Павел Соколов. НИППОНЦЫ

(пьеса-сингэки в трех действиях с эпилогом)


Действующие лица:

Соллертинский Петр Алексеевич, 55 лет, преподаватель Военной академии Императорской армии Японии
Соллертинский Иван Алексеевич, 45 лет, родной брат Петра Алексеевича, актер многочисленных театральных трупп, играет преимущественно в спектаклях, поставленных по зарубежным драмам и пьесам-сингэки
Соллертинская Софья Петровна, 18 лет, дочь Петра Алексеевича, ученица выпускного класса женской гимназии для иностранных подданных
ИСИКАВА Сансиро, 21 год, младший лейтенант японской Императорской армии
Рихард Граббе, 58 лет, также преподаватель Военной академии Императорской армии Японии
Ефим Семенович Кутергин, 41 год, бизнесмен
МИСАТО-САН, 65 лет, горничная
Полицейские из кэмпэйтай (Военной полиции Императорской армии Японии)
Американские солдаты и другие



Действие всех трех действий происходит в конце 30-х годов XX века в пригороде Токио в доме-даче Петра Алексеевича Соллертинского.
Время года – весна. То и дело слышится пение птиц: соловьев и кукушек.
Несколько слов о доме, в котором будут происходить события первых трех действий. Построен он в японском стиле, но переделан на вкус русского хозяина. О том, что дом все-таки японский, напоминают раздвижные двери-сёдзи. Обстановкой он похож на дачные домики конца XIX – начала XX века: европейская мебель, стулья, напольные часы. В центре его просторная гостиная (за ней кабинет Петра Алексеевича - он отгорожен от гостиной все теми же дверями-сёдзи), справа – входная дверь (на улице – небольшая терраса), слева – дверь на кухню, не доходя до которой лестница на второй этаж (там спальни).

Действие эпилога происходит, а, впрочем, сами увидите.


Действие первое

День. Ярко светит весеннее солнце. Слышно, как Петр Алексеевич напевает отрывки из концерта для пианино с оркестром №1 Чайковского. Раздвигаются двери-сёдзи кабинета, появляется сам Петр Алексеевич, продолжая напевать. Он одет в обычный повседневный костюм.

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Па-ра-па-па-пам! Па-ра-па-па-пам! Па-ра-ра-рам! (резко замолкает. Смотрит на накрытый круглый стол.) Мисато-сан! Госпожа Мисато!

Появляется Мисато-сан, кланяется.

Торт еще не привезли? (Мисато-сан отрицательно качает головой.) Подавайте на стол под самый конец, хорошо? (Мисато-сан снова кивает.) Можете идти! Странно, может, наш дом найти не могут… (Мисато-сан удалятся на кухню. Сам Петр Алексеевич идет к напольным часам, достает карманные часы на цепочке и сверяет их. Про себя продолжает напевать.)

Раздвигаются входные двери-сёдзи. Появляется Софья. Она одета в весеннее платье по тогдашней моде, в руках портфель. Петр Алексеевич идет встречать дочь.

СОФЬЯ. Здравствуй, папа!
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Что-то ты припозднилась.
СОФЬЯ. Скоро уже выпускные экзамены.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Но ты же сказала своим сэнсэям, что намечается семейный праздник?
СОФЬЯ. Разумеется. Все-таки уважение к старшим здесь все еще ценится превыше всего.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Беги – бросай портфель! Скоро гости придут.
СОФЬЯ. (направляется к лестнице, но останавливается напротив праздничного стола.) Папа, Мисато-сан снова перепутала местами ножи и вилки.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. (быстро подходит к столу.) Действительно. Хорошо, что ты заметила, дочка.
СОФЬЯ. (быстро меняет ножи и вилки местами.) Ничего страшного.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Хоть мир и произошел из хаоса, у себя дома я его не допущу!
СОФЬЯ. Не будь с ней слишком строг. Сколько ей лет, ты не думал?
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Но за то время, что она работает у нас, должна была выучить сервировку стола! Может быть, Исикава-сан был прав, и она из этих, как они там называются? Забыл… Которые неприкасаемые.
СОФЬЯ. Не говори ерунды! Все – я побежала (быстро поднимается по лестнице и скрывается на втором этаже.)
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. А что – вероятность есть, она же из Кансая. (пауза.) Что только не взбредет в голову! (обходит стол кругом.) Так и знал. (громко.) Мисато-сан!

Появляется Мисато-сан с тарелкой, салфеткой и столовыми приборами в руках, она тут же ставит их на стол.

Собственно, из-за нее я вас и звал. Как раз одного комплекта не хватало. Потом поговорим – когда все гости разойдутся. Будьте внимательнее, прошу вас. (Мисато-сан кивает в ответ и удаляется на кухню.) Действительно, старая стала, как время летит… (меняет местами столовые приборы возле тарелки, принесенной Мисато-сан).

Появляется Софья и быстро спускается со второго этажа.

СОФЬЯ. А вот и я! Папа, ты как-то погрустнел.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Эх, Софи-Софи…
СОФЬЯ. Это из-за вилок?
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. До чего же ты на мать похожа. Как же тебе идет это платье!
СОФЬЯ. Спасибо! Шили в русском ателье.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Как жаль, что ты почти не помнишь ее.
СОФЬЯ. Папа, давай не будем сегодня. У тебя же день рождения.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Я прибыл тогда слишком поздно. Если бы я был в Токио в 23-м году во время Кантского землетрясения, она бы осталась жива.
СОФЬЯ. И вы тогда оба могли бы погибнуть. И я бы осталась одна. Совсем одна.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. А как же твой дядя Ваня?
СОФЬЯ. Человек его профессии с трудом обеспечивает себя.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Софи, дорогая, он замечательный актер! Видела бы ты его на сцене Художественного театра! Он только-только начинал свою карьеру. Если бы не большевики…
СОФЬЯ. Опять эти старые байки.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ты слишком строго его судишь!
СОФЬЯ. Вся в тебя, папа.

Раздается стук в дверь.

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Входите-входите! (вместе с Софьей направляется к входной двери.)

Сёдзи раздвигаются, входит Рихард Граббе, одетый в легкий белый костюм, в руках у него небольшая коробка, завернутая в подарочную бумагу.
Сёдзи так и остаются открытыми.

ГРАББЕ. Дэн добрий, Герр Петер, фройляйн София!
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Гутен таг, герр Граббе!
ГРАББЕ. От всэй души поздравляу вас Петер Алексеевич! (протягивает подарок. Петр Алексеевич принимает его, пожимают руки.)
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Премного благодарен вам!
ГРАББЕ. Софи, ви все также неотразими! (та протягивает ему ручку для поцелуя, Граббе целует ее.)
СОФЬЯ. А вы как будто помолодели.
ГРАББЕ. Шведский гимнастик, фройляйн. Немецкий дух и…
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. …и японский виски.

