ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 222 октябрь 2024 г.
» » Наталья Бондарь. ОРНАМЕНТ ПАМЯТИ

Наталья Бондарь. ОРНАМЕНТ ПАМЯТИ

Редактор: Ника Арника





Голое больничное окно. Белоснежный новый пластик, кое-где торчат ошметки пленки. Палата одноместная. Умывальник. Тумбочка. Кровать. Кнопка вызова. Давно стемнело. Луна поднялась и светит в палату через окно. На кровати лежит красивая женщина. Не спит, о чем-то думает. Что-то шепнёт и тут же улыбается. Ещё шепнет — задумывается и грустит.  

ЖЕНЩИНА. Его голос постоянно в голове. Тысячи слов в секунду. Уже даже не голос. Эхо. Смешливое такое и костями звенит. Эхо живое, а человека нет.
И потом - её.

«Татка, Татка. Татка…»

Даже во сне. Молоточками по вискам — тик-тик-тик.

«Мы вместе! Мы вместе! Смотри!»

Стучит. Кричит. Пытается выжить. Ничего не осталось уже, кости истлели, а они пытаются. И зовут.

Я все думаю… Я все время думаю, что что-то сделала не так. Не знаю, почему сейчас. Ты слышишь? Прости меня. За все прости. Ты поймешь когда-нибудь. В какой-нибудь осенний день. В один из. Холод смешается с солнцем. Ветер постучится к тебе в окно. Тук-тук. Ту-ту-тук. А ты его не будешь слышать. Ты будешь спать с моим звенящим эхом в голове. И ненавидеть. Оно будет выживать. Звенеть. Будет доводить до отчаяния, до паники, до сумасшествия. Жечь и гореть.
Оно вобъётся в мозг. Вот сюда. Глубоко-глубоко. Или впечатается в ДНК и станет твоей злобой, твоим сожалением. Узнают ли ученые, где именно в мозгу хранится память?

Гнать, держать, смотреть и видеть,
Дышать, слышать, ненавидеть,
И зависеть, и вертеть,
И обидеть, и терпеть –
Вы запомните, друзья,
Их на «е» спрягать нельзя.

Знаю, в тебе уже это кипит. Это я натворила. Еще совсем-совсем немного, и всё, что я делаю, как под лупой будет в твоих глазах. Ты наблюдаешь. Ты еще там, внутри. Можешь только чувствовать, а знаешь достаточно, чтобы ненавидеть. Чувствуешь, как я не так ем. Как покуриваю исподтишка на балконе. Как я всё делаю не так, как надо… Не ненавидь меня сейчас. Хотя бы секунду. Господи. Иже еси на небеси… Если ты есть. Да сделай так… Пусть она меня не ненавидит. Пожалуйста. Аминь.

Ты, наверно, думаешь, что мы маленькие. Мы втроем. Ты, я и папа. Что мы незаметные, что мы нищие. Что мы беспомощные. Лезем из кожи вон, чтобы хоть как-то прокормиться. Выжить. Запомни, это единственный инстинкт. У человека нет больше. Только это. Больше ничего. Ты думаешь, что я старая? Нет не так. Ты уже поняла, что я старая, но еще не понимаешь, что этот гнев, который кипит в тебе, только потому. Ведь я не просто старая. Я скоро умру, а ты больше всего боишься, что не будешь к этому готова. Тебе кажется, что я тебя совсем не люблю.  Что я так долго без тебя была, потому что не хотела. А если бы любила, то все было бы иначе. Не родила тебя в двадцать. Как назовут твое поколение? Говорили, что центениалы сотрут нас с лица земли. А как назовут вас? Что вы с нами сделаете, чтобы выжить?

Я люблю тебя. Так сильно люблю, что от одной только мысли, что ты обязательно меня возненавидишь, что глотнешь воздух и обратной дороги уже не будет, мне хочется не жить. Не выживать. Не быть никогда твоим эхом. Не быть людьми, которые звенят в моей голове.

