Ю. Лугин. ГОРЕЛ

(тыловая драма в 2-х действиях)

 
Действующие лица:

ТУЛАЙКИН ВАСИЛИЙ ПЕТРОВИЧ, 22 года. Однорукий инвалид войны, бывший лейтенант, директор Детского дома-интерната;
ДОНАТОВИЧ АЛЕВТИНА ЛЕОНТЬЕВНА, 24 года. Инвалид войны, бывший старший лейтенант, воспитательница и учитель истории в Детском доме-интернате;
ИВАНЫЧ, 67 лет. Завхоз Детского дома-интерната;
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА, 34 года. Мать Томочки Томилиной и жена большого советского начальника районного масштаба;
КОЛЯ ТИТАРЕНКОВ, по прозвищу ГОРЕЛ, 16 лет. Психически ненормальный подросток со страшно обожженным лицом, воспитанник Детского дома;
ТОМОЧКА ТОМИЛИНА, 12 лет. Ученица интерната;
ПЕТР АХТАРОВ, по кличке КОМАР, 17 лет. Малолетний уголовник;
ВОВА ВЕХОТКИН, по кличке ВОВАН, 14 лет. Воспитанник Детского дома, нахватавшийся блатной романтики и мечтающий стать авторитетным вором;
САША СЕРГУНЕНКОВ, по прозвищу ЧИМБА, 14 лет. Воспитанник Детского дома и корефан Вована.


Действие происходит в начале марта 1945 года на Среднем Урале в районном Детском доме, совмещенном со школой-интернатом. То есть в качестве фона в отдельных сценах слышны школьные шумы: звонки, топанье ног, детские голоса. И еще одна немаловажная деталь: во всех помещениях бязательно присутствует черная тарелка репродуктора.

* в этом варианте пьесы оставлены в достаточно большом количестве «олитературенные» ремарки и вставные эпизоды, прописанные в формате киносценария, адекватно показать которые можно лишь на проекционном экране. Сделано это намеренно: в расчете на восприятие, прежде всего, подростков – то есть самой неблагодарной театральной публики на сегодняшний день, для них на экране – это там, а на сцене – здесь и сейчас. И если происходящее по ту сторону экрана подростки привыкли воспринимать, хрустя попкорном, то предлагаемый синтез кинематографического и театрального способен пробить в них чувство сопричастности к происходящему на сцене: с заданной в пьесе эмоциональной волны из зрителей «не соскочит» никто. Оставляю за режиссерами право интерпретировать эти ремарки и эпизоды (кроме Сцены в подвале и Финала), как они сочтут нужным, или не интерпретировать никак, воспринимая их в качестве материала для уточнения характеров действующих лиц. Ю.Л. 


ПРОЛОГ

Всполохи багрового света, гул пламени, треск горящего дерева, приглушенные автоматные очереди и голоса на немецком языке из кошмара, который снится одному из воспитанников Усть-Канорского детского дома-интерната каждую ночь:

- Парни Рейнара еще не закончили?
- У Рейнара был запасной баллон. Не в его правилах делать работу наполовину, герр унтерштурмфюрер…
- Налетай, камрады, Клаус угощает сигаретами!
- У Клауса приступ щедрости!
- Нет, он сегодня не Клаус, а дед Мороз, Санта-Николаус!
- Просто он не такой жадный, как ты, Петер!
- Счастливчик Клаус – через несколько дней он будет пить пиво в Фатерлянде!
- Не завидуйте, друзья,  за каждого из вас я выпью по пять кружек пива. Обещаю!
- Не забудь передать привет моей жене, земляк! И привезти от нее посылку. Только за меня Гретхен обнимать не надо!
- Не  беспокойся, Ганс,  моя Марта  обнимается гораздо лучше!
- О да, Клаус прав, Марта – чемпион по обниманию. И в качестве приза пусть этот платок достанется ей. Марте нравятся белые и красные розы на зеленом фоне.
- На платке слишком много крови.  Лучше подари Марте что-нибудь еще!
- Пора ехать, парни. Здесь мы закончили. Заводи патефон, Хашке! Надеюсь, Рейнар, услышит, и его ребят мы заберем по дороге.

С характерным скрежетом заезженной пластинки под иглой патефона, накладываясь на шум заведенных моторов, звучит известная песенка про коричневый лесной орех:

Schwarzbraun ist die Haselnuss,
Schwarzbraun bin auch ich, bin auuch ich.
Schwarzbraun muss mein Madel sein
Gerade so wie ich…

- и резко обрывается стуком метронома в полной темноте.

  

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

КАРТИНА 1

ГОЛОС ЛЕВИТАНА (в трансляции). «От Советского информбюро. Войска 2-го Белорусского фронта, продолжая наступление, овладели городами Гойштеттин и Прехлау - важными узлами коммуникаций и опорными пунктами обороны немцев в Померании, а также с боями заняли более 39 других населенных пунктов и среди них Своррнигац, Гласхютте, Нойгут, Айзенхаммер, Грабау, Гросс-Карценбург, Вурхоф, Шпарзее, Штрайтцих…»

Сцена освещается. В «предбаннике» перед кабинетом Тулайкина ИВАНЫЧ, опустившись на корточки, подбрасывает дрова в окованную железными листами круглую печь.

Входит ТУЛАЙКИН. 

ТУЛАЙКИН.  Утро доброе, Иван Иванович! Как спалось на рабочем месте?
ИВАНЫЧ. Скажете тоже! «Спалось»… Мы службу знаем. Опять же печку протопить к приходу начальства…
ТУЛАЙКИН (изображая начальство, басом). И это правильно! (Ловко управляясь одной рукой, снимает офицерский полушубок и приспосабливает его на вешалке справа от входной двери.) Не обижайся, Иваныч. Завхоз ты правильный. Да и сторож из тебя так, ничего себе…
ИВАНЫЧ (ставит на плиту закопченный чайник, отходит от печки, надевает шапку и ватник). Все бы вам балагурить, Василий Петрович. Чисто пацан, ей богу!
ТУЛАЙКИН. Я еще вырасту. Вот наберусь ума-опыта – будете у меня  строем ходить!
ИВАНЫЧ. Ну, доброго дня, Василий Петрович. Только не пугайтесь - в кабинете у вас… того… Постоялец, в общем.
ТУЛАЙКИН. Какой такой постоялец?
ИВАНЫЧ. С поезда, что в третьем часу