Все дружно смеются.

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. (протягивая коробку с подарком Софье.) Софи, отнеси подарок в мой кабинет, будь добра. (Софья забирает коробку и удаляется.) Что же вы мне подарили, судя по форме коробки что-то весьма крепкое?
ГРАББЕ. Грушевый шнапс из самого Рейх!
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вы хорошо изучили мои вкусы! Немецкий шнапс восхитителен, особенно на фоне местного виски.
ГРАББЕ. Местный виски ист бёзе!
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Сейчас вспомнил Россию. Шустов, долговка – как всего этого не хватает. Я не пьющий, но все же. Вы счастливый человек, герр Грабе, у вас есть родина, мы же все еще гадаем, когда падет режим большевиков.
ГРАББЕ. Я нэ хочу вас перебивать, но ви обдумли хорошо мой прэдложение?
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Рихард, мне еще нужно время. Все-таки здесь я прожил почти семнадцать лет, здесь могила моей жены, моя дочь выросла тоже здесь.
ГРАББЕ. Но эта страна чужая для нас. Мы есть европейцы. Как на нас смотрият в последний время? Мы для них все шпионы! Даже нащи ученики выходили на демонстраций. В меня и вас кидали камни!
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Вы правы, но все же когда вкладываешь в страну свою кровь и пот, она становится твоей… И, кстати, вы представитель дружественной державы. Перед вами все-таки извинились. А перед нами?
        
Возвращается Софья.

СОФЬЯ. Папа, ты как-то погрустнел… Надеюсь, герр Граббе не рассказывал тебе анекдоты про Олимпиаду в Берлине?
ГРАББЕ. Что ви, что ви! Ми обсуждали наши университетские дела. Но я вам обещаю, что наш спортсмены будут выступать лучше на будущий Олимпиаде здесь в Токио!

В дверях появляется Исикава Сансиро, он одет в повседневную военную форму. Это достаточно высокий для японцев человек, но среднего роста по европейским меркам.
В руках тубус.

ИСИКАВА. (громко.) Мрадший рейтенант Исикава Сансиро прибыр! (кланяется.)

Все дружно хлопают.

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Как всегда эффектно! Настоящий офицер! И, позволю отрекомендовать, мой самый одаренный ученик.
ГРАББЕ. И мой тоже.

Исикава подходит к Петру Алексеевичу и господину Грабе, еще раз кланяется.

СОФЬЯ. Исикава-сан, вы совсем забыли обо мне! (подходит к нему и протягивает руку для поцелуя. Исикава нерасторопно целует ее.) Эх, папа, чему же ты учил своих курсантов все эти годы!
ИСИКАВА. Виноват, Софи-сама! (кланяется.)
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Полно вам, лейтенант! Софи-тян просто шутит.
ИСИКАВА. Виноват! (снова кланяется.)
ГРАББЕ. Герр Сансиро, хоть бы сегодня будте поменьше японец!
ИСИКАВА. Виноват! (снова хочет поклониться, но останавливается. Торжественно протягивает тубус с подарком Петру Алексеевичу.) Сэнсэй, позворьте вруцить вам этот дар в цесть васэго дня роздения!
Петр Алексеевич берет тубус в руки. Слегка кланяется.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Благодарю вас, Исикава-сан! Разрешить открыть?
ИСИКАВА. Хай!

Петр Алексеевич открывает тубус и разворачивает содержимое. Это японская цветная гравюра с изображением цесаревича Николая (будущего императора Николая II) во время его визита в Японию в 1890-91 гг. Все присутствующие вздыхают в изумлении.

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Наш государь! Вот уж угодили так угодили!
ГРАББЕ. Хороший гравюр. Это из эпоха Мэйдзи?
ИСИКАВА. Хай! Отпечатано во время визит.
СОФЬЯ. А по мне, так не похож.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Софи, умоляю тебя…
ИСИКАВА. Как не похоз? Это зе знаменитый мастер…
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Софи как всегда шутит. Не обращайте на нее внимание, Исикава-сан.
ИСИКАВА. Виноват!
ГРАББЕ. Опять ви в чем-то виноваты.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Герр Граббе, давайте пройдем в мой кабинет – посмотрим, куда бы лучше повесить этот шедевр.
ГРАББЕ. Натюрлих, герр Петер.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Исикава-сан, оставляю вас в компании Софи.

Петр Алексеевич и Граббе удаляются.

СОФЬЯ. Сансиро, как ваша служба?
ИСИКАВА. Я скуцаю по тем дням, цто бир у вас дома…
СОФЬЯ. Вы не ответили на мой вопрос… Я слышала ужасные вещи про Китай. Вас могут отправить на фронт?
ИСИКАВА. Я писал рапорты, но меня оставляют здесь.
СОФЬЯ. Это из-за того, что вы до сих пор навещаете нас?
ИСИКАВА. Я не знаю, но я хоцю остановить время.
СОФЬЯ. Отношения между нами невозможны. Вы ниппонский офицер, я русская иммигрантка. Вы хотите погубить свою карьеру? А как ваши товарищи посмотрят на это?
ИСИКАВА. Знаете, я выуцил русский язык торико ради вас.
СОФЬЯ. А немецкий?
ИСИКАВА. Мне приказари. Я выуцил его.
СОФЬЯ. А если я прикажу вам забыть меня?
ИСИКАВА. Но ви не сделать это?
СОФЬЯ. (резко поправляет его.) Не сделаете! Вы забываете наши уроки! Я не сделаю, ты не сделаешь, вы не сделаете, они не сделают. Ничего сложного! А ваша буква «л» все еще ужасна.
ИСИКАВА. Виноват! В японском нет буквы (с трудом произносит) «ррл».
СОФЬЯ. (смеясь.) Вы не меняетесь! Все такой же мальчишка. Знаете, я часто думаю о нас. И часто вспоминаю наши уроки. Но время нельзя остановить…

Возвращаются Петр Алексеевич и Граббе.

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. …а я вам говорю, что режим большевиков рухнет, ибо построен он на лжи и насилии.
ГРАББЕ. Не режим большевик, а режим Сталин.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Не упоминайте имя этого диктатора в моем доме! Как только этот злодей пришел к власти, так сразу же от моего брата Николая перестали приходить письма! По мне, так даже Троцкий куда как лучше.
ГРАББЕ. Но он же еврей.
СОФЬЯ. Все так же спорите, господа?
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Дискутируем, ибо только в споре рождается истина.
ГРАББЕ. Я воль, фройляйн София! Вашего отца трудно заставить изменить свой мнений. Он до конца придерживаться свой точка зрения.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Как и подобает штаб-офицеру…
СОФЬЯ. (резко обрывает отца.) Папа, прошу, только не сегодня!

