Валерий Рокотов. БУЛГАКОВ И ЧЁРТ

(мистическая версия судьбы)

Действующие лица: 

Герои главные:

БУЛГАКОВ Михаил Афанасьевич, писатель
ЧЁРТ

Герои, которых «неглавными» назвать язык не повернётся:

ТАСЯ, Лаппа Татьяна, первая жена писателя 
БЕЛОЗЕРСКАЯ Любовь, вторая жена писателя 
ШИЛОВСКАЯ Елена, третья жена писателя 

Герои галлюцинаций и водоворота жизни: 

ТРИ ДЕВЫ
ДВА ГИТАРИСТА
ПЕРВЫЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ
ВТОРОЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ
ТРЕТИЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ
ПЕРВЫЙ ОФИЦЕР
ВТОРОЙ ОФИЦЕР
ТРЕТИЙ ОФИЦЕР
ДОКТОР
ДВА АЛЬФА-ГОРЦА
ДОЧЬ АЛЬФА-ГОРЦА
ГОРЦЫ-ТЕАТРАЛЫ
АЛЬФА-КОМИССАР С НЕЯСНЫМ ПОЛОМ (КОМИССАРША)
ВТОРОЙ КОМИССАР
ТРЕТИЙ КОММИСАР
МАНДЕЛЬШТАМ Осип, далёкий силуэт поэта
КАТАЕВ Валентин, фельетонист газеты «Гудок», писатель
ПЕТРОВ Евгений, фельетонист газеты «Гудок», писатель
ИЛЬФ Илья, фельетонист газеты «Гудок», писатель
ОЛЕША Юрий, фельетонист газеты «Гудок», писатель
ОФИЦИАНТ ресторана Союза писателей
ОРКЕСТР ресторана Союза писателей, три музыканта
ПЕРВЫЙ ЧЕКИСТ
ВТОРОЙ ЧЕКИСТ
ТРЕТИЙ ЧЕКИСТ
АКТЁРЫ МХАТа, занятые в сцене из «Дней Турбиных» (по именам персонажей):
АЛЕКСЕЙ
ЛАРИОСИК
НИКОЛКА
ЕЛЕНА 
МЫШЛАЕВСКИЙ
ШЕРВИНСКИЙ
СТУДЗИНСКИЙ
РЕЖИССЁР МХАТа
КОНВОЙНЫЙ
СПАСИТЕЛЬ И ДВА РИМСКИХ ВОИНА
МЕЙЕРХОЛЬД Всеволод, руководитель театра ГОСТИМ
ДЕВУШКА-СТЕНОГРАФИСТКА
ПЕРВЫЙ КРИТИК
ВТОРОЙ КРИТИК
ТРЕТИЙ КРИТИК
ЧЕТВЁРТЫЙ КРИТИК
ГОРЛОДЁРЫ В ЗАЛЕ
ПОЛИТИЧЕСКИЙ ИДИОТ
ШИЛОВСКИЙ Евгений, генерал-лейтенант Генштаба
СТАЛИН
ОХРАНА СТАЛИНА
ТРИ НИМФЫ
ВТОРАЯ ЖЕНА ШИЛОВСКОГО
КАВАЛЕР БЕЛОЗЕРСКОЙ
БАЛЕРИНА
БАЛЕРУН-КОМСОРГ
АРТИСТЫ БОЛЬШОГО ТЕАТРА

Примечание: 
Автор стремился обеспечить работой как можно больше артистов, но режиссёр вправе сэкономить на персонажах. 
Роли героев эпизодов могут исполняться одними артистами. 



ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ


Сцена первая

День без числа и года. Венеция. 

Чудесный город уплывает в ночь. Огромная луна льёт серебро. Канал с мостком горбатым – в полусне. А у причала среди мельканий ярких качается гондола. Там пьёт вино отменная кампания: вельможный господин с бородкой острой, перстнями и богатой тростью, три девы в одеяниях столь тонких, что совершенство форм представлено вполне, и явный гость. Он в белой кружевной рубахе, расстёгнутой наполовину, и чёрных брюках. Его зеркальные штиблеты отсвечивают. Булгаков пьян и счастлив. 
На причале пристроились два музыканта. Их гитары то в споре, то в согласии друг с другом славят Испанию. 

ВЕЛЬМОЖНЫЙ ГОСПОДИН. Прекрасный вечер!
БУЛГАКОВ. Блаженство! Вот только дамы, похоже, заскучали.
ВЕЛЬМОЖНЫЙ ГОСПОДИН. А не хотят ли девы танцевать?

Девы оживляются, срываются с места и выскакивают на причал. Музыканты переглядываются, и их гитары взрываются отчаянным ритмом. Девы танцуют фламенко – страстно, соблазнительно. Затем со смехом прыгают в гондолу – к вельможе, гостю, фруктам и вину. 

На берегу появляется измученная, худая, явно нездешняя женщина. Она ещё молода, но молодость её загублена и уже отлетает. На бледном лице – привычная печать, которую оставляют бедность и скитания. 
Гость заметно смущается. Он ссаживает девицу с колен и выбирается из гондолы. 
 
БУЛГАКОВ. Тася! И ты здесь?

Женщина вздыхает. 

ТАСЯ. Миша, «здесь» это где?
БУЛГАКОВ. Как где? В Венеции. Ты когда приехала? Впрочем, не важно. Вот познакомься. Рад тебе представить…

Он оглядывается, но его прекрасная кампания куда-то канула. Гондола, возможно, уплыла, возможно, растворилась. Испанские гитары смолкли. На смену пришёл тягучий безнадёжный звук. 
Всё изменилось: вместо канала венецианского, мостка горбатого и серебра в воде – стены убогой комнаты. 
Булгаков идёт к окну, рывком распахивает. В комнату врывается снежный, безнадёжный ветер. 

БУЛГАКОВ. Что это за ужасный город?
ТАСЯ. Вязьма.
БУЛГАКОВ (отшатнувшись). Не хочу! Где? Где мои друзья?

Он хватает валяющуюся швабру, вскакивает на стул и гребёт, стремясь уплыть из Вязьмы и безнадёги. 

ТАСЯ. Миша, остановись. Сойди… на берег.

Она помогает мужу спуститься. Булгаков садится на стул. Ему становится холодно. Он начинает дрожать. Видно, что действие наркотика проходит. 
Тася закрывает окно. Там, за стеклом, как и в душе – черно. Она б заплакала, но слёзы выплаканы. Надо что-то делать. А что? 

БУЛГАКОВ. Таська… Мне нужен морфий…
ТАСЯ (не оглядываясь, показывает потёртые бумажки). Вот твои рецепты. Никто не даёт. Все знают: ты их сам себе выписываешь.

БУЛГАКОВ. И Диппель не дал?

Тася качает головой. 

БУЛГАКОВ. И Эдельман?
ТАСЯ. Никто. Как они могут дать? Ты ж разговариваешь с призраками. Тебе мерещатся вампиры, ведьмы, огромные коты. Впрочем… Эдельман сказал, что даст, но только на дорогу – до Киева.

Обнимает мужа, сжимает и целует его руки. 

ТАСЯ. Миша, поедем. Там твой дом. Там мама, сестры, братья. Мы справимся. Ты сможешь выздороветь.
БУЛГАКОВ (не слушая). Мне нужен морфий!

Отталкивает жену. 

ТАСЯ. Где я возьму?!

Булгаков бросается к комоду, роется, выбрасывает вещи, дрожащими руками достаёт браунинг и направляет на жену. 

БУЛГАКОВ. Морфий! Мор…

Тася выпрямляется и смотрит на мужа. На её лице печальная улыбка. Она, похоже, готова умереть. 

БУЛГАКОВ. Не боишься. Тогда вот так.

Он приставляет пистолет к виску. 

ТАСЯ (вскидывает руку). Не надо, Миша. Я иду, иду.

В дверях она бросает на мужа безнадёжный взгляд и исчезает. 
Ветер распахивает окно, качает люстру, начинает выть в печи. Булгаков идёт, чтобы закрыть, но замирает и смотрит в ночь. 

БУЛГАКОВ. Тьма… Тьма египетская…

Он целится во тьму и трижды спускает курок. Каждый выстрел сопровождают эхо и собачий лай. Потом всё покрывает пронзительная тишина. 
Стрелок роняет пистолет, садится на провислую кровать. Его бьёт дрожь. 

БУЛГАКОВ. Какой здесь холод… (с усмешкой) Да, господа, у каждого петуха есть своя Венеция… Что, Демьян Лукич? Что, Анна Николавна, Пелагеюшка? Вся рать моя… Пропал ваш доктор?.. А, чёрт с ним со всем!.. (ложится и закрывает глаза) В Киев так в Киев.

Из тёмного угла является Вельможный господин с перстнями и богатой тростью. Он поднимает пистолет, крутит его на пальце и кладёт в карман. Затем с улыбкой властной смотрит в ночь, на беспросветный город, и резко раскидывает руки. Ветер – нездешний, страшный – рвётся в комнату. Он всецело подчинён вельможе, как и вся тьма за окном. 
Булгаков стонет и сворачивается калачиком. Гость опускает руки и ветер стихает. 
Закрыв окно, Вельможный господин находит плед, укрывает спящего и гасит свет.


Сцена вторая

Февраль 1919 года. Тьма.

Где-то звонят колокола. Вдруг раздаётся крик, каким кричат во сне, и слышно чьё-то шевеление. Резко открывается дверь. По жёлтой полосе света шагает женщина. Она распахивает занавески, форточку и спешит к постели, на которой в исподнем сидит Булгаков. 

ТАСЯ. Миша, всё хорошо, родной. Мы дома, в Киеве.

Булгаков морщится от солнца, прислушивается к знакомым звонам церквей и шуму родного города. 

БУЛГАКОВ. Никак не могу избавиться от своих кошмаров. Приснилось, будто делаю тебе аборт. Кровь льётся. Я не могу её остановить. Бегаю, зову на помощь фельдшера Демьяна Лукича и медсестёр… Потом смотрю – а на полу младенец… Мальчик… И понимаю, что это я его убил… Всё так правдоподобно… Я ведь не делал тебе аборт?..

Тася рывком встаёт, отворачивается, закусывает губы, потом берёт себя в руки. 

ТАСЯ. Нет. Конечно, нет.
БУЛГАКОВ. Ещё видел свой лазарет в Черновицах. Ко мне очередь раненых, и все покорно мрут под скальпелем…  Потом приснилась Вязьма. Будто бегу по улице, а меня преследует, словно по воздуху летит, какой-то господин. Весь в чёрном, трость в руке… Чёрт, не иначе.
ТАСЯ. Успокойся. Всё позади. Кошмары кончатся. И призраки твои исчезнут, страшные или смешные.
БУЛГАКОВ. А были смешные призраки?
ТАСЯ. Ты видел говорящего кота и требовал его арестовать.
БУЛГАКОВ. О, боже! Не продолжай… (обнимает жену) И ты всех моих призраков разогнала…

Тася кивает, счастливо и горько. 

БУЛГАКОВ. Как тебе удалось?
ТАСЯ. Я разбавляла морфий дистиллированной водой. Уменьшала дозу.
БУЛГАКОВ. Сама додумалась или научили?
ТАСЯ. Научили.
БУЛГАКОВ. Кто же?
ТАСЯ. Доктор Воскресенский.
БУЛГАКОВ (с болью). Вот кто спаситель… Ненавистный отчим...
ТАСЯ. Он добрый человек. Напрасно ты его изводишь. Я понимаю: ты очень любил отца…
БУЛГАКОВ. Это всё «Гамлет», влиянье классики. Теперь придётся извиняться... Положение – глупее не придумать. Он меня, конечно, простит великодушно и… раздавит. Я стану тих и преисполнен любезности. Буду на цыпочках проскальзывать мимо родительской опочивальни и стараться не попадаться на глаза. А если попадусь, то тут же вспомню все свои дерзости и его подвиг. Какая тонкая месть… Ладно, пора работать! Что у нас сегодня?
ТАСЯ. Пятеро записаны.
БУЛГАКОВ. Уверен, что все с сифилисом. Как социальная революция, так на первом месте – великие идеи и сифилис.

Звонок в дверь. 

БУЛГАКОВ. А вот и первый.
ТАСЯ. Пойду встречать страдальцев.

Уходит. 
Булгаков направляется к шкафу. Вдруг дверь открывается и выходит Вельможный господин. 
Доктор вздрагивает и пятится. 

БУЛГАКОВ. Нет, нет! Я больше не впрыскиваю морфий. Я…
ЧЁРТ. А мне казалось, ты будешь встрече рад. Мы же прекрасно проводили время. Помнишь? Прогулка по каналам венецианским… Полёт над Римом… Ужин на ступенях Парфенона… Купание в Эгейском море, нимфы озорные…
БУЛГАКОВ (смущённо). Да, было здорово. Но сейчас – отстань.

Снимает со стены иконку и закрывается.

БУЛГАКОВ. Изыди!

Чёрт изображает, что на него действует сила Божья: начинает задыхаться, трястись, корчиться. Потом бросает кривляться, берёт икону, вешает на стену и заботливо протирает платком. 
Доктор садится и в отчаянии обхватывает голову. 

ЧЁРТ. Я бы отстал. Но… Я тут узнал: ты пишешь.
БУЛГАКОВ. Ты что, читал?
ЧЁРТ. Читал, конечно. Каюсь, что без спроса.
БУЛГАКОВ. Ну и что скажешь?

Чёрт подходит к столу, проводит рукой по рукописям и делает неопределённый жест. 

БУЛГАКОВ. Считаешь, я бездарен.
ЧЁРТ (с расстановкой). Я к бездарям не прихожу. Давай-ка одевайся и слушай.

Булгаков влачится к шкафу и одевается. 

ЧЁРТ. Записки недурны. Но с этим к вершинам не пробиться. Ты должен свой дар, свою Божью искру… (бросает уважительный взгляд на икону) не разменять на мелочь. Ты должен стать писателем. Стать в один ряд с великими.
БУЛГАКОВ. Догадываюсь: ты можешь мне помочь. И что попросишь? Душу, как обычно?
ЧЁРТ. Мне душ достаточно. Я попрошу другое. Мне нужен роман – такой, чтоб небу стало жарко. Ты создашь мне памятник и меня прославишь. Причём не как обычно. Иначе. Мне, если честно, надоело выглядеть пугалом. Я хочу быть грозным, но справедливым в глазах людей… (мечтательная пауза) Хочу стать ближе к людям… Короче, мне нужен мастер, который такой роман создаст. А я уж позабочусь о том, чтобы он прогремел, потряс сей мир и не забылся. И чтобы знали… автора. Ну как, согласен?
БУЛГАКОВ. Мы, может, позже это обсудим? Меня там люди ждут.
ЧЁРТ (показывая золотой брегет). Когда я здесь, часы стоят, запомни. Подумай хорошенько. Я ещё зайду.

Исчезает. 

ГОЛОС ЧЁРТА. Желаю здравствовать!

Доктор переводит дух. Бросает взгляд на шкаф. 

БУЛГАКОВ. Можно было просто записаться на приём.
ГОЛОС ЧЁРТА. Что-что?
БУЛГАКОВ. Шутка.
ГОЛОС ЧЁРТА (благосклонно). А, шутка.

Входит Тася. 

ТАСЯ. Да, забыла тебе сообщить… Ты уже оделся? В одно мгновенье?.. (удивлена) Синежупанники уходят, смываются… Весь город об этом говорит.

Идут из комнаты. Булгаков озирается. 
Раздаются повторный длинный звонок и удары в дверь. Бьют сапогами. Крик Николки внизу: «Да кто там дверь ломает!» Шум в прихожей. 

БУЛГАКОВ. Похоже, это не с сифилисом. Это с идеями.

Выходят и тут же возвращаются. В комнату вваливаются трое петлюровцев. 

ПЕРВЫЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ. Ти – Булгаков, лiкар? Iдеш з нами.
БУЛГАКОВ. Куда?.. То есть… куди?
ВТОРОЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ. Туди.
БУЛГАКОВ. Понятно.

Гости с интересом осматриваются. 

ПЕРВЫЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ. Микола, що так неласкаво? Може лiкар не бажае? Може вiн бажае зостатися вдома?

ВТОРОЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ (вынимает маузер). Як ви бажаете - iхати чи вiдразу вiдмучитися? (переводит на русский для полной ясности) Как желаешь? Ехать или сразу отмучиться?
ТРЕТИЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ. Був Гаков – и нэма Гакова!

Все трое ржут. 

БУЛГАКОВ. Определённо желаю ехать...
ПЕРВЫЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ. Негайно збирайся! Ми довго не чекаем.

Выходят. Один со словами «Гарна баба…» прихватывает фарфоровую статуэтку танцовщицы. 

ТАСЯ. Беги! В окно и дёру. Я помогу тебе спуститься по простыни.

Бросается к разобранной кровати, сдергивает простыню, начинает делать узлы, но Булгаков её останавливает. 

БУЛГАКОВ. А ты и мама, а Николка, Ваня, сёстры? Ладно, дай мне быстро тёплое бельё, какой-нибудь еды с собой и водки. Нет, водку не надо. Думаю, там этого добра…

Тася выбегает из комнаты. 
Доктор озирается, косится на шкаф. 

БУЛГАКОВ. Эй, где ты?
ЧЁРТ (из-за спины). Здесь.

Доктор вздрагивает, переводит дух. 

БУЛГАКОВ. Ну? И что прикажешь делать?

Гость морщит лоб. 

ЧЁРТ. Вот что. Езжай. Тебе дадут коня и приставят двух громил. Они налакаются и про тебя забудут. Когда начнётся пурга…
БУЛГАКОВ. А она начнётся?
ЧЁРТ (обижен недоверием). Когда начнётся пурга, отстань от отряда, а потом скачи домой. Да пригнись. Тебе будут палить вдогонку.
БУЛГАКОВ. Они не вернутся сюда?
ЧЁРТ. Я хлопцами займусь. Так что не беспокойся. Давай, иди! Постой, дай обниму.
 
Обнимает Булгакова. 

ЧЁРТ. Ну, с Богом!

Крестит его на прощанье. 
Булгаков в смятении уходит. 


Сцена третья

Сентябрь 1919 года. Киев. Андреевский спуск, дом № 13.

В гостях у Булгакова – три офицера. На столике – графинчик и закуски. Все трое слегка навеселе и слушают рассказ хозяина. 

БУЛГАКОВ. Он маузер наставил и говорит: «Був Гаков – и нэма Гакова!» (гости смеются) Что делать? Еду. Дали мерина, приставили охрану, чтоб не удрал, но просчитались. Хлопцы мои подвыпили и затянули песню. Скоро вижу: ко мне совсем потерян интерес. А тут ещё пурга такая поднялась, что за три шага ничего не видно. Я повернул коня и вскачь.
ПЕРВЫЙ ОФИЦЕР. Стреляли?
БУЛГАКОВ. Три пули просвистели над самой головой.
ВТОРОЙ ОФИЦЕР. Да, Миша, Бог вас уберёг!
ТРЕТИЙ ОФИЦЕР. Бог, это точно!

