все силы, всё время, все заработки – сжирали вы, родственники.
ОЛЬГА. Но, Татьяна Львовна, это был его личный выбор.
ТАТЬЯНА. Какой личный выбор, если никто из этой жадной своры не работал и не собирался работать?
ОЛЬГА. Он их любил.
ТАТЬЯНА. Он их любил! А они – они любили его? Конец восьмидесятых голов, у него уже горлом хлещет кровь, а они знать ничего не хотят, как будто не понимают, от какой такой болезни кровь идёт горлом! Ах, Антоша, ах, сходи к врачу. К какому врачу идти врачу… А не лучше ли вам пойти потрудиться, чтобы Антоша ваш хоть на месяц-два передохнул от своей домашней каторги. До чего дошло – он на каторгу настоящую отправился, на Сахалин, чтобы из своего проклятого дома убежать!
МАРИЯ. Вот ты что, оказывается, про нас думала всё это время…
ТАТЬЯНА. Теперь про жену.
ОЛЬГА. Вот только не надо меня попрекать театром и Немировичем-Данченко. Это скучно, Татьяна Львовна…
ТАТЬЯНА. Вас как раз упрекать-то и не в чем. Вы прекрасны, Ольга Леонардовна. Горе в том, что Антону нужна была жена, а он женился на актрисе. Ему была нужна обыкновенная добрая женщина, которой не коснулась никакая эволюция, дура набитая, мышь серая. Но чтоб она любила одного Антона, служила – одному Антону. А он напоролся на свой идеал! Изящная, умная, талантливая, образованная, одевается превосходно, письма пишет мастерски, и притом – страстная, живая… Никакой пошлости, никаких сцен ревности, вы что… Всё, конец эволюции, чего ещё желать! Желать больше нечего… Да только эта идеальная женщина – не твоя. Она свободна, она сама по себе. Она венец эволюции: свободный прекрасный человек. То есть не жена и не мать.
ОЛЬГА. Много ты знаешь, что нужно было Антону. Может, ему и надо было, как ты выражаешься, напороться на свой идеал…
ТАТЬЯНА. Откровенно говоря, я думаю, Антону лучше всего было бы жить с Левитаном.
ОЛЬГА (смеётся). С Левитаном! А что, не лишено…
МАРИЯ. Как это – с Левитаном, в каком смысле – с Левитаном? О Господи, как язык повернулся…
ОЛЬГА. Татьяна, вы человек несемейный, в семейных делах не разбираетесь, и ваши мнения вам надо было оставить при себе. Ну, представьте, вас бы услышал Антон… «Сели на шею», «жадная свора»… что за кухонный разговор. Вы извинитесь перед Машей, ладно? И закончим обед.
МАРИЯ. Я… в себя прихожу понемножку… Ох ты, сердце куда-то упало… Не выношу грубости… как можно – вот так… о моих любимых людях… Ведь это из жизней, из душ человеческих клубок, разве можно его давить сапогом? Ты, посторонний человек, смеешь говорить о моём брате, о моей матери, о моём отце… а если я начну…
ТАТЬЯНА. Да говори сколько угодно. Нет, Маша, если честно, ты что, никакой вины за семьёй не признаёшь? Это не вы Антона уморили, нет? А вы, Ольга?
ОЛЬГА. Я… я не разбираюсь в болезнях. Я думала, он ещё поживёт… Я… такое моё устройство – вся повёрнута в жизнь и не чувствую ничего, что от смерти. Я была до последних минут уверена, что Антон выздоровеет. Честное слово. Я бы никогда не повезла его в Баденвейлер, если бы знала, что это конец, никогда.
ТАТЬЯНА. Все знали, а вы – нет?
ОЛЬГА. Понимаете, я такой рождена… Да, представьте себе, все знают, а я нет, кругом болезни, несчастья, смерти, а я ничего этого не чувствую, не понимаю. Жизнь, жизнь, милая жизнь! Только тебя понимаю и принимаю!
ТАТЬЯНА. Пожалуй, вы проживёте дольше всех нас…
МАРИЯ. Это самый трудный вопрос всей моей жизни.
ОЛЬГА. Ты о чём, Машенька?
МАРИЯ. То, что сказала эта извращённая женщина. Вопрос о моей вине. Она утверждала, что я никогда не работала, и это ложь. Я преподавала в гимназии несколько лет… Хорошо, я признаю, что вклад в обеспечение семьи у меня был мал. Но Антон никогда… Антон считал естественным… Это само собой подразумевалось – что работает Антон, а я распоряжаюсь домом. Я была как жена ему, а жену кто ж гонит из дома на работу? Я ни часу не проводила без дела. Большая квартира в Москве, имение в Мелихово, наконец, Ялта… Учтите, постоянные гости. У нас не было управляющих, я была управляющий, это разве не работа? Это квалифицированный труд, за него платят… Я не актриса, не писатель… У меня не было таланта. Ведь у меня не было таланта?
ОЛЬГА. Вообще все Чеховы талантливы. Как и все Книпперы…
ТАТЬЯНА. Кто ж сейчас разберёт, был у тебя талант, Маша, или его не было? Чтобы это понять, надо работать. Способности у тебя были. А у кого их тогда не было?
ОЛЬГА. У Лики Мизиновой не было – причём, никаких.
МАРИЯ. Вся молодость – в нужде прошла. Куски сахара считала, луковицу из супа для папаши берегла – а то скандал, где мой лук, с утра до вечера ходят, стучат сапогами, пьют чай бесконечно, зимой вечный холод, отовсюду дует, и никуда не деться от этого быта, от ссор, мелких дрязг, и счета, счета, счета… Как растянуть пять рублей на неделю, поверит ли на слово лавочник, у которого пьяные братья наделали долгов, протянут ли башмаки ещё год… Это вся моя молодость, вся! Я порядочно стала одеваться, по своему вкусу, мне уже за тридцать было. А тебя послушать, я паразитка, попрыгунья какая-то… которая не заметила гения. Он сам гением себя не считал…
ТАТЬЯНА. Да, не умел себя правильно преподнести Антон Павлович. Топнул бы ногой, сказал: кто я? И чтоб домашние все кланялись. А вы сами не могли догадаться, кто там рядом с вами… покашливает? Положим, мамаша неграмотная, с неё спроса нет, но ты, Маша?