Женщина закрывает лицо руками. 

ЖЕНЩИНА (продолжает). Это началось, когда мне семь. Вот я. Вот мама с папой. Мы живем у бабули. Только что умер дедушка, мамин папа. А я не поняла. Он мне снился. Тороторил все время, что мой папа скоро будет помогать ему. Что там, где он сейчас, много работы. И что он очень ждет. Постоянно говорил-говорил одно и то же. Каждую ночь. У него с детства была пластмассовая рука и шрам на половину щеки. Он поднимал руку вверх и ревел губами, шевелил. Шрам дергался как будто весь дед - марионетка. Я до ужаса боялась спать. Ревела в подушку. Засыпала. Просыпалась. Но маме говорить - молчала, потому что боялась что меня обратно в детский дом сдадут. мама так говорила.

Дед умер в сентябре, а в конце октября папа сломал ребро. Только-только застыл первый лед. В том году нас рано замело - еще батареи не прогрелись, а на окнах уже наморозило. Папа домой приполз почти. Пьянющий и держался неуклюже так за бок. Сказал, что поскользнулся. Я перепугалась и тогда сразу маме все рассказала. Бабуля с мамой на следующее же утро побежали: одна в церковь, другая с отцом - в больницу. Мама написала административный на полдня и даже со мной посидела. Сделала мне какую-то ванну с успокаивающей пеной и сидела, гладила меня по голове. Взяла в охапку, мокрую, сжала и гладила. Бабуля, когда все ушли, долго молилась. А я подслушала. Она просила, чтобы дед ко мне не приходил. Говорила то с иконой, то с ним долго-долго и шёпотом какую-то молитву по бумажке читала.

До весны они дежурили у моей кровати. Не засыпали, пока не усну. Шептались. А в родительскую на дедушкиной могиле посадили мак. Мама тогда с кладбища пришла и сказала: «Всё!» Дедушка мне больше не снился. У нас все женщины в семье были набожные, а папа с дедом - нет. Я забоялась очень, что папа поэтому умрет. Сильнее забоялась, чем если бы мама умерла. Ходила за ним по пятам, все говорила, чтобы не пил, не курил. Говорила, чтобы он покрестился, чтобы его Боженька защитил.

Шел тысяча девятьсот девяносто седьмой год. Все боялись, потому что под Богом ходить еще не модно было, а людей прямо на улице убивали. Это называлось «хлопнуть коммерса» и «хлопнуть лоха». Вот тогда мы были действительно нищими… Как и все вокруг. На заводе зарплату не платили уже год. Люди капусту друг у друга воровали с огорода. Обирали тех, что послабже и выживали. Папины друзья воровали технический спирт с завода. Прямо в спецовках через проходную несли. Бадяжили и барыжили. Водой разбавляли, а потом продавали за копейки. Но чаще - в долг. В долгах как в шелках. Так мама про нас говорила, потому что мой папа был честным и только мы всем были должны. Мы у бабули потому и жили, что у нее пенсия была. Вчетвером в одной квартире: я с мамой на кровати, бабушка - на соседней, а папа - в зале. Двое сорокапятилетних взрослых, бабуля около семидесяти и я, в десять раз её моложе. А я все равно боялась, что папа там, за стенкой, умрет.

Жили впроголодь. Молоко и мясо - только если в долг дадут под зарплату. Сладкое - до зарплаты из кулинарии с завода. А если зарплата неизвестно когда, то резона давать ни у кого нет. Папа правда халтурил. И треть халтуры тут же пропивал. Днем на станке вытачивал детали для двигателей космических ракет за бесплатно. Вечером чинил в городе что-то. За копейки, но чаще - тоже в долг и иногда за банку тушенки. Потому что на соседнем заводе тушенкой зарплату выдавали. А я думала, что это даже лучше, чем если бы деньгами. Такой вот сюрреализм.