Булгаков косится на шкаф. Входит Тася. 

ТАСЯ. Миша! Ты сегодня принимаешь? Там пришли.
БУЛГАКОВ. Интересно, с идеями или сифилисом?
ТАСЯ. Взгляд чист и светел. Вид интеллигентный.
БУЛГАКОВ. Значит, с сифилисом. Вот радость! Просто готов обнять.

Гости улыбаются и встают. 

ВТОРОЙ ОФИЦЕР. Ну ладно, Михаил, вам нужно работать. Так что же? Выходит, теперь мы вас на аркане тащим?
БУЛГАКОВ. Это другое. Это честь и долг. Такой аркан сам на себя набросишь.
ТРЕТИЙ ОФИЦЕР (с улыбкой). Наши штабные мастера арканить. Предписание получили?
БУЛГАКОВ. Получил.
ТРЕТИЙ ОФИЦЕР. В какое подразделение?
БУЛГАКОВ. В Третий Терский казачий полк.
ВТОРОЙ ОФИЦЕР. Скучать не будете.

Посмеиваются, берут фуражки. 

ПЕРВЫЙ ОФИЦЕР. Значит, вместе, Михаил? На Кавказ. По следу тёзки вашего.
БУЛГАКОВ. По следу, господа, по следу. «Тебе, Кавказ, суровый царь земли, Я снова посвящаю стих небрежный. Как сына, ты его благослови И осени вершиной белоснежной…» А! Давайте выпьем. На посошок.

Берут бокалы.

ПЕРВЫЙ ОФИЦЕР. За двух Михаилов – Булгакова и Лермонтова!
БУЛГАКОВ. Тогда за трёх. Архангела забыли. Давайте лучше – за наше воинство! За гвардию и за Россию!
ОФИЦЕРЫ (негромко). Ура, ура, ура!

Все уходят. Сцена погружается в темноту. 
Луч света тускло освещает Чёрта. 

ЧЁРТ. Эх, господа... Господа офицеры… Не видать вам победы. (качает головой) Погонят вас из страны, и совсем скоро погонят. И не доблестный враг, а мастеровые да дворовые. И маски благородства спадут. И будете вы зверствовать напоследок и проклинать, проклинать, проклинать народ-богоносец, жидов-комиссаров, царя-батюшку. А потом набьёте собой последние пароходы и поплывёте к чужим берегам, навсегда…
Не надо бы тебе, голубчик, в этот поход. Но… как здесь удержишь? «Честь», «долг»… Как такое не уважать? А потом… Трусость, домоседство огня не разжигают и личность не создают. Ты должен увидеть, как гибнет старый добрый мир, твой мир, как гибнут лучшие. Ты должен жить в новом невыносимом мире, приспосабливаться, страдать и презирать. Трагедия и мука – вот, что взрастит твой гений. Вот то, что нужно.

На лице Чёрта появляется лукавая улыбка. 
Свет гаснет. 


Сцена четвёртая 

Февраль 1920 года. Владикавказ. 

Слышны канонада, отчаянные крики, рычание моторов, топот копыт и прочие шумы торопливого отступления. В узкую комнату, где всё вверх дном, вбегает Тася. Она оглядывается, скидывает с кровати оставленный хлам. Следом офицеры на носилках вносят Булгакова. Он накрыт шинелью, он бредит. 

БУЛГАКОВ. Какая усталость, нечеловеческая… Уже наплевать на чеченцев. Наскочат и как кур зарежут. И ладно, пусть режут. Какая разница…
ПЕРВЫЙ ОФИЦЕР. Это он о чём?
ВТОРОЙ ОФИЦЕР. О бое под Чечен-аулом. Мы тогда еле ноги унесли.
БУЛГАКОВ. Противный этот Лермонтов. Всегда терпеть не мог. Хаджи. Узун. В красном переплете… А на переплете золотой офицер с незрячими глазами и эполеты крылышками. «Тебя я, вольный сын эфира»... Склянка-то с эфиром лопнула на солнце…

Офицеры понуро стоят у кровати. Гражданский доктор, которого привели под дулом пистолета, осматривает больного. 

БУЛГАКОВ. Господа, я в монастырь уйду. В глушь, в скит. Лес стеной, птичий гомон, нет людей… Мне надоела эта идиотская война. Я убегу в Париж, там напишу роман, а в потом в скит. Но только пусть завтра меня разбудят в восемь… Доктор! Я требую немедленно отправить меня в Париж! Не желаю больше оставаться в России… Если не отправят, извольте дать мне бра… браунинг! Достаньте. 
ДОКТОР. Хорошо-хорошо. Достанем. Не волнуйтесь.

Встаёт. 

ПЕРВЫЙ ОФИЦЕР. Ну?
ДОКТОР. Ну что, господа? Возвратный тиф. Что тут скажешь!

Отходит от больного. Офицеры тревожно переглядываются. 

ТАСЯ (с мольбой). Можно его вывезти?
ДОКТОР. Можно. Если хотите довести до Казбека и похоронить.
ПЕРВЫЙ ОФИЦЕР (сокрушённо). Татьяна Николаевна…
ТАСЯ (тихо и гордо). Идите, господа! Скоро здесь будут красные. Вам надо торопиться. Помоги вам Бог!

Офицеры втаскивают мешок с картошкой, кладут на стул две буханки хлеба, какие-то консервы, деньги, браунинг. 

ПЕРВЫЙ ОФИЦЕР. Вот всё, что можем. И… простите…

Офицеры стремительно уходят. Доктор, прихватив купюру из оставленной пачки, тоже спешит за дверь, но получает по морде и возвращается.

ПЕРВЫЙ ОФИЦЕР. Ты его вылечишь! Иначе… из-под земли… Ты понял?
ДОКТОР. Так точно-с.

Когда шум шагов стихает, падает на колени.

ДОКТОР. Милая, освободите. У меня семья. Даже две. В обоих детки.
ТАСЯ. Бегите, дорогой. Бегите.
ДОКТОР. Храни вас Бог! (трясущимися руками достаёт из саквояжа лекарства) Вот, это препараты мышьяка: сальварсан и новарсенол… Здесь крохи, но уж сколько есть… Вода для инъекций, шприц, иглы, вата, спирт… (смотрит с жалостью на оставленные лекарства, что-то кладёт обратно в саквояж и уже на бегу кричит) Шесть миллиграммов растворяйте в десяти миллилитрах воды. Вводите внутривенно во время приступа…

Булгаков стонет. 

ТАСЯ. Миша, ты полежи, родной. Я за водой, я быстро.

Убегает. 

БУЛГАКОВ (приходит в сознание, приподнимается на локте). Эй, есть здесь кто?
ЧЁРТ. Есть.

Осматривается и садится на край кровати. 

БУЛГАКОВ. А, ты? Ты что же, мной только занят? Я польщён.
ЧЁРТ. Я здесь и всюду.
БУЛГАКОВ. Так ты чёрт или дьявол? Никогда не понимал разницы.
ЧЁРТ. Я сам не понимаю. Я вроде чёрт и занят мелким делом. А потом эти дела вдруг складываются в такую заваруху, что ясно мне становится: да я сам дьявол! (потрясённо молчит, потом спохватывается) Так как? Ты подумал над предложением?
БУЛГАКОВ. Слушай, какой роман? Я умираю.
ЧЁРТ. Она тебя спасёт. С такой не пропадёшь. Просто не жена – рабыня верная.
БУЛГАКОВ. Красные придут. Они меня повесят на площади.
ЧЁРТ. Тебя не тронут.
БУЛГАКОВ. Ты не понимаешь. Я тут прославился на весь Владикавказ, печатался в газетах.
ЧЁРТ. При красных прославишься втройне. Знаешь… Я вижу, ты мне не особо веришь. Так вот, я покажу тебе, что значит моё содействие. Любую дрянь, что ты напишешь, я сделаю событием. И ты поймёшь, что книгу будущую я сделаю не просто читаемой. О ней веками будут говорить. (пауза) Ну что, договорились? По рукам?

Протягивает руку и терпеливо ждёт. Булгаков обречённо улыбается и подаёт руку. Гость хлопает своего избранника по плечу и исчезает. 
Булгакова снова поглощает болезнь. 


Сцена пятая

Май 1921 года. Владикавказ. «Первый советский владикавказский театр». 

Пустая комната. На стене висит огромная афиша спектакля «Сыновья муллы». На ней – четыре головы с усами. Глазищи выпучены. Похоже на вывеску кавказской парикмахерской. 
Слышны взрывные аплодисменты, вопли восторга, крики «Автора! Автора!» 
Вбегает Булгаков. Болезни нет следа. Одет прилично. Видно, что успешен. Мечется в желании спрятаться, но не знает, куда. 
Вбегают горцы-театралы. В белых черкесках, с вином и барашком. 

БУЛГАКОВ. Господа! Я ехать никак не могу. Увольте!
АЛЬФА-ГОРЕЦ В БЕЛОМ. Слушай, напишешь пиэсу про наш аул – пять баранов дам. Как халиф будешь жить. Шашлык, хурма кушать.

Врываются другие театралы из местных. В чёрных черкесках, с барабаном и ковром. 

АЛЬФА-ГОРЕЦ В ЧЁРНОМ. Вот он, красавец! (автору) Пирикрасная пыэса! Пирикрасная! Ковёр, брат, в дар возьми. И выпьем! За искусство!

Льют вино в рог, в стаканы, в кружки. 

ГОРЦЫ. За Мельпамена!

Пьют, смачно вытирают рты. 

АЛЬФА-ГОРЕЦ В ЧЁРНОМ. Про наш аул он ещё лучше напишет. Мы ему такое расскажем, кровь застынет в жилах! У нас не жизнь – огонь! Аса!

Чёрные начинают танцевать под барабан. 
Команда белых недолго терпит. 

АЛЬФА-ГОРЕЦ В БЕЛОМ. Он с нами едет! Я за него родную дочку отдам.

Вводят дочь, толстую и усатую. Толкают к Булгакову. Тот предложению не рад. Жмётся к афише, бросает взгляд на «сыновей муллы». Явно хочет, чтобы они спустились с афиши и его отбили. 

АЛЬФА-ГОРЕЦ В ЧЁРНОМ (наливается яростью). Он едет с нами!

Оба выдёргивают кинжалы. 

БУЛГАКОВ (умоляюще). Господа, вы же театралы. Вы, можно сказать, интеллигенция…

Врывается ещё одна команда друзей театра. В красных черкесках с вином и связанной девушкой на плече.  
Немая сцена. Пауза. 

АЛЬФА-ГОРЕЦ В БЕЛОМ (оценив ситуацию). Так не доставайся ты никому!!!

Бросается к Булгакову, хватает за волосы, хочет резать горло. 
Раздаётся выстрел в воздух. 
В дверях стоят три комиссара. Все в кожанках. 

АЛЬФА-КОМИССАР (пол неясен, но, похоже, баба). Товарищи, культурное мероприятие окончено. Так что – попрошу на выход.

Указывает наганом направление. 
Театралы с сожалением расходятся. И дары уносят. 

БУЛГАКОВ (не может говорить, но потом его прорывает). Как?! Как вы вот это… (делает жест – словно ножом по горлу) потащите в социализм? Какой социализм и коммунизм вот с этим? (трагически) Не понимаю…
КОМИССАРША (спокойно). Перекуются. Вы же перековались, товарищ белый офицер. Вот и они… Марксизм – наука верная.

Привычным движением откидывает барабан, проверяет заряд и прячет наган в кобуру.

КОМИССАРША. Кстати, вот постановление о вашем расстреле. Ознакомьтесь. (вручает постановление) Мы его приняли после взятия Владикавказа, но исполнение решили отложить. И вы нас, признаться, порадовали… своими пьесами. И «Самооборона», и…
ВТОРОЙ КОМИССАР (восторженно). «Парижские коммунары»!
КОМИССАРША. …«Парижские коммунары» лихо написаны, по-пролетарски. Так что, поздравляю! Постановление мы отменили. И вот вам за вклад в революционный агитпроп награда: полпуда сахара и… это, так сказать, для души.

Булгакову вручают сахар и портрет Маркса. 

БУЛГАКОВ. Премного благодарен.
КОМИССАРША. Вопросы, пожелания есть?
БУЛГАКОВ. Небольшое. Меня не сегодня-завтра зарежут. Цена, так сказать, популярности у местной публики. Нельзя ли как-нибудь меня отсюда сплавить?
КОМИССАРША. Да нет проблем. Талантливого человека сплавим куда угодно. Революции такие люди нужны.
ТРЕТИЙ КОМИССАР (подсказывает). Так утром отходит агитпоезд.
КОМИССАРША. О! Идёт в Тифлис, потом – в Батум. Вы фельетоны писать умеете?
БУЛГАКОВ. Спрашиваете! Я фельетонист!
КОМИССАРША. А сатирические куплеты? Против врагов республики: буржуев, разгильдяев, вшей. Потянете? 
БУЛГАКОВ. Я жизни без таких куплетов не представляю.
КОМИССАРША. Тогда давайте завтра на вокзал. В теплушке скажете, что вы сатирик, из списка нерастрелянных. (помощнику) Подготовьте приказ о зачислении в штат агитпоезда и выдаче матраца. Ну, товарищ перековавшийся, жму руку!

Комиссары железно пожимают руку Булгакову и уходят. 

БУЛГАКОВ. Приятные люди! Тонкие. Просто жаль расставаться…

Ещё раз смотрит в текст постановления, вздрагивает, торопливо рвёт бумагу. 
Вбегает Тася. 

ТАСЯ. Миша! Ты живой! Слава Богу! Мне сказали: в театре поножовщина.
БУЛГАКОВ. Всё обошлось.

Обнимаются.

БУЛГАКОВ. Таська, мы завтра уезжаем.
ТАСЯ. Ну наконец-то! А куда?
БУЛГАКОВ. Через Тифлис в Батум. Меня зачислили в штат агитпоезда. Скажу, что ты со мной. Доедем и сразу смоемся.
ТАСЯ. А потом? Куда потом?
БУЛГАКОВ. В Москву.
ТАСЯ. В Москву? Но как? Разруха. Поезда не ходят.
БУЛГАКОВ. Не знаю. Через Киев, наверное… (по лицу проскальзывает тень) Там передохнёшь, дождёшься поезда, а потом – в Москву, к родне. Устройся на работу и жди письма. Адрес мне известен…
ТАСЯ. Как?.. Я что, одна поеду?.. А ты?..
БУЛГАКОВ. Таська, послушай. Я долго думал и понял: мне… нам здесь жить нельзя. Не вернётся былое время. Кончено. Русский мужик раздухарился, вошёл во вкус. Он теперь победитель, господин, творец. Он мечтой горит. Невероятной, неосуществимой, но он об этом слышать не желает. Он думает, что всё и вся можно перековать. Он грезит раем. Его уже обратно не загонишь. Поэтому, пока не поздно, надо сматываться. В этом бардаке отсюда ещё возможно выскочить.
ТАСЯ. Но…
БУЛГАКОВ. Я тебя вызову. Устроюсь, открою практику, чуть встану на ноги и вызову. Я обещаю. Обещаю…

Тася тяжело вздыхает, покорно улыбается. 
Супруги смотрят на своё богатство: сахар и Маркса. 

ТАСЯ. Немного же мы нажили.
БУЛГАКОВ. Всё наше богатство. Что ж, и на том спасибо…

В обнимку уходят. 


Сцена шестая

Сентябрь 1921 года. Берег штормящего моря.

Свистит ветер, вскипают волны, кричат чайки. Булгаков тащится по берегу с портретом Маркса. 
Чёрт преграждает ему путь своей прекрасной тростью. 

ЧЁРТ. Ты далеко ль собрался?
БУЛГАКОВ. От всей этой чертовщины подальше.
ЧЁРТ. И куда?
БУЛГАКОВ. В Константинополь, а потом – в Париж.
ЧЁРТ. Каким же транспортом?
БУЛГАКОВ. На турецком пароходе есть место. Я договорился. Только б не выдали…
ЧЁРТ. Поедешь в трюме, среди крыс, один? А как же Тася?
БУЛГАКОВ. Я её вызову, когда устроюсь. 
ЧЁРТ. Она тебя дважды спасла. Ты уже дважды должен был подохнуть – от морфия и тифа. Ты подлецом не будь!
БУЛГАКОВ. Сказал же, вызову!

Собеседник смотрит беглецу в глаза. 
Ветер усиливается, треплет пальтецо Булгакова и рвёт портрет из рук. Волны свирепо атакуют берег. 

ЧЁРТ. Врёшь! Врёшь, не вызовешь. Если расстанетесь сейчас, то навсегда. Ну ладно – Танька. Пусть. Сам баб бросал и понимаю. Но Родина? Ты Родину бросаешь.

Отдалённо звучит гром. Вдали влачится грозовая туча. Темнеет. 

БУЛГАКОВ (затравлено). Я увожу свою Россию с собой.
ЧЁРТ. Все так говорят. Послушай меня. Потеряешь Родину, ничего стоящего не создашь. Ты уж поверь. Проверено. Дым из слов – всё, что там, в той стороне, создать возможно. Все, кто туда смотался, там и канут. Там лишь одна звезда взойдёт, и та обманная. Остальные утратят дар и кончатся. Они в литературу русскую не въедут на огненных конях, как им мечтается. Другие кони их унесут. Россия их признает чужими и читать не будет, а кроме здешних русских кому они нужны?.. Энергия, надежды, страсти, боль, соревнованье в творчестве – всё это здесь. Здесь движется История. И от Истории писателю бежать негоже… Я знаю, ты бежишь от «Сыновей муллы», всего того, что настрочил там, во Владикавказе.

Булгаков падает на колени, роняет голову на грудь. 

БУЛГАКОВ. Я всё про себя понял. Я свои пьески перечитал и ужаснулся. Что-то тупое и наглое смотрело на меня из каждой строчки. Да на что я надеюсь, безумный, если так пишу? Какой из меня писатель и драматург? Я бездарь!!
ЧЁРТ. Бедняжка. Решил, что он не Гёте. Ты как-то быстро сдался. Я думал, успех тебя усилит духом, наполнит авантюризмом, окрылит.
БУЛГАКОВ. А я думал, ты дашь мне дар. Ведь ты же обещал.
ЧЁРТ. Я? Увы, друг мой, я дар давать не властен. Творенье, творчество – это всё от Бога. А вот удача, счастливое стеченье обстоятельств – это от меня… Ты одарён. Не надо так уж самокритично. Но дар свой можешь погубить и вслед за ним исчезнуть. Здесь для тебя всё решается. (стучит тростью) На этом берегу…

В раздражении указывает на Маркса. 

ЧЁРТ. Да что ты с ним таскаешься?
БУЛГАКОВ (жалобно). Не знаю… Думал продать, но как-то привязался.

Со вздохом кладёт портрет на песок. 

