ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 222 октябрь 2024 г.
» » Антон Стреплюк. МЕНЯ ЗДЕСЬ НИКОГДА НЕ БЫЛО

Антон Стреплюк. МЕНЯ ЗДЕСЬ НИКОГДА НЕ БЫЛО

Редактор: Наталья Якушина


(монолог)



Действующие лица:

НАТАША (рассказчик) – 16-18 лет
ДОДИК – дворовый друг – 17 лет
СЕРИК АЛИБЕКОВИЧ – учитель танцев– 55 лет
ДЯДЬ САША-АЛКАШ – сосед – 50 лет
СЛАЙ (СЛАУТИН) – следователь– 25 лет
Судебные эксперты: СОКОЛОВА, ЗБРУЕВ, ДИКАЛО - в белых халатах

Место действия: детская площадка с качелями-каруселями, турником, скамейками, мини-сценой. 

Наташа сидит на колесе или лесенке, во время монолога может переходить на другие качели-карусели и т. д.

НАТАША. Сидела в компании. Вот тут прям. Вроде бы школьные все, а вроде бы дворовые мои ребята. Это все димедрол. Запутал все. Воспоминания с реальностью.  Мы пили вино. Вино оно, знаешь, кайфово идет на димедрол. Я его выпила пачки две. Все, что нашла. А с вином такие ништяки получаются. Все в замедленном темпе. В слоу мо, как говорят, киношники. Вот я хочу убрать волосы за ухо. И это движение растягивается в пространстве. Как жвачка. А тут еще этот Додик сидит.
Я. Я димедрола пачку выпила.
ДОДИК. Ты?! Сейчас? Да ладно. То есть, когда? Врешь… Прям щас ты под димедролом?!
Я. Ага. Меня штормит и в сон клонит одновременно.
ДОДИК. То есть блевать и спать?
Я. Ага… может, в сон это уже значит – все, капец пришел моему существованию. Не знаю, короче. Дай я вот так голову положу, можно?
ДОДИК. А зачем ты выпила? Ты это, суицидом, что ли, заняться решила?
Я. Ну да.
ДОДИК. А зачем? Ты что, несчастливая?
Я. Наверное. Слышь, давай потом вопросы, а? Тупо посиди тихо.
ДОДИК. Э… не-не.  Когда потом-то? Ты же это, можешь кони двинуть. Давай-давай, поблюем. Если не хочешь, чтобы тебя нашли мертвой в собственной блевотине. Вставай. Слышь, Наташ?
НАТАША. Так меня спасли в первый раз. Хотя, спорно. После всего мама в больнице сказала, что димедрол был просроченный, и это стало настоящей причиной моего спасения. Я попросту лажанулась. В который раз. А Додик потом ржал, как конь, да так, что губу порвал, потом своей кровью мне капюшон куртки испачкал, когда лез обниматься…
Уже дома мама спросила, зачем я это сделала. А я пропищала (под начальные аккорды песни Максим «Трудный возраст»): «Просто трудный возраст, смятая постель…»А мама отмахала меня полотенцем, а потом закурила прям при мне. Раньше пряталась...
Додика, кстати, я уже плохо помню. А недавно слышала, что он погиб в Сирии. С контрактниками такое бывает. Со всеми такое бывает на войне.
Как бы, не сказать, что я была несчастливой. Ну как. Росла без отца, с мамой и Ромкой. Мать иногда пила. Как все. Ни больше, ни меньше.
Школа, дом. Танцевалка еще. Студия танцев Елены Бехтеревой. Это если официально. Пришла я туда, можно сказать, через предательство. До студии Бехтеревой я занималась в школьном ансамбле, куда ходили одни девочки.
Серик Алибекович (выходит Серик Алибекович) в дымчатых очках, с неизменным шарфом на шее, выбрасывающий ноги, как петух при ходьбе, надрывал свои связки. Мы упорно не могли танцевать так, как ему хотелось.

Наташа имитирует взмывающую птицу вверх. 

СЕРИК АЛИБЕКОВИЧ. Наташа! Ну куда ты пошла?! Плыть, плыть надо! Как лебедь плыть! Руки должны быть длинные! А ты… ну как ты идешь? Кандалы на ногах! Улыбка где?! Руки где?!

Серик Алибекович показывает, как настоящий балерон, полет лебедя вверх, Наташа пытается повторять за ним, соответствовать ему, но у нее плохо получается.

НАТАША. И в стопиццотый раз он показывал и показывал проход лебедя, который, по идее, должен был плавно взмыть в небо. А ведь, наверное, у него тоже были свои мечты, и уж точно не о том, чтобы учить угловатых девиц в задрипанном актовом зале сельской школы.     

Серик Алибекович, махнув на нее рукой, уходит.