В этот момент в дом буквально врывается Ефим Семенович Кутергин со свертком в руках. Одет по последней моде, в желтых башмаках.

КУТЕРГИН. (напевая.) К нам приехал, к нам приехал, Ефим Семеееныч, до-ро-гой!

Все тут же уставились на Кутергина.

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ефим Семеныч! Какими судьбами?
КУТЕРГИН. Уж простите меня великодушно, что без приглашения! Прошу принять сей презент, (подходит к Петру Алексеевичу и торжественно протягивает свой подарок.)
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. (принимая его.) Ооо, чувствую запах. Кубинские?
КУТЕРГИН. Ваш нос не проведешь. Я приобрел их в Гонконге, считайте, с корабля на бал. Я только с Формозы.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Господа, простите меня! Прошу любить и жаловать: Ефим Семенович Кутергин, бизнесмен. Ведет торговлю в Ниппоне, на Формозе, Сингапуре и Гонконге. Мой старый добрый товарищ.
СОФЬЯ. Папа, господина Кутергина все и так знают.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Уж извини меня, дочка, этикет никто не отменял. И будь добра, отнеси их в мой кабинет. (передает дочери коробку с сигарами. Софья удаляется.)

К Кутергину один за другим подходят сперва Граббе, затем Исикава.

ГРАББЕ. Рихард Граббе.
КУТЕРГИН. (жмут руки.) Очень приятно!
ИСИКАВА. Мрадсый ретенант Исикава Сансиро.
КУТЕРГИН. (жмут руки.) Рад познакомиться!
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Господа, прошу к столу! (кричит.) Мисато-сан, несите суп!

Возвращается Софья. Все рассаживаются, остается одно свободное место за столом. Появляется Мисато с супницей.

ГРАББЕ. Пахнет чем-то очень знакомый… Майн гот!
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Господа, это щи. Национальное русское блюдо.

Мисато разливает суп по тарелкам.

СОФЬЯ. Мисато-сан постаралась на славу, единственное отступление от рецепта – это китайская капуста.
ИСИКАВА. Китайская… Иногда отступление от канона рождаэт шедевр. Масаока Сики, нас верикий хайкадзин доказар это.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Исикава-сан большой любитель поэзии. Он, кстати, публиковал свои работы в одном из литературных журналов.
ИСИКАВА. Это доворьно срабые вещи…
ГРАББЕ. (к Мисато-сан.) Данке! Хватит.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Что же вы, герр Граббе?
ГРАББЕ. Мой желудок все еще на войне. Я на диете.
КУТЕРГИН. Вкусен! Эх, знали бы вы какой суп я ел на праздновании трехсотлетия дома Романовых…
СОФЬЯ. Я уверена, что этот суп ничуть не хуже.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. (к Мисато-сан.) Принесите наливку. (Мисато быстро уходит.) Господа, я приготовил вам сюрприз.
ГРАББЕ. Значит, тщи били только началом?
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Все-таки у меня юбилей. Доживу ли я до следующего… (Мисато возвращается с большим графином с оранжеватой жидкостью.) Прошу: рябиновка!
Все. (кроме Софьи) Что?
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Домашнего изготовления. Профессор Миядзава любезно предоставил мне ягоды. Он, как вы знаете, известный ботаник. Результат восхитительный.

Мисато разливает всем наливку.

ИСИКАВА. Я вожу машину сегодня.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Полрюмки можно, с вашей самодисциплиной вы точно справитесь.
ИСИКАВА. Но сэнсэй…
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Считайте, что я вам приказываю!
СОФЬЯ. Папа, Исикава-сан не может пить. Войди в его положение! (к Исикаве.) Сансиро, справа от вас небольшой графинчик – в нем лимонад.
ИСИКАВА. Аригато гозаи масу! (Исикава наливает себе лимонад.)
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Итак, все готовы? Кто первый будет произносить тост?

В этот момент на пороге появляется нищий. Он сидит на коленях, прижав голову к земле, словно мусульманин на молитве. Вперед протягивает миску для подаяний и бьет ею об пол. Все оборачиваются в его сторону.

СОФЬЯ. Папа, дадим ему кусок хлеба?
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Но это же ржаной хлеб, такой деликатес!
СОФЬЯ. Папа, я прошу.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. (после некоторой паузы.) Мисато-сан, возьмите хлеба со стола и дайте этому оборванцу.

Мисато берет со стола горбушку хлеба, подходит к нищему и бросает ее в его миску.
Нищий резко вскакивает, на его лице – маска театра Но изображающая Воина.
Мисато падает ниц на пол.

Нищий. (начинает юродствовать.) Премного благодарю, барин! Здравия вам и долгия лета! Богат и славен Кочубей, поля его необозримы…

Все в изумлении.
Нищий резко снимает маску и сбрасывает лохмотья. Во всей красе предстает Иван Алексеевич Соллертинский.

Все. Охх!
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ваня, хочешь родного брата до инфаркта довести?!
ГРАББЕ. (смеясь и аплодируя.) Браво! Браво!
КУТЕРГИН. (также смеясь и аплодируя.) Хорошо сыграл!

Исикава спокоен, Софья помогает Мисато встать, потрясенная японка удаляется на кухню. Исикава спокоен как в танке. Софья подбирает тряпки и миску для подношений.

СОФЬЯ. Эх, дядя Ваня, ведешь себя хуже школьника. Эти тряпки, я надеюсь, чистые?
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Софушка, а как же! Чтобы я – и в грязном? Реквизит, коллеги из одного театра поспособствовали.
СОФЬЯ. Когда же ты повзрослеешь?

Софья оставляет миску на столе, а затем с тряпками-реквизитом уходит наверх.

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. (строевым шагом подходит к столу, держа маску обеими руками.) Дорогой брат, в день твоего юбилея я, подпоручик Соллертинский, хочу вручить тебе эту маску театра Но. Ей три сотни лет. Оставайся таким же стойким человеком как и герой этой маски. (протягивает ее Петру Алексеевичу, тот принимает ее, братья обнимаются и целуются. Гости аплодируют.)  

Возвращается Софья. 