ЧЁРТ. Ладно, успокойся. Вот послушай…
«Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но, видит бог, есть музыка над нами, -
Дрожит вокзал от пенья аонид,
И снова, паровозными свистками
Разорванный, скрипичный воздух слит…»

Ветер начинает стихать. Светлеет. Гроза задела краем и уходит. 

БУЛГАКОВ. Чьи это стихи?
ЧЁРТ. Вон того господина, что вдаль глядит. Он это написал сегодня… Вот он бежать не хочет. И Блок не побежит.
БУЛГАКОВ. Пойду, поговорю с ним.
ЧЁРТ. Иди, я подожду.

Булгаков уходит. 

ЧЁРТ (сам с собой). Идеалисты… Как же с вами трудно. Без идеалов, высоких смыслов жизнь вам не мила…
 
Берёт Маркса, смотрит на бородатый лик. 

ЧЁРТ. И ты туда же.

Выбрасывает портрет. 
Смотрит на поэта, к которому спешит Булгаков. 
Вынимает золотой брегет, отщёлкивает крышку. Слышится ход секундной стрелки. 
Бросает взгляд на Мандельштама и Булгакова.

ЧЁРТ. Дам им поговорить.

Секундная стрелка замирает. Ход времени останавливается. Растягивается миг вечности. 

ЧЁРТ. «И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
Скрипичный строй в смятеньи и слезах.
Ночного хора дикое начало
И запах роз в гниющих парниках,
Где под стеклянным небом ночевала
Родная тень в кочующих толпах.

И мнится мне: весь в музыке и пене
Железный мир так нищенски дрожит.
B стеклянные я упираюсь сени.
Куда же ты? На тризне милой тени
В последний раз нам музыка звучит…»

Чёрт снова открывает золотой брегет. Время продолжает бег. 
Возвращается Булгаков.

ЧЁРТ. Ну что, поговорили?

Булгаков кивает. В нём что-то явно изменилось. 

ЧЁРТ (порывисто). Так как? В Москву?
БУЛГАКОВ. В Москву! В Москву!

Чёрт скидывает одеяния. Под ними обнаруживаются густая шерсть и длинный хвост. 

ЧЁРТ. Тогда садись на спину и держись за шерсть. Взлетаем!

Взлетают. 
Булгаков и Чёрт поднимаются высоко в небо, в тёмный звёздный простор. 

ГОЛОС БУЛГАКОВА. Какой покой… Вот этот занавес, скрывающий всё, что ушло. Вот эти жемчуга, что дарят измождённым…

Булгаков видит, как звёздный занавес раздвигается, и вдали простираются дивные луга. Он видит прекрасный дом и его вечных жильцов: играющих детей, стоящих на веранде взрослых. Все эти люди счастливы, отныне и навсегда. 

ГОЛОС БУЛГАКОВА. Туда уходит всё лучшее, там прирастает, а что на земле?.. Что остаётся, кроме робкой надежды?.. Да и той уже почти нет… Ведь завихрило опять на Руси.  Вырвалась из нутряной её темноты страшная птица-тройка. И понесла…

Пара начинает снижаться. Она всё ближе к уснувшей стране, которая скоро откроет глаза и вспомнит о своих страстях и намерениях. На ближнем небе, как на экране, отражаются ужасы гражданской войны, послевоенная разруха, образы новой жизни – всё то, что зрело, вырвалось и понесло страну в красную даль, страша и удивляя весь мир и ускоряя бег времени. 

ГОЛОС БУЛГАКОВА. Русь, Русь… Куда ж несёшься ты? Спрашивали тебя, и не давала ответа. И вот дала, наконец. Послала к такой-то матери былую жизнь с царями, церквями и богомольцами, развернулась задницей ко всему, чем была, призвала свистом коней и помчалась по неезженой бедовой дороге. Очаровалась новой мечтой, запела дерзкие песни… И снова мутит, снова лепит из немецкого теста, как когда-то из греческого, вареники с кровяной вишней…
Обожгусь на этом пиру. Как пить дать, обожгусь. Пропаду! Душа криком кричит: «Назад! Что мне за дело до ваших страстей? Не хочу! Дайте мне забиться в укромный угол, просидеть там всю жизнь и уберечься от ваших дел и мечтаний!» Дрожит душа, как осиновый лист, дрожит, а лететь надо…

Чёрт ликует, ему явно нравится монолог седока. 


Сцена седьмая

Февраль 1922 года. Москва. Комната в квартире №50 дома №10 на Большой Садовой улице. 

Булгаков и Тася сидят у буржуйки, бросают в огонь последние дрова. Подбирают щепочки и тоже бросают в печку. 

БУЛГАКОВ. Всё. Дров больше не осталось.
ТАСЯ. Что будем делать?

Булгаков пожимает плечами. 

БУЛГАКОВ. Стол жечь не дам. Сжечь стол всё равно что сжечь надежды.
ТАСЯ. И денег ни копейки...

Оба смотрят на робкие язычки пламени через приоткрытую дверцу. На лицах дрожат тревожные отсветы. 

БУЛГАКОВ (горько улыбаясь). А я всё ждал, что однажды ярко вспыхнет пламя в буржуйке, и он явится.
ТАСЯ. Кто, Миша?
БУЛГАКОВ. Мой импресарио.
ТАСЯ. Он у тебя был?
БУЛГАКОВ. Был. Но, может, мне почудилось…

Слышно завывание ветра. Оконное стекло сотрясается. 

ТАСЯ. Какой ветрище! В саду пообломает ветки. Я побегу…
БУЛГАКОВ. Я посижу. Нет сил.

Тася накидывает пальто, уходит. 
Булгаков обречённо смотрит перед собой. Вдруг ярко вспыхивает огонь. Появляется гость. Он во фраке, с неизменной тростью и плетёной корзиной, накрытой полотенцем в клетку. 
 
ЧЁРТ. Привет писателям! Давненько не видались.

Ставит корзину на пол, осматривается. 

БУЛГАКОВ (вскакивает). Ты?! Ты?! (гневно) Где ты пропадал?! Ты меня притащил сюда и бросил. На полгода!
ЧЁРТ. Извини, был занят. Между прочим, для тебя старался.

Булгаков указывает на свой нищенский вид и конуру. 

БУЛГАКОВ. Ну просто расстарался. Мы в нищете. Мы с Таськой голодаем. Оба без места. Картошку ещё два дня назад доели. Дров нет. Валенки рассыпались в прах. Соседи – сволочь невиданная.

Гость тонко улыбается. Он в прекрасном настроении. 

ЧЁРТ. Что ж, писатель должен познавать реальность не по рассказам. Скажи мне, ты писал?
БУЛГАКОВ. Писал, конечно. Иначе зачем я прискакал в Москву верхом на чёрте?

Гость подходит к столу, видит рукописи. 

ЧЁРТ. Это?
БУЛГАКОВ. Это.

Гость кладёт руку на пачку бумаги. Пауза. 

ЧЁРТ. Талантливо! Хвалю. Ты не отчаивайся. Скоро, скоро всё начнёт меняться. Работа тебя сама найдёт. Начнёшь питаться отменно и даже попивать винцо. Обзаведёшься брюками на шёлковой подкладке и будуарной мебелью. Но главное – начнёшь печататься. Да так, что будут рвать из рук. Я тебе задолжал, и я верну долги. С одним не помогу – с квартирой. Народ в Москве так за жилплощадь держится – сам чёрт не выселит.
БУЛГАКОВ. Очень понимаю… Так чем ты занимался?
ЧЁРТ. НЭПом. Убедил Советы вернуть капитализм. На время. Сейчас пытаюсь убедить Европу снять санкции.
БУЛГАКОВ (с надеждой). Что, правда? Снимут? Когда?
ЧЁРТ. Не знаю. Там попы упёрлись. Кричат: «Как можно? Бесовской режим!» Нашли чем напугать элиту – бесовщиной... Эти вурдалаки хотят, чтоб им долги вернули и предприятия, а здесь об этом слышать не хотят. Вот в чём сложность. Но всё равно подвижки есть. Подкинул новую идею – совместный бизнес, концессии. На тайных встречах товарищи и господа её одобрили. Значит, скоро жизнь забьёт ключом. И по такому случаю я кое-что со столов масонских прихватил.

Ставит корзину на стол и сдёргивает полотенце. 

ЧЁРТ. Вот ветчина баварская, швейцарский сыр, багет французский, бельгийский шоколад… (поддерживает собеседника, у которого начинает кружиться голова) …мандарины испанские и жёлтое альпийское вино… Год 1891-й.
БУЛГАКОВ (глядя на угощенья). Год моего рождения…
ЧЁРТ. Точно так. Отметим встречу?

Ввинчивает штопор, открывает бутылку. 
Вдруг поёт петух. 

ЧЁРТ (меняется в лице). Это что ещё?!
БУЛГАКОВ (заглатывая ветчину). Ну да – петух. А что удивительного? Жила же у Аннушки свинья в комнате. Вам этого не понять, господа европейцы. А мы привыкли.
ЧЁРТ. Я это не люблю. Ладно, прощай! Ещё увидимся.
БУЛГАКОВ. Постой!!

Чёрт исчезает. Булгаков в смятении оглядывается. 
Шум в передней. Распахивается дверь, и Тася втаскивает толстую ветку с поломанными сучьями. Булгаков бросается помогать. 
Вместе втаскивают ветку и кладут перед буржуйкой. 

БУЛГАКОВ. Откуда эта прелесть?!
ТАСЯ (задыхаясь). На Садовой у входа в сад упало дерево. Прямо передо мной. И ветка отскочила. Ну я – хвать и скорей домой.

Булгаков сдёргивает с крючка пальто. 

БУЛГАКОВ. Надо притащить ещё!
ТАСЯ. Поздно! Там такое! У меня хотели отнять, да я прорычала: «Убью!» И покрыла матом, по-пролетарски.
БУЛГАКОВ. И отстали?
ТАСЯ. Ещё бы. Что я зря перековывалась? Я бы за эту ветку убила.

Вдруг замечает на столе корзину и столбенеет. 

ТАСЯ. Миша, мне не снится? Это что?
БУЛГАКОВ. Объявился мой импресарио. Вот, привёз дары.
ТАСЯ (оглядываясь). И где он?
БУЛГАКОВ. Сбежал. Услышал петуха Аннушки и смылся. Не выносит петухов.
ТАСЯ (глядя на еду). И он… к нам больше не придёт? Из-за этой… твари?..

Петух, словно услышав, недовольно подаёт голос. 

БУЛГАКОВ (грозно). Дома Аннушка?
ТАСЯ. Как же! Увидела меня – рванула в сад. Дерётся там, наверно.

Супруги берут топор и решительно выходят из комнаты. Хлопает соседняя дверь. Раздаются истерические кудахтанья. Потом – глухой удар и тишина. 
Булгаковы возвращаются, кладут топор и стряхивают с себя перья. Затем бросаются к столу, накладывают в тарелки ветчину и сыр, ломают хлеб, наливают альпийское вино в закопчённые кружки. 
Хлопает входная дверь. Явно вернулась соседка. Она тащит к себе отвоёванные ветки. 
Супруги замирают в ожидании. Хлопает соседняя дверь. Пауза. Затем раздаётся свирепый крик Аннушки. 
Булгаковы чокаются и начинают пировать. 


Сцена восьмая

Сентябрь 1924 года. Тверской бульвар, дом № 25. Ресторан при ассоциации пролетарских писателей в бывшем особняке Герцена. 

Оркестр наигрывает что-то интимное. За столом сидят Катаев, Ильф, Петров и Олеша. Вокруг вьётся официант. 
Входит Белозерская. Вдохновенный разговор, вращающийся вокруг меню, обрывается. Все смотрят на эффектную даму, которая следует к свободному столику, садится и вкручивает папиросу в длинный мундштук. 

ПЕТРОВ. Вот это фемина!
КАТАЕВ. Кто ж такая?
ОФИЦИАНТ (доверительно). Любовь Белозерская, эмигрантка. Из редакции «Накануне».
ИЛЬФ. Из тех, что увязались за Толстым?
ОЛЕША. Из возвращенцев?
ОФИЦИАНТ. Так точно-с.

Катаев делает лицо профессионального соблазнителя и отплывает от стола понятным курсом. 

КАТАЕВ. Любовь? Разрешите представиться – Катаев, Валентин. Можно просто Валя. Вы не хотели бы присоединиться к компании лучших фельетонистов Москвы?

Дама вглядывается в подошедшего и его компанию. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ (с улыбкой). Извините, но я здесь лучшего фельетониста не вижу.
КАТАЕВ. Это как? Вот, прошу любить: Ильф, Петров, Олеша, он же «Зубило»…

Фельетонисты по очереди слегка приподнимаются. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ (с интонацией светской дамы). «Зу-би-ло»?
КАТАЕВ. Да, «Зубило» знаменитый! Ну и ваш покорный слуга. Вы мои псевдонимы наверняка встречали: «Старик Соббакин», «Оливер Твист», «Митрофан Горчица»… Но, может быть, у вас иные предпочтения?

Булгаков осторожно входит в зал с цветами. Видит сцену и наблюдает за её развитием со стороны. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ. Мне по душе Булгаков.

За столом фельетонистов лёгкое смятение, взлетает смешок. 

КАТАЕВ (оглядывается и округляет глаза). Кто?.. Мишун?.. Булгаков?..
ОЛЕША. Миша – эпигон.
КАТАЕВ. Ну-у, нельзя же быть такой несовременной. Время летит вперёд, а Миша… застрял в былом. Он пишет для бывших коллежских асессоров, обер-камергеров...
ОЛЕША. …приват-доцентов…
ПЕТРОВ.  …городничих.
ИЛЬФ. Друзья, что вы хотите от Миши? Он только недавно смирился с отменой крепостного права.

Коллеги смеются удачной шутке.

БЕЛОЗЕРСКАЯ. Булгаков – интеллигент. Его сатира – это форма самозащиты, смех сквозь слёзы. Он не казнит, не припирает к стенке, как некоторые. Он мило ироничен. И это ценят все, кто не банален. (Катаеву) Я, кстати, ваши псевдонимы встречала. Простите, но ваш смех вульгарен, низкопробен. Ваши читатели – укладчики асфальта.

Катаев вспыхивает. 
Булгаков подходит и стоит у него за спиной. 

КАТАЕВ. Мадам, если б здесь был бой фельетонистов, вы бы увидели: Булгаков ваш – пустое место. Увы, его здесь нет. Он дома, при супруге. Изволит кушать борщ. Миша! Ау! Мишу-ун!

Коллеги делают знаки Катаеву, но он не понимает. 

БУЛГАКОВ. Кто здесь Гамлета зовёт?

Катаев вздрагивает. 

КАТАЕВ. А, Миша, дорогой! Ты один, без Татьяны Николаевны?
БУЛГАКОВ. Как видишь.
КАТАЕВ. Прекрасные готовит борщи, наваристые.

Отходит с гадкой улыбкой. 

БУЛГАКОВ (пожимая плечами). Соббакин... Что с него возьмёшь? 

Вручает Белозерской цветы, садится рядом. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ. Сеньор Булгаков! Вас вызвали на бой!
БУЛГАКОВ. Правда? Валюн, ты вызываешь?
КАТАЕВ. Да нет, пожалуй. Я сегодня не в настроении стреляться.  Настроен выпить. Отложим поединок, штабс-капитан.

Направляется к официанту и о чём-то его сердито расспрашивает. Видно, что говорят о даме. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ. Миша, а почитайте. Для меня.
ОЛЕША. Спой, светик, не стыдись!
ИЛЬФ. Почитайте, Миша, почитайте. И мы послушаем.
ПЕТРОВ. Поучимся писать.

«Лучшие» иронично улыбаются. 
Булгаков принимает вызов. Встаёт и читает (играет, как актёр) свой фельетон «Площадь на колёсах». В зал ресторана врывается уличный шум, лязги и звонки трамваев. Мы видим нелепого героя фельетона и погружаемся в произведение. 
Коллеги демонстративно не слушают. Все заняты едой и разговором. Только Ильф вглядывается в чтеца и ревниво сверкает очками. 
Белозерская беззвучно смеётся и в финале аплодирует вместе с оркестрантами. 

КАТАЕВ (отделяется от официанта, садится за стол и бросает даме). Любовь, вы, говорят, в Париже танцевали в варьете?
ОЛЕША. Вот так новость!
КАТАЕВ. Может, уважите?
ПЕТРОВ. Не откажите!
ИЛЬФ. Просим, просим!

Белозерская бросает взгляд на компанию, которая ей уже осточертела, и делает жест Булгакову, который грозно привстаёт. Она призывает его не драматизировать и не вмешиваться. Затем упруго поднимается и направляется к оркестру. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ. Что-нибудь упадническое.

Оркестр играет танго. Белозерская танцует соло, да так, что «лучшие фельетонисты» замирают с вилками и рюмками у ртов. Танцовщица демонстрирует нечто чуждое, некую нездешнюю страсть, и вдруг начинает показывать стриптиз. У официанта отваливается челюсть. Некоторые музыканты приподнимаются, чтобы лучше видеть. 
Четвёрку фельетонистов охватывает желание – свинтить. Ребята смекалисты и понимают: нагрянет милиция и завтра – не фельетоны писать, а объяснительные. Как минимум, продёрнут в стенгазете, а как максимум... 
«Лучшие» встают, хотят бежать, но на столе – отменная еда. Карась дымится, стейк кровоточит, нарзан шипит, во льдах сверкает водка. Вид этот заставляет «лучших» страдать. Вдруг в головы приходит решение. Фельетонисты, как по команде, поднимают стол и тащат его в соседний зал. 
Официант в смятении провожает взглядом компанию. За сценой раздаётся грохот и бой посуды. Кто-то из «лучших» опрокинул стол. Доносится отчаянный возглас: «Ведьма буржуйская!» 
Официант вздрагивает, хватается за голову, затем на полусогнутых подходит к танцовщице, опускается на одно колено и молитвенно складывает руки. 

ОФИЦИАНТ. Любовь Евгеньевна! Помилосердствуйте, богиня! Заметут-с!

Дама неохотно прекращает танец. Натягивает на плечи платье. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ. А что же можно танцевать в РСФСР? За что не заметут? Фокстрот здесь разрешают?
ОФИЦИАНТ (оркестру). Жги фокстрот!

Оркестр взрывается музыкой. Белозерская выдёргивает из-за стола Булгакова, и они пускаются в отчаянный, гадкий, мелкобуржуазный пляс. 


Сцена девятая

Ноябрь 1924 года. Квартира №50 дома №10 на Большой Садовой улице. 

Счастливый Булгаков с цветком в петлице возвращается домой и видит, что у него гость. Пришедший читает «Недра». Он отрывается и бросает журнал на стол. 

ЧЁРТ. Твоя «Дьяволиада» – халтура чистая. Название удачное. Бросаешься читать, а…

Делает кислую мину. 
Булгаков падает в кресло, закидывает ногу на ногу. 