НАТАША. В какой-то момент я отчетливо поняла, что ходить к Серику не буду просто по одной причине. Там не было мальчиков. А что же делать 12 пубертатам женского пола на пике их пубертатности, когда так хочется романтики, первых взглядов, а тем более, в танце, этих щекочущих тактильных ощущений, когда щека будет гореть от прикосновения рук партнера к твоей талии.
Да и вообще, по правде сказать, мы посещали занятия, скорее, по инерции. Нас набрали первоклашками по количеству, по желанию, и чем больше, тем лучше. Мальчишки побросали танцы сразу, а девочкам запретили родители – «девочкам танцы нужнее».
А к 15-летнему возрасту, поговорка «понабирают по объявлению» лучше всего отражала состояние нашей танцевальной, не побоюсь этого слова, труппы. Кому-то танцы были противопоказаны в принципе до пятого, а лучше до седьмого колена просто из-за отягощенной наследственности по отсутствию музыкального слуха, чьих-то размеров не выдерживали древние, выцветшие танцевальные костюмы. Не было в нас ни антропологической, ни танцевальной, никакой другой гармонии. Сплошная дисгармония. Случайные люди занимались одним делом, чтобы убить время и на каком-нибудь вялом школьном празднике под шелестящую колонку вымучить один и тот же надрыв. Да, и программа у нас была та еще, состояла из трех танцев: «Лебединой верности», унылой «Карусели» и конвульсивной «Морячки». И те мы не могли представить в подобающем виде, последние два так вообще – тихий ужас.   
Другое дело, студия Бехтеревой…

Начинает у низкого турника показывать движения по классике, различные плие и бадман-тандю.

НАТАША. Набор туда велся раз в год, подбирали стройных, определенного роста, короче, по внешним данным. Самым шиком было попасть в основной состав, где все было по-взрослому. Туда входили старшеклассники. Кто-то уже окончил школу, но остался танцевать в ансамбле. Была своя внушительная программа танцев народов мира, современных танцев, свой оркестр, (свои!) новые костюмы. И, конечно же, гастроли.
Студия выезжала на фестивали и конкурсы по регионам с завидным постоянством. Поговаривали, что не за горами выезд заграницу. И танцевали они каждый раз, как последний, работали на износ. Вот это были танцы! Вот это было настоящее искусство!
В общем, без мальчиков у Серика было неинтересно, хотелось просто никуда не ходить, болтаться дома в освободившееся время, смотреть сериалы, СМСиться, и тихо завидовать бехтеревцам. Совесть, однако, терзала, где-то в глубине, оттого, завидев Серика издали, я обходила его за две улицы. Все же он не был гадом и переживал, что я забросила танцевалку. Да и азам танцевальным научил все же…
Как-то я забрела в ДК сдать книгу в библиотеку и услышала: в большом зале оркестр играет бойкую мелодию. По сцене носились украинские карусели, это когда парни быстро кружат сидящих на их руках девушек. Девушки репетировали с венками на головах, поэтому их разноцветные ленты развевались и создавали эффект вечного двигателя. Это было феерично. Их танцы я знала почти наизусть, не пропускала ни одного концерта, а дома воображала себя одной из них, лучшей из лучших.

Пританцовывает на сцене какими-то быстрыми танцевальными шагами.