ОЛЬГА. Вы тут не правы, Татьяна Львовна. При жизни масштаб писателя определить невозможно. Вспомните, что писали про Чехова критики – это большое спасибо скажи, если признают хоть какие-то способности, слово «талант» редко употребляли, а гений... Современники о современниках так не говорят. Пока жизнь не окаменела, не стала музеем восковых фигур, не разобрать, кто почём. Только про актёров всё понятно сразу, как там у Островского говорится – «Делает сборы, значит, талант». Меня вот публика признала моментально…
МАРИЯ. Он был мой брат, самый близкий человек, я любила его больше жизни, какая мне была разница, гений он или не гений?
ТАТЬЯНА. Конечно, какая вам разница. Чехов
– писатель, и Боборыкин
– писатель, и Потапенко
– писатель…
ОЛЬГА. И Щепкина-Куперник
– писатель…
ТАТЬЯНА. Я своё место знаю, Ольга Леонардовна, не надо иронизировать попусту. Я говорю лишь о том, что близкие Антона могли бы его поберечь как кормильца семьи и гениального человека. Для себя и для мира…
ОЛЬГА. И близкие Пушкина могли бы его поберечь, не правда ли? Смешно! Это живая жизнь, кто тут рассчитывает… Люди живут своими страстями… Вас послушать, так нам надо было непременно дотащить Антона до семнадцатого года, когда бы его благополучно шлёпнули комиссары.
ТАТЬЯНА. Не шлёпнули, Ленин читал «Палату №6», восхищался, да и Горький бы помог…
ОЛЬГА. Не представляю себе Антона в нашем красном кордебалете… Нет, он бы эмигрировал. конечно… О, был бы вариант, да… Получил бы Нобелевскую премию вместо Бунина… Жили бы в Париже…
МАРИЯ. Встречались с Ликой Мизиновой…
ОЛЬГА. О, нет, нет. И потом, как бы я бросила театр?
МАРИЯ. Антон всё в своей судьбе определял сам, у него была огромная воля, если он прожил свою жизнь с нами, то прожил её исключительно по своему желанию, и никаким посторонним лицам судить нас я бы не советовала. Зима девятьсот третьего года – да, на моей совести, я задержалась тогда в Москве. По причинам, простительным для любой молодой женщины! Приехала, как только смогла.
ОЛЬГА. Увлеклась Машенька… Закружилась…
МАРИЯ. А ты, свободная женщина, что ж ты сама не отправилась ухаживать за своим другом?
ТАТЬЯНА. Я? С какой это стати? Он и не звал. И не тот я человек, чтобы ухаживать за больными…
МАРИЯ. Вот именно. Вы тоже хороши, подружки, это вы попрыгуньи, он с вами возился, писать вас учил, помогал вам, а вы – что сделали вы для него? Ха-ха да хи-хи, обеды да пикники, приехали – да и уехали. Фотография на память: я и Чехов, отлично, можно сказать, пенсия на всю жизнь, «я дружила с Чеховым». Ты, дочь знаменитого киевского адвоката, подарила бы ему тысячу рублей, пусть отдохнёт, полечится. А? Не подарила?
ТАТЬЯНА. Откуда у меня? Да, папа гремел, папа много зарабатывал, но у него было столько детей! Он сам шутил – «я от разных матерей нажил сорок дочерей…» Я переводить стала, чтобы хоть одеваться прилично. Я жила и живу собственным литературным трудом, какая тысяча рублей, ты что! Антон имения покупает, Антон по полгода в Ницце живёт, а полуслепая от бесконечных переводов Щепкина-Куперник ему должна тысячу рублей дарить на отдых?
ОЛЬГА. Почему-то у Антона никогда не было свободных денег.
МАРИЯ. Когда у Антона были свободные деньги, он строил школы для крестьянских детей. Даже тут, в Ялте, собирался основать лечебницу для учителей…
ОЛЬГА. Удивительный, конечно, был человек. Благотворительность, святое дело. Знаете, я совершенно к нему не способна. У меня бы ничего не вышло… в мире так много горя… неужели с какого-то одного человека будут строго спрашивать, если он… ну, не уменьшает этого горя, что ли, не умеет, не интересно ему, наконец! Помогать ближнему – я понимаю, ближний – это рядом, а каким-то неизвестным дальним… мне кажется, даже и требовать такого от человека как-то странно. Антон построил на свои деньги четыре школы! Зачем? Сейчас, наверно, и брёвнышка не осталось от тех школ…
МАРИЯ. Но кто-то в них успел выучиться…
ОЛЬГА. И выученный ушёл на гражданскую войну…
ТАТЬЯНА. Да… может быть, это и к счастью, что Антон ничего этого не увидел.
ОЛЬГА. А ты всё твердишь, что надо было его беречь – для чего, в сущности? Чтоб подольше мучился?
МАРИЯ. Неправда, Антон любил жизнь.
ТАТЬЯНА. Молодой был, любил. А потом в нём так стремительно стал расти дух, что он жизнь – перерос. Дух, переросший жизнь, судит её строго…
ОЛЬГА. Поначалу так, а потом дух опять смиряется с жизнью…
ТАТЬЯНА. А потом опять её перерастает…
ОЛЬГА. Да это у кого как. Во всяком случае, нам, женщинам, это не грозит. Никакой дух у нас никуда перерасти не может.
ТАТЬЯНА. Вы говорите за себя, Ольга Леонардовна.
ОЛЬГА. Татьяна Львовна, лопнуло моё ангельское терпение. Вы всерьёз считаете себя умнее всех нас?
ТАТЬЯНА. Честно ответить или вежливо?
МАРИЯ. Разумеется, честно.
ТАТЬЯНА. Без всякого сомнения, я думаю, что я умнее всех вас.
После этого заявления действующие лица некоторое время молчат.ОЛЬГА. Маша, дай поднос, я посуду соберу.
МАРИЯ. Оставь, Олечка, сейчас Катя придёт и всё уберёт.