СОФЬЯ. Боже, какие сцены я пропускаю!
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Я смотрю, вы все-таки ждали меня.(указывает на незанятое место.)
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ты меня знаешь, решил подстраховаться. Хоть ты и прислал телеграмму, что не сможешь из-за спектакля. Опять что-то стряслось?
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Его отменили. (наливает себе рябиновку.)
КУТЕРГИН. Неужто денег так и не нашли?
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Коли бы в них было дело. Полиция. (выпивает.)
ВСЕ. Как?
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Мы же ставили «На дне» Горького. Эти жандармы ворвались на предпоказ и давай колотить нас своими палками. Больше всего досталось несчастному старику Федотову, он Луку должен был играть. Вы его, наверное, помните, он еще на Толстого похож. Нет? (наливает себе еще одну рюмку.) Хороша стерва!
ГРАББЕ. Но за что вас наказивали?
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. В нашей постановке усмотрели опасные мысли. А закон об опасных мыслях уже давно связывает нам руки… То, что запрещают Горького – еще можно понять, но Чехова-то за что?
КУТЕРГИН. Будто и сами не знаете, Иван Алексеевич? За что запрещали у нас?
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Но мы же в Ниппоне!
КУТЕРГИН. А я был на том спектакле. Остроумно придумали – взять всех актеров японцев, перенести действие в эпоху Мэйдзи, а в конце рубить не вишню, а сакуру, причем не топорами, а тупыми мечами. Ох, натурально вышло! Тогда в конце представления зал буквально плакал. Кстати, вы кого должны были играть у Горького?
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Сатина.
СОФЬЯ. Господа, у нас все-таки сегодня юбилей, так что давайте отмечать!
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Софи, спасибо, что напомнила. Итак, кто произнесет тост?
Неловкая пауза.
ГРАББЕ. (встает.) Я плохо умэю говорить тосты. Петер Алексеевич, я давно вас знаю, ви замечательный человек. Я желаю вам иметь крепкое здоровие, долгая жизнь и, я надэюсь, ви однажды приезжать в наш замечательный Рейх! Ура!

Все встают, трижды повторяют «Ура!», после чего чокаются, выпивают и садятся на свои места.

КУТЕРГИН. Уххх, ишь стерва!
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Словно смирновская!
ГРАББЕ. Гут! Гут!
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Я рад, что вы оценили мои старания! Я, конечно, не Дмитрий Иванович Менделеев, но все же…
СОФЬЯ. А по мне, так все-таки слишком крепкая.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Обязательно закусывайте ржаным хлебом, это такой деликатес. (Исикава и Граббе берут по куску и закусывают.)
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Уж ты угостил меня, братец! (указывает на миску для подношений. Все смеются.)
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. А помнишь первое время в Ниппоне, как все было непривычно… рис, рис, рис. Сплошной рис! А эти суси! До сих пор не могу в рот их брать. Уж простите мне мое пижонство, Исикава-сан!
ИСИКАВА. Вы еще не ери рис энд карри, я пробовар это, когда бир на соревнованиях в Военно-морской академия.
КУТЕРГИН. А я помню в свой первый день в Ниппоне – языка не знаю, в кармане пара монет. Зато целый чемодан платков и отрезов. Не зная языка – со всеми торгуюсь. Подхожу – пишу свою цену в блокноте, мне пишут свою. Каждый раз в профите. К концу недели уже в отдельном нумере жил… Что-то я уж больно велеречивый сегодня. Давайте еще по одной.

Все наливают еще по одной рюмке.

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Кто следующий?
КУТЕРГИН. (встает.) Петр Алексеевич, мы знакомы с вами уже тысячу лет. Вместе судьба забросила нас в эту страну, и мы сумели не просто выжить, но преуспеть. Вы – профессор, готовите будущую военную элиту, я – купец, сумел из ничего сколотить капитал. Я торгую здесь, на Формозе, Гонконге, Сингапуре, а в ближайшее время и в континентальном Китае, который скоро станет частью великой Японской империи. А посему мой первый тост за здоровье императора! Ура!

Все молча встают, затем единожды произносят «Ура» (кроме Софьи и Ивана Алексеевича.) Все садятся, Кутергин продолжает стоять.

КУТЕРГИН. (все наливают себе еще.) Второй тост я хочу произнести вот по какому поводу. Софья Петровна скоро закончит гимназию…  

В этот момент раздаются резкий стук в дверь.

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Похоже, торт принесли из кондитерской.

С суровым видом входит сержант кэмпэйтай. Воцаряется гробовое молчание.

СЕРЖАНТ КЭМПЭЙТАЙ. (не кланяясь. Достает бумагу, читает по ней имя.) Сооорэтински Пьётэр Арэксэиичи? Сорэтински-сэнсэй?
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. (встает.) Хай, ваташи ва Соллертинский. Нани га окотта но ка‌?
ИСИКАВА. (резко встает.) Сэнсэй, разрешите мне разобраться?
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Конечно-конечно, Исикава-сан.

Исикава резко встает, выходит из-за стала, подходит к сержанту и ударяет его по лицу.

ИСИКАВА. Бака моно га‌!
СЕРЖАНТ КЭМПЭЙТАЙ. Сумимасен! Шикаши… мэйрэй‌…
ИСИКАВА. Мэйрей дато‌?
СЕРЖАНТ КЭМПЭЙТАЙ. Хай‌!

Сержант кэмпэйтай протягивает бумагу Исикаве. Тот читает ее, затем смотрит то на документ, то на Петра Алексеевича.

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Не томите меня, Исикава-сан, что там такое?
ИСИКАВА. Сэнсэй, это приказ о депортаций. Вас висырают во Врадивостоку. Здесь сказано, что ви не имеэте права покидать этот дом. За вами приедут сегодня вечером. Разрешено брать один чемодан.

Все присутствующие в шоке. 

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Это ошибка! Чья-то злая шутка! Нет! Мне плохо!
СОФЬЯ. Папа!
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Петя!
ИСИКАВА. Сэнсэй!
ГРАББЕ. Шайсе!

Все бросаются к Петру Алексеевичу.
Сержант кэмпэйтай стоит посреди комнаты, словно оловянный солдатик.
Затемнение.



Действие второе

Спустя пару часов. На столе остались только графины с водой и рябиновкой да пара рюмок, а также маска, подаренная Иваном Алексеевичем. За столом сидит Иван Алексеевич и играет на гитаре, напевая романс на стихи Симадзаки Тосона «Где же ты, весна?».
Сверху спускается Кутергин.