НАТАША. Тут в одной карусели цепь из рук парней распалась, и одна из девушек улетела в кулисы. Музыка остановилась. На сцене – толпа. По довольно толстенькой для бехтеревцев Снежане, которая как раз потирала ушибленное колено, стало понятно, что продолжать репетировать она не сможет.
Неожиданно взгляд из-под очков Бехтеревой, зычно оравшей в адрес то артистов, то оркестра, упал на меня. Точно не помню, что именно она у меня спрашивала, помню только, что в ответ я очень часто я мотала головой вверх-вниз, вверх-вниз, потом на ватных ногах поднялась на сцену… И «Украину» прогнали почти без запинки…
Так я предала ансамбль «Ранняя журавушка» и лично Серика Алибековича…
Как сейчас помню, ленты, ленты, сильные руки Игоря, который кружил меня и нежно направлял, если меня несло не туда. После репетиций обычно он провожал меня до дома. Мне было 15 лет, оставался еще год до встречи с Ним. Я влюбилась с первого взгляда первой подростковой любовью и верила, что она на всю жизнь...
Ну и пусть, что Игорь учился в ПТУ на слесаря… Ну и что-что он получил штраф за кражу. Она была малозначительная, как он мне объяснил. Ну правда, че тут такого, гуся поймал соседского и зажарил (показывает жест  пальцем по шее) по пьяни…
Зато Игорь научил меня целоваться, играть на гитаре, у него было отличное спортивное тело, танцевал он божественно.
Когда меня стали брать на гастроли с ансамблем, за нами окончательно закрепился статус почти оформившейся ячейки общества, дело оставалось лишь за штампом, но мне не было 18 лет, – и первой брачной ночью, в которую мы не торопились вступать: я считала, что все должно случиться после свадьбы, и Игорь берёг меня, объяснял серьезностью намерений. Мы ждали моего совершеннолетия. Наши мамы сдружились, намекали на скорое родство. Да, Игорь был бы отличным мужем для любой девушки, с ним как за каменной стеной.       
Наметились гастроли в Германию. И мы усиленно готовились, учили новые танцы, бегали на примерку новых костюмов, оформляли загранпаспорта. Меня ставили солировать уже в три танца, и это было супер. Игорь реально мной гордился.
С нами в Германию отправили двух местных копов, ну, полицейских, так сказать, обеспечить нашу безопасность.
Я не обращала на них никакого внимания. Иногда лишь ловила на себе заинтересованный взгляд одного из них, глаза такие у него, знаешь, вроде грустные, с черными ресничками, но и вроде с чертинкой. Красивые. И чёлка у Него мальчишеская была.
Игорь был нежен. Мы целовались во время танцев на сцене под грозный кулак Бехтеревой, целовались за кулисами, да везде целовались. Мы сбегали от труппы и терялись в уютных улочках немецких городков.   
Гастрольная неделя пронеслась стремительно.
Уже дома я стала замечать, что у Игоря есть другая жизнь. Я чаще оставалась одна. Потом до меня доносились слухи, что видели Игоря в местном клубе с выпускницами кулинарки, а чаще всего с этой кобылоподобной Василисой. Однажды она даже остановила меня, когда я бежала в школьный туалет. Завела меня в подсобку, окатывала сигаретным дымом и все спрашивала, когда я отстану от Игоря. Мне очень хотелось по-маленькому, да и звонок уже прозвенел, а физрук Гошанский люто ненавидел опоздавших.
По правде говоря, я просто отомстила Игорю за все его выходы в свет с этой поварихой при том, что для всех мы все еще считались парой. Со слезами на глазах я «призналась» Василисе (предварительно, взяв клятву никому не говорить), что Игорь – латентный гей, на крайняк – бисексуал. Я ему нужна была для прикрытия, потому что пацаны забили бы его на смерть, а на самом деле он любит солиста нашего, Манура, татарина, любит молча безответной любовью и страдает. Потому я до сих пор и девственница. Василиса, как ни странно, посочувствовала. Умею же я соврать, когда надо.
С Игорем мы увиделись на следующий день, на репетиции, он как-то сразу понял, что между нами – всё. Он не донимал меня требованиями разобраться, поговорить. Мы стояли за кулисами, молчали, смотрели друг на друга, в его глазах была грусть вперемешку с безразличием. Он погладил меня, как щенка, взъерошив волосы. И нам обоим всё стало ясно… Про его «гейство», ясен бред, никто не поверил, кроме кобылы этой, Василисы, потому-то она с Игоря слезла. Глупая какая-то.
Как-то у Надьки был день рождения, она была дома одна, родители уехали к своим родителям. Пришли ее новые знакомые. Полицейские. Не спрашивай, где она с ними познакомилась, долгая история про Надю, угнанный москвич-комби, водку «Баренс»…
Все само собой получилось. Мы встретились глазами. Я узнала челку и глаза с озорными лучиками, теперь они смотрели внаглую, не скрывая своего интереса узнать меня ближе. Поплыла я сразу. Ну, ты же знаешь, как бывает, когда первые глотки шампанского, и ты сто пудов уже нетрезвая. Вот тогда тоже был такой эффект.
Еще эти Его значки, пуговички, или как их там, заклепки. Все это поблескивало, позвякивало. И я плыла. Навстречу к Нему. А он рассказывал, что влюбился в меня с того момента, как увидел на сцене, когда я репетировала с бехтеревцами. Мы тогда поехали на дежурство, ловить разбойников, а поймали просто подвыпивших подростков на "Ниве".  Было весело.
Это была любовь. Я точно знаю, настоящая, взрослая.