ОЛЬГА. Я тогда пойду к себе, полежу, почитаю… Заходи, Маша, пошепчемся.
МАРИЯ. Я зайду.
ТАТЬЯНА. Что я такого сказала?
МАРИЯ (Ольге). Тебе там удобно? Ещё подушек не надо?
ОЛЬГА. Можно, а то спина что-то ноет…
(Показывает на горшок с растением.) Это какой цветок?
МАРИЯ. Это нефролепис. Папоротник…
ОЛЬГА. Какой милый.
ТАТЬЯНА. Я не сказала, что я умнее вас. Я сказала: я думаю, что умнее всех вас.
ОЛЬГА. Умные люди такого не говорят даже в шутку.
ТАТЬЯНА. Значит, я не умна, а только думаю, что я умна.
ОЛЬГА. Ах, да думайте вы что хотите! Думайте! А не говорите!
ТАТЬЯНА. Я так давно не общалась с людьми своего поколения… ехала сюда с предчувствием счастья, так хотела увидеть ваши лица
– ведь это моя молодость… Я… я так люблю вас, если бы вы знали…
МАРИЯ. Оригинальная любовь у тебя. Наговорила гадостей про семью… Мы, значит, Антона уморили, глубокая мысль.
ОЛЬГА. Наверное, нельзя столько переводить романтических драм, начинаешь всюду видеть геройство
– и злодейство…
МАРИЯ. Антон болел, а кто не болел… Брат Коля умер от чахотки, брат Иван умер… это тоже я виновата? Мы все болели, это вообще опасно – переселение с юга на север, мы так мучительно приживались на новом месте, а что делать, интеллектуальная жизнь, театры, газеты, журналы – всё в Москве или Петербурге…
ОЛЬГА. Да, он скучал в Ялте…
ТАТЬЯНА. Зря он приехал сюда. Несчастный это дом…
МАРИЯ. Опять она за своё!
ТАТЬЯНА. Ты хочешь сказать – это счастливый дом? Кто здесь был счастлив? Мамаша и моря-то в глаза не видела, и в ужасе дома сидела, потому что вокруг всё было чужое и страшное. Ты, Маша, мечтала только о Москве, о филармонии, выставках, вечерах в Художественном театре, о флирте со знаменитыми людьми, которым интересна хорошенькая сестра того самого Чехова. А он как всегда – сажал цветы и деревья… окружённый толпами людей бесконечно одинокий человек… Знаю, знаю, «врачи рекомендовали поменять климат», так не Ялту же они ему рекомендовали. Мог уехать в Ниццу и жить там без вас всех. Так нет, потянул всю колымагу за собой... Чего стоили одни только эти орды чахоточных, которые осаждали его с утра до вечера! Несчастный дом...
ОЛЬГА. Может быть, может быть…
ТАТЬЯНА. Никого я не обвиняю! Я говорю, что было.
ОЛЬГА. Вы говорите то, что думаете, будто оно было.
ТАТЬЯНА. Да, я думаю, что Антон был гениальный несчастный человек, который изобретал идеальную женщину, торопил её к вершинам эволюции, а в результате не нашлось ни одной реальной женщины, которая разделила бы его жизнь и помогла жить, а потом помогла умереть. И я такая же, и я не помогла. Никто не помог.
Пауза.ОЛЬГА. А бывает иначе?
ТАТЬЯНА. Сколько угодно! Анна Григорьевна Достоевская.
ОЛЬГА. Да, пожалуй… но она кто была – стенографисточка.
ТАТЬЯНА. Да, стенографисточка, и что? Любая посудомойка, которая любит своего мужа, варит щи и верна ему, в сто раз лучше, выше какой-нибудь бездарной дуры, которая занята никому не нужным самоутверждением.
МАРИЯ. Это такая самокритика?
ТАТЬЯНА. Почему самокритика?
МАРИЯ. А ты, ты сама?
ТАТЬЯНА. Я-то тут при чём?
ОЛЬГА. Потрясающе! Она тут причём!
ТАТЬЯНА. Ко мне всё это не относится. Я вышла из этой игры.
МАРИЯ. Что это значит – вышла из игры?
ТАТЬЯНА. А это значит, что я никого не обманывала, делая вид, что я могу быть настоящей женой и так далее. Никакой семьи, никакого быта. Пусть я дегенерат, но сознательный и честный. Никто не был несчастлив из-за меня. Мой путь прямой и ясный: я работаю, я живу в своё удовольствие, а быть женой и матерью – это не моё. Это нужно понять как можно раньше, и тогда не будет трагедий…
МАРИЯ. Разве можно в юности это понять? Что мы в это время знаем о себе? Что мы можем знать вообще?
ТАТЬЯНА. Как мы можем не знать свои желания? Женщины или хотят замуж, или не хотят. Это так сложно понять?
МАРИЯ. Сложно! Для меня – сложно… Я никогда не хотела замуж, так сказать, «вообще», меня увлекали некоторые люди, их было совсем мало… и я никак не могла определить, то это или не то… Не знала, есть у меня талант какой-нибудь, или нет… Выйдешь замуж, осядешь при муже, и какие уж тут поиски себя, тут не до своих амбиций. А совсем отринуть идею замужества – как-то страшно. Вдруг способности подведут, ничего не принесут, и останешься навечно «сестрой Чехова»
– ни семьи, ни карьеры… Так я металась и колебалась, и всё молчком, с кем мне было посоветоваться? Антон не представлял своей жизни без меня… Не все так ясно понимают сами себя, как ты, Таня.
ТАТЬЯНА. Не понимаю, что тут не понимать. Если бы ты вышла замуж за Бунина, стала бы «сестра Чехова, жена Бунина».
МАРИЯ. То есть меня самой нет и никогда не было… Не было! Не было! Я призрак и всю жизнь прожила как призрак! Вы видите моё тело – а нет никакого тела, это всё видимость, морок, мираж… Я и хожу как привидение – бесшумно… У меня нет плоти! Я состою из пыли старых книг… Вот, вот, полюбуйтесь
(показывает на фотографии) – «слева направо: М.П.Чехова… во втором ряду: М.П.Чехова…» Кто это? Что за бесцветное, бездарное лицо? Ничего интересного, ни единой чёрточки! Невозможно запомнить, не то, что полюбить…
ОЛЬГА. Машенька, детка, что ты говоришь! В тебя Бунин влюбился!