БУЛГАКОВ. Да, хлам. Но заплатили и прошла отлично.
ЧЁРТ. Не одобряю. Смотри, привыкнешь и станешь, как все эти Катаевы. Нам с тобой этой ремеслухи не нужно. (берёт рукопись) А вот роман... (встаёт взволнованно) Похоже, вещь рождается отличная. Я просто вижу: заледенелый Киев, бои на улицах, Николка милый, жертвенный Най-Турс… Держи здесь планку, держи. Старайся. Здесь нельзя халтурить.
БУЛГАКОВ. Халтурить? Я на этот роман поставил всё. Я даже убожества вокруг не замечаю, когда пишу.
ЧЁРТ. Название так себе… «Белый крест»… Невнятно как-то, вяло,  погребально. Может, «Белая гвардия»? А? Гордо, просто, дерзко.
БУЛГАКОВ. Подумаю. Здесь проблема не в названии, а в том, что не пропустят.
ЧЁРТ. А вот об этом не беспокойся. Это дело как раз моё. Есть человек, который книгу твою полюбит и издать не побоится.
БУЛГАКОВ (порывисто). И как его найти?
ЧЁРТ. Он сейчас в опале, но вынырнет. А потому работай и жди. И вот о чём подумай. О театрах – столичной сцене. Новое время ждёт новых пьес.
БУЛГАКОВ. А это мысль! Спасибо.

Подходит к книжным полкам. 

ЧЁРТ. Я вижу, ты обзаводишься библиотекой. (проводит рукой по корешкам) Гоголь… Пушкин… Салтыков-Щедрин… Я кое-что тебе привёз. Сейчас ты голову этим не забивай. Роман, твой первенец, важнее. Но час придёт. Однажды ты смотреть не сможешь на этот мир. Ты даже смехом не спасёшься. И тогда… (кладёт руку на стопку книг) в этих великих книгах найдёшь ответы.

Встаёт, шагает к двери, но задерживается. Смотрит на Булгакова. 

ЧЁРТ. Что, уходишь от Татьяны?
БУЛГАКОВ. Ухожу.

Гость странно улыбается. 

ЧЁРТ. Ладно, это дела житейские. Давай, писатель, пиши! И помни обо мне.

Исчезает. 
Входит Тася с сеточкой в руке. Вид жалкий. Одета серо, буднично. Снимает туфли. Не глядя на мужа, идёт к столу, начинает выкладывать продукты.  
Булгаков подходит, пытается обнять жену за плечи, но та отстраняется. 

ТАСЯ. Опять был с ней?

Булгаков молчит. 
Тася разворачивается и даёт пощечину. 

БУЛГАКОВ. Если найду подводу, завтра от тебя уйду…
ТАСЯ (гордо). Я помогу тебе собраться.

Булгаков подходит к окну и смотрит в ночь. 

БУЛГАКОВ. Таська-Таська… Ты мой ангел… Меня Бог за тебя накажет.


Сцена десятая

Май 1926 года. Обухов переулок, дом № 9. Любовное гнёздышко в покосившемся флигельке. 

Ночь. В распахнутом окне горит луна. Кровать скрипит и долбит по стене. 
Появляется Чёрт. С усмешкой смотрит на любовников и исчезает. 
Затем появляется снова уже в другой части комнаты. Хмуро смотрит на ложе. Видно, что дело срочное, а здесь минут не замечают. Вынимает свой золотой магический брегет. Слышится ход секундной стрелки. 

ЧЁРТ. Пусть ночь им будет не мала.

Время останавливается. Гость исчезает. 
Затем в другой части комнаты Чёрт появляется вновь с часами в руке. Секундная стрелка продолжает бег. Кровать всё так же бухает о стену. 

ЧЁРТ. Ну это ни в какие рамки…

Машет рукой и исчезает. 
Раздаётся свирепый стук в дверь. 

БУЛГАКОВ и БЕЛОЗЕРСКАЯ. Кто там?
ГОЛОС. О-Гэ-Пэ-У! Открыть немедленно!

Булгаков, набросив халат, приоткрывает дверь. В комнату врываются люди в кожанках. Один включает свет. 

ПЕРВЫЙ ЧЕКИСТ (протягивает бумагу). Ордер на обыск.

Булгаков в растерянности смотрит на постановление, на Белозерскую, которая сидит на кровати, завернувшись в одеяло, и морщится от яркого света. 
Начинается бесцеремонный шмон. 

БУЛГАКОВ. Я, собственно, хотел бы знать причину?
ПЕРВЫЙ ЧЕКИСТ. Причину? (коллегам) Белогвардеец интересуется, по какому праву у него проводят обыск. 
ВТОРОЙ ЧЕКИСТ (без тени иронии). Смешно.

Третий чекист качает головой. 
Белозерская закуривает в постели. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ. Мака, брось. Это из-за романа.
БУЛГАКОВ. Мой роман опубликован в советской прессе.
ПЕРВЫЙ ЧЕКИСТ. Ваш публикатор нам известен. И мы с ним разберёмся.

Дама отбрасывает одеяло и встаёт. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ. Товарищи, я вам не нужна? Мака, я прогуляюсь! (застывшему чекисту, который из ящиков вываливает на стол рукописи) Вы мне позволите одеться?
БУЛГАКОВ (ревниво). Ты бы хоть прикрылась…
БЕЛОЗЕРСКАЯ. Да плевала я.

Ставит ширму так, чтобы закрыть стол. Одевается. Берёт одну из тетрадей и прячет под платьем. Печально смотрит на разгром и выходит. 

Второй чекист вытаскивает заточенную спицу и начинает дырявить кресла. 

БУЛГАКОВ. Эй-эй! Вот только мебель мне не надо портить.
ВТОРОЙ ЧЕКИСТ. Мебель? Мебель, сволочь белогвардейская?! (сквозь зубы) Я б тебя на фронте…

Шагает к Булгакову со спицей. 

ТРЕТИЙ ЧЕКИСТ. Остынь, Ерёма! Поговоришь ещё с высокоблагородием, успеешь.

Второй чекист поднимает кресло, с наслаждением ломает ему ножки и бросает на пол. Булгаков смотрит в глаза человеку, для которого он – классовый враг. Не выдерживает ненавидящего взгляда и опускает глаза. Видно, что ему до боли жаль своего кресла.  

ПЕРВЫЙ ЧЕКИСТ (протягивает бумагу). Вот здесь распишитесь. Изъяты рукописи. Обыск проведён аккуратно. Претензий нет.
БУЛГАКОВ (указывая на разруху в квартире). Это называется «аккуратно»? А когда «не аккуратно»?
ПЕРВЫЙ ЧЕКИСТ. Когда не аккуратно?
ТРЕТИЙ ЧЕКИСТ (подходя). Когда мозги на стенке. Ясно, писатель?
БУЛГАКОВ. Яснее некуда.

Чекисты забирают рукописи, уходят. 

ВТОРОЙ ЧЕКИСТ (оглядываясь в дверях). Мебель…

Хлопает дверью. Падает абажур. Голая лампа уныло освещает пейзаж после обыска. Булгаков поднимает абажур и возвращает его на место. 
Появляется гость. Смотрит на перевёрнутую квартиру, потом – на писателя. Сочувственно хлопает по плечу. 

БУЛГАКОВ. Где тебя черти носят?
ЧЁРТ. Вопрос хороший.
БУЛГАКОВ. Ты бы хоть предупредил…
ЧЁРТ. Я пытался...

Булгаков подходит к своему письменному столу, в отчаянии глядит на пустые ящики. 

БУЛГАКОВ. Они забрали «Собачье сердце», мой дневник, рассказы.
ЧЁРТ. Попробую вернуть. В том доме кое с кем я дружен.
БУЛГАКОВ. И роман забрали.
ЧЁРТ. Что толку! Ну, нашли роман, который опубликован на две трети…
БУЛГАКОВ. Ты не понимаешь. Другой роман… Я начал.
ЧЁРТ. Ты начал?!

БУЛГАКОВ. Да. И замысел сложился. Но… как мне вспомнить всё, что написал?.. Пропала рукопись…

Чёрт смотрит на дверь и улыбается. 

ЧЁРТ. Не пропала. Работай. А с этим (бросает взгляд на разруху) я помогу.

Исчезает. 
Писатель в отчаянии оглядывает свою комнату. 
Скрипит дверь.

ГОЛОС БЕЛОЗЕРСКОЙ. «– Мессир, к вам явился человек.
 – Впустите, – послышался низкий голос…»

Входит Белозерская с открытой тетрадью в руке и не просто читает фрагмент романа, а играет его.

БЕЛОЗЕРСКАЯ. «Буфетчик вошёл и раскланялся, удивление его было так сильно, что на мгновение он забыл про одиннадцать червонцев.
Вторая венецианская комната странно обставлена. Какие-то ковры всюду, много ковров. Но стояла какая-то подставка, а на ней совершенно ясно и определённо золотая на ножке чаша для святых даров…
Сквозь гардины на двух окнах лился в комнату странный свет, как будто в церкви в пламенный день через оранжевое стекло. «Воняет чем-то у них в комнате», – подумал потрясенный царь бутербродов, но чем воняет, определить не сумел. Не то жжёными перьями, не то какою-то химической мерзостью.
Впрочем, от этой мысли буфетчика тотчас отвлекло созерцание хозяина квартиры. Хозяин раскинулся на каком-то возвышении, одетом в золотую парчу, на коей были вышиты кресты, но только кверху ногами…
На хозяине было что-то, что буфетчик принял за халат и что на самом деле оказалось католической сутаной, а на ногах чёрт знает что. Не то чёрные подштанники, не то трико. Всё это, впрочем, буфетчик рассмотрел плохо. Зато лицо хозяина разглядел…»

За спиной Белозерской появляется Чёрт. Через плечо дамы он пытается заглянуть в рукопись. Слушает с напряжением, бросает на себя взгляд в зеркало, выпрямляет спину, когда речь заходит о росте. 

 БЕЛОЗЕРСКАЯ. «…Верхняя губа выбрита до синевы, а борода торчит клином. Глаза буфетчику показались необыкновенно злыми, а рост хозяина, раскинувшегося на этом... ну, Бог знает на чём, неимоверным.
«Внушительный мужчина, а рожа кривая», – отметил буфетчик…»

Опускает рукопись. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ. Ловко я их надула?
БУЛГАКОВ (восхищённо). Ты – ведьма.
БЕЛОЗЕРСКАЯ. Буржуйская…

Булгаков целует Белозерскую и на руках несёт к кровати. 
Чёрт усмехается и гасит свет. 


Сцена одиннадцатая

Сентябрь 1926 года. МХАТ. 

Идёт репетиция «Дней Турбиных». 

СТУДЗИНСКИЙ. …Империю Российскую мы будем защищать всегда!
НИКОЛКА. Да здравствует Россия!
ШЕРВИНСКИЙ. Позвольте слово! Вы меня не поняли! Гетман так и сделает, как вы предлагаете. Вот когда нам удастся отбиться от Петлюры и союзники помогут нам разбить большевиков, вот тогда гетман положит Украину к стопам Его императорского Величества государя императора Николая Александровича...
МЫШЛАЕВСКИЙ. Какого Александровича? А говорит, я нализался.
НИКОЛКА. Император убит...
ШЕРВИНСКИЙ. Господа! Известие о смерти Его императорского Величества...
МЫШЛАЕВСКИЙ. Несколько преувеличено.
СТУДЗИНСКИЙ. Виктор, ты офицер!
ЕЛЕНА. Дайте же сказать ему, господа!
ШЕРВИНСКИЙ. ...вымышлено большевиками. Вы знаете, что произошло во дворце императора Вильгельма, когда ему представлялась свита гетмана? Император Вильгельм сказал: «А о дальнейшем с вами будет говорить...» — портьера раздвинулась, и вышел наш государь. Он сказал: «Господа офицеры, поезжайте на Украину и формируйте ваши части. Когда же настанет время, я лично вас поведу в сердце России, в Москву!» И прослезился.
СТУДЗИНСКИЙ. Убит он!
ЕЛЕНА. Шервинский! Это правда?
ШЕРВИНСКИЙ. Елена Васильевна!
АЛЕКСЕЙ. Поручик, это легенда! Я уже слышал эту историю.
НИКОЛКА. Всё равно. Пусть император мёртв, да здравствует император! Ура!.. Гимн! Шервинский! Гимн! (поёт) Боже, царя храни!..

ШЕРВИНСКИЙ. СТУДЗИНСКИЙ. МЫШЛАЕВСКИЙ.

Боже, царя храни!

ЛАРИОСИК (поет). Сильный, державный...

НИКОЛКА. СТУДЗИНСКИЙ. ШЕРВИНСКИЙ.

Царствуй на славу, на...

РЕЖИССЁР. Стоп! Спасибо! Вот так сейчас сцена выглядит. (глядя в зал) Как вам, Михаил Афанасьевич?

Автор поднимается на сцену, вежливо аплодируя. Одет прилично: костюм и галстук-бабочка. Вид вдохновлённый, уверенный. 

БУЛГАКОВ. Замечательно. Браво! Только при исполнении гимна больше металла в голосе. (показывает) «Боже, царя храни!! Сильный, державный! Царствуй на славу, на славу нам!…» 

На сцену поднимается красноармеец. Он в форме конвойной стражи: петлицы, клапаны, звезда на шлеме – из синего сукна. На плечевом ремне – кобура для нагана. 

БУЛГАКОВ. «Царствуй на страх врагам, царь православный!…»

Замечает красноармейца и замолкает в недоумении. 

РЕЖИССЁР. А это что за персонаж? Вы постановкой не ошиблись, товарищ?

Солдат, холодно оглядев гнездовье белогвардейцев, подходит к автору. 

КОНВОЙНЫЙ. Булгаков – вы?
БУЛГАКОВ (машинально одёргивая и поправляя пиджак). Так точно.
КОНВОЙНЫЙ. Следуйте за мной. Предупреждаю: мысли о побеге оставьте. Ухлопаю, как муху.

Булгаков и Конвойный уходят. Все смотрят вслед в напряжении. 

На сцену из-за кулис выбегает Белозерская. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ. Мака!

Любовь хочет бежать следом, но её удерживают актёры. У Мышлаевского она повисает на плече. Лариосик берёт её за руку. Шервинский хватает бутафорский маузер, смотрит на него с горечью и крадёт на место. Елена берёт со стола стакан с водой, но, сделав пару шагов в сторону Белозерской, замирает. 
Режиссёр в отчаянии опускается на стул. 

 


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ


Сцена двенадцатая

Сентябрь 1926 года. Здание ОГПУ на Лубянке. Кабинет следователя. 

Интерьер изысканностью не отличается: стол с телефоном и два стула. У окна на волю, в полутьме вечерней, замер офицер. 
Входит Конвойный.

КОНВОЙНЫЙ. Задержанный доставлен.

Офицер делает знак рукой, приказывая ввести задержанного. 
Булгаков входит, кисло осматривается. 

КОНВОЙНЫЙ. На вопросы отвечать быстро. Смотреть в глаза.  Следователю вопросов не задавать. Садитесь.

Булгаков угрюмо кивает и тихо садится. Конвойный выходит. 
Следователь отрывается от окна, подходит к столу, включает лампу. 

БУЛГАКОВ. Ты?! Здесь? Зачем?
ЧЁРТ. Пришлось устроиться. Из-за твоего «Собачьего сердца». Я такую вещь заныкать или уничтожить не позволю. Она нужна. Она ещё Россию-матушку перевернёт.
БУЛГАКОВ. Не шутишь? Опубликуют? Когда?

Следователь предлагает подследственному папиросу. 

ЧЁРТ. Боюсь, ты не дождёшься…

Оба закуривают. Тяжёлая пауза. 

ЧЁРТ. Кстати, извини за этот вызов. Сильно напугал?
БУЛГАКОВ. Слушай, ты больше так не шути. Я думал: всё, привет, досочинялся.
ЧЁРТ. Ну, знаешь, я к тебе домой являться не могу. Прости, но мне неловко. Как ни придёшь…

Качает стол, давая понять, чем занят человек. 

ЧЁРТ. А вообще, тебе можно лишь позавидовать. Любовь и творчество – формула счастья. Мне в этом смысле не повезло: любовь была однажды и другая, а творчества не знал вообще. Наверное, поэтому и зол на мир людской.
БУЛГАКОВ. Так попробуй. Искусств немало. Душа подскажет – к чему-то устремится.
ЧЁРТ. Для этого нужно быть смертным. Вам смерть дана не только в наказанье. Можно, конечно, влезть в шкуру чью-нибудь. (оценивающе смотрит на собеседника) Но это для меня опасно: можно очеловечиться. (усмехается) Ладно, всё это пустое. Я тут был занят по службе и много упустил. Как твои дела?
БУЛГАКОВ. Засыпали заказами на пьесы. Не ожидал, что четыре театра предложат договоры. Вахтанговский, Камерный, Театр Сатиры, но главное – это МХАТ, конечно. (потрясённо) МХАТ ставит «Белую гвардию»! Договор заключал и не мог поверить. Аванс получал и не мог поверить. На репетиции ходил и не мог поверить. И сейчас не могу. Тебе сказать «спасибо»?

Следователь улыбается. 

ЧЁРТ. Я обещанье держу. И на тебя надеюсь.
БУЛГАКОВ. Неужели разрешат? Мне хочется уснуть и проснуться в день премьеры.
ЧЁРТ. Завтра – генеральная, я слышал.
БУЛГАКОВ. Да!.. Будут члены правительства.
ЧЁРТ. Волнуешься?
БУЛГАКОВ. Ещё бы. (кладёт руку за сердце) Инфаркт бы не случился. Как пройдёт? Скажи!

Следователь вглядывается в задержанного. 

ЧЁРТ. Ты на пороге славы и испытаний. Готовься. Тебе твоих белогвардейцев не простят.

Откуда-то доносятся крики. Похоже, с пристрастием допрашивают арестованного. 

БУЛГАКОВ. Что там происходит?
ЧЁРТ. Там? Работают с поэтом. (с улыбкой достаёт из ящика стола бумагу) Послушай-ка стишок. (читает иронично)
«Я не из тех, кто признает попов,
Кто безотчетно верит в Бога,
Кто лоб свой расшибить готов,
Молясь у каждого церковного порога.
Я не люблю религию раба,
Покорного от века и до века,
И вера у меня в чудесное слаба –
Я верю в знание и силу человека.
Я знаю, что, стремясь по чудному пути,
Здесь, на земле, не расставаясь с телом,
Не мы, так кто-нибудь ведь должен же дойти
Воистину к божественным пределам.
И всё-таки, когда я в «Правде» прочитал
Неправду о Христе блудливого Демьяна,
Мне стыдно стало так, как будто я попал
В блевотину, низверженную спьяна».