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Ооо, где же ты, ушедшая весна?! / Ооо, где же ты, ушедшая весна?! / Не узнаю обличья слииив и вииишен. / Природа хмелем юности полна, / И летним днем дремотный шепот слыыышен: / О, где же ты, ушееедшая весна?! Ушедшая весна‌…
КУТЕРГИН. (подходит к столу, наливает себе рюмку рябиновки и выпивает залпом.) Хорошо спели. Это что за романс такой?  
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. (перебирает струны.) Симадзаки Тосона. Он еще «Нарушенный завет» написал, это роман такой, может, читали?
КУТЕРГИН. Нет, не слыхал о таком.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Жаль. Он еще жив. Представляете, эти стихи написаны сорок лет назад!
КУТЕРГИН. А неплохо этот япошка заехал по морде тому жандарму?
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Под «япошкой» вы имеете в виду лейтенанта Исикаву? Теперь мне становится понятен ваш нелепый тост. Это вы перед ним и герром Граббе так красовались?
КУТЕРГИН. Не говорите глупостей! Я действительно так полагаю.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Даже после недавних событий?

Пауза.
 Слышно кукование кукушки.

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. (отставляет гитару, наливает себе наливку.) Хорошо, что в доме оказался Исикава-сан. Военный, да еще офицер, и хорошо, что они прислали всего-навсего сержанта… Был бы Исикава курсантом, даже не осмелился бы встать из-за стола. У них все как у нас. Чины-чины… Вот я за ними никогда не гнался и, как оказалось, правильно. Чинов без страны не бывает.  
КУТЕРГИН. Как вы складно разглагольствовать умеете, сразу видно – актер!
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. И все-таки странно, что все так получается. Почему именно Петра, а не меня и не вас, а?
КУТЕРГИН. Ответ очевиден – его большевики сами и затребовали. Надо же на кого-то своих офицеров поменять. Про Хасан и Халхин-Гол слыхали?
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Это в Китае?
КУТЕРГИН. Да, где-то на севере, рядом с нашей границей. Тьфу…нашей! Как бы мы не любили большевиков, но японцев они побить смогли, а мы нет.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Но тогда была революция. Мы вполне могли победить.
КУТЕРГИН. После Цусимы и Мукдена? Полно вам, Иван Алексеевич! Вы в каком чине войну закончили?
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Вот закончил ли я ее? Хороший вопрос.
КУТЕРГИН. Если мне не изменяет память – подпоручиком. Вот вы как подпоручик и рассуждаете.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Вы, если память не изменяет мне, вообще не служили. А мыслите, как генерал.  
КУТЕРГИН. Благодарю, мне это льстит. На сем предлагаю вернуться к нашим баранам.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Это вы про моего брата?
КУТЕРГИН. Все шутки шутите, а за Петра Алексеевича, я уверен, минимум двух офицеров дадут.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Но он же столько лет отдал этой стране! Маргарита похоронена здесь. Мы ее вдвоем откапывали из-под обломков в окаянном двадцать третьем году! Моя племянница всю жизнь прожила здесь. Это мы с вами помним Россию, а что видела она? Она по-японски изъясняется лучше, чем Исикава-сан.
КУТЕРГИН. И все-таки он здесь чужой, и вы, и я, и Софья. Даже этот немец, герр Граббе. Он сюда приехал после Второй отечественной, и что? Даже несмотря на немецко-японскую дружбу.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Это они сегодня дружат. Кто занял Циндао в четырнадцатом году?

Слышится перекличка часовых, патрулирующих дом и участок по периметру.

КУТЕРГИН. Так мало времени на сборы… (бьет кулаком по столу.) Они его в цепях, если надо будет, приведут. Коварные макаки! Как хитро придумано – оцепить дом, чтобы не сбежал. Через пару часов приедет машина.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Откуда вы это знаете?
КУТЕРГИН. Такие машины ездят от дома к дому и собирают тех, кого нужно депортировать. Экономнее получается. Бензин ведь на вес золота. А все яйца в одной корзине – и сразу же на корабль. То, что дали собраться и уведомили заранее – это они еще по-своему гуманно поступили. Могли в один миг его посадить в кузов и увезти без объяснений.

Через входную дверь входит Граббе.

ГРАББЕ. Я питался курить в саду, но это нэвозможно…
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Мешают господа из военной полиции?
ГРАББЕ. Это возмутитэльно. Я буду просить мое посольство писать ноту протест.
КУТЕРГИН. Из-за депортации человека с нансеновским паспортом? Одумайтесь, герр Граббе.
ГРАББЕ. Но Рейх есть союзник Японии!
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. У нас есть пословица: «Дружба дружбой, а табачок врознь».
ГРАББЕ. Ооо, майн Гот! Как все плохо получилось… Буду с вами честным, я предлагал Петеру переехать в Рейх и преподавать в наш военный академия. Но он постоянно не соглашался.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. А надо было. Кто ж знал?
КУТЕРГИН. Но Германия ведь сотрудничает с большевиками?
ГРАББЕ. Ээээ, да, но это совсэм другое.
КУТЕРГИН. Да то же самое. (наливает подряд две рюмки и быстро осушает их.)

 Из кабинета выходят Софья и Исикава

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Софи, как он?
СОФЬЯ. Лучше. Я накапала ему валерьяновых капель, но… сами понимаете. Простите, мне нужно собирать папины вещи. (уходит наверх.)
ГРАББЕ. Сильная девушка.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Она просто не умеет быть слабой. Вся в мать… Как же все-таки подло с нами подчас обходится старуха-жизнь!
ИСИКАВА. Это судьба. Карма.
КУТЕРГИН. Полно вам, Исикава-сан! Судьбы нет. Есть лишь человек и государство.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. И что же в нас победит?
ГРАББЕ. Рейх!

Тяжелая пауза.

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. (встает и подходит к Исикаве, жмет ему руку.) Сансиро, спасибо тебе за то, как ты себя вел сегодня.  
ИСИКАВА. (кланяясь.) Он мой сэнсэй. Это мой дорг!
КУТЕРГИН. А по-моему, это глупо. Против лома нет приема.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Стыдно вам должно быть, Ефим Семенович!
КУТЕРГИН. А что, разве я не прав?
ИСИКАВА. Офицер не дорзен териять контрорь над собой. Я мог потериять рицо.
КУТЕРГИН. Сколько здесь ни живу, не могу понять вас, ниппонцев. Сплошные маски, а живых лиц за ними и не видать. (берет со стола маску, надевает ее, начинает ёрничать.)
ИСИКАВА. Кутергин-сан, снимите ее, я просу вас!
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Исикава-сан прав, это переходит уже все границы. Прекратите это шутовство.
ГРАББЕ. Он много выпил. Этот плохой рябиновка.

Исикава подходит к Кутергину и сдирает с него маску, тот падает на пол.

КУТЕРГИН. Это уж слишком! (Граббе помогает ему встать.)
ГРАББЕ. Не теряйте свою голова!
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Только не требуй сатисфакции, Ефим. Сансиро тебя и зарубит, и застрелит. Без шансов!