ТАТЬЯНА. Бунин влюбился в Чехова.
МАРИЯ. Она опять издевается надо мной!
ТАТЬЯНА. Классическая замена объекта.
ОЛЬГА. Бунин был свирепый женолюб, Татьяна Львовна.
ТАТЬЯНА. Это так, поэтому, влюбившись в Чехова, он перенёс эту любовь на его сестру.
МАРИЯ (плачет). Я поэтому ему и отказала… я догадалась…
ОЛЬГА. Как-то мне немножко надоело… Я пойду передохну. А то ведь ещё ужин будет… Надо набраться сил всё это выносить…
ТАТЬЯНА. Прости, Маша. Маша, Маша, прости, прости…
Маша плачет и ничего не отвечает.СЦЕНА ТРЕТЬЯ. «ДО УЖИНА»Мария сидит в кресле, читает книгу.Входит Ольга, она снова переоделась, и тоже с книгой.ОЛЬГА. Отдыхаешь, Маша? А где… госпожа Сирано де Бержерак?
МАРИЯ (пожимает плечами). По-моему, она ходила в сад.
ОЛЬГА. Опять снег… Люблю снег. И дождь люблю. И солнце. Всё люблю. Что читаешь?
МАРИЯ. Антона читаю. Я заметила, у него в пьесах брат всегда нежно любит сестру…
ОЛЬГА. Вишнёвый сад?
МАРИЯ. Гаев любит Раневскую, разве нет?
ОЛЬГА. Ну, может и любит, а что толку… Тебя это утешает, что какие-то персонажи кого-то любят? Ты хочешь доказательств, что Антон тебя любил, чудачка?
МАРИЯ. Да нет, просто интересно – жизнь, творчество… всё так переплетено… Кстати, у Антона ни в прозе, ни в пьесах нет ни одной хорошей жены.
ОЛЬГА. Кстати? Ты о чём? Мы прожили-то всего ничего, вот он и не успел…
МАРИЯ. Чего он не успел?
ОЛЬГА. Всё он успел, успокойся. Я понимаю, куда ты клонишь. Я плохая жена? Отлично: я плохая жена. Я согласна. Я не жена, я актриса, я чайка, я крокодил, я зло природы. Пусть так, только отвяжитесь от меня, хорошо?
МАРИЯ. Актриса… а что это такое
– быть актрисой?
ОЛЬГА. По совести, Маша: не знаю. Знаю, что есть женщины, которых занесло на сцену, судьба так сложилась, обстоятельства, то да сё. А есть актрисы по рождению. Тут что-то в природе… что-то с природой…
МАРИЯ. Что – с природой?
ОЛЬГА. А то, что запри меня в доме, в семье, и я умерла. Страсть к свободе, жадность к впечатлениям? Может быть, но и что-то ещё… какие-то флюиды… какое-то острое, опасное приключение души…
МАРИЯ. Опасное приключение души…
Появляется Татьяна, и она с книжкой.ТАТЬЯНА. Я хотела вам прочитать из «Ариадны».
ОЛЬГА. Надо же, я как раз перечитывала «Ариадну»… говорили в своё время, что эта ужасная хищная героиня списана с вашей подруги, актрисы Лиды Яворской?
ТАТЬЯНА. В этом образе можно узнать многих. Тут – целый тип женщины…
ОЛЬГА. Я слышала, вы её ревновали, чуть не зарезали?
ТАТЬЯНА. Ревновала. Эта развратница совершенно заворожила меня… А у вас, я слышала, во время замужества за Антоном Павловичем, были ещё по крайней мере три любовника?
ОЛЬГА (хотела было рассердиться, но раздумала). А, что уж теперь… как говорится, Господи помилуй мя грешную. Да, мне есть что вспомнить… как и вам, госпожа Сирано де Бержерак.
ТАТЬЯНА. Я и не спорю, я грешница.
МАРИЯ (Ольге). Ты хочешь завтра на вечере памяти читать из «Ариадны»? Это нельзя, нельзя! Возьми другой рассказ, обязательно что-нибудь про бедных, про угнетённых…
ОЛЬГА. Да разумеется, Оленька, у меня давно сложена чеховская программа, вся сплошь про бедных и для бедных.
ТАТЬЯНА. К нашему разговору про эволюцию женщин… вот это место из «Ариадны». «…мы не удовлетворены, потому что мы идеалисты. Мы хотим, чтобы существа, которые рожают нас и наших детей, были выше нас, выше всего на свете… Но беда вот в чём. Едва мы женимся или сходимся с женщиной, проходит каких-нибудь два-три года, как мы уже чувствуем себя разочарованными, обманутыми; сходимся с другими и опять разочарование, опять ужас, и в конце концов убеждаемся, что женщины лживы, мелочны, суетны, несправедливы, неразвиты, жестоки,
– одним словом, не только не выше, но даже неизмеримо ниже нас, мужчин…»
МАРИЯ. Не забывай, что это говорит герой рассказа, а не автор.
ТАТЬЯНА. Ах, оставь эту демагогию, Машенька, я сама писатель и прекрасно знаю все эти штучки. Это голос Чехова. Потом вот это место: «В городах всё воспитание и образование женщины в своей главной сущности сводятся к тому, чтобы выработать из неё человека-зверя, то есть чтобы она нравилась самцу и чтобы умела победить этого самца. Да-с… нужно, чтобы девочки воспитывались и учились вместе с мальчиками, чтобы те и другие были всегда вместе. Надо воспитывать женщину так, чтобы она умела, подобно мужчине, сознавать свою неправоту, а то она, по её мнению, всегда права… Приучайте её логически мыслить, обобщать и не уверяйте её, что её мозг весит меньше мужского и что поэтому она может быть равнодушна к наукам, искусствам, вообще культурным задачам…»
ОЛЬГА. И что? Так всё и сбылось, по его слову. Шутка ли, тридцать пять лет равноправия. Сейчас, кажется, опять будет совместное обучение в школах, да и без него новая женщина… с серпом и молотом! С веслом! С ружьём! Давно нам явилась во всей красе. Товарищам ведь всё удаётся, удалось и это.