БУЛГАКОВ. Так это ответ Демьяну Бедному. На его пасквиль, на хулу Христа.
ЧЁРТ. Читал?
БУЛГАКОВ. Конечно. Вся Москва читала. Только автор неизвестен.
ЧЁРТ. Уже известен. Некий Николай Горбатов.
БУЛГАКОВ. Никогда не слышал.
ЧЁРТ. А он не литератор. Так, самоучка, кухонный рифмоплёт.
БУЛГАКОВ (кивает на стену). Так это он... там... кричит?..
ЧЁРТ. Он. Автор стихов голгофских.
БУЛГАКОВ. А бьют зачем?
ЧЁРТ. Ну как, зачем? Нужно установить мотивы, связи. Такая здесь работа. Уж извини.
БУЛГАКОВ. И что будет с беднягой? 
ЧЁРТ. Не знаю. Я этим делом не занимаюсь.
БУЛГАКОВ. Ты можешь ему помочь?
ЧЁРТ. Я? Пусть Бог ему поможет. (подписывает и протягивает бумажку) Твой пропуск.
БУЛГАКОВ. Но…
ЧЁРТ. Задержанный Булгаков!.. Вы свободны. И кстати, на эти сборища литературные – «Никитские субботники» и прочие – больше не ходи. Ты там аплодисменты срываешь, а мне потом несут доносы. Не надо лезть на рожон. Я в этом государстве не всевластен. (громко) Конвойный!

Входит Конвойный. 

ЧЁРТ. Проводите.

Булгаков и Конвойный выходят. 

ЧЁРТ. Эх, ё… Заболтались, а про протокол допроса забыли. Влетит мне от начальства... А впрочем... Составлю сам.

Кладёт на стол бумагу и начинает играть в допрос. Ходит вокруг стула подследственного и задаёт вопросы. Когда отвечает за Булгакова, садится. 

ЧЁРТ (за себя). Итак, задержанный! Ваш род занятий? (за Булгакова) Род занятий? Был практикующим врачом. Теперь писатель… и драматург… (за себя) Ваше имущественное положение? (за Булгакова) Боюсь, что нет никакого положения, поскольку имущества нет… (за себя) Ваш политический статус? (за Булгакова) Я принципиально беспартийный. (за себя) Как вы относитесь к Советской власти? Говорите быстро. (за Булгакова) Сочувственно… (недоволен ответом) Нет, это наших бесит… Ответим так. С Советской Россией я оказался связан крепкими корнями. Уже не представляю себе, как бы я мог существовать вне её. Советский строй считаю исключительно прочным. Вижу массу недостатков в современном быту, отношусь к ним сатирически и так изображаю их в своих произведениях…

Записывает показания. 
За стеной слышатся крики. Там снова бьют Анти-Демьяна. 

ЧЁРТ. Да что такое… Работать невозможно!

Снимает трубку внутреннего телефона. Раздражённо набирает три цифры. 

ЧЁРТ. Ерёма! Это ты там усердствуешь? Что, уже сознаётся в подготовке мятежа? Поздравляю, поздравляю. А с виду тихий. Слушай, у меня к тебе просьба. Ты не мог бы выпрыгнуть из окна? Будь так добр. Спасибо!

Раздаются звон стекла, протяжный крик, глухой звук падения и вопли прохожих. 

ЧЁРТ. Продолжим. (за себя) Вы осознаёте, что ваше «Собачье сердце» – это пасквиль на революцию? (за Булгакова) Повесть вышла гораздо более злободневной, чем я предполагал. Признаю: я в ней пересолил. Но пасквиль на революцию не сочинял. Пасквиль на революцию, по причине её грандиозности, написать невозможно. (за себя) Где вы читали эту повесть? (за Булгакова) На «Никитских субботниках», в «Зелёной лампе»… да много где… (за себя) Укажите фамилии лиц, бывающих в «Зелёной лампе»? (за Булгакова) Отказываюсь по соображениям этического порядка. (за себя) Почему Вы не пишете о крестьянстве и рабочем классе, как другие авторы? (за Булгакова) На крестьянские темы я писать не могу потому, что деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели принято думать. Из рабочего быта мне писать тоже трудно. Я его почти не знаю… Я интересуюсь и остро интересуюсь бытом русской интеллигенции, люблю её, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы её мне близки, переживания дороги. Значит, я могу писать только из жизни интеллигенции в Советской стране. Но склад моего ума сатирический. Из-под пера порой выходят острые вещи… (за себя) Что можете добавить к сказанному? (за Булгакова) Только одно. (встаёт и произносит, глядя в зрительный зал) Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу.

Свет гаснет. 


Сцена тринадцатая

Февраль 1927 года. Государственный театр имени Мейерхольда (ГОСТИМ). 

На сцене – стол с графином и стулья. За столом застыли Мейерхольд и девушка-стенографистка. На стульях по обе стороны стола елозят деятели искусств. Они переговариваются, вскакивают, согласовывают позиции, снова садятся и записывают тезисы будущих выступлений. Все одеты подчёркнуто небрежно. Исключение составляют Мейерхольд и Маяковский. Поэт сидит на стуле, вытянув ноги, через которые перешагивают соседи, курит папиросу и ни с кем не общается. Зал гудит. Обстановка крайне нервозная. 

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Где же автор? Нам ещё долго ждать? Булгаков где?
ИЗ ЗАЛА. Кофе пьёт с буржуями недорезанными.
ВТОРОЙ КРИТИК. Похоже, струсил.
ИЗ ЗАЛА. Или презренье выражает.
ТРЕТИЙ КРИТИК. А собственно, зачем он нужен? Товарищ Мейерхольд, это ваш театр. Распоряжайтесь!

Раздаются нетерпеливые аплодисменты. 

МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищи, это не партсобрание. А если б и было, то Булгаков в партии не состоит. Он сюда являться не обязан. Это публичный диспут в народном театре. Пьеса «Дни Турбиных», как всем известно, вызвала переполох. МХАТ осаждают толпы. Спекулянты наживают состояния. Билеты ввинчивают втридорога. Во время спектакля дежурит скорая, поскольку случаются обмороки. Со всем этим надо разобраться.
ИЗ ЗАЛА. Так давайте, давайте!
МЕЙЕРХОЛЬД. Что ж, автора нет, а желающих высказаться немало. Значит, начинаем! Первым слово имеет товарищ... (смотрит в бумагу)
МАЯКОВСКИЙ (мрачно). Маузер.

Раздаётся хохот. 

МЕЙЕРХОЛЬД. Маяковский шутит. Слово имеет не маузер, а товарищ Орлинский.
МАЯКОВСКИЙ. Это одно и то же.
ПЕРВЫЙ КРИТИК. Товарищи, в десятую годовщину революции один из главных театров страны оказался захвачен белобандитами! (шум в зале) Что такое «Дни Турбиных»? Это политическая демонстрация, в которой Булгаков перемигивается с остатками белогвардейщины. Там белый цвет прёт так, что никакие отдельные пятнышки редисочного цвета его не затушёвывают. (одобрительные аплодисменты, крики «Точно!») Булгаков показывает: вот герои нашего времени, чистенькие, честные господа офицеры, патриоты России. А где денщики, кухарки, крестьяне, рабочие? Где массы? Они за сценой и кажутся мрачной силой, которая угрожает миру благородных людей. Нужны нам такие пьески? (Крики: «Нет! Долой со сцены!») И пусть нам не говорят про «выдающиеся актёрские работы», если в сухом остатке право-оппортунизм и шовинизм! Я призываю никакие высоты постановки в расчёт не брать, а дать отпор бул-га-ков-щи-не!

Раздаются громовые аплодисменты. Коллеги по цеху критики с чувством пожимают руку оратору. 

МЕЙЕРХОЛЬД. Слово имеет товарищ... (смотрит в список) 
МАЯКОВСКИЙ. Браунинг.
МЕЙЕРХОЛЬД. Не угадали, Владимир Владимирович. Товарищ Литовский.
МАЯКОВСКИЙ. Не вижу разницы.
ВТОРОЙ КРИТИК. Товарищи! Сегодня во МХАТе дают «Турбиных», а завтра в Большом дадут «Жизнь за царя»! Дай буржуям палец, они руку откусят. Хорошенький репертуар для пролетариата. Пьеса «Дни Турбиных» – это «Вишнёвый сад» белого движения. Скажите, какое дело советскому зрителю до страданий помещицы Раневской, у которой вырубают вишнёвый сад? И какое ему дело до страданий разных высокоблагородий о погибающем белом движении? Ровным счётом никакого. Ему, нам с вами, товарищи, этого не нужно. Мы сбросили с парохода истории всех этих Толстых и Чеховых. Зачем нам сажать на него Булгаковых? За борт «Турбиных» и им подобных!

Раздаются сокрушительные аплодисменты. Оратору железно жмут руку. 

МАЯКОВСКИЙ. Ребята, что вы взъелись? МХАТ он МХАТ и есть. Начали с тётей Маней и дядей Ваней, а кончили «Белой гвардией». Писк Булгакова не опасен. Пусть играют.
ТРЕТИЙ КРИТИК. Нет, не пусть! Не пусть играют! Дайте слово! Душа горит!
МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищ… Безыменский.
МАЯКОВСКИЙ (командует). Огонь!
ТРЕТИЙ КРИТИК. Булгаков – это новобуржуазное отродье, брызжущее отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его идеалы. (аплодисменты) Театр сегодня стал полем гражданской войны. И мы будем вести эту войну до конца, до полного искоренения белогвардейщины. Если в деревне имеются подкулачники, то в искусстве имеются подбулгачники. И мы говорим им: вон из театра и литературы! Все вон! 

Раздаются шквальные аплодисменты. Оратора обнимают коллеги-цеховики. 
 
ЧЕТВЁРТЫЙ КРИТИК. Слова!
МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищ… Блюм.
ЧЕТВЁРТЫЙ КРИТИК. Товарищи, великий праздник – годовщина Октября – оказался отравлен. МХАТ не положил на алтарь торжеств достойного подарка. Он остался вне радости миллионов людей. Более того. Он сотворил спектакль, который не просто апология белого движения. Давайте договорим до конца. (с расстановкой, фанатично, сжимая кулачки) Это зародыш русского фашизма!

Зал взрывается аплодисментами. Все аплодируют стоя. Оратора звонко целуют его коллеги.  

МАЯКОВСКИЙ. Всё, добили Мишу. Почтим его память. Он был хороший автор и бильярдист.

Встаёт. 

БУЛГАКОВ (стоя у дверей). Не рано похоронили?

Все головы разом поворачиваются в его сторону. 

МАЯКОВСКИЙ. А, Миша! Эффектно появился! Давай на эшафот!

Садится и с интересом смотрит на Булгакова. 
Автор «Дней Турбиных» идёт через зал и поднимается на сцену. Он одет подчёркнуто старомодно: добротный дореволюционный костюм, в нагрудном кармане – красиво сложенный платок, галстук пластрон, белый воротничок, начищенные туфли. Его волосы идеально уложены, словно он только вышел из парикмахерской. 

БУЛГАКОВ. Я пришёл взглянуть на тех, кто устраивает русским писателям казнь египетскую. Я их увидел. Благодарю за удовольствие. Мне хочется сказать здесь пару слов от имени казнимых. Да, я не пролетарский писатель. И не попутчик. Я в коммунизм не еду, чтобы быть попутчиком. Моё отношение к революции понятное и жёсткое. Да, революция была вызвана великой несправедливостью. Я это признаю. Она залила страну кровью. Несправедливость была устранена, сменился строй. И с этого момента – не надо делать глупостей. Не надо заниматься перековкой человека и культуры. Не надо творить другую несправедливость. Платите и платите честно и всегда помните социальную революцию – вот в чём урок Истории. Всё остальное – пустые мечтания. У России один путь – в привычное державное пространство, с гимном, с блеском погон, с кодексом офицерской чести, с городовым или милиционером на углу. Держава должна быть крепка. А красная она или белая – это вопрос второй. Для этого можно многим пожертвовать. Я вас терпеть готов. А вы меня?

Обводит взглядом зал и сидящих за спиной критиков, затем при общем гробовом молчании выходит вон. 
Как только за ним закрывается дверь, все вскакивают и начинают орать. 

КРИКИ С МЕСТ. «Да это чистая контрреволюция!» «Мы воевали за что? Чтобы Булгаковы заполнили театры?» «Зачем я сдал наган?!» «Держите меня, братцы. Иначе задушу белогвардейца!»
МЕЙЕРХОЛЬД. Товарищи, прошу: угомонитесь!
ПОЛИТИЧЕСКИЙ ИДИОТ. Арестовать всех, кто ходит на «Турбиных»!
МЕЙЕРХОЛЬД. Вы в своём уме? Товарищ Сталин ходит.
ПОЛИТИЧЕСКИЙ ИДИОТ. И Сталина арестовать, пока не поздно.

Мейерхольд хватается за сердце, готов упасть. Девушка-стенографистка взвизгивает и подставляет руки. К главе театра бегут товарищи. 
От Политического идиота все отходят, как от прокажённого. Мейерхольда бережно уносят. Публика стремительно покидает зал. 
Политический идиот, осознав своё положение, тоже смывается. 

МАЯКОВСКИЙ (поднявшись во весь свой рост). Да, наделал Миша дел.

Усмехается, бросает папиросу на пол и уходит. 


Сцена четырнадцатая

Март 1929 года. Квартира № 6 в доме № 35-а на Большой Пироговской. Кабинет писателя с изразцовой печью и книжным шкафом. 

На письменном столе горит зелёная лампа. Вечерний ветер треплет занавеску. 
Булгаков работает. Чёрт появляется за спиной и заглядывает в рукопись. 
Возникает видение. Проходит Спаситель, неся свой крест. Его сопровождают два римских воина. У одного в руке копьё, другой несёт тяжёлый молоток и гвозди. 
Чёрт провожает Христа ошеломлённым взглядом и кладёт руку на плечо писателя. 

БУЛГАКОВ (вздрогнув). А, это ты?

Переворачивает страницу.

ЧЁРТ. Работаешь?
БУЛГАКОВ. Как видишь.

Гость садится в кресло и забрасывает ногу на ногу. 

БУЛГАКОВ. Ты не на службе?
ЧЁРТ. Нет, я больше не служу.
БУЛГАКОВ. Уволили?

Гость вздыхает. 

ЧЁРТ. Представь!
БУЛГАКОВ. За что?
ЧЁРТ. За мягкость. Я же к человеку имею гораздо меньше претензий, чем мои коллеги.
БУЛГАКОВ. Обиделся?
ЧЁРТ. Ну, жизнь вообще несправедлива.

Пристально смотрит на писателя. Булгаков отводит взгляд. 

ЧЁРТ. Ты не объяснишь, друг мой, что ты там пишешь? Мы договаривались, что книга будет обо мне.

В голосе звенит иронично-враждебная нота. 

БУЛГАКОВ. Книга о тебе. Но я придумал интересный ход. Сквозная новелла. Она свяжет всю книгу, придаст ей вес, значение.
ЧЁРТ. О ком новелла, мастер?
БУЛГАКОВ (неохотно). О Христе.

Гость рывком встаёт. Наливается холодной злостью. Видно, что сдерживает гнев. 

ЧЁРТ. Так вот. Ты либо идею эту выброси из головы, либо о помощи моей забудь. Я всё готов простить, понять. Только не это.
БУЛГАКОВ. Но…
ЧЁРТ (не желая слушать). Ты наплодил врагов. Они от «Турбиных» ещё не отошли, а ты им пьесу про прекрасных эмигрантов. После «Бега» у тебя врагов стало в три раза больше. Ты думаешь, легко их сдерживать? О тебе кричат во всех газетах, как о контре. Требуют расправы. Сотни публикаций, доносы косяком – в ОГПУ, письма – в Главрепертком, в ЦК и лично Сталину. Другого давно бы стёрли в лагерную пыль. А ты неприкасаем и живёшь в хоромах. Зарабатываешь под двадцать тысяч в год, держишь прислугу. Хочешь всё это потерять и в Соловки? Поверь, туда отправилось немало христолюбцев.
БУЛГАКОВ. Но я…
ЧЁРТ. Смертный, не шути со мной.
БУЛГАКОВ (поднимается). Нет, это ты не шути со мной! Я тебе не раб.

Ищет рукой что-то на столе. Гость делает испуганное лицо.

ЧЁРТ. Только не чернильницей, приятель… (качает головой) Вот она благодарность человеческая, за все мои труды. Что ж, я не удивлён… Прощай, писатель!

Исчезает. 
Звонит телефон. Булгаков берёт трубку. 

БУЛГАКОВ. Да, здравствуйте! (слушает) Как… снимают? Почему?.. (сурово) Я понял. До свидания.

Кладёт трубку. 
Входит жена. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ. Мака, кто звонил? У меня какие-то тревожные предчувствия.
БУЛГАКОВ. Звонили из Вахтанговского. Снимают «Зойкину квартиру». Распоряжение сверху.

Раздаётся ещё один звонок. Булгаков протягивает руку к телефону, смотрит на жену, медлит, потом решается – снимает трубку. 

БУЛГАКОВ. Да, добрый вечер! (слушает) Снимают? Но… А впрочем, ясно… До свидания.
БЕЛОЗЕРСКАЯ. Из МХАТа? Угадала?

Булгаков кивает.

БЕЛОЗЕРСКАЯ (с болью). Снимают «Турбиных»?

Тяжёлая пауза. 

БУЛГАКОВ. Если снимут ещё и «Багровый остров» в Камерном, то снова здравствуй, бедность!

Звонит телефон. Булгаков садится в кресло. Не хочет отвечать. 
Белозерская берёт трубку. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ. Да, здравствуйте! Нет, Михаила Афанасьевича нет дома. (слушает, горько улыбается) Хорошо, я всё ему передам. (кладёт трубку, смотрит в сторону) Мака, я в коммуналку не вернусь. Извини, но я не Тася…

Выходит из кабинета. 

Булгаков морщится от головной боли, сжимает виски. Он смотрит на рукопись, переводит взгляд на печь, где щёлкают дрова. Встаёт, хватает со стола тетрадь, шагает к печке и распахивает дверцу. Пауза. Писатель медлит. Он листает страницы своей рукописи. Его взгляд на чём-то останавливается. Булгаков возвращается за стол, что-то правит и снова погружается в работу. На чистый лист ложатся косые строки. 
За спиной появляется Чёрт. Он разочаровано и в то же время сочувственно смотрит на пишущего. 
Возникает видение: в обратном направлении проходят два римских воина. Один – с копьём, другой – с тяжёлым молотком и окровавленными руками. Оба оглядываются в смятении. 
Писатель поднимает голову. Оба, Булгаков и Чёрт, смотрят в одном направлении – туда, откуда пришли солдаты. Яркий свет слепит глаза. На пол ложится тень распятия. 


Сцена пятнадцатая

Март 1930 года. Старопименовский переулок, дом 7. Бильярдная в Клубе работников искусств. 

Булгаков и Маяковский снимают пиджаки и готовятся разбить шары. Рядом с Булгаковым стоит Шиловская.

БУЛГАКОВ (незаметно прикасаясь к руке Шиловской).  В пирамидку или американку?
МАЯКОВСКИЙ. В пирамидку, твою любимую. Тебя сегодня бьют, ты обнищал. Дам тебе возможность заработать.
БУЛГАКОВ. Благодарю покорно. Уж на бильярд я как-нибудь наскребу. Лучше бросим жребий. Орёл – американка, решка – пирамидка.