А дальше я пребывала в любовной эйфории. Я могла проснуться и встречать рассвет, исписывая дневник Его именем, с нетерпением ждала наступления ночи, убегала из-под замка, через лестницу на балконе. У нас были минуты полного откровения, бесстыжего и дурацкого. Я писала Ему стихи. Он целовал меня, обливал шампанским под луной, мы объедались раками, купались ночью в речке. Нам хватало нас двоих, нам никто не был нужен.
Меня еле перевели в 11 класс. Мама не знала, что со мной делать. Он, Он и только Он был в голове.
Секса между нами не было, я была строга с ним в этом плане, пока Он не сломал меня известием о предстоящей командировке в горячую точку, сказал, что может не вернуться. Типа, уважительная причина, чтобы я ему отдалась.
Та ночь была невероятной, и все было так, как надо, как хотела я. Он говорил именно те слова, которые мне необходимо было слышать, делал именно то, что я жаждала чувствовать, это было полное слияние душ и тел, все сошлось, все подошло, все было просто нереально. Потом он признался, что не верил мне, что я все еще девственница, и, если б точно знал, сто раз еще подумал бы, потому что быть первым у девушки – это значит на всю жизнь с ней связать свою судьбу… Но потом добавил, что значит так и будет, значит, мы действительно связаны судьбой. И мы любили друг друга. Я знаю, что так, как меня, Он не любил никого. Это точно.
Потом Он уехал. Я ждала и тупо не спала по ночам. 
Когда Он вернулся, нас связало, скрутило между собой. Мы не могли оторваться, отлепиться друг от друга. Не могли насытиться. 
Я думала, что Он будет моим всегда. Я так в это верила. Слепая вера заставляла не думать, не знать, что у Него есть жена и сын. Будто их нет. 
Ведь если закрыть глаза, можно превратиться в невидимку. 
Когда я сказала, что беременна, Его реакция была неопределенной, Он повез меня на природу в компании своих друзей. Будто хотел что-то этим сказать. Но я боялась всего, этой беременности, выпускных экзаменов, позора, маму. Мне ведь всего 16 лет.
И все эти люди. Взрослые мужики, которые знали его жену, и маму мою тоже, жрали шашлык, смотрели на меня и, блять, усмехались. Мда-а.
Я помню, что я была в тумане. Я старалась не думать об этом, как о беременности. Я думала, что толстею от сладкого. На боли в пояснице от растягивания костей моего узкого таза я заставляла маму делать мне массаж с фастум-гелем.
Мама. Бедная мама. Слишком поздно. Она тоже оттягивала, как могла, это знание. Знание о том, что ее ребенок беременный.
Я просила Его решить вопрос. Ведь скоро последний звонок. А я никак не могу идти на линейку вот с этим. Он целовал меня и говорил, что поздно...
Помню, мама стояла, как двоечница, перед врачихой, опустив глаза. Врачиха отчитывала, "швыряла" в маму терминами, от которых у меня горели уши. Мама не сдала экзамен по воспитанию дочери.
И даже тогда я воспринимала все, как нечто такое, что происходит как бы не со мной, а если и со мной, то где-то во сне. Я снова закрывала глаза и чувствовала, что я невидимка, у меня нет тела, с упрямо и прогрессивно развивающимся кем-то внутри, которого он целовал сквозь кожу моего живота, испещренную бордовыми растяжками.
Меня положили в палату с такими же.
В первую же ночь залили мою соседку. Она стонала все громче и громче. Медсестра орала на нее матом, обзывала «малолетней проституткой», а она с выпученными глазами во время схваток двигала кровать по всей палате. Тогда ей вкололи успокоительное, а за появившуюся из нее ножку подвесили груз. Утром из девочки вывалился человекоподобный комочек...
Девочка с черными косичками, которая лежала у двери, решила забрать свой плод. Они с парнем решили похоронить его. Он так и лежал в обувной коробке под ее кроватью. До дня выписки.
А девочка в фиолетовом халате лежала с мамой. Когда залили ее, она родила быстро, живую девочку. 6-месячную. Мама девочки выла. Они решили оставить малышку, но она пожила один день и умерла. Слишком поздно.
Я не соотносила себя с ними, не разговаривала, старалась закрывать уши и не слышать их. Я убедила себя, что меня здесь нет. 
Я тупо ждала Его, не зная даже, в курсе ли Он вообще, где я и что со мной.
Я смотрела в окно и искала глазами Его синюю «десятку», думала о Нем, не переставая. Мне казалось, если я перестану хоть на секунду думать, Он не приедет. 
Он все равно не приехал.
Я кричала маме, что умираю. Мне никто не говорил, что будет настолько больно. Я умирала. Но почему-то мамино лицо было на удивление спокойным, почему-то она не растолкала врача и бестолковую медсестру, не заставила их надеть на меня кислородную маску, подключить пикающий аппарат, кричать «разряд!» и взрывать мое тело дефибриллятором в моменты моего умирания… Они просто орали на меня: «Тужься!», когда болевым шоком меня разрывало изнутри, когда нечто, типа, чужого из того фильма с Сигурни Уивер, пыталось вырваться наружу.
Я злилась на маму за это.
Когда все закончилось, соседка, та, которая с грузом, сказала, что мой плод был мальчиком. Куда его унесли, я не знала и знать не хотела. Я снова закрыла глаза. И меня там не было. 
Я обиделась на Него. Обиделась на то, что мне было больно и страшно, а Он не знал об этом. О том, что я кого-то убила, я даже не думала. Я мыслила, как маленький беспечный ребенок. Лишь реакцией на боль. Причины и следствия этой боли меня не трогали. Я обиделась на Него. Но любила не меньше. Не искала встреч, не звонила, старалась быть гордой.