ТАТЬЯНА. С веслом, с ружьём, с серпом – а что, женщины перестали быть «лживы, мелочны, суетны, несправедливы, неразвиты»?
МАРИЯ. Разве мы были лживы и неразвиты?
ОЛЬГА. Женщины нашего круга, чудесные, дивные женщины… У Антона имелся богатейший выбор… Ходил и лакомился, как медведь в малиннике… Ну, а воспитывать, учить – это уж их обязанность, а нам надо делать вид, что мы слушаем.
(Изображает пациентку.) Да-да-да, доктор, мы суетны, неразвиты, несправедливы, ах, полечите, полечите нас, доктор… Мне раздеваться?
ТАТЬЯНА. Вы абсолютно правы! Вот именно! Женщины прилежно выполняют всё, что от них требуется в тот или иной исторический момент, но это – им навязано, это – не от них самих… И поэтому, понимаете, всё исчезнет, всё… Как исчезли изобретённые Чеховым идеальные интеллигентные женщины, так исчезнут и наши суровые равноправные товарищи с веслом… Всё мираж, понимаете? Ми-раж. Это и была моя мысль…
МАРИЯ. А что не мираж?
ТАТЬЯНА. Есть одна такая штучка, а как она называется в народе, я тебе на ушко скажу, можно? Она не мираж. Она нас с тобой родила. А мы никого не родили. Ни ты, ни я, ни Ольга Леонардовна. Вот этим и заканчиваются обычно все эксперименты по изобретению какой-то небывалой в природе женщины… Бесплодием они заканчиваются.
Некоторое время действующие лица молчат.ОЛЬГА. Я могла бы родить! Это было несчастье… кровотечение, потом операция… Антон меня утешал – ещё, писал, собака моя, родишь немчиков… Ничего не вышло. А кругом все хихикали. «Опозорилась наша Ольга, от такого человека не удержала!»
ТАТЬЯНА. Я никогда не была беременна. Для чего? Кто мог у меня родиться?
МАРИЯ. Я… хорошо, признаюсь. Все мои романы были… невинны. Я не могла решиться… Я то, что называют «старая дева».
ОЛЬГА. Я так и думала, Машенька…
ТАТЬЯНА. С точки зрения природы, мы три урода.
МАРИЯ. Ты говоришь об этом с непонятным для меня удовольствием, Таня.
ОЛЬГА. Так ей нравится быть уродом, ты что, не понимаешь, она же – Сирано де Бержерак!
ТАТЬЯНА. Какая ты умная, Ольга Леонардовна. Я всегда была немножко влюблена в тебя, чуть-чуть. Ты из тех некрасивых женщин, что держатся, как красавицы, и все им верят, а это удивительней красоты. Могучая и ясная-ясная вера в себя… Да, я счастливый, осознающий сам себя урод, потому что я поэт… Непризнанный, неизвестный поэт! Полвека я пишу под псевдонимами – Ростан, Гюго, Кальдерон… Я лечу сквозь столетия, в одной руке у меня яд, в другой
– шпага, и я влюблён в испанскую королеву!
ОЛЬГА (притоптывая ногой). «Хоть бы хрен- рубаха нова, и порвата – хоть бы хрен… Хоть бы хрен – девчонки любят, и не любят – хоть бы хрен…»
МАРИЯ. Это что такое, Оля?
ОЛЬГА. Вдруг захотелось чего-нибудь русского. А мы ужинать будем или так посидим, ещё поговорим, не наговорились…
ТАТЬЯНА. Где вам понять меня… Тридцать лет я не публикую лучшие свои стихи. Сегодня Вера Инбер поэт, а я никто, так, толмачка-переводчица…
ОЛЬГА. Так давай, публикуй. Наверняка у тебя нет никакой крамолы в твоих стихах. Я уверена, Иосиф Виссарионович ничего не имеет против испанской королевы.
ТАТЬЯНА. Умерла моя публика.
ОЛЬГА. Подумаешь, горе какое. И моя публика умерла. А я иду на сцену, играю для товарищей. Может, из этих брёвен тоже со временем выйдут какие-нибудь… буратины. Они на меня смотрят в священном ужасе – жена Чехова! Всё равно, что жена Пушкина…
МАРИЯ. И на меня смотрят в ужасе. Я привыкла… Я домовой… Я навечно слилась с этими стенами, с этими стульями, с этими картинами, и мне кажется, если я уеду отсюда – то просто-напросто растворюсь в воздухе. И никто не заметит… шуршала мышка и перестала…
ОЛЬГА. Смешно, Маша! Всю жизнь ты вертела всеми как хотела, настоящая была командирша, фашисты – и те испугались тебя, дощечки в доме не тронули… Живёшь, можно сказать, в собственном доме на казённых харчах, и на что-то жалуешься! Спасибо Антону, всем выписал с того света охранную грамоту, но и у тебя, Маша, характер уж точно не мышиный.
МАРИЯ. Почему я живу?
ТАТЬЯНА. Все мы живём, пока Бог смерти не дал, и ничего мы в этом не поймём, и не надо нам понимать. Я скоро буду там…
ОЛЬГА. Где
– там?
ТАТЬЯНА. Надеюсь там, где Антон.
ОЛЬГА. Кланяйся ему. Скажи, и я скоро буду. Вот интересно себе представить: прибуду я на тот свет, найду Антона – оп-ля! А он с Ликой Мизиновой живёт. Какая, скажет, вы мне жена, гражданочка? Наши земные приключения здесь недействительны.
ТАТЬЯНА (смеётся). И ведь скажет, ей-богу, скажет!
МАРИЯ. Он бывает здесь иногда, я его чувствую.
ТАТЬЯНА. Что ты чувствуешь?
МАРИЯ. Тепло, свет… не наше тепло, не наш свет… не объяснишь… Он что-то говорит мне – не нашими словами… Я поняла только, что я не умру, пока не сделаю или не пойму что-то важное. Но – что?
ОЛЬГА. А я не умру, пока не кончится моя сила жизни.