Бросает монету. 

БУЛГАКОВ.  Орёл! Но я сегодня выиграю. Увидишь.
МАЯКОВСКИЙ. Не сомневаюсь. Когда ты проигрываешь, Елена смотрит на меня с такой ненавистью, что я начинаю мазать.

Елена смеётся. 

ШИЛОВСКАЯ. Тогда не буду вам мешать. (Булгакову) Мишенька, я выпью кофе в ресторане.

Булгаков и Шиловская обмениваются красноречивыми взглядами. Дама уходит. 
Противники разбивают шары. 

МАЯКОВСКИЙ. Везёт тебе на королев.
БУЛГАКОВ.  Надеюсь, ты меня не осуждаешь?
МАЯКОВСКИЙ. Шутишь? Я сам запутался.

Играют с нарастающим увлечением. 

МАЯКОВСКИЙ. Скажи мне, Миша, ты же у нас доктор. Что делать, если вдруг начал являться призрак?
БУЛГАКОВ (встревожено).  Видения? У тебя? Давно?
МАЯКОВСКИЙ. Недавно. Нервы, видно. Переутомленье. Но виденья эти уж слишком реалистичны.
БУЛГАКОВ. Как он выглядит?
МАЯКОВСКИЙ. Осанистый, любезный, весь в чёрном. В общем, чёрный человек. Почти как у Есенина. Мне поначалу было даже интересно. Но потом обрыдло. Гость оказался приставучим малым.
БУЛГАКОВ (выслушав с напряжённым вниманием). Что же он хочет… от тебя?
МАЯКОВСКИЙ. Смешно сказать – поэму.
БУЛГАКОВ.  О чём?
МАЯКОВСКИЙ. О том, что жизнь дерьмо. И я не лучше прочих. А я ему в ответ на это читаю вступление к поэме «Во весь голос».
БУЛГАКОВ.  И что?
МАЯКОВСКИЙ. Тут же исчезает.
БУЛГАКОВ.  Ты можешь мне прочесть?
МАЯКОВСКИЙ. Ну слушай. Только не исчезни… (не отрываясь от игры, читает отрывок своей поэмы) 
«Уважаемые товарищи потомки!
Роясь в сегодняшнем окаменевшем говне,
наших дней изучая потёмки,
вы, возможно, спросите и обо мне.
И, возможно, скажет ваш учёный,
кроя эрудицией вопросов рой,
что жил-де такой певец кипячёной
и ярый враг воды сырой.
Профессор, снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу о времени и о себе».

Из соседних залов начинает стягиваться публика. Люди бросают играть и с киями, пивными кружками скапливаются вокруг стола. 

МАЯКОВСКИЙ. Я, ассенизатор и водовоз,
Революцией мобилизованный и призванный,
ушёл на фронт из барских садоводств
поэзии — бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка, дачка, водь и гладь —
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льёт из лейки,
кто кропит, набравши в рот —
кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки —
кто их к чёрту разберёт!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина, т-эн-н...»
Неважная честь, чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам, где харкает туберкулез,
где блядь с хулиганом да сифилис.
И мне агитпроп в зубах навяз,
и мне бы строчить романсы на вас, —
доходней оно и прелестней.
Но я себя смирял, становясь
на горло собственной песне.
Слушайте, товарищи потомки,
агитатора, горлана-главаря.
Заглуша поэзии потоки,
я шагну через лирические томики,
как живой с живыми говоря…»
Ну и так далее.

Раздаются аплодисменты. 

МАЯКОВСКИЙ (публике). Извините, это так – проба голоса.

Публика с огорчением расходится. Многие выглядят потрясёнными. Некоторые просят автограф. Кто-то тащит пиво и от души угощает. 

БУЛГАКОВ.  Ты знаешь: я в красный пафос не верю. Но стихи твои невероятно, магически сильны.
МАЯКОВСКИЙ. Может, поэтому и призрак привязался? Так что мне делать, доктор? В «Кащенко» ложиться? Или не ждать, пока все ржать начнут, и – пулю в лоб?
БУЛГАКОВ. Володя, слушай, здесь лекарства не помогут. Здесь только любовь излечит. Жертвенная, безоглядная, когда ради другого готовы всё бросить и уйти на нищету и неизвестность. А что такая любовь существует, я теперь знаю точно.
МАЯКОВСКИЙ. Завидую тебе. Все мои бабы любят для себя.

Грустно улыбается. 

МАЯКОВСКИЙ. Ладно, бросим эту тему. Ты что-нибудь пишешь сейчас?
БУЛГАКОВ. Так, одну вещицу. Да ещё письма правительству. Задаю вопрос: зачем я нужен в СССР, если мне не дают работать? Если все мои пьесы сняли, а на днях запретили ещё и новую. Не о «белобандитах». О Мольере! Какого лешего меня держать в СССР, если моя сатира – это «клевета», а я – «антисоветское явление»? Прошу великодушно отпустить меня на свободу.
МАЯКОВСКИЙ. Хочешь уехать? Навсегда? Ничего ты, Миша, там не найдёшь, кроме тоски и пустоты. Я тут понёс заявление на загранпаспорт, а по дороге порвал. Больше не поеду.
БУЛГАКОВ. Да я ещё в раздумьях.
МАЯКОВСКИЙ. А если выпустят, то с кем поедешь? С Любовью или с Еленой?
БУЛГАКОВ. С Любой. Елена замужем. Муж генерал, ревнивец с револьвером. К тому же у неё двое детей. Никак нельзя уехать.
МАЯКОВСКИЙ. Ты женат, она замужем, двое детей… Как же с вами такое приключилось?
БУЛГАКОВ. Да вот приключилось. Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила обоих.
МАЯКОВСКИЙ. Красиво сказано. Только, если уедешь, все твои слова о любви – это пустозвонство.
БУЛГАКОВ. Знаю. Поэтому прошу правительство дать мне работу. Прошусь во МХАТ. Кем угодно, хоть рабочим сцены.

Возвращается Шиловская. 

ШИЛОВСКАЯ. Ну, друзья-враги, кто побеждает?

Булгаков вкатывает очередной шар в лузу. 

БУЛГАКОВ. Партия! Предчувствие не обмануло. С вас три рубля, господин революционный поэт. Ещё сыграем?
МАЯКОВСКИЙ. Знаешь… не сегодня. Мне нужно тоже разобраться со своей любовью. (расплачивается и закидывает пиджак на плечо) Спасибо за игру, товарищ контрреволюционный прозаик! Счастливо оставаться!

Шагает к выходу. В дверях останавливается, оглядывает бильярдную и делает прощальный жест. 
Уходит. За сценой раздаются голоса: (мужские, восхищённые) «Маяковский! Маяковский!», (женский, томный) «Владимир Владимирович, автограф, умоляю!»  


Сцена шестнадцатая

Апрель 1930 года. Кабинет писателя на Большой Пироговской. 

Булгаков сидит на диване, обхватив голову руками. Работает радиоприёмник. 
Голос диктора. «Вчера, при большом стечении народа, состоялись похороны Владимира Маяковского. Известный поэт покончил жизнь самоубийством 14 апреля, в 10 часов 15 минут утра в своём рабочем кабинете в доме номер 3 на Лубянском проезде.  Как сообщил корреспонденту газеты «Правда» следователь тов. Сырцов, «предварительные данные следствия указывают, что самоубийство вызвано причинами чисто личного порядка, не имеющими ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта»». 

Звучит «Реквием» Бетховена. 
Входит Белозерская с газетой в руке. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ. Мака, ты читал? Напечатано его предсмертное письмо. Послушай. «Всем. В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля — люби меня. Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся. Как говорят — «инцидент исперчен», любовная лодка разбилась о быт. Я с жизнью в расчете и не к чему перечень взаимных болей, бед и обид. Счастливо оставаться. Владимир Маяковский».
БУЛГАКОВ. «Любовная лодка разбилась о быт…» Не верю. Здесь явно другое…
БЕЛОЗЕРСКАЯ. Что бы там ни было, Мака, настают жуткие времена. Я это чувствую, и мне страшно. Есенин, Маяковский… Идут аресты… Я не хочу жить в страхе. Когда-нибудь тебя отправят в Соловки. А после придут за мной... (садится у ног мужа, кладёт руки ему на колени) Мака, надо уезжать. Пока не поздно. Твои пьесы идут в Париже, Лондоне, Братиславе. Вышли книги. Мы проживём. Гоголь, Тургенев, Достоевский писали за границей и ещё лучше, чем дома. Горький сидит на Капри…
БУЛГАКОВ (раздражённо). Что я могу? Письмо написано. Остаётся ждать.

Белозерская встаёт, подходит к окну, в немом отчаянии смотрит на улицу, где с будничным лязгом проползает трамвай. 
Звонит телефон.
Булгаков подходит и снимает трубку. 

БУЛГАКОВ. Да.
ГОЛОС ТЕЛЕФОНИСТКИ. Михаил Афанасьевич Булгаков? Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.
БУЛГАКОВ. Что за нелепые шутки?

Бросает трубку. Но телефон начинает яростно звонить. 
Булгаков понимает, что это не розыгрыш. Он жестом просит жену выключить радио и снова снимает трубку. 

БУЛГАКОВ. Слушаю.
СТАЛИН. Да, с Вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков.
БУЛГАКОВ. Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
СТАЛИН. Мы Ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда – Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень надоели?

Булгаков смотрит на Белозерскую, которая стоит, сжав руки. 
В тёмном углу кабинета появляется Чёрт. Он тоже напряжён и ждёт ответа. 
Растягивается пауза. 

БУЛГАКОВ. Товарищ Сталин, я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины?.. И мне кажется, что не может.

Белозерская закусывает губу. 
Чёрт вздыхает облегчённо и исчезает. 

СТАЛИН. Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
БУЛГАКОВ. Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
СТАЛИН. А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с Вами.
БУЛГАКОВ. Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с Вами поговорить.
СТАЛИН. Да, нужно найти время и встретиться обязательно. А теперь желаю Вам всего хорошего!

Белозерская смотрит на мужа, горько улыбается и идёт к двери. 
Булгаков ловит её руку, но жена вырывается.

БЕЛОЗЕРСКАЯ (стоя у двери). Я знаю, почему ты не хочешь уезжать. Я видела вас вместе. Хороша. (с ироничной улыбкой) И смотрит на тебя, как на божество. Словно нас с Тасей перемешали и вылепили твою Елену... Прекрасную. 
БУЛГАКОВ. Жаль, что ты, Любаша, на меня никогда не смотрела так, как она. Ты всегда любила для себя.
БЕЛОЗЕРСКАЯ. Просто я другая. А потом, ты же не Достоевский.

Бросает на Булгакова снисходительный взгляд и уходит. 


Сцена семнадцатая

Февраль 1931 года. Кабинет писателя.

Занавески распахнуты. В окно ломится холодное закатное солнце. В печке приоткрыта дверца, и видно, как пляшет пламя. 
Булгаков в домашнем халате стоит у стола и правит рукопись. Кто-то заглядывает в окно и проходит. 
Писатель бросает взгляд в сторону мелькнувшего силуэта, выходит на середину комнаты и начинает читать фрагмент романа. Играет по ролям, один за всех. 

БУЛГАКОВ. «Максимилиан Андреевич покашлял, потопал ногами, и когда дверь кабинета открылась, и в переднюю вышел Коровьев, Максимилиан Андреевич поклонился ему вежливо, но с достоинством, и сказал:
– Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей...
Не успел он договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок, уткнулся в него носом и заплакал.
– ... покойного Берлиоза...»

Медленно и неслышно открывается дверь. Шиловский в генеральской шинели входит и направляет на писателя револьвер. 

БУЛГАКОВ. «– Как же, как же, – перебил Коровьев, отнимая платок от лица. – Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! – тут он затрясся от слёз и начал вскрикивать: – Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А?»
– Трамваем задавило? – шёпотом спросил Поплавский.
– Начисто, – крикнул Коровьев, и слёзы побежали у него из-под пенсне потоками, – начисто! Я был свидетелем. Верите – раз! Голова – прочь! Правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят! – и, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, Коровьев клюнул носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях...»

Писатель дурачится, изображая Коровьева. Генерал опускает оружие, глядя на своего соперника с величайшим презрением. 

БУЛГАКОВ. «– Простите, вы были другом моего покойного Миши? – спросил он, утирая рукавом левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого печалью Коровьева. Но тот до того разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов «хрусть и пополам!». Нарыдавшись вдоволь, Коровьев отлепился наконец от стенки и вымолвил:
– Нет, не могу больше! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки! – и, повернув к Поплавскому совершенно заплаканное лицо, добавил: – Вот они, трамваи-то…
– Я извиняюсь, вы мне дали телеграмму? – спросил Максимилиан Андреевич, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный плакса.
– Он! – ответил Коровьев и указал пальцем на кота.
Поплавский вытаращил глаза, полагая, что ослышался.
– Нет, не в силах, нет мочи, – шмыгая носом, продолжал Коровьев, – как вспомню: колесо по ноге... одно колесо пудов десять весит... Хрусть! Пойду лягу в постель, забудусь сном, – и тут он исчез из передней.
Кот же шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть и сказал:
– Ну, я дал телеграмму! Дальше что?»

Раздаётся звонок. Писатель снимает трубку. 

ШИЛОВСКАЯ (отчаянный крик в трубку). Миша, он идёт к тебе!
БУЛГАКОВ. Кто?
ШИЛОВСКАЯ. Ему кто-то позвонил и всё рассказал. Он взял твой ключ. Беги!
БУЛГАКОВ. Да кто «он»?
ШИЛОВСКИЙ. Я.
 
Булгаков резко поворачивается и видит генерала с револьвером. Писатель растерян, но пытается взять себя в руки и сохранить достоинство. 

ШИЛОВСКИЙ. Вот ты какой. Ничтожество бумажное. Писатель…
БУЛГАКОВ. Знаете, если пришли стрелять, стреляйте. Но на вашем месте я бы дал возможность защищаться. А то это как-то не по-рыцарски.
ШИЛОВСКИЙ. Ах, ты у нас ещё и рыцарь. Не только бабник. Я с комедиантом и кривлякой на дуэль не выйду.
БУЛГАКОВ. Однако, есть же кодекс…
ШИЛОВСКИЙ. Молчи. Я не болтать с тобой пришёл и приговоров читать не стану. Устроили из жизни пошлый водевиль, богема чёртова. Вот вам водевиль…

Резко вскидывает револьвер. 
Появляется Чёрт и бросается под пулю. Раздаётся выстрел. 

ШИЛОВСКИЙ. Что за чертовщина!

Смотрит на неизвестного, который корчится и оседает на пол. Пятится к двери, переводит взгляд с Булгакова на Чёрта, не может поверить в случившееся, стремительно выходит вон. 

ЧЁРТ. Трудно дышать. Послушай, наклонись. Мне страшно. Холод, и в глазах темнеет. Как глупо… Так вот умереть в расцвете сил… (протягивает руку) Ты знал меня. Ты миру расскажи, что я не негодяй… Прощай же, друг… Не помни зла…

Умирает. 
Писатель отходит в сторону. 

БУЛГАКОВ. Ты – плохой актёр. И монолог банален. 

Погибший оживает и приподнимается на локте. 

ЧЁРТ. А что полагается говорить, умирая?
БУЛГАКОВ. Не знаю. Наверное, просто вспомнить тех, кого любил.

Чёрт делает кислую мину, красноречиво говорящую, что любовь – не по его части.  

ЧЁРТ. Знаешь, я когда-то мечтал о сцене, но, похоже, не моя стезя. Увы. Закурим?

Достаёт пачку папирос. Оба закуривают. 

БУЛГАКОВ. Ну кровь – это вишнёвый сок. А пуля?
ЧЁРТ. Нет, кровь, пуля – всё настоящее… (извлекает пулю из груди) Вот, возьми на память. И будь со мной поуважительнее. Я как-никак жизнь тебе спас. (вздыхает) Знаешь, о чём я думал в последние секунды?.. Что я в жизни сделал? Что успел? Всё стремился к чему-то, суетился, но так подумаешь: гордиться особо нечем.
БУЛГАКОВ. Сегодня у тебя явно заниженная самооценка. Результат меланхолии. Кстати, уныние – это грех.
ЧЁРТ (встрепенувшись). Да, ты прав. Я, собственно, к тебе по делу. Нашему. (с улыбкой проницательной) Ты, я вижу, вполне устроен. Появился покровитель…
БУЛГАКОВ (холодно). Так и есть.
ЧЁРТ. Ну, положим, ты получил работу. Ты поступил во МХАТ!.. Что дальше-то? Ты, я знаю, письма снова носишь и ждёшь, что Сталин позовёт. А он не позовёт.
БУЛГАКОВ. Ты прячешь мои письма?
ЧЁРТ. Нет, что ты? Просто там (показывает глазами вверх) не до тебя. И если не хочешь быть похороненным заживо в своём театре, давай, брат, наши отношения возобновим. И уговор наш вспомним.

Писатель пристально смотрит на гостя. 

БУЛГАКОВ. Тогда сделай то, что я хочу.
ЧЁРТ. Всё, что угодно!
БУЛГАКОВ. Отвези меня к Сталину.

Гость делает шаг назад, округляет глаза. Потом пристально смотрит на писателя, думает. 

ЧЁРТ. А что? Идёт. К тому же мне самому бы надо с ним повидаться.
БУЛГАКОВ. Тогда летим! Сейчас же.
ЧЁРТ. Вот люблю, когда у человека так глаза горят.

Скидывает одежду, обнаруживая густую шерсть и хвост. Распахивает окно, ловко перескакивает через подоконник и помогает выбраться писателю.  

ЧЁРТ. Давай на спину! Да крепче держись!

Взлетают. 
Слышатся крики прохожих. 

ГОЛОСА. «Смотрите!», «Господи, спаси!», «Нечистая!». 

Булгаков и Чёрт летят над Большой Пироговской, Новодевичьим монастырём, Москвой-рекой, Поклонной горой. 

ГОЛОС БУЛГАКОВА. Я скажу ему: «Товарищ Сталин, нельзя художнику без свободы. Невыносимо! Нельзя творить, глядя на плеть надсмотрщика, и ждать, что сейчас она начнёт гулять по спине. Творец возненавидит и отомстит. Ещё как отомстит! Он будет кидать вам халтуру тошнотную и жадно, отчаянно писать в стол. Отопрут потомки старые сундуки и польются из них реки грязи о том, что было и не было. Художник должен говорить то, что хочет! (Чёрт ликует) Дайте печататься и ставить пьесы не холуям и панегиристам, а лучшим! Освободите искусство, товарищ Сталин!» Я скажу ему это в лицо, а потом пусть делают со мной, что угодно.

Огни внизу редеют. Густеет лес. Пара спускается на огромный огороженный участок с длинным одноэтажным зданием посередине. Мирно падает снег. Окна ярко светятся. Снег сверкает, и от этого вокруг дома светло. Видно, как по гостиной вдоль длинного стола прохаживается Сталин. 