На халтуру братки часто приходили. Просили перебить номера на двигателях. Денег - как полторы месячных зарплаты, но тачки все в угоне. Папа отказывался, говорил, что не будет. Братки тогда угрожали, домой нам звонили. Даже во дворе папу караулили. Я заметила, когда он как-то раз гулять со мной пошел. Увела его обратно, закатила истерику и не пускала на улицу. Мама в тот день мне тоже сделала ванну с успокаивающей пеной. Только в этот раз уже не сидела со мной, а шепотом ругалась с папой.

Однажды в соседнем доме хлопнули жену коммерса. Украли с ребенком. Издевались, пытали, насиловали. Мальчик выжил, а ее хлопнули намертво… Ей ладошки утюгом прижигали и спрашивали, где деньги лежат. А потом еще ножом ляжки резали. Магазин у них тогда три дня не работал, а там в долг хорошо давали до зарплаты. Я помню, что мы все три дня картошку ели, а когда магазин снова открылся, все толпились между прилавков и шептались.

Когда папе первый раз тогда дали зарплату, он пришел домой счастливый и пьяный. Мама его весь вечер ждала. Все ходила туда-сюда, нервничала. Злилась. На нас на всех: на меня, на бабулю. На папу. Бабуля уже уснула, а я не могла. Когда услышала, как ключ в замке повернулся, побежала. А он с порога вручил мне алюминиевое ведро с Киндерами, Кока-Колой, Принглсом и всяким таким, от чего у детей обычно бывает диатез. Так торжественно и с улыбкой. Алюминиевое ведро с горкой. Он был очень пьяный… Я потом поняла, что он просто хотел напиться и ведро это набил, чтобы я не слышала, как мама в соседней комнате кричит на него, лупит по щекам и плачет. Он так был рад. Он был такой счастливый. А она кричала, как истеричка. Я ее ненавидела за это.

Папа правда стал счастливым и водил меня смотреть на звезды. Мы даже взяли учебник по астрономии в библиотеке, а мама принесла нам с работы бинокль. Взяла у кого-то. Ходили поздно вечером, потому что тогда не было никого на улице, а я все думала, что в темноте нас никто не узнает и потом не будет шептаться, что мы дураки. В это время на улицу выходили наркоманы и воровали шапки. Срывали их с людей прямо на улице. И еще сережки из ушей. У нас с папой был только бинокль, старенький, а шапка у меня на резинку крепко завязывалась. Мы поэтому наркоманов не боялись.

В двухтысячном я пошла в большую школу. Все говорили, что наступил новый век - Миллениум. А я говорила, что новый век - это когда две тысячи первый будет. А двухтысячный - это где-то между. Шапка была с третьего класса. Кроличья такая, облезлая уже. Из-за нее сильно доставалось: у всех были из лисы или чернобурые. А у меня - облезлая. Потому что на нашем заводе все еще платили через раз. Говорили, что мы семейка бомжиков и снежками больно кидались. Папа тогда собирал двигатель для большого космического спутника. М3-КА. Говорил, что купит мне пушистую шапку, как только этот спутник полетит в космос. Когда собрал, показывал, что он вот такого роста. Выше него и как две меня. И это только один двигатель! Гордился… Но денег все равно не заплатили, а шапку я вообще-то не хотела. Думала, что если ничего не хотеть такого, то мама с папой не будут ругаться. И не умрут. Просто из школы сразу после уроков шла домой, чтобы никто не видел. А потом бабуля связала мне капор. А папа как-то резко после этой зимы заболел.

Мы пять лет лечили его от астмы. И еще от варикоза. Зимой он задыхался. Вдыхал, делал глубокий вдох. Вот так. И кислород не доходил до легких. Застревал где-то в горле и всё. Летом папа копал и окучивал на огороде. И еще ездил на сенокос, чтобы подхалтурить. Мама смешивала сок каланхоэ с новокаином и терла ему икры. А он работал, работал, работал. Мазала, чтобы он просто ничего не чувствовал. И у нас появились деньги. Мне даже купили первые джинсы. Настоящие и дорогие. И еще одни. А потом - еще. Папа работал в праздники и выходные, мама тоже. Вечером - каланхоэ, до вечера - работа. Нет времени на больницу и прочее. И на то, чтобы ухаживать за бабулей.