ТАТЬЯНА. Силища!
ОЛЬГА. Как это мудро устроено, что никто не знает своего часа. А то бы человек извёлся от ожидания.
МАРИЯ. Не надо ничего ждать… Сейчас нам ужин принесут.
ОЛЬГА. А к ужину что-нибудь… чтоб сон покрепче был?
МАРИЯ. Есть местное вино.
ОЛЬГА. Люблю местное вино!
ТАТЬЯНА. Всё-то вы любите, Ольга Леонардовна…
ОЛЬГА. У меня правило: выпивать только в обществе, за столом, и чтобы еда была вкусная, а разговор – приятным. Тогда человек слегка пьян, обязательно весел и никогда не напивается…
МАРИЯ. Наш разговор показался тебе приятным?
ОЛЬГА. Конечно, приятно вспомнить молодость. Я имею в виду – первую молодость.
МАРИЯ. А сейчас у тебя примерно какая молодость по счёту?
ОЛЬГА. Примерно… девятая!
Женщины смеются.СЦЕНА ЧЕТВЁРТАЯ. «НОЧЬ ПЕРЕД РАССВЕТОМ»Входит Мария, со свечой в руке. Что-то ищет в шкафчике.МАРИЯ. Голова моя, голова, зачем столько боли, кому это нужно… Две таблетки не помогли, ничего уже не помогает…
Появляется Татьяна.ТАТЬЯНА. Маша, ты не спишь?
МАРИЯ. Голова болит. Иди, Таня, не беспокойся, я привыкла, это почти каждый день… Иди спать.
ТАТЬЯНА. Плохо сплю, с каждым днём всё хуже. «Гламисский тан зарезал сон, и больше тан кавдорский не будет спать, Макбет не будет спать…»
МАРИЯ. Это твой перевод?
ТАТЬЯНА. Не мой, Пастернака. Меня попрекают отсебятиной, а у Бориса Леонидовича её в сто раз больше, и никаких упрёков.
МАРИЯ. Ты считаешь, твои переводы лучше пастернаковских?
ТАТЬЯНА. Этого я не утверждаю. Но вот что очевидно: славу артиста, славу писателя и поэта создают женщины. Женщины – это толпа искусства, их восторг – это наши дрова, понимаешь? Так теперь сравни, сколько дров в печке у Пастернака и сколько – в моей… Шекспира он у меня отобрал навсегда.
МАРИЯ. Надеюсь, Ростана он переводить не будет. «Сирано де Бержерак» навечно твой…
ТАТЬЯНА. Да! Ростан – это мой пропуск, моя охранная грамота, моя соломинка… когда моё имя станет тонуть в пучине забвения, Ростан меня вытянет, спасёт!
МАРИЯ. Тебе это так важно?
ТАТЬЯНА. У меня ничего нет, кроме моего имени.
МАРИЯ. У тебя красивое имя.
ТАТЬЯНА. Я любила и отца, и маму, поэтому – взяла обе фамилии. И уже не меняла никогда. И на что менять? Выскочила от большого ума в шестнадцать лет за Лёню Мунштейна, так становиться Татьяной Мунштейн? Воображаю…
МАРИЯ. И Ольга сохранила девичью фамилию. Всегда гордилась, что она Книппер. Потом гордилась, что она Книппер-Чехова… Одна я родилась просто Чеховой и умру просто Чеховой. А как же, Таня, ты говоришь – надо уже в юности понять, жена ты или не жена, а сама – в шестнадцать лет?
ТАТЬЯНА. Да боже ж мой, разве ж это брак был. Это ж смех и грех был, а не брак. Мы всё время хохотали сами над собой.
МАРИЯ. Да зачем тогда?
ТАТЬЯНА. А он влюбился! А мне – четырнадцать лет. Стихами завалил… Что я понимала?
МАРИЯ. Вот и не учи других, как жить, когда сама…
ТАТЬЯНА. Человеку, который не жена по сути, женой ещё можно быть, если с юмором… Ну, игра такая, «я жена». Мать другое дело, с этим не шутят.
Появляется Ольга.ОЛЬГА. О! Они тут полуночничают без меня!
МАРИЯ. Не спится, Оленька?
ОЛЬГА. Глупости, я сплю как бревно. Но мне теперь совершенно хватает пяти часов сна, и они закончились.
МАРИЯ. Как в молодости спалось! Голова на подушку, и мигом проваливаешься…
ТАТЬЯНА. И никто этого в молодости не ценит, не понимает, какое это блаженство – крепкий сон, здоровые ноги, хорошее зрение…
ОЛЬГА. Добавь ещё нормальный слух и
– нет запоров...
ТАТЬЯНА. У меня никогда не было запоров, у меня склонность к… наоборот.
МАРИЯ. Ну хватит! Две старые ведьмы!
ТАТЬЯНА. Три старые ведьмы, Машенька. Три ведьмы – как в «Макбете».
ОЛЬГА. Герой погиб – а ведьмы живы…
ТАТЬЯНА. Символично…
ОЛЬГА. Маша, а у нас остался… бенедиктин?
МАША. Ладно, давай накрою…ещё и сыр есть, и варенье… и лучше вино, а не этот бенедиктин…
(Хлопочет.)ТАТЬЯНА. Помните, Ольга, у Чехова где-то такой пассаж… дескать, люди обедают, просто обедают, а в это время решаются их судьбы… это о драматургии…
ОЛЬГА. Помню, а вы это к чему? Наши с вами судьбы давно решены.
ТАТЬЯНА. Здесь – да, а там?
МАРИЯ. Готова ночная закуска, прошу к столу.
ОЛЬГА. Там-там… там-там-там… Ничего не знаю про там-там-там…
ТАТЬЯНА. Вы же христианка, как мы все – и ничего не знаете?
ОЛЬГА. Да никто не знает. Сказано: царство небесное, а как «там» что устроено? Ходят ли «там» трамваи, растёт ли инжир, есть ли «там» бенедиктин или хотя бы водка? Море есть? Носят ли женщины платья? Театры – существуют?