ЧЁРТ. Стой здесь, сейчас вернусь.

Уходит. 
Булгаков зачарованно смотрит на Сталина. Видно, что его уверенность пошатнулась. 
Спутник возвращается. 

ЧЁРТ. Всё, охрана в забытьи. Давай, смелее. Ты же не черевички прилетел просить.
БУЛГАКОВ. Да в том и дело, что не черевички.
ЧЁРТ. Давай, а я после тебя.
БУЛГАКОВ. Нет, может, ты сначала.
ЧЁРТ. Как скажешь.

Дёргает дверь, но она не поддаётся. 
Отступает. 

ЧЁРТ. А дверь закрыта не на ключ. (отходит) Попробуй ты.

Булгаков берётся за ручку, тянет. Дверь открывается. 

ЧЁРТ. Тогда иди, тебя судьба пускает, а я останусь здесь и подожду.
БУЛГАКОВ. Но почему?
ЧЁРТ. Потом всё объясню. Иди, пока не поздно.

Писатель не решается. 

БУЛГАКОВ. Что мне ему сказать? Как я здесь очутился?
ЧЁРТ. Ты же писал ему, что ты – мистический писатель. Он поймёт, давай.

Толкает в спину.

БУЛГАКОВ (упираясь). Нет, как-то неудобно.
ЧЁРТ. Да иди скорей. Вакула был храбрее.
БУЛГАКОВ. Он был кузнец простой. И там была другая ситуация!
ЧЁРТ. Тише, ради бога. Охрану еле усыпил. Хватит мне на сегодня дырок в организме.
БУЛГАКОВ. Ноги не идут. (указывает на свой халат) К тому же в таком виде…
ЧЁРТ. Эх, интеллигенция! Храбритесь, а доходит до дела – душа уходит в пятки. Тогда летим назад. Мне долго здесь опасно находится.
БУЛГАКОВ. Зайди, представь меня.
ЧЁРТ. Да я бы рад зайти, вильнуть хвостом и доложить: «Товарищ Сталин! К вам их превосходительство Булгаков пожаловал!» Но, увы, не в силах.
БУЛГАКОВ. Ты что, робеешь? Ты?
ЧЁРТ. Не то чтобы робею. Просто мне нельзя.
БУЛГАКОВ. Ты же хотел.
ЧЁРТ. Хотел и расхотел.
БУЛГАКОВ. Да почему?
ЧЁРТ. Понимаешь, он семинарист. От всех этих святош, ушедших в революцию, разит кадилом.
БУЛГАКОВ. Ты врёшь. В глаза смотри! Так почему?
ЧЁРТ. Не знаю, нужно ли тебе это знать? Узнаешь, точно не пойдёшь.
БУЛГАКОВ. Мне нужно, нужно знать!
ЧЁРТ. Ну что же… слушай. Он там не один. С ним Метатрон, а он мне не приятель.

Булгаков отпускает ручку, дверь хлопает. 

ГОЛОС ОХРАННИКА. Кто здесь?! Стоять!!
ЧЁРТ. Ходу! Держись за хвост!

Спутники смываются. Со всех сторон приносится охрана. Раздаются крики: «Стой!!», «Лови их!!», «Огонь на поражение!!» Охрана целится и начинает палить: сначала горизонтально, потом беря всё выше и выше. 
Сталин походит к окну, смотрит в небо и грозит летунам пальцем. 

Спутники прилетают на Большую Пироговскую, к дому Булгакова. Через окно попадают в кабинет и пытаются отдышаться. У Чёрта шерсть стоит дыбом. У Булгакова исцарапано лицо, халат без рукава, свисает воротник рубахи. У обоих щёки горят и волосы вздыблены.

ЧЁРТ. Еле ноги унесли. Ты не ранен?
БУЛГАКОВ (осматривает себя). Вроде не задели.

Стремительно подходит к книжному шкафу, открывает нижнюю дверцу и вынимает бутылку коньяка и рюмки. 

БУЛГАКОВ. Дёрнешь?
ЧЁРТ. Дёрну.

Писатель наливает коньяк. Спутники пьют залпом и плюхаются в кресла. 

БУЛГАКОВ (досадливо). А я всё мечтал о том, как встречусь, как поговорю, и всё сразу и окончательно переменится. Станет легче дышать.
ЧЁРТ. Да, брат… Не повезло.
БУЛГАКОВ. Мы оба сдрейфили.

Пауза. Спутники смотрят друг на друга и начинают хохотать. Чёрт перестаёт смеяться, к чему-то прислушивается. Вслед за ним перестаёт смеяться Булгаков. 
В окне мелькает чья-то фигура. 

БУЛГАКОВ. Как же мне пробиться к нему? По-человечески. Не верхом на чёрте?

Гость встаёт. 

ЧЁРТ. А ты пьесу о нём напиши.

Писатель не отвечает, но видно, что идея его заинтересовала. 

БУЛГАКОВ. Ты что, уходишь?
ЧЁРТ. Придётся. К тебе тут гость ещё один. Я позже загляну.

Исчезает. 
Слышно, как рывком открывается входная дверь. Кто-то бежит по коридору. В кабинет врывается Шиловская. Она в распахнутом пальто и без платка. В её глазах – отчаяние, щёки пылают. 

ШИЛОВСКАЯ. Миша!

Влюблённые обнимаются. 

ШИЛОВСКАЯ. Я думала, если погиб, то брошусь с моста.
БУЛГАКОВ.  Не надо так говорить… Ты – моё счастье, моё чудо, моя судьба…
ШИЛОВСКАЯ (осматривает любимого). Что он с тобой сделал?!
БУЛГАКОВ. Да это ерунда… Знаешь, я самый богатый в мире человек. У меня есть покровители, есть дар и есть любовь, какой на свете не бывает. Чего ещё желать?


Сцена восемнадцатая

Август 1932 года. Большой Ржевский переулок.

За оградой церкви прячется Булгаков. Он смотрит на 5-й дом Реввоенсовета, где живёт Шиловская, в надежде увидеть свою возлюбленную. 
Сзади подходит Чёрт и тоже смотрит на дом. 

ЧЁРТ. Ждёшь?
БУЛГАКОВ (слегка вздрогнув и поморщившись). Жду.
ЧЁРТ. Не выпускает?
БУЛГАКОВ. Держит как под арестом. Грозит отнять детей.
ЧЁРТ. Может, мы, наконец, поговорим? Ты как-то всё уходишь от разговора.
БУЛГАКОВ (раздражённо). О чём нам говорить? О чём вообще мне говорить с тобой и миром? Ты требуешь отречься от Христа. Мир требует отречься от себя. То и другое невозможно.
ЧЁРТ. Знаешь, я думаю, ты переутомился и всерьёз страдаешь. Всё тебе не в радость. Даже халтурить снова начал. Читал тут твою пьесу «Адам и Ева». По-моему, её театры отвергают справедливо.
БУЛГАКОВ. Слушай, мне хватает критиков.
ЧЁРТ. Ну, я не громила РАППовский. Я тебе друг. Меня твой дар волнует. Ты в этом состоянии и в своей клетке театральной впадёшь в тоску и дар утратишь.
БУЛГАКОВ. И что ты предлагаешь?
ЧЁРТ. Иди за мной. Я тебе нечто покажу.
БУЛГАКОВ. Я никуда не полечу.
ЧЁРТ. Лететь не нужно. Всё рядом. Как думаешь, что это за дверь?
БУЛГАКОВ. Как «что за дверь»? Дверь церкви.
ЧЁРТ. Уверен? Так отвори.

Булгаков, с сожалением покидая свой пост, поднимается по ступеням и открывает дверь. За ней – не интерьер церковный, а «нечто» – лоно удивительного мира, простор аркадский. 
Булгаков переступает порог. Чёрт следует за ним, оборачивается, с презрением смотрит на реальный мир, и хлопает дверью. По стенам церкви идут трещины. Всё меркнет, и в темноте раздаётся шум разрушаемого здания. 
Его сменяет приятный звук свирели и пение птиц. Вокруг – луга, холмы. Ручей струится и впадает в озеро, где плещутся три нимфы. А вдалеке, средь зелени прохладной, прекрасный дом стоит. 
Картинный пейзаж исполнен света, всё проясняющего и говорящего: Природа – Бог. 

БУЛГАКОВ. Где мы?
ЧЁРТ. Мы там, где нет греха. Мы там, где только и возможно забыть о горестях земных и стать счастливым. Здесь в любой час можно уединиться или отправиться на карнавал. Здесь нет церквей, зануд, оков. Здесь все желанья исполнимы.

Булгаков оглядывает безбрежный пейзаж, смотрит на нимф зовущих. 

ЧЁРТ. Вот то, что ты получишь. Ты только сторону мою займи. Нельзя быть там и там. Тебя отвергнут обе силы. Подумай, зачем тебе тот мир? Там грязь и пошлость. Он лежит во зле, тоске, ничтожестве. Он таким создан и другим не станет. Сбрось груз надежды на него, не будь смешон. Здесь твой приют, вот в этом абсолютном мире. Это твоя награда. И знай, такое выпадает единицам.
БУЛГАКОВ. Твой мир великолепен. Здесь нет греха, ты прав.
ЧЁРТ. Ты ещё мои театры и моих шутов не видел. Ты бы, как драматург и как сатирик, оценил. И ты ещё не видел мои балы. А я на них полсвета приглашаю. 
БУЛГАКОВ. Я верю на слово… Знаешь, ещё недавно я бы не мешкал. Но сейчас – прости… Мне нужно возвращаться.
ЧЁРТ. Но почему?!
БУЛГАКОВ. Здесь… нет любви. Здесь просто быть её не может.
ЧЁРТ. И ты ради любви своей готов топтаться в уличной грязи и быть рабом необходимости? Готов жить в клетке? Ждать дня свободного, который судьба тебе подарит для творчества? А потом исчезнуть?..
БУЛГАКОВ. Ты не любил. Тебе не объяснить.

Чёрт делает жест, свет резко меркнет. Раздаётся грохот, словно рассыпанные кирпичи собираются обратно в былое здание, протяжно скрипит и громко хлопает дверь. В то же мгновение всё освещается – собеседники снова оказываются у церковной ограды. Буднично шумит улица, где-то кричит машина, звенит и лязгает трамвай. 

ЧЁРТ. Что ж, я показал тебе, что существует там. Но здесь для тебя тоже всё изменится. Ты хочешь за границу, хочешь увидеть свет. Евангелие своё нелепое сожги, и не понадобятся ни паспорта, ни визы. Я отвезу, куда захочешь, и привезу назад. Никто и знать не будет. Больше того. Я так устрою, что разрешат «Бег»… (лукаво глядит в глаза) А этой пьесой ты особенно гордишься. И «Кабалу святош» поставят в двадцати театрах, и не заметят твоих издёвок и аллюзий. Я верну на сцену «Дни Турбиных», «Багровый остров», «Зойкину квартиру». А по «Ивану Васильевичу» так можно сделать фильм! Во будет кино! (вздёргивает большой палец) Я тебя избавлю от хлопот житейских. Денег будет столько, что тебе не нужно будет брать заказы постылые. Ты вздохнёшь спокойно и у зелёной лампы, среди любимых книг, рядом с любимой женщиной допишешь свой роман. И не просто допишешь, а отшлифуешь. До блеска. (делает паузу и меняет тон) Но если заупрямишься, я покровительство своё сниму. И ты увидишь, почём здесь божий дар... Поэтому давай, не будем ссориться. Просто убери всю эту писанину про Христа. Ты – мой певец, мой автор. Ты был на правильном пути. Ты мир изобразил как «Зойкину квартиру». Ты нарисовал реальность, от которой тошнит. Ты написал «Собачье сердце» и показал, что тварь неисправима. Зачем тебе Христос? Ты не логичен. Христос, приятель, это вера в тварь. Ты по своей дороге до конца дойди и стань особым именем. За это я заплачу сполна. Не сомневайся.
БУЛГАКОВ. И всё-таки я не с тобой. С Христом.
ЧЁРТ. Нет, брат, со мной. И знаешь, сколько б ни крестился. Ты первую жену два раза на аборт гонял, христолюбивый мой. Теперь родить не может. Я в церкви тебя видел раз. Ещё там, в Киеве. Вы под венцом с Татьяной ухахатывались. Священник бедный всё не мог вас успокоить. Твоя приверженность Христу формальна. Бог, вера, церковь, держава – это декорация, картинка из былого, часть жизни, к которой ты привык. А если договаривать, Христос – твоё фрондёрство. Разве нет? Суть твоя в ином. Ты тщеславен, самовлюблён, завистлив. Ты эротоман.
БУЛГАКОВ. Я человек.
ЧЁРТ. Да я не осуждаю. Я только возвращаю тебя к себе. К твоей сатире, особой, аристократичной, нутряной, где пафосу банальному нет места и всё своими именами названо. Кстати, о нашей книге. Ты хочешь переименовать роман. Зачем? «Великий канцлер» – это то, что нужно.
БУЛГАКОВ. Кому?
ЧЁРТ. Не забывайся.
БУЛГАКОВ. Скажи мне честно, мои страдания и неудачи – твоих рук дело?
ЧЁРТ. Скажем так, я просто не мешаю творцу страдать, когда это полезно для искусства. Ну а потом… Ты что, один страдаешь? Платонов не страдает?
БУЛГАКОВ. И написал про котлован. Ты его тоже водил по мукам, чтобы разуверить?
ЧЁРТ. Вот охота во всём меня винить! Да, у меня слабость к гениям.  Но насылать на них несчастья – это пошло… Это себя не уважать. Вот отойти и посмотреть со стороны, как человека с Божьим даром, душат обиды, гнев, как гаснет его свет, и что под пером рождаться начинает, – вот это интересно... С Андреем, кстати, всё иначе, чем с тобой. Он фанатик веры. Вчера её откинул, высмеял, похоронил. Сегодня снова строит храм (иронично) какой-то новой веры… Ты не таков. Ты верой никакой не озабочен.
БУЛГАКОВ. Ну и иди к Платонову, раз он твой герой. Чего ты привязался?
ЧЁРТ. Да в том и дело – он не мой герой. Его читаешь, и слёзы ручьём текут, и как-то жалко всех. А мне жалеть нельзя. Я не хочу бродить, как Агасфер, по миру вашему. И тосковать по дому… Ты мой герой. Я – твой. Я часть тебя, ты – часть меня. И дёргаться не надо.
БУЛГАКОВ. Теперь я знаю, зачем ты мне подкинул те книги.
ЧЁРТ. Подкинул? Я лишь открыл тебе великую традицию? Чтоб ты узнал свой дом. Увидел свою дорогу к дому и гордо… Понимаешь? Гордо, без всяких просьб к вождям по ней пошёл.
БУЛГАКОВ. Моя дорога – гуманизм.
ЧЁРТ. Оставлю это без комментариев.
БУЛГАКОВ. Признайся, это ты не даёшь мне поговорить со Сталиным? Нормально к нему войти, а не свалиться с неба.
ЧЁРТ. Да я или не я – неважно. Нельзя тебе туда. Подумай сам, куда ты рвёшься? Туда, где тебя изменят и поставят в строй? Там воля, брат, другая. Тебе не совладать. Ты что же, хочешь потерять себя – начать писать, как Фурманов? Как Серафимович? Зачем ты рвёшься к Сталину? Прости, но у тебя есть я.
БУЛГАКОВ. Ты не умрёшь от скромности.
ЧЁРТ. Я не умру ни от чего. Я б умер хоть сегодня. Да мне нельзя. В этом моя беда, приятель…  (вздыхает и улыбается с какой-то острой, проникновенной грустью) В общем, я всё сказал. Решай. И вот тебе услуга на прощанье.

Чёрт кивает в сторону 5-го дома Реввоенсовета. Булгаков видит Шиловскую, которая идёт мимо церковной ограды. Он с чувством жмёт руку собеседнику и устремляется за своей возлюбленной. 
Чёрт исчезает. 

БУЛГАКОВ. Леночка...

Шиловская оглядывается и тихо вскрикивает. 
Влюблённые стремительно подходят друг к другу и берутся за руки. Шиловская опасливо оглядывается. 

БУЛГАКОВ. Я не могу без тебя жить.

Влюблённые не могут удержаться и обнимаются в этой крайне опасной для себя зоне. У обоих в глазах дрожат слёзы. 

ШИЛОВСКАЯ. Мишенька, я восемнадцать месяцев просидела под замком. Вот вышла наконец и сразу тебя увидела… Судьба…
БУЛГАКОВ. Я больше тебя не отпущу, ни на минуту. Я понимаю: он тебя тоже любит. Но я с ним объяснюсь. Я попрошу его пройти мимо нашей любви.
ШИЛОВСКАЯ. Родной мой, милый, спрячь меня, и будь что будет…

Уходят. 
В отдалении возникает фигура Чёрта. Он в широкополой шляпе, высоких сапогах, чёрном плаще, который развивает ветер, и при шпаге. Скрестив руки на груди, он провожает взглядом Мастера и его возлюбленную. 


Сцена девятнадцатая

Май 1937 года. Площадь Белорусского вокзала.

Из репродукторов потоком льётся праздничная музыка. Доносятся смех и радостные крики. Люди шагают на демонстрацию. 
На стене дома висит огромный плакат Сталина. Он такого размера, что видны только ботинки и ноги до коленей. Всё, что выше, не обозримо. 
Мимо плаката под руку идут Булгаков и Шиловская. Оба красиво одеты и в прекрасном настроении. У Булгакова развязан шнурок. 

ШИЛОВСКАЯ. Мишенька, шнурок!
БУЛГАКОВ. Ну это мы мгновенно.

Булгаков завязывает шнурок и смотрит на плакатные ботинки в человеческий рост. Его взгляд скользит по фигуре вождя вверх, куда-то под облака, где предположительно находится голова. 

ШИЛОВСКАЯ. Всё думаешь о нём?
БУЛГАКОВ. А как о нём не думать? Что ни говори, а он сегодня главный на земле. Семинарист, ставший красным царём. Бог, бунт, разрушение, созидание, казни, милости, страсть, расчёт – всё в нём смешалось. Мне он безумно интересен.
ШИЛОВСКАЯ. Миша, а о чём?.. О чём ты хочешь с ним поговорить? Ну, кроме личного…
БУЛГАКОВ. О личном там говорить недопустимо. Есть одна тема важная. Возможно, впереди война. Как без Христа живого, без неба, без любви идти в сраженья? Так не победить.

Появляется Шиловский с дамой. Его спутница беременна. Генерал холодно раскланивается с Булгаковым. 
Шиловская заметно смущается. 

ШИЛОВСКИЙ. Елена Сергеевна! Вы хотели взять обоих мальчиков на выходные. Я всё обдумал. Я не возражаю.
ШИЛОВСКАЯ. Как хорошо! Женечка… Евгений Александрович, дорогой, спасибо!
БУЛГАКОВ. Благодарим. Мы очень счастливы!.. И, кстати, поздравляем.
ШИЛОВСКАЯ. С законным браком вас.