Мы перевезли к себе, чтобы она за мной следила. Мама с папой спали в зале, а мы с бабулей - в моей комнате. Комнаты было всего две - зал и детская. Когда ко мне приходили подружки, бабушка всегда уходила в зал и освобождала нам комнату. Там она сидела с папой и мамой. Тихо так, на стульчике в уголке. Ее никто не замечал будто. Если она что-то говорила маме, спрашивала по-доброму, мама отбрыкивалась и фырчала. Мама вообще часто так отстранялась. Как будто ей ни до кого не было дела. Выживала как могла. Она даже больше не говорила, что сдаст меня обратно в детдом, но я все равно думала, что приемная. Мама кричала и ругалась на бабулю, говорила, что это не ее дело и какая ей разница. С работы - на работу. В пятницу - поле чудес. В родительском комитете - это все ради меня.

Я как-то пожаловалась папе. А он ответил, что мама - святая. Что любит ее больше всего на свете. Больше меня… Мы с бабулей раз стали самые одинокие и никому не нужные. Однажды я психанула почему-то как мама. Бабуля что-то спросила у меня про то, как дела в классе. И накричала на нее как мама. Звонко. Даже соседи слышали.

«Какое тебе дело?! Не лезь ко мне!»

Однажды ночью я проснулась от того, что бабуля кричит. «Нет! Не хочу! Не пойду!» и дальше что-то мучительное и бессловесное. Эхо. Далекие-далекие голоса. Вся жизнь через крик. Я уехала от них. Достаточно далеко, чтобы не приезжать часто и не слушать эти живые перебранки. Я снова стала нищей.

Мама звонила каждый день. Я фырчала. Отбрыкивалась. Даже если рядом кто-то слушал, отбрыкивалась. Только собственный голос внутри и больше ничего. Пошла работать как только мне исполнилось восемнадцать. Скорее спрыгнуть с родительских плеч. Уехать дальше. Смены 12 часов почти без выходных. Зудят ноги. Я стараюсь ни о чем не думать. Работа, работа, работа. На ногах вспухли вены. Вечером я ногами к стене и поднимала их над головой. Мне было некогда. Мама обижалась. Говорила, что я ее совсем не люблю и что мне противно с ней говорить. Я отнекивалась. Когда у нее случился инсульт, все говорили, что это из-за меня. Потому что я кричу на нее постоянно. Меня к ней не пустили, она была еще тяжелая. А папа напился дома и сказал: «Я вздернусь, если мать сейчас умрет!» В горло поднялся сухой ком. Сердце вот такое: тук-ту-тук-ту-тук-тук. Обидно. Бабуля качала головой и переживала. Спрашивала, все ли хорошо. Я задавала этот вопрос себе и фыркала в ответ.

Они уснули, а я ходила туда-сюда. Наблюдала. Подсматривала. Грызла губы. Сначала думала, что они притворяются и наблюдают за мной. Что они прикидываются спящими. Потому что этот дом их, а не мой. Я далеко, я где-то там живу. Я зашла в бабусину комнату и взяла самую старую икону. Казанская Божья Матерь. В красном. Позолоченная потрескавшаяся рамка в полиэтиленовом пакете. Вышла в подъезд, спряталась прямо под лестницу, чтобы никто не видел. Поставила икону на батарею - крепко стоит. И начала молиться.

(Тихо.) «Боже, Иисус, Матерь Божья и Святой дух. Иже еси на небеси. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Хоть бы все стало хорошо. Хоть бы мама не умерла. Аминь. Пусть папа будет жить! Я его так люблю, Господи. Пожалуйста. Аминь.»