ТАТЬЯНА. Мне почему-то кажется, что существуют. Но – другие…
ОЛЬГА. Ну что ж, тогда поиграем в этих других. Тогда я согласна и на «там-там-там»…
МАРИЯ. Нам обещали встречу с родными. Мы встретим «там» всех, кого любили…
ТАТЬЯНА. Не может быть, чтобы всех… Я и не хочу – всех…
МАРИЯ. Наверное, не всех, но – самых главных. Отца, маму…
ТАТЬЯНА. Отца и маму – вот это хорошо…
МАРИЯ. Антона…
ОЛЬГА. Конечно, я рада буду встретить Антона. Я уверена, что он меня ни в чём не винит…
ТАТЬЯНА. Ты учти, они «там» всё знают. Им видно.
ОЛЬГА. Бр-р… Нет, нет! Не мог деликатный Антон за мной подглядывать!
ТАТЬЯНА. Очень нужно за тобой подглядывать. Твои шалости всегда были известны всей Москве.
ОЛЬГА. Как и ваши, Татьяна Львовна. Мы с вами на ты не переходили…
МАРИЯ. Это уж в Москве налажено! Мне стоило с Буниным – здесь, в Ялте! – посидеть вечерком, так наутро это обсуждала вся Москва… а мы просто разговаривали!
ОЛЬГА. Это ты зря.
МАРИЯ. Что – зря?
ОЛЬГА. Просто разговаривала. Девочки хвалили Бунина – характер, мол, тяжёлый, а мужчина исправный…
МАРИЯ. Какие ещё девочки!
ОЛЬГА. Ох да ладно тебе. Ты одна, что ли, в мире девочка… Вот теперь ходи по дому и казни себя вечной думой – ах, если бы… ах, если бы…
МАРИЯ. А тебе нечем казнить себя? У тебя нет своего «ах, если бы»? Ах, если бы я не заграбастала себе Антона…
ОЛЬГА. Если бы я не заграбастала себе Антона, не было бы ни «Трёх сестёр», ни «Вишнёвого сада». Он написал эти пьесы – для меня и моего театра.
МАРИЯ. Он бы и без тебя написал…
ТАТЬЯНА. Не скажи, Машенька. Вернёмся к зиме девятьсот третьего года. Когда Антон здесь сидел в холоде и одиночестве и писал «Вишнёвый сад». Это он о себе писал, он сам был – вишнёвый сад, он знал, что всё прекрасное должно погибнуть, значит, и он, Антон Чехов, погибнет. Прекрасный и ненужный…
ОЛЬГА. Опять пошла романтическая драма…
МАРИЯ. Ненужный! Сотни тысяч поклонников… Вспомни, что было, когда он умер…
ТАТЬЯНА. Это да. Это обязательно! Формулу русского успеха знаете? Талант, помноженный на труп.
ОЛЬГА. Какое мерзкое слово – труп… А вино, Машенька, неплохое. Не скажу – хорошее, но – неплохое. Интересное совпадение: ухудшение материального мира, очевидное в последние тридцать пять лет, совпало с моей… с моим… прибавлением возраста, так что я не понимаю – это от возраста притупились чувства и ощущения или в самом деле всё – дерьмо?
ТАТЬЯНА. Слова «старость» в вашем словаре нет, я понимаю. Утешьтесь, Ольга Леонардовна: в самом деле всё дерьмо.
МАРИЯ. Ничего мы уже не решим, ни о чём не договоримся… «Ах, если бы…», если бы папаша не разорился, мы остались бы в Таганроге, я вышла замуж за лавочника, а Антон стал, возможно, провинциальным врачом… если бы… никакого нет «если бы»… Если бы Антон не умер, что, не было бы революции семнадцатого года? Гражданской войны не было бы? Товарища Сталина?
ТАТЬЯНА. Кто его знает.
ОЛЬГА. Это уже не романтизм, а патология.
ТАТЬЯНА. Да, я верю, что всё может зависеть от одного человека. Антон был страшно важен для России. Пока он был жив, он – и Лев Толстой, сохранялась… какая-то опора, какой-то нравственный скелет жизни…
ОЛЬГА. Не может один человек быть… фу, какое выражение… нравственным скелетом жизни, он не выдержит, он рухнет…
ТАТЬЯНА. Он и рухнул… настоящий герой… Вот, вздумал женщин воспитывать. Нас воспитаешь! Скажем вы, интеллигентные дамы… Да, вы делаете вежливые лица, но, как и положено злобным бабам, ненавидите меня и вдобавок друг друга, что, не так?
МАРИЯ. Я тебя, Таня, недолюбливаю, но уж ненависть – это чересчур…
ТАТЬЯНА. А за что? Я в Москве живу как в пустыне! Вы, женщины моего поколения, прекрасно мне знакомые, вам трудно позвонить, спросить, как дела? Заживо меня хороните!
ОЛЬГА. Сама могла бы позвонить.
ТАТЬЯНА. Не хочу!
ОЛЬГА. И я не хочу. И что это за дурацкие обвинения насчёт меня и Маши? Маша, конечно, ревновала, но потом…
МАРИЯ. Ты забываешь, что мы с тобой дружили ещё до твоего замужества. Я тебе доверяла. И вдруг такой удар в спину!
ОЛЬГА. Удар?
МАРИЯ. Поженились тайком, матери телеграмму прислали! Мне вообще никто ни слова не сказал! Украла Антона среди бела дня…
ОЛЬГА. Вам скажи, так не выберешься из вашей паутины.
МАРИЯ. Паутины? Паутины? Сидела тут, ела-пила, любезничала с нами, мы с тобой нежничали, как и всегда со всеми женщинами Антона, а она вот что.
ОЛЬГА. Со всеми женщинами?
МАРИЯ. Да! Со всеми! Потому что мы интеллигентные люди!
ОЛЬГА. Особенно мамаша ваша…
ТАТЬЯНА. Так. Я начинаю понимать, что вы действительно меня просто немножко недолюбливаете…
МАРИЯ. А за что тебя любить? Ты чужая, понятно. Зачем ты приехала?
ТАТЬЯНА. Это моё право.
МАРИЯ. Никаких у тебя прав нет! Ты Антону никто!