Закуривает сигарету.

НАТАША. На последнем звонке, на линейке, на моем белом фартуке выступило молоко. Я прикрыла молочное пятно лентой выпускника. Потом увидела такое же у одноклассницы. Кира заметила, что я пялюсь, и я показала ей свое. Мы молчали, потом заплакали. Ушли из школы и нажрались в хлам в заброшенном гараже. Получилось так, что у нее было страшнее. Она рожала кусками. И ее Лёха тоже не приехал в больницу...
Боль отпускала постепенно. Мое заранее купленное платье на выпускной с оголенными плечами еле сошлось на моем изнасилованном родами теле. Последний вечер в школе пролетел в пьяном угаре. Ниче не помню. Откуда-то то появлялось, то исчезало тревожное лицо Игоря, потом истеричка-математичка Татьяна Арсеновна трясла кулаком, классуха – Зина-корзина с болтающимся шиньоном, потом это все заволокло черным туманом.
Очнулась я в какой-то незнакомой обстановке. Книги. Вазочки-вазоны. Танцор на фотографиях, афишах на стенах кого-то напоминал. Серика Алибековича, конечно. Так это он и был. «Че я тут делаю-то?» – первое что мелькнуло в голове. Хотелось провалиться от стыда. Но тут дверь в комнату открылась – Серик Алибекович принес минералку.
Я ревела у него на плече. Он вытаскивал из моих волос колючки и говорил, что я была лучшей в «Ранней журавушке», да и у Бехтеревой, и что он давно меня простил, и что все у меня будет хорошо. Потом приехала мама с Ромкой. Серик, чтобы сгладить назревающий между мной и мамой конфликт, предложил ей распить чекушку за мой выпускной. Рациональное предложение, потому что двумя часами позже они с мамой танцевали «Лебединую верность». После того, как мы с Ромкой сгоняли за второй чекушкой, без «Морячки» не обошлось. В общем, мы втроем заночевали у Серика. А наутро он объявил нам с Ромкой, что давно любит нашу маму и торжественно попросил у нас ее руки и сердца, на что мы в ужасе одновременно заорали: «Что-о-о?!!» Мама срочно вызвала нам такси. Когда мы уезжали, у Серика было очень несчастное лицо.
Так и закончилось мое странное детство, и ассоциировалось оно, в основном, с предательством...
Я поступила на социологический и уехала в столицу области, переехала в старую хрущевку, оставшуюся от бабушки. Новая студенческая жизнь захватила меня. Появились новые знакомства. Появился Стас. Мне становилось легко и весело. Почти как с Ним. 
Случайно узнала, что у Него родился второй сын. Где-то глубоко кольнуло, и эта ноющая боль осталась со мной, усиливаясь по ночам. 
Иногда, время от времени что-то явно напоминало о Нем. То имя, кем-то сказанное на улице, заставляло меня оборачиваться по инерции, то каждая синяя «десятка» проходила сверку по номерам. Но, в целом, все было спокойно, Стас забирал все больше моего внимания. 
Как-то утром выбегала из подъезда, опаздывала на первую пару. И прежде чем услышать Его голос, я кожей почувствовала эту знакомую волну, да меня просто обдало ею с ног до головы. Обернулась раньше, чем Он назвал мое имя. Я стояла, как пень. Он обнимал меня, целовал, плакал, что-то говорил. Я не могла пошевелиться. 
Я не пошла на занятия, не вернулась домой, не вернулась к Стасу. Мы снова были вместе. Он не ушел из семьи. Нет. Но я снова закрывала глаза. И ничего не существовало, кроме нас двоих.
Я была счастливее всех на свете. Я хотела продлить это счастье. Ведь мы заслужили его. Я заслужила. Я простила ему все. Пусть Он будет со мной.
«Пожалуйста… Ну, пожалуйста…»
Однажды Он сказал, что ему нужно быть с семьей. Я злилась. Орала: «Или я, или семья». Он успокаивал меня. Говорил, что болен младший сын.
"Но я тоже больна, с сыном же жена, а у меня температура 39, мне нужен Ты, Ты, как Ты не понимаешь, я могу умереть без Тебя!"
Умерла не я. Умер его сын. Младший сын. У него обнаружили рак, он не выдержал операцию. 
И всё.
Теперь-то точно всё. 

Ложится на землю, обхватывает колени руками.

НАТАША. Я, наконец-то, прозреваю. Я открываю глаза. Я знаю, что ощущение счастья не может быть с закрытыми глазами. 
Мама, как бы невзначай, в изрядном подпитии рассказала, что Он приходил, пока я была в городе. Поставил бутылку и предложил выпить. Мама послала его. Он открыл бутылку, перевернул ее, поставил на стол горлышком, вот так, вниз, и ушел. Бутылка упала, и водка лилась на пол.
…Водка на «Энап», это, знаешь, как-то так себе. Рвало чем-то зеленым. 18 раз. Да, смешно, но я считала, пока не отрубилась. Сердце ухало где-то между глаз, как маятник. Казалось, что потолок надвигается и скоро меня приплющит к полу.
В этот раз мне помешал сосед дядь Саша-алкаш. Я забыла вытащить ключ из двери, он как всегда пришел просить хлеб, увидел ключ и вошел.

Входит, покачиваясь, сосед дядь Саша-алкаш.