Папа и бабуля так и сидели по разным комнатам все время. Молчали. Он смотрел телевизор, а она сидела в уголке на стуле и молчала. Папа готовил. Чистил картошку, сидя на пуфике перед телевизором. Земля и ошметки падали на газету и промокали на ковер…

«Да какая разница?! Все хорошо!» Мама вернулась через три недели. Поднимала руку вот так, чтобы убедиться, что она на месте. Рука как-то неестественно потрясывалась и падала вниз. Они были мне самыми родными людьми, и я так их ненавидела, что жить не хотелось. Они засыпали, а я притворялась. Ждала, пока уснут, и ходила по квартире. Вот они лежали тихо-тихо в своих кроватях. Никто не кричит. И все хорошо.

У папы оказалась двусторонняя бронхопневмония. С утра работа. В обед таблетки от астмы. Вечером каланхоэ. Неправильный диагноз. Я звонила каждый день. «Как он? Что врач?» Приезжала. Сначала его выписали. А в пятницу снова стало хуже. Мама позвонила уже вечером. Я кричала, чтобы она везла его на скорой в больницу. Я дрожала в истерике и шептала на ходу: «Господи, спаси! Спаси его! Если ты есть, только спаси. Последний раз!» Мне было страшно, что я одна наедине с этим страхом.

«Ненавижу! Ненавижу! Я ненавижу тебя, слышишь?»

Злилась так сильно, что когда в субботу его срочно забрали на скорой, когда у него остановился пульс, пообещала никогда с ней больше не говорить, если он вот сейчас умрет. Его срочно прооперировали. Случилось настоящее чудо, потому что хирург уже собирался лететь в отпуск. Медсестры шушукались, показывали на нее пальцами и говорили, что это женщина, которая чуть не убила мужа. Он сам готов был за нее умереть. Я до очумения была не готова.

Не брала трубку неделю. Не хотела. И сама не звонила. Во мне все порвалось. Мама извинилась. Мы поплакали. Папа не умер. А через год все повторилось.
«Ты мне больше не мать!» Стало легче. Бабуля все еще жила с ними, и никто даже не заметил, как сильно она сдала. Мама ухаживала за папой и жаловалась мне, что бабуля не может даже кусок мяса сварить. Я ненавидела. Я плакала. Сварила бабуле все, до чего дотянулась. Примчалась. Обнимала ее и гладила. Волосы всегда прибраны. Моя теплая и опрятная бабуля. Руки гладкие и морщинистые. Как будто кто-то очень долго мял китайский шелк. Она звала меня лапушкой. Кутала в мягкую тонкую шаль и улыбалась. Бабули не стало еще через год. Мне исполнилось двадцать пять, у меня умирали кошки, собаки и друзья. А я впервые почувствовала, как земля уходит из-под ног. Как огромный горячий шар от живота к горлу поднимается. И гудит.

Папа тогда уже не мог выходить из квартиры. Провожал наш катафалк с крыльца. У него был кислородный аппарат. Нужен был постоянно, чтобы дышать. Ему уже не хватало сил ходить, не хватало на длинные слова и фразы. А я ждала, что бабуля придет во сне и скажет, сколько ему осталось. Но она не приходила. Наверное, потому что маки… Я и сама уже прикидывала в голове, сколько осталось. Два. Полгода. Как он дышит? Как долго модно дышать через аппарат? Однажды папа просто не встал. День, неделя, месяц. Мама сказала, что он не встает уже три месяца…

За две недели до, в семь утра он позвонил мне. Говорить не мог. Молчал. Прерывисто дышал. Я сразу поняла, что он прощается. Что он сам все решил. Говорила ему, как люблю его. Говорила, что это не конец. Он решил задохнуться. Не дышать. Не брать кислород. Я пыталась выдать себя. Не показывать, что рыдаю. Это была какая-то тупая игра. Все-таки любил… Он сорвался первым и завыл. Я сдержалась кое-как. Кажется, что это даже не я была. Перекусала все губы. Шептала, как сильно я его люблю, умоляла, чтобы не сейчас.