Исикава отдает маску Ивану Алексеевичу, тот стоит, словно пораженный молнией и смотрит на маску.
Дверь наверху открывается. Появляется Софья.

СОФЬЯ. Ну что вы тут устроили? Что за шум? Папе нужен покой!
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Софи, кажется, я знаю, как спасти Петю! (надевает маску.)

Затемнение.



Действие третье

Спустя еще полтора-два часа, та же обстановка, но входные двери закрыты, окна зашторены. За столом сидит и раскладывает пасьянс Исикава. По комнате туда-сюда слоняется Кутергин.

КУТЕРГИН. Пытаетесь успокоить свои нервы?
ИСИКАВА. Я спокойный. Хоцу отврець свои мысри.
КУТЕРГИН. Очень по-буддийски.
ИСИКАВА. Вы не договорири сегодня свой тост.
КУТЕРГИН. Нашли, что вспомнить.
ИСИКАВА. Кутергин-сан, мы с вами оцень похозы. (пауза.) Не сошерся… Это ради нее я выуцить русский язык.
КУТЕРГИН. Выучил! Прошедшее время.
ИСИКАВА. Учу русский язык. Ради нее я стар руцсим на курсе. Меня бири свои. Я заметирь, ви рюбите посровицы. Есть старый ниппонский посровица: «Торчасий гвоздь нузно забить». По-моему, он так произносится.
КУТЕРГИН. Она! Пословица – это женский род.
ИСИКАВА. Сэнсэй  Петр Арексеевич заметил меня, я стар бить здесь, часто видер Софья.

Кутергин резко подходит к столу и наливает остатки рябиновки себе и Исикаве.

КУТЕРГИН. Давайте выпьем! За нашу несчастную любовь!
ИСИКАВА. Я возу сегодня машину.
КУТЕРГИН. Хотя бы пять минут не будьте ниппонцем!

Кутергин залпом осушает рюмку, Исткава делает глоток и тут же начинает кашлять. Кутергин бьет его по спине.

ИСИКАВА. Аригато годзаимасу!
КУТЕРГИН. Поймите, Исикава-сан, мы – это мы, а вы – это вы. Просто так все сложилось. Как там Киплинг говорил: «Запад есть Запад, Восток есть Восток.»
ИСИКАВА. Но ви тозе есть Восток!
КУТЕРГИН. Мы есть Запад. Нас как Петр Первый развернул к Азии задом, к Европе передом, так все и идем туда.
ИСИКАВА. Но борьшевики зе против Еуропы.
КУТЕРГИН. (садится.) Только протрезвел и тут на тебе – снова демагогию развел. (словно говоря сам с собой.) Запутался я совсем. Все мы запутались. В Сингапур махну, в бананово-лимонный. Нет, лучше уж сразу в Сан-Франциско, продам к черту все свое дело здесь… А мое ли оно? Пора валить отсюда!

Через входную дверь заходит Грабе и тут же быстро задвигает ее.

КУТЕРГИН. Эти там все караулят?
ГРАББЕ. Я-я! Они все время глядели в мою сторону.
КУТЕРГИН. А что им еще делать? Коли собака – сторожи!

Из кабинета появляются Петр Алексеевич и Софья. Она помогает отцу идти. Исикава встает и тут же предлагает свой стул.

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Я напишу… напишу… заявление на имя военного министра, государя императора! Это ошибка, сколько лет отдал этой стране!
СОФЬЯ. Папа, пойми. Дядя Ваня выиграет для нас время, а ты вместе с герром Грабе и Исикавой доберетесь до германского посольства.
ГРАББЕ. Но это может и не сработат.
КУТЕРГИН. Кто не рискует, тот не пьет шампанского! Для местных мы все на одно лицо. (Исикава сморщился.) Простите, Исикава-сан!
СОФЬЯ. Тем более дядя Ваня актер, да ты сам говорил, что отличный. Тебя он сыграет превосходно.
ГРАББЕ. Где Иван Алексеевич?
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Горе мне! Горе мне!
СОФЬЯ. Он наверху! Заканчивает гримироваться.
КУТЕРГИН. Нужно торопиться, скоро к нам пожалуют господа жандармы.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Мы прокляты! Нас предали две наши родины…

Открывается дверь наверху. Появляется Иван Алексеевич, выглядит он точно так же, как Петр Алексеевич в начале Первого действия. В руке у него чемодан.

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. (хорошо пародирует речь своего брата.) Позвольте представиться, господа, преподаватель Военной академии Императорской армии Японии – Петр Алексеевич Соллертинский.

Все присутствующие, кроме Петра Алексеевича тихо аплодируют.
Иван Алексеевич спускается в гостиную. Петр Алексеевич встает и хочет обнять брата.

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Петя, не надо! Краска на волосах еще не высохла.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ваня! Не иди на эту жертву! Это мой крест!
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Не говори ерунды! Я всю жизнь хотел быть тобой – это будет главная роль всей моей жизни. Тем более, у тебя есть дочь, тебе нужно о ней заботиться. Уедешь в Германию – пришлешь открытку.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Ваня, это самоубийство! Ваааня!
Кочергин. (на ухо Софье.) Ради всего святого, Софья Петровна, уведите вашего отца в кабинет и не выпускайте его!
СОФЬЯ. Папа, идем! Они скоро придут. (берет под руку отца и уводит его в кабинет.)
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Ну, что, присядем на дорожку?
ГРАББЕ. Но зачем?
КУТЕРГИН. Просто садитесь на стул! Так надо. Это русская традиция.

Все садятся.

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Прочтете молитву, Ефим Семенович?
КУТЕРГИН. Я человек неверующий.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Я тоже, а сегодня Бог шибко нужен.
КУТЕРГИН. Да уж, гром не грянет…
ИСИКАВА. (торжественно, без ошибки и запинки, крестясь, произносит.) Отче наш, сущий на небесах! Да светится имя твое; да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небесах; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь!
ГРАББЕ. Вас ист дас?
КУТЕРГИН. Похоже, вы выучили не только русский язык… Когда крестились?
ИСИКАВА. Поргода назад. Это дорзно остаться тайной, я офицер японской армии.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Что вы нам объясняете? Мы люди ученые. Какое имя дали?
ИСИКАВА. Никорай.

Раздаются резкие стуки в дверь.

КУТЕРГИН. Я даже не слышал, как подъехала машина.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. (встает.) Я пошел, господа! Прощайте, Ефим Семенович, герр Грабе, Николай! (все хотят встать.) Сидите! А то и вас арестуют за компанию.

Иван Алексеевич подходит к двери, раздвигает сёдзи. На пороге уже стоят двое полицейских.