ТАТЬЯНА. Ему было хорошо со мной… Вы все что-то требовали, а я – ничего… В больную атмосферу вашей ненормальной семьи я несла радость, веселье… Я помирила Чехова с Левитаном… Я всегда старалась, чтобы ему было легко в моём обществе. Теперь я… я умираю, умираю, умираю! Что, даже это не даёт мне право…
(Всхлипывает.) Хотела родных людей увидеть… молодость вспомнить…
ОЛЬГА. Не хнычь… Разве испанские королевы плачут?
ТАТЬЯНА. Я не испанская королева, я больная старуха.
МАРИЯ. Таня, мы все больные старухи и скоро…
ОЛЬГА. Ничего не скоро! Ну, хватит, Татьяна Львовна… глупости всё это. Никто тебя не ненавидит, очень даже любопытно было свидеться. Вернёшься в Москву, приходи в театр, я ещё немножко играю…
ТАТЬЯНА. А я тут новый перевод Мольера сделала, «Мизантропа»… Несмотря на перевод Лозинского… У меня лучше, романтичней. Лозинский такой сухой и холодный…
ОЛЬГА. Приноси перевод, я посмотрю.
МАРИЯ. Таня, ты чертовски талантлива и всегда была талантлива…
ТАТЬЯНА. С талантом жить интересней, но нисколько не легче…
Пауза. Что-то непонятное происходит в доме, как будто промелькнул свет, раздался странный звук, сменилась атмосфера…МАРИЯ. А? Оля, ты что-то сказала?
ОЛЬГА. Нет, я ничего…
ТАТЬЯНА. Что-то рядом…
ОЛЬГА. В воздухе?..
МАРИЯ. Я что-то как будто услышала, и… как сквозняк…
ТАТЬЯНА. Похоже на свет…
ОЛЬГА. Как будто по голове меня кто-то погладил…
МАРИЯ. Я же вам говорила. Антон…
ОЛЬГА. Антон! День рождения! Маша, он когда родился – ночью, утром?
МАРИЯ. Я не знаю. Теперь и спросить не у кого…Вроде бы ночью, под утро…
ТАТЬЯНА. Да! это Антон, настал его день рождения, и он подал нам знак. Давайте выпьем за него!
Мария наполняет бокалы.ОЛЬГА. Антон, милый мой! Наш союз был настоящим и глубоким – я не только была твоей женой, твоей собакой Олькой, но и переиграла все твои дивные пьесы. Так случилось, что я после тебя прожила ещё много-много дней и продолжаю жить… и не было дня, чтоб я не вспоминала тебя, честное слово! Я старая! Вы счастливы, Маша и Татьяна Львовна, я старая, вам нравится это слышать? Я старая, а ты никогда старым не будешь. Мы ушли в историю, и никто уже никогда не поймёт и не разберёт нашу с тобой живую жизнь. Меня многие ненавидели и при тебе, и после тебя – ненавидели без всяких причин, но ты! Ты меня любил. И это звание, этот орден у меня никто не отнимет. Антон, ты слава и гордость России, а я твоя жена, и… кому это не нравится, пусть пойдёт и повесится… с днём рождения, мой драгоценный!
МАРИЯ. Брат мой, любимый мой брат, мне иногда кажется, будто я понимаю, зачем живу, зачем берегу наш дом… Ведь две тысячи лет повторяется эта история, после Христа… Появляется человек, необычайный человек, не от мира сего, в котором есть… этот свет с того света… и он вдруг умирает, и его близкие опять пытаются что-то сохранить, сберечь от этого человека… И я берегу наш дом, потому что это – как церковь, понимаешь? Этот дом – церковь твоего имени, а я её хранитель… Есть твои книги – это твоё учение, а есть дом – это твой храм. Пусть высокопарно звучит, мне это безразлично. Я никто, я мышь, я старая дева, но я твоя сестра, служу тебе и буду служить вечно. Я выполняю свой долг… И от этой мысли растут мои силы, и я спокойно смотрю в будущее и не боюсь смерти.
ТАТЬЯНА. Антон Павлович, ты читал мои сочинения без всякой усмешки, без всякого снисхождения к «бабе, которая что-то там пишет», ты мне сочувствовал. Как важно встретить такого человека в молодости, когда ты ни в чем не уверен, хоть и храбришься, и только притворяешься хитрым, сильным, неуязвимым… ты всё это понимал, ты вникал в человека… видел человека в женщине. У нас с тобой не было никаких драматических историй, всё было легко, ясно, чудесно! С тех пор я пишу – и представляю себе, что ты это читаешь, и всё вычеркиваю, вычёркиваю… Скоро и меня вычеркнут из жизни. Что останется? Надеюсь, хоть что-то останется. Ведь, скажут, её ценил Чехов, она дружила с Чеховым… Да, Маша, ты права, это моя пенсия, и я живу на неё! Антон Павлович, я перед тобой ни в чём не виновата, но если виновата – прости. Прости женщину! Ты понимал нас, умных глупых женщин, ты надеялся, что мы со временем станем людьми – и мы станем, доктор, мы тебя не подведём! С днём рождения! И какое счастье, что ты когда-то родился.
ОЛЬГА. Эх! Ну, пойду попробую ещё поспать, может, получится… Надо на вечере хоть как-то выглядеть…
ТАТЬЯНА. Рассветает…
МАРИЯ. Да…
Конец_________________________________________
Об авторе:
ТАТЬЯНА ВЛАДИМИРОВНА МОСКВИНА Писатель, критик, драматург. Родилась 2 ноября 1958 года в Ленинграде, в 1982 году окончила театроведческий факультет ЛГИТМиКа. С 1986 по 2000 год работала научным сотрудником Российского института истории искусств. Публикуется с 1979 года, автор более 20 книг прозы, драматургии, критики и эссеистики. Дважды лауреат конкурса «Золотое перо Санкт-Петербурга». С 2008 года — ведущая еженедельной авторской программы «Москвинские новости» на Радио России – Культура. С 2006 года — редактор отдела культуры газеты «Аргументы недели». Автор 12 пьес и инсценировок, некоторые из них нашли сценическую жизнь в театрах страны. Замужем за журналистом Сергеем Шолоховым, имеет двоих сыновей.
скачать dle 12.1