ДЯДЬ САША-АЛКАШ. Натаха! А че ключ у вас торчит?!
Я. М-м-м…
ДЯДЬ САША-АЛКАШ. Чтоб вашу мать! Ты че… ты че тут наблевала! Мать придет – наругает же! Бухая ты, что ли?
Я. Гла-а-а…
ДЯДЬ САША-АЛКАШ. Натаха! Дай хлеба… Я не понял… Ты че, траванулась? А ну иди сюда…
Я. Хры-ы-ы…
ДЯДЬ САША-АЛКАШ. Э-э-у… ну-ка переворачивайся… вот так… Во-о-от… пошло дело… Давай еще раз! Вот же связался … Молоде-е-ец! Еще-е-е… и еще-е-е…
Я. Бу-э-э-эх-х…
НАТАША. Вызвал «скорую».   
Мама как всегда плачет. Я точно скоро ее доведу, если сама не дойду. До точки. До крайней точки.
Нет, ты не думай, не было вот этого вот всего, что обычно любят показывать в дебильных сериалах или в «Битве экстрасенсов». Я не слышала детский плач по ночам, я не вздрагивала при виде грудных детей или беременных женщин, я не рыдала в подушку, не билась головой об стенку, не ставила в церкви свечку, у меня не было булимии или анорексии.
Внешне все окей.
Я просто устала от этих мыслей. От осознания вины. Словно открылись разом все шлюзы, и на меня вылилась вся эта моя вина, которая копилась с тех пор, как я связалась с Ним, где-то в укромном местечке моего организма, типа аппендикса. А копилась она, потому что до определенного времени я закрывала глаза. Не хотела думать об этом, о неправильности своих действий, вообще о чем-то неприятном. Я же была в своем эгоистичном счастье по уши. Радостная дура с закрытыми глазами. 
А теперь этот аппендикс наполнился и ка-а-ак лопнет. И отравляет все мое существование. Да, твою мать, я понимаю, что это все следствие нашего греха. Кара, короче, небесная.
Видела Его в контакте. Отпустил усы и бороду. Скорбит по сыну. Жена Его тоже. В смысле, скорбит… Наши жизни больше никогда не будут прежними. 
Скорбит ли Он по моему сыну? По нашему? Я не знаю. Может быть. Наверное, Он воспринимает моего сына как наказание. Я бы не хотела этого. Он возник от огромной любви, имеет ли значение – грешной или нет. Возник, как дар. Это нам не хватило ума сберечь его, дать ему возможность сделать наш мир еще лучше. Конечно, он не входил в планы ни в мои (последний звонок, выпускной), ни в мамины (институт), ни в Его (семья), ни в планы Его жены (счастливая семья). Но извини меня, ты что ли запланированный ребенок? Или вот я? Да фиг там… Бедный мальчик. Прости меня. Прости.
А, может быть, ему, моему сыну, вообще повезло, что он не родился. Представь, что там наверху, в этом хаосе все равно есть какая-то система. И те, кто умирает раньше, считаются счастливчиками. Те, кто малышами совсем – это значит, что по счастливой случайности они избежали какого-то наказания, их души останутся свободными от тел – камер-одиночек. А души тех, кто живет долго, томятся в заточении, отбывают свой срок. И когда они, наконец-то, умирают, то души выходят на свободу, радуются и летают где хотят во Вселенной. А если война там или еще какая-то массовая гибель людей – значит, Высший суд амнистию объявил, освободил разом не особо опасных, и тусня душ там по этому поводу с дешевым шампанским и канапе.
Так что, возможно, все не так, как мы себе представляем. Возможно, все иначе. И моя душа тоже рвется на свободу. Дважды ее планы нарушали, может, в третий раз побег из тюрьмы тела увенчается, наконец, успехом.    
Я не рассказывала. Мне сон снился как-то, что стена в комнате моей разошлась, оттуда верхом на конях выехали три ангела с лицами Киану Ривза, Демиса Русоса и футболиста Жиркова. Они были с хлыстами. Били меня ими по всему телу. Я проснулась, и на спине у меня были длинные красные полосы. Я рассказала маме об этом, показала даже ей эти полосы, естественно, она «уронила» меня тем, что я спала на складках одеяла, вот они на мне и отпечатались. Чушь какая-то, короче, как обычно.   
Я бросила институт. Потому что поняла, что к черту изучать общество, его социальные институты и отношения, когда понятно, что ты частью этого не являешься и мечтаешь поскорее покинуть этот тупой мир. 
Я не знаю, зачем мама притащила меня к этому психиатру. Кто-то сказал ей, что он лучший в области. Похоже, ему самому требовалась помощь. Скорая психиатрическая. На сороковой минуте моего молчания… Нет, ну бывает же такое, что в лом воспроизводить какие-то звуки. Бывает? У тебя бывает? А у меня – да. И, причем, часто. В общем, на сороковой минуте моего молчания он как заорет, что видал таких, как я, и ему «абсолютно похрен» (прям так и сказал) мои проблемы, чтобы я пожалела свою мать, ибо она скоро из-за меня окажется в могиле. Потом он выписал мне снотворное (ха-ха, можно мне димедрольчика в винцо?), потому что мама задвинула ему, что я не сплю пятые сутки. Да я просто, может, на звезды смотрю!
После этого ёбнутого психиатра мама потащила меня на шопинг. Вот заче-е-ем?

Выходят три судебно-психиатрических эксперта в белых халатах Соколова, Збруев, Дикало.