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Попрошу без рук! Я сам дойду. (уводят его.)

Через минуту слышен автомобильный гудок.
 Исикава бьет кулаком по столу.

КУТЕРГИН. Герр Граббе, проверьте – не остались ли там жандармы? А вы, Исикава-сан, идите в кабинет и скажите Софье готовить отца к отъезду.

Грабе выходит на улицу, Исикава в кабинет.

КУТЕРГИН. Вот и вторая родина оказалась уродиной. (берет со стола маску.) А все–таки хитро придумано! Русская смекалка… куда тебя она еще занесет?

Возвращается Граббе.

ГРАББЕ. Никого! Путь свободен.
КУТЕРГИН. Данке!

Из кабинета выходят Софья и Исикава, они ведут Петра Алексеевича под руки, в руках у Исикавы чемодан.

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Иван! Что же ты натворил! Это был мой крест.
КУТЕРГИН. Его уже забрали.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. Как? Как все это могло случиться?
ГРАББЕ. Нужно быстро ехать! Я должен сегодня привезти вас в наше посольств.
ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ. А как же Софья?
СОФЬЯ. Папа, я подъеду позже. Сейчас ты сядешь в машину с герром Граббе и Сансиро.
ИСИКАВА. Я поеду бистро.
СОФЬЯ. Вот-вот, Исикава-сан был лучшим курсантом, и он твой ученик, ты должен ему доверять.
ГРАББЕ. Нужно не терять время.

Все собравшиеся быстро выходят на улицу.
Появляется Мисато, убирает графины и рюмки со стола и уносит на кухню.
Слышится шум мощного мотора. В дом возвращаются Кутергин и Софья.
Софья вся в слезах. Кутергин успокаивает ее.

СОФЬЯ. Почему это случилось, Ефим Семеныч? Почему? Что плохого мы натворили?
КУТЕРГИН. Софья, успокойся!
СОФЬЯ. Мы с вами перешли на «ты»?
КУТЕРГИН. Да бросьте вы все эти глупости!
СОФЬЯ. (немного отстраненно.) Расскажите мне про Россию. Туда едет дядя Ваня…
КУТЕРГИН. Та Россия, которую знал я, ее больше нет. Не вернуть утраченного, не прожить заново протраченного… Знаете что, Софья Петровна, я не пущу вас в Германию!
СОФЬЯ. Что вы такое говорите, Ефим Семеныч?
КУТЕРГИН. У меня есть родственники в Рейхе… В общем, они больше не отвечают на мои письма. Исчезли без следа.
СОФЬЯ. Что вы хотите этим сказать?
КУТЕРГИН. Там сейчас так же опасно, как здесь. Но я уверен, что вашего отца точно не тронут. Я предлагаю поехать со мной в Америку. У меня есть капитал, связи, язык мы знаем. Я еще молодой – преуспеем!
СОФЬЯ. Как вы можете мне такое предлагать? А как же мой отец?
КУТЕРГИН. Ваш отец не сможет более вас защищать, вы видели, как он постарел всего за один день. Так вы едите со мной или нет?
СОФЬЯ. Мне надо подумать.
КУТЕРГИН. Просто ответьте: «Да» или «Нет»!
СОФЬЯ. Не давите на меня! Мне плохо.
КУТЕРГИН. «Да» или «Нет».
СОФЬЯ. (кричит.) Да!!!

Появляется Мисато-сан с чемоданом.

СОФЬЯ. Мисато-сан, это же мой чемодан… Как вы догадались?
МИСАТО-САН. Я старая, но нэ дура.
КУТЕРГИН. Ваша горничная говорит по-русски?
МИСАТО-САН. Оцэнь прохо. Но моя понимать все. (передает чемодан Софьи.) Мнэ зарь васэго отец. Он хоросий цэровек. Спасибо вам! (садится на четвереньки, делает земной поклон, прижав лоб и ладони к полу.)
СОФЬЯ. (помогая ей встать.) Мисато-сан, простите нас! Простите меня… мне надо ехать. Я не смогу здесь больше находиться.  
КУТЕРГИН. Софья Петровна, нам пора идти.
МИСАТО-САН. А сто будет со мной?

Кутергин достает портмоне из внутреннего кармана пиджака, вынимает несколько банкнот и оставляет их на столе. Затем убирает портмоне, берет чемодан в одну руку, руку Софьи – в другую и ведет ее на улицу.

СОФЬЯ. Прощайте, Мисато-сан! Спасибо вам за все!

Мисато-сан некторое время стоит посреди гостиной словно статуя. Затем садится за стол, берет маску в руки.

МИСАТО-САН. Ницего… в Хиросиму поеду, сестру порадую… в Хиросиме хорошо.

В этот момент раздается стук в дверь.

МИСАТО-САН. Похозе, торт привезри. Ири к брату на Кунашир?

Раздается пение кукушки.
Затемнение.



 Эпилог

1946 год. Один из многочисленных лагерей ГУЛАГа, лазарет. На больничной койке лежит Исикава, заросший, грязный, постаревший. К нему подходит и садится на табуретку Иван Алексеевич, он также постарел, на нем грязный белый халат санитара.