«Ты че? Ты че, совсем?»
Мама кричит на фоне.

Его увезли на скорой, я приехала снова. Никакая. Опустошена. Ненавижу.
Папа превратился в трясущийся скелет, обтянутый кожей. Шепот и кости. Он обнял меня слабо. Я присела к нему на кровать аккуратно, чтобы не сделать больно. Ловила каждый взгляд. Он ворчал. Говорил, что медсестры не убирают. Палата была для мертвецов. Каждый день кого-то увозили. Я одна смотрела на него, как на живого. Она спала в коридоре, потому что в палате не было места. Только мертвецы. Живые спят за дверью. Мимо ходили люди, возили трупы, бегали врачи. А она спала, прикрывшись курткой и просыпалась на каждый папин стон.

В больнице папа начал разговаривать. Я даже подумала, что он издевается. Что на самом деле все не так плохо. А еще ему перестали давать кислород в тех количествах, к которым он привык. Когда у человека случается кислородное голодание, он бредит. Папа был очарователен настолько, что уговорил медсестру не забирать телефон. И звонил всем в среду по ночам. В последний из дней мы полтора часа говорили про то, как жарить грибы. Я все говорила, что он наберет вес. Снова будет ходить. Про внуков. Это самый странный прощальный разговор отца и дочери на свете. О жареных подосиновиках и красноголовиках. И о том, в какой подлесок я когда-нибудь поведу свою дочь.

Его не стало в семь утра в пятницу. Накануне его выписали домой, чтобы не портить статистику по смертности. Я ничего не понимала. У меня не сходилось в голове, что пневмония вкупе с реабилитацией могут убить человека. Мама умело скрывала от меня и от него рак кишечника в терминальной стадии. Сказала мне за день до похорон. Она все это время была с ним. Он не ел ничего. Не мог.  А под конец попросил краковскую и арбуз. И сказал, что мама безумно красивая.

Ты еще слышишь меня? Не спишь? Я знаю, ты впитала всю эту боль. Скажи мне, как это исправить? Что ты сделаешь первым, когда родишься? Закричишь? Или посмотришь на меня с ненавистью? Огромный горячий шар от живота к горлу. Я старородящая. Ненавидящая. Я все тебе отдаю, но я не хочу так. Я хотела убить тебя… Я хотела, чтобы ты не испытывала. Чтобы тебе не пришлось. Я хотела для тебя… Моя любовь к тебе безусловна. Первый взгляд, первая ссадина на коленке, первое мороженое. Большое и сливочное. А ты все равно будешь помнить только мое первое «нельзя». Только огонь, крик и ненависть. Господи, спаси и сохрани.

Мама как-то раз сказала, что лучше бы она не рожала меня. Наверное, я это вспомнила, когда узнала про тебя. Я думала, что смогу убить. Так просто. Убить и даже никому не сказать. Думала, что буду жить дальше. Что тебе будет лучше так.

Иисус Христос. Иже еси на небеси. Сделай так, чтобы моя дочь меня не ненавидела. Храни ее, господи. Последний раз тебя прошу. Пожалуйста, храни. И пусть в ее душе не будет ненависти. Моя любовь безусловна. Чтобы она знала, что я не смогу пережить еще одно эхо. Чтобы она знала, что я не хочу быть ее эхом. Храни ее, господи. Аминь.

Женщина медленно гладит живот и нажимает на кнопку вызова врача.

КОНЕЦ







_________________________________________

Об авторе: НАТАЛЬЯ БОНДАРЬ

Поздний ребенок в семье скромных инженеров. Родилась и выросла на Урале. По жизни - маркетолог в сфере книгоиздания. Писатель по призванию. Пьесы пришлись по вкусу зрителям драматургических лабораторий в Москве, Уфе, Ижевске, их читали на разных площадках Екатеринбурга.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 251
Опубликовано 13 дек 2019

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