СОКОЛОВА. Анамнез. Родилась от первой беременности. Развитие в соответствии с возрастом. В школе училась посредственно, классы не дублировала, поступила в институт, исключена с первого курса за неуспеваемость, не замужем, детей не имеет, постоянного партнера не имеет, не работает, не учится, склонна к бродяжничеству…
ЗБРУЕВ. …пристрастие к вредным привычкам отрицает, имела одну беременность в несовершеннолетнем возрасте (16), прервала по социальным показаниям, обращалась за психиатрической помощью (со слов матери) вследствие депрессии (отсутствие сна) на фоне исключения из института. Замкнута, необщительна, обидчива, на контакт выходит неохотно, на вопросы отвечает избирательно. Имеет склонность к суициду.
ДИКАЛО. …познавательные интересы не страдают, критическая оценка создавшейся судебно-следственной ситуации сохранена. Неврологический статус: без знаков очагового поражения. Объективно: без клинически значимой патологии, вариативность затяжной депрессии на фоне прерванной беременности (послеродовая?).
СОКОЛОВА. ВЫВОДЫ: отставания в умственном развитии не имеет, в момент совершения преступления не находилась в состоянии физиологического аффекта, а находилась в эмоционально неустойчивом (стрессовом) состоянии на фоне хронической депрессии, которое не оказало существенного влияния на ее сознание и деятельность.
ДИКАЛО. Экспертная комиссия в составе Соколовой, Збруева, Дикало.      

Эксперты уходят. 

НАТАША (сидит на качелях, раскачивается сильнее и сильнее, кричит им вслед). Все вообще было не так, как написано в вашем уголовном, блин, деле. Слышите? Соколова, Збруев с Дикало? Какая нахрен последородовая депрессия? Какая склонность к бродяжничеству? Алло? Я не помню, когда я в последний раз на улицу выходила… Там вообще все не так. И все эти вещи, ценники на них. Какая нахрен кража?! Да нахрен они никому не упали, эти шубы. Шубы, куртки, платья, блузы, юбки, брюки – все это было везде. Я не понимаю, зачем мама меня привела в этот магазин. Я просто задыхалась от такого количества вещей. Они уже в меня вливались, в рот, в уши, в нос. Мне нечем было дышать. Я просто расчищала себе дорогу для дыхания. Отодвинула пару шуб, да платье. Делов-то. Они на эскалатор упали, правда. Мне дышать нечем было! Ды-шать! Я так и рассказала этому следователю. Слаутину. Я называю его Слай. Правда, стильно? Да и он на Сталонне похож, такой же нос кривой немного. Боксер. Но он написал почему-то явку с повинной. Смотрел на меня как кот из Шрека, не могла не подписать. «Вину признаю. Раскаиваюсь. Материальный ущерб обязуюсь восстановить». Ага. Щаз. 
Спрыгивает с качелей и падает, сидит на полу.

СЛАЙ (подходит к краю сцены). Не то, чтобы она мне прям сразу понравилась. Ну как, я серьезный человек, с чего бы мне с малолетками связываться. Да еще с такими мутными. Сначала мамаша ее эта все суетилась, она-то сама молчит, на пятьдесят первую ушла... Потом, когда дошло до психиатрической экспертизы, прочитал я, пережила она, конечно. В ее-то ранние годы. Такое пережить тоже нелегко.  Потом в последний раз уже стал ее допрашивать, она подошла ко мне, обхватила меня так ручками своими тонкими, да как обнимет, как прижмется к моей груди. Как зарыдает. Вот я не знаю даже как сказать. И я вот такой вот здоровый, майор, ветеран чеченской кампании, мне самому захотелось выть, знаешь… Столько боли было в этой маленькой девчонке. Она еще сидела так, ногу завернула за ногу как-то прям так, что даже не на один раз… глазищи испуганные, полные слез. Ну как, маленькая… не совсем же она девчонка, в смысле, я ж не педофил… Ну 18 ей есть, в смысле. Да и потом уже. Как успокоились мы с ней, закрылись, проговорили у меня в кабинете до пяти утра, я вина ей налил, осталось с чьего-то дня рождения. Ну и потом там все произошло. Влюбился я, короче. Думал, что не способен я после Верки. А получилось, что еще как способен. Тепло мне с Наташкой. Все время хочется ее целовать. Нежная она очень, оберегать ее надо, от мудла всякого… Вер, надеюсь, ты за меня рада, что не один я, а?

Слаутин уходит.

НАТАША. Дело он замял. Да хозяйка магазина давно забила на эти шубы. Но я не могу смотреть в эти его по-собачьи преданные глаза. Что. Ему. От. Меня. Надо. От меня, от нервной психопатки с послеродовой, мать ее, депрессией.
Нет, все-таки применительно ко мне «роды» – немного неправильное слово. Роды – это когда человек рождается, когда его ждут. Вот он родился, дышит и живет. А я пережила отторжение моим телом несформировавшейся, никому не нужной околочеловеческой массы мужского пола. Да. Так тебе. Живи теперь с этим. Остаток своей гребаной психопатической жизни.
Если с таблетками не судьба. Надо пробовать что-то другое. Повеситься – неэстетично. Под машину – страшно, больно и неэстетично. Спрыгнуть с высотки – пиздец, страшно и да, снова – неэстетично.