ИСИКАВА. Это вы?! Иван Алексеевич! Не верю!
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Это я. Когда сюда привезли японских военнопленных… Это и правда вы… В неотапливаемых вагонах везли?
ИСИКАВА. Да. И плохо кормили.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Вам повезло, что вы не немец и не власовец… (берет с тумбочки рядом с койкой жестяную кружку и поит Исикаву.) Вот так, потихоньку. Это сильно заваренный черный чай. Чифирь… Вы же служили в Квантунской армии?
ИСИКАВА. Да. Потом нам приказали сдаться. Вы зе знаете про атомную бомбу? Американцы уничтозили Хиросиму и Нагасаки.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Человек способен на такие зверства, что вы себе и представить не можете. (пауза.) Я смотрю, вы продолжали учить русский? Говорите почти без акцента, даже «л» произносите четко.
ИСИКАВА. Я верил, что он мне еще понадобится.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Вот и понадобился. У вас было воспаление легких, но мне удалось выбить для вас антибиотики. Жить будете. Даже здесь есть добрые люди. Ну, или почти добрые…
ИСИКАВА. Аригато годзаймасу! Рассказите мне все.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Чтобы не подставлять брата, я старался особо много не болтать и вести себя тихо. Меня посадили на пароход, который шел во Владивосток. Особые люди заперли меня в трюме еще с несколькими такими же, как я. В Союзе на берегу нас уже ждал конвой – красноперые. Меня допрашивали не так долго, может, били сильнее других, я сдался и все подписал. Мне дали десятку за шпионаж в пользу Японии плюс пять лет. В первом лагере было тяжело, во втором полегче – задействовали в самодеятельности. А там пошло – поехало. Играл в Магадане, Сибири, на Урале, Казахстане… этим лагерям нет конца и края. Представляете, мне и здесь запретили Горького ставить! Советский человек – это звучит жутко… В этом лагере устроился неплохо - придурком в санчасть.
ИСИКАВА. Простите, не понял, придурком?
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Здесь вам придется заново учить русский язык. Придурки, урки, стукачи, ссученные, кумы, не знать бы всего этого… А еще доходяги, фитили…
ИСИКАВА. Стукаци, кумы, доходяги?
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Расскажите лучше, добрался ли мой брат Петр до Германии, что стало с Софьей?
ИСИКАВА. Сэнсэй уехал в Рейх, герр Граббе помог с документами. С ним мы переписывались до сорок первого года.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. До июня месяца?
ИСИКАВА. Верно.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Нетрудно было догадаться.
ИСИКАВА. Я пытался навести справки о нем через герра Граббе, но он исцез, никого не предупредил. В том зе году за месяц до Пёрл-Харбора.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. А что с Софьей? Она разве не с отцом отправилась?
ИСИКАВА. Она уехала из страны вместе с Кутергиным.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Вот шустрый!
ИСИКАВА. Кто?
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Продолжайте. Потом объясню.
ИСИКАВА. В Америку отправились. В Сан-Франциско. Мы с ней переписывались до сорок первого года. Меня дазе вызывали на допрос, я отдал все наши письма кэмпэйтай. Думаю, поэтому меня особо не повышали в звании. Всю войну поцти просидел в Харбине. Думаю, мой русский благодаря этому стал луцше. Когда я был там, то помогал русским людям. Втайне, конецно. Но все равно нехорошо на душе было – хотел даже застрелица… но я христианин. Сами понимаете.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Держитесь за веру. Это все, что подчас остается у человека. Здесь без нее никак. (пауза.) И я для вас достал чаю и папирос. Их попусту не тратьте, они под вашей подушкой. Все-таки хорошо быть придурком… Дожил я, дожил…
ИСИКАВА. Что хоросо – война все-таки концилась.
ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ. Нет, Исикава-сан, она только началась…

Медленное затемнение.
Палата санчасти потихоньку растворяется.
Мы переносимся в вагон поезда, это один из нескольких десятков неотапливаемых вагонов в тех длинных составах, что везли людей на восток.
Ночь. В вагоне темно.

– Ну че там, этот хмырь сдох?
– Нет, жив еще.
– Это который из Японии?
– Да, та самая контра.
– Слышь, браток, дай затянутся!
– А с какой стати мне с тобой делиться?
– Может, у меня сахар есть.
– Ааа, ну тогда добро. Только деньги вперед!
– А то.
– Ты где служил-то?
– Нигде.
– А за что взяли?
– За то, что русский. Я в Провансе провел всю войну. Ушли немцы, пришли союзники и французы в американской форме. В конце сорок пятого меня и взяли. Де Голь нас сдал. А у меня там жена и ребенок остались.
– А нас англичане… Вот падлы!
– Ага. Чего-то потухла. Подсоби огоньком.
– Сейчас.
– Смотри – надпись какая-то.
– Кутер… разобрать не могу. Дальше по-немецки.
– Это идиш.
– Похоже, это те самые вагоны.
ГОЛОС ПЕТРА АЛЕКСЕЕВИЧА. Ваня, вон она! Держи балку! Прошу тебя! Я смогу ее достать… Ты жива? Отзовись!
– Опять бредит этот японец!
– Кажись, состав остановился.
– Долго стоять будем, как думаешь?
– Да хрен его знает.
ГОЛОС ПЕТРА АЛЕКСЕЕВИЧА. …давай еще чуть-чуть, потерпи! Почти вытащил!
– Чего это он?
– Жену из-под завалов все достает, да никак не достанет.
ГОЛОС ПЕТРА АЛЕКСЕЕВИЧА. Ваня, вон она! Держи балку! Прошу тебя! Я смогу ее достать…
– По десятому кругу пошло.
– Придушу эту гниду.
– Успокойся ты!

 Слышно, как к вагону быстро подходят люди.

ЧЕЙ-ТО ЗНАКОМЫЙ ГОЛОС. Открывать!

Слышен лязг затворов и замка. Дверь вагона открывается. По нему проходят лучи от электрических фонариков.

ЧЕЙ-ТО ЗНАКОМЫЙ ГОЛОС. Соллертинский здесь?
– Преставился он!
– Хана ему!

Вагон исчезает. Мы снова оказываемся в доме-даче Соллертинских. На дворе тот же 1946 год.
Та же гостиная, только мебели нет, окна без стекол, двери выбиты.
Внутрь входит Кутергин в форме майора Армии США и Софья, одетая по последней американской моде.

КУТЕРГИН. Хоум. Свит хоум!
СОФЬЯ. Я прошу, не надо этих пошлостей.  

За ними входит солдат с чемоданами в руках.

КУТЕРГИН. Ес-ес, Лэй ит хиар! (солдат ставит вещи на пол.) Окей, гоу бэк ту зе кар! (солдат выходит.)
КУТЕРГИН. Чудо, что этот дом уцелел.
СОФЬЯ. Папа знал, где селиться. Он далеко от Токио, потому и выстоял. Но время страшнее бомб.  
КУТЕРГИН. Дарлинг, я оставляю тебе своего адъютанта – капрала Брэдли. Он поможет тебе устроиться. А мне нужно ехать. Генерал МакАртур ждет. (целует ее в щеку, уходит.)

Софья остается одна. Замечает что-то на полу в пыли. Поднимает – это оказывается маска, та самая маска.
Она смотрит на нее некоторое время, а затем бросает со всей силы на пол и разбивает вдребезги.
С улицы раздается американская ругань.

Голос американского солдата. Гет аут оф хиар! Олд манкей!  
СОФЬЯ. (подходит к выходу.) Корпорал, уотс хеппенд?
Голос американского солдата. Зис олд крэйзи вумен!
СОФЬЯ. Мисато-сан?

ЗАНАВЕС







_________________________________________

Об авторе: ПАВЕЛ СОКОЛОВ

Закончил Высшую Школу Экономики. По профессии журналист. Участник Всероссийского семинара драматургов (мастерская Сергея Коковкина). В 2016 году закончил курсы в Creative Writing School (мастерская Михаила Угарова). Автор пьес «Трабахарка», «When Ivan comes marching home», «Поминки по Филу» и других работ. Читки пьес в разные годы проходили в Москве, Риге, Штутгарте и Челябинске.скачать dle 12.1