Шиловские кланяются и уходят. 
Появляются критики. 

ПЕРВЫЙ КРИТИК (крайне взволнованно). Михаил Афанасьевич! Родной мой! Неужели правда?
БУЛГАКОВ. Что?
ПЕРВЫЙ КРИТИК. Вы задумали пьесу о Сталине?
БУЛГАКОВ. Да, есть такая мысль.
ПЕРВЫЙ КРИТИК. Огромная вам благодарность! Великая! Давно бы так. Разрешите, я вас поцелую.
БУЛГАКОВ. Извольте.

Критик целует Булгакова в губы. 

ПЕРВЫЙ КРИТИК. Так держать! Очень, очень за вас рад.

Смахивает слезу и присоединяется к братьям по цеху. 

ВТОРОЙ КРИТИК. Не верю я этому белогвардейцу. Он неисправим.
ТРЕТИЙ КРИТИК. Ты не понимаешь. Он сломался. Всё, кончился Булгаков.
ЧЕТВЁРТЫЙ КРИТИК. Неслабо кончился. Вы слышали о сумме гонорара?
ПЕРВЫЙ КРИТИК. Что за сумма?

Четвёртый критик делает жест, приглашая всех сдвинуть головы, и что-то сообщает.

КРИТИКИ. Сколько-сколько?! 

Уходят, ошеломлённо оглядываясь. 

БУЛГАКОВ (тихо сплёвывая). Ну вот. Теперь сифилис будет.
ШИЛОВСКАЯ. Может, обойдётся?
БУЛГАКОВ. Надо губы спиртом протереть.
ШИЛОВСКАЯ. Вон аптека. Я сбегаю.

Убегает. 
Появляются Катаев, Олеша и Петров.

КАТАЕВ. С праздником, Мишун!
БУЛГАКОВ. И вас, сердечно!
ОЛЕША. На демонстрацию?
БУЛГАКОВ. Да, иду в колонне Большого театра.
КАТАЕВ. Ах-да, ты же у нас теперь либреттист Большого.
ОЛЕША.  Высокий чин.
ПЕТРОВ.  Это как раньше «статский советник»?
БУЛГАКОВ. Точно. Я советский статский советник.
ПЕТРОВ. Ваше высокоблагородие, не выпьете пивка после демонстрации с пролетариями умственного труда?
БУЛГАКОВ. Всенепременно! И водки-с.
ПЕТРОВ.  Вот люди «раньшего времени», старой закваски. Умеют устраиваться.
БУЛГАКОВ. Ну а вы, юмористы? Где шагаете? С массами или поодаль?
ОЛЕША. В колонне Союза писателей. Сразу за колонной НКВД. Может, с нами? Дадим тебе портрет товарища Ягоды.
КАТАЕВ. Или серп и молот из фанеры.
ПЕТРОВ. Или плакат «Пропади буржуазия, сгинь капитал!». А? Идём!
БУЛГАКОВ. Покорнейше благодарю. Но я со своими. Обязан-с.
КАТАЕВ. Мы после демонстрации – в Дом литератора. Сдадим портреты, флаги и ударим – по рябчикам и пиву. Присоединяйся! (толкает Булгакова плечом) Хватит гоголем ходить, Мишун, всех сторониться, хватит! Ссора затянулась. Ну?

Булгаков кланяется. Коллеги делают прощальные жесты. 

КАТАЕВ. До встречи!
ПЕТРОВ. Илья! Ты где? Купил писатель «Лейку» и пропал.

Уходят. 
Вбегает Ильф с фотоаппаратом. Смотрит на плакат, поднимает свои круглые очки. 

ИЛЬФ. Вот это кадр! Миша, ну-ка, снимите меня на фоне башмачка.

Даёт Булгакову «Лейку» и становится у плаката. Принимает задумчиво-ироничную позу. 
Вдруг сверху падает некая сухая сероватая субстанция. 

ИЛЬФ. Что это?
БУЛГАКОВ. Похоже, пепел из трубки.

Ильф в смятении отходит от башмака и, подняв очки, всматривается ввысь. Забирает свой фотоаппарат и, оглядываясь на плакат, бежит догонять коллег. По пути чуть было не сносит Шиловскую. Извиняясь, приподнимает кепку. 

ШИЛОВСКАЯ. Вот, дали дрянь какую-то. Чистого спирта нет.
БУЛГАКОВ (читает на этикетке). «Лаванда. Настойка спиртовая». Сойдёт.

Булгаков смачивает платок и протирает губы. Немного набирает в рот из бутылки. 

Появляется Белозерская с кавалером. Оба навеселе. 

БЕЛОЗЕРСКАЯ. О, вот так встреча! Мака! (Булгаков вздрагивает и кашляет) Ты что же, глушишь из горла? На улице?!
БУЛГАКОВ (находчиво). В честь праздника!
БЕЛОЗЕРСКАЯ. Какой-то праздник?
ШИЛОВСКАЯ. Первое мая вообще-то.
БЕЛОЗЕРСКАЯ. А я думаю: чего народу столько? И музыка орёт. Субботник, что ли? Ребята, едем в «Метрополь». А вечером – кататься. Махнём на речку. Напьёмся и будем купаться голышом.

Берёт у бывшего мужа склянку, отпивает глоток и выкатывает глаза. С ужасом смотрит на этикетку. 

БУЛГАКОВ. Отличный план. Но только не сегодня.
ШИЛОВСКАЯ. Но в следующий раз – так просто непременно.
БЕЛОЗЕРСКАЯ. Какие вы некомпанейские... И что это за жидкость от клопов?!
БУЛГАКОВ. «Лаванда». Сделано по ГОСТу. На любителя, конечно. Но мне понравилось.
БЕЛОЗЕРСКАЯ (возвращая «Лаванду»). Ребята, ну вы совсем осоветились. Ладно, оревуар!
БУЛГАКОВ. Желаем здравствовать!
ШИЛОВСКАЯ. Не переохладитесь! Май всё-таки!
КАВАЛЕР. Не впервой!

Идут горцы. В новых черкесках и с красными лентами. Один с барабаном. 

АЛЬФА-ГОРЦЫ. С праздником, товарищ драматург! Помните нас? Вы ещё про наши аулы хотели пьесы писать. 

БУЛГАКОВ. А! Как же, как же! Припоминаю…

Машинально трогает себя за горло, которое когда-то чуть было не перерезали. 

АЛЬФА-ГОРЦЫ. Хорошо, что мы вас тогда отговорили. Вот сейчас – самое время! Теперь не аулы – колхозы! «Красный горец», «Красный джигит» и «Красный Кавказ»! Приезжайте! Танцевать будем, вино пить, шашлык кушать! А потом под звёздами лежать, о коммунизме мечтать! Красавицу свою берите! Друзей берите! Всю Москву берите! (в зал) Всех ждём!

Горцы бьют в барабан и страстно танцуют. Потом прикладывают руки к сердцу, кланяются и уходят. 

БУЛГАКОВ. Подумать только... Перековались...
ШИЛОВСКАЯ. Не знала, что ты известен на Кавказе.
БУЛГАКОВ. Как видишь. Махнём в аул-колхоз? По-моему, программу предлагают отличную.
ШИЛОВСКАЯ. Мечтать о коммунизме?
БУЛГАКОВ. Под звёздами! С вином и шашлыком.
ШИЛОВСКАЯ. Мишенька, может, ты ещё и в партию вступишь?
БУЛГАКОВ. Только вместе с патриархом.

Идут бывшие петлюровцы в вышиванках и пиджаках с красными лентами. 

ПЕРВЫЙ БЫВШИЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ. Здоровеньки були! Скажiть будь ласка, де колона Украiнськоi  РСР?
ШИЛОВСКАЯ. Где-то впереди.
БУЛГАКОВ. Позвольте… Вы, кажется, служили у Петлюры…
ПЕРВЫЙ БЫВШИЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ. Трошки.
ВТОРОЙ БЫВШИЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ. По дуростi, по малолiтству.
БУЛГАКОВ. Что, тоже перековались?
ПЕРВЫЙ БЫВШИЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ. А чому не перекуватися? З таким батьком (кивает на плакат) пiди не перекуйся. Бувайте здоровi!

Раскланиваются и стремительно уходят. 

ТРЕТИЙ БЫВШИЙ ПЕТЛЮРОВЕЦ (оглядывается и выкрикивает). Хай живе вiковiчна дружба росiйського i украiнського народiв! 
БУЛГАКОВ. Вот это приятно слышать.

Идут офицеры, двое. 

ВТОРОЙ ОФИЦЕР. Михаил? Миша!
БУЛГАКОВ. Господа?! Вы?! (крепко пожимают руки) Глазам не верю! Какими же судьбами?
ТРЕТИЙ ОФИЦЕР. Вот, прошу любить. В новом качестве и новых званиях. За успехи в строительстве вооружённых сил поощрены начальством.
ВТОРОЙ ОФИЦЕР. Откомандированы на праздник.
БУЛГАКОВ. Познакомьтесь, господа. Моя жена, Елена. А это мои однополчане: граф Игнатов, барон фон Рокк.
ТРЕТИЙ ОФИЦЕР. Ну, «граф», «барон» – это в далёком прошлом. А теперь командиры рабоче-крестьянской Красной армии.
ВТОРОЙ ОФИЦЕР. Кстати, мечтаем посмотреть «Дни Турбиных». Наслышаны.
БУЛГАКОВ. А как же?..
ВТОРОЙ ОФИЦЕР (доверительно). Застрелился… в Константинополе. Безумно тосковал по России. Но… преодолеть ненависти к большевикам не сумел.
БУЛГАКОВ. Как жаль…

Тяжёлая пауза. 

ВТОРОЙ ОФИЦЕР. Да-с… Ну, не смеем задерживать!
ШИЛОВСКАЯ. Вы заходите к нам. В любое время. Нащокинский переулок, дом 3, дробь 5.
ВТОРОЙ ОФИЦЕР. Спасибо! Непременно.
ТРЕТИЙ ОФИЦЕР. Честь имеем!

Козыряют, целуют руку даме и уходят. 
Проходит женщина, похожая на Тасю. 

БУЛГАКОВ. Тася!

Женщина сторонится и стремительно уходит. 

БУЛГАКОВ. Обознался…

Шиловская провожает даму заинтересованным взглядом и с сочувствием смотрит на мужа. 

Идут артисты Большого театра. Они дурачатся, совершают прыжки, делают эффектные па. 

ШИЛОВСКАЯ. А, вот и наши!
БАЛЕРИНА. Михаил Афанасьевич! А если мы вот так пойдём по Красной площади?

Берутся за руки и повторяют фрагмент танца маленьких лебедей из «Лебединого озера».  
 
БУЛГАКОВ. Фурор обеспечен.
БАЛЕРУН-КОМСОРГ. И выговор от комитета комсомола.
БАЛЕРИНА. А вы танцуете, Михаил Афанасьевич?
БУЛГАКОВ. Только вальс. Но он сегодня едва ли зазвучит.

В репродукторах раздаётся скрежет, словно игла соскочила с дорожки и поехала к краю пластинки. Все морщатся, кто-то затыкает уши. И вдруг шальная игла снова находит дорожку и звучит «Вальс № 2» Дмитрия Шостаковича. 

ШИЛОВСКАЯ. Вот чудо!
БУЛГАКОВ (предлагая руку жене). Разрешите?

Булгаковы танцуют. Артисты смотрят на них с вежливым снисхождением, потом тоже присоединяются и танцуют вокруг. 

ГОЛОС РАССКАЗЧИКА. С 1929 по 1940 годы Михаил Афанасьевич Булгаков не напечатал ни одного произведения. Власть вернула на сцену МХАТа «Дни Турбиных», но все другие его пьесы, включая такие шедевры, как «Бег» и «Кабала святош», оказались запрещены. Все его письма Сталину с просьбой о личной встрече, а также письма правительству с просьбой выпустить его за границу для отдыха и лечения остались без ответа. 
Писатель оказался загружен работой, как инсценировщик и либреттист. И только в редкие счастливые дни имел возможность продолжать работу над своей главной книгой, которая в итоге получила название «Мастер и Маргарита». 
Пьеса о Сталине была для Булгакова последней надеждой установить диалог с властью. Однако эта пьеса сыграла в его судьбе поистине роковую роль. Её запрет вызвал у автора глубокое психологическое потрясение, результатом которого стали тяжёлая болезнь и гибель. 

Вальс заканчивается. Артисты аплодируют паре. Раскрасневшиеся Булгаковы кланяются. 

ГОЛОС АКТИВИСТА. Большой театр! Ребята, строиться! 

Артисты спешат на построение. 

БУЛГАКОВ. Знаешь, есть такие дни, когда оживает душа и кажется, что всё ещё будет хорошо.
ШИЛОВСКАЯ. Так и будет, Мишенька! Так и будет!
БУЛГАКОВ. Ну что, задрав штаны, бежим за комсомолом?
ШИЛОВСКАЯ. Ей, молодежь! Нас подождите!
ДЕВИЧИЙ ГОЛОС. Догоняйте!

Снова звучит задорная музыка. Колонны уходят на весенний солнечный марш. 


Сцена двадцатая, финал

Март 1940 года. Кабинет писателя. 

На книжной полке стоит портрет Булгакова с траурной лентой. Дверь изразцовой печки приоткрыта. Горит огонь. 
За столом у зелёной лампы сидит Вельможный господин. Перед ним лежит толстая пачка бумаги – перепечатанная рукопись романа. Он читает вслух последние строки. 

ЧЁРТ. «– Боги, боги, – говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, – какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, – тут лицо из надменного превращается в умоляющее, – ведь её не было! Молю тебя, скажи, не было?
– Ну, конечно не было, – отвечает хриплым голосом спутник, – тебе это померещилось.
– И ты можешь поклясться в этом? – заискивающе просит человек в плаще.
– Клянусь, – отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.
– Больше мне ничего не нужно! – сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается всё выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идёт спокойный и величественный гигантский остроухий пёс.
Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван Николаевич сразу узнает его. Это – номер сто восемнадцатый, его ночной гость. Иван Николаевич во сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает:
– Так, стало быть, этим и кончилось?
– Этим и кончилось, мой ученик, – отвечает номер сто восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:
– Конечно, этим. Всё кончилось и всё кончается... И я вас поцелую в лоб, и всё у вас будет так, как надо.
Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб, и Иван тянется к ней и всматривается в её глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе со своим спутником к луне.
Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.
Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат»… (откидываясь на спинку кресла). Жаль, мастер, жаль… Жаль, что так сложилось… А ещё безумно жаль, что сам ты не войдёшь ни в чьи пределы…

Звонит телефон. Гость снимает трубку. 
 
ЧЁРТ. Алло!
СТАЛИН. Здравствуйте. Это Сталин говорит.
ЧЁРТ. Здравствуйте, Иосиф Виссарионович!
СТАЛИН. Скажите, правда, что писатель Булгаков умер?
ЧЁРТ. Да, это правда.
СТАЛИН. Жаль.
ЧЁРТ. Огромная потеря.

Оба вздыхают. 

СТАЛИН. Хороший был человек. И автор, каких мало. Так глубоко, как он, не брал никто. 
ЧЁРТ. Да, талант огромный.
СТАЛИН. Мы с ним так и не поговорили. (тяжёлая пауза) А вы кто? Друг?
ЧЁРТ. Я? Как вам сказать? Нас много связывало… Я очень хотел быть ему другом, но… В общем, всё так сложно…
СТАЛИН. Да, так бывает.
ЧЁРТ. Иосиф Виссарионович! А… что мы всё о Булгакове? Я, собственно, тоже хотел с вами поговорить.
СТАЛИН. О чём?
ЧЁРТ. О многом. О жизни и смерти.

Сталин вешает трубку. Чёрт разочаровано качает головой и тоже кладёт трубку. Вдруг ему становится трудно дышать, словно на него влияет какая-то враждебная сила. На этот раз он не кривляется – это, и в правду, неземная мука. Чёрт пересиливает боль и распахивает окно. Сырой весенний воздух помогает ему прийти в себя. Отдышавшись, он берёт в руки рукопись. 

ЧЁРТ. И что мне с книгой этой делать? Здесь я хорош, конечно. Но нас здесь двое. Сжечь, пока не поздно? Бросить в Лету?..

Подходит к печке, открывает дверцу, смотрит на огонь. Листает рукопись. Совсем как её автор когда-то. По лицу пляшут отблески пламени. 
В распахнутом окне загораются звёзды. Вдаль убегает лунная дорога. По ней идут Пилат и Иешуа Га-Ноцри. 
На стенах комнаты появляются и меняют друг друга огромные фотографии Булгакова в разные годы жизни. 
Чёрт отрывается от рукописи, смотрит на писателя, в его глаза, на лунную дорогу и идущую по ней пару. 

ЧЁРТ. А в принципе, он слово своё сдержал. Слукавил, хитрый киевлянин, но сдержал… Сжечь книгу просто. Но что потом? Кто ещё так напишет?

Вельможный господин с улыбкой странной подходит к краю сцены. Похоже, он всё решил. 

В комнату врывается грозный нездешний ветер. 

ЧЁРТ. Ну что ж, исполнись воля автора! Живи в веках!

Бросает рукопись вверх, над первыми рядами. Листы подхватывает ветер, и они разлетаются, а потом сплошным потоком падают сверху, устилая зрительный зал. 







_________________________________________

Об авторе: ВАЛЕРИЙ РОКОТОВ

Потомок старообрядцев-федосеевцев, в 17 веке ушедших в Речь Посполитую. Родился в Советске Калининградской области (бывший Тильзит), куда родители переехали из Литвы. Служил в пограничных войсках. После армии поступил в МГУ на факультет журналистики. Тема дипломной работы – «Смех в фельетоне». Работал в «Известиях», где вёл ироничный цикл о современных мошенниках. После событий 1993 года порвал со своей профессией. Советская журналистика кончилась, а то, что её заменило, относилось к сфере услуг и манипуляций. Вернулся в СМИ после долгого перерыва как публицист – автор «Литературной газеты», «Свободной прессы» и «Совершенно секретно».

Работал в документальном кино. Создал 12 фильмов для Первого канала и ряд проектов для каналов «Россия-1» и «Россия-24». Среди лучших работ как сценариста – фильмы «Крик», «Рудольф Дизель», «Три музы Михаила Булгакова», «Скотт Фицджеральд, или Трагедия в стиле джаз», «Андрей Платонов» и «Мадонна маршала Конева». Лучшая работа как режиссёра – «Марк Твен – Атакующий ангел».

На сегодня сохраняет семь книг: «Сказ о русских авантюристах», «Корона шута», «Жизнь как танго», «История Голливуда: русская версия» (находится в режиме переработки), «Ё, или Новый русский Сатирикон», «Под знаменем колбасы» и «Алая капля». В последнюю входят пьесы «Два убийства за один вечер», «Булгаков и чёрт» и «Путин-шоу».

скачать dle 12.1