Отдаленно звучит гром.

НАТАША. Красиво, кстати, течет кровь. И, когда резала руку, было не очень больно. Струйки в воде очень красиво расплываются. (Капает дождь.) Как приятно и хочется спать. Мама только испугается. Fuck. «Отпусти меня, Слаутин, а?»
Мне нравилось, когда Слай целовал мои запястья, это так возбуждает. Нравилось курить с ним в сумерках на лестничной клетке. Нравилось, как он ел. Он разговаривал со мной всегда в полуулыбке, словно больной был на всю голову. Говорил, что со мной ему хорошо и тепло внутри. Когда он спал, не отпускал мою руку. Если даже во сне я как-то убирала ее, он непременно находил, и я чувствовала, как его пальцы проходят между моими.
Однажды он сказал что-то про будущее. Не помню точно, что, но, определенно, там было слово «мы». Так странно. Что кто-то думает обо мне в будущем. Слай думал о нас в будущем. Странно, потому что я не представляла этого. Впереди меня была темнота. Как в ужастике протягиваешь руку в другой портал и не нащупываешь ничего, там пусто, там мгла. Моей больной фантазии хватало лишь на сны с избивающими в очередной раз меня ангелами, но уже с озабоченными лицами экспертов Соколовой, Збруева с Дикало или со сношающимися деревьями из «Властелина колец», ну или на вялые сценарии собственной смерти. Можно не то что будущее, можно настоящее и прошлое так же выключить. Вот так, закрываешь глаза – и тымц! – меня здесь никогда не было, не останется потом ничего и никого, кто помнил бы обо мне хоть что-то, потому что никого нет после меня. Не заслужила.
Но иногда, на некоторое время, совсем на чуть-чуть казалось, что у меня может быть «мы». Что может сложиться неплохо и даже хорошо. Но это было так, иногда, сиюминутный порыв.

Гремит гром, сверкает молния, дождь капает.

НАТАША. Этот вопрос даже не обсуждался. Если бы я ему сказала об этом, он определил бы меня в дурку, суетился бы с лечением. А так, я ж не псих, по сути. Ну, может, немного. Как это называется, маниакально-депрессивный психоз на фоне послеродовой депрессии. Не факт, что послеродовой. После любви. Последствия любви. Последствием любви были роды, слово, которое неприменимо ко мне. Мой мальчик. Мой малыш. Освободился, не успев прочувствовать жизнь – свое пребывание в теле на Земле. Теперь он свободен. И я скоро...      

Наташа смотрит на запястья, ладошки, дождь уверенно идет.

НАТАША. Жаль, что на запястьях порезы. Целовать противно будет.
Он рано убегает на работу, возвращается около полуночи. Соленый, заветренный. С какого-то карьера или стройки, преступления иногда совершаются так далеко и неудобно. Пахнет полынью и сигаретами. Раньше так и ночевал в кабинете, а теперь бежал ко мне. Зачем я ему, вот скажи? (Дождь набирает силу.) Он знал обо мне все. Все и даже больше. И нет там ничего хорошего. Ничего доброго или сколько-нибудь положительного в этом его знании обо мне. Но он продолжал сжимать меня так, словно боялся отпустить, потерять… Глупыш… Меня нет… Меня тут и не было …

Уходит в дождевую завесу.
Выходит Слай-Слаутин спиной к зрителю садится на пол. Перед ним лежит на полу тело девушки. Слаутин мечется, предпринимает попытки спасти Наташу, делает искусственное дыхание и т. д.

СЛАЙ. Наташ… Наташ… Очнись… с-сука, очнись! Ты че наделала!? Наташ…
Я.
СЛАЙ. Твою мать, Наташа-а-а… Алло! «Скорую», братан, вызови мне «скорую» ск… скорее… она… она… умирает, быстрее «скорую»… А?! Вены резала…Быстрее…
Я.
СЛАЙ. Щас я тебя вытащу… да, вот та-ак… Вот та-а-ак. Замерзла… щас… щас… щас я перевяжу… Наташ… Родная…смотри на меня. Смотри на меня, сказал!!!
Я.
СЛАЙ. Смотри… я здесь. Холодно, да? Щас я укрою… Дыши… Дыши… Дыши, я сказал!
Я.

Саранск-Москва, 2018 год







_________________________________________

Об авторе:  АНТОН СТРЕПЛЮК 

Живёт в городе Москва. По профессии юрист. Пьеса «Меня здесь никогда не было» является первым драматургическим опытом. Пьеса вошла в лонг-листы некоторых отечественных драматургических конкурсов и является победителем Международного конкурса русскоязычной драматургии «Действующие лица» (2019).скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 486
Опубликовано 01 мар 2020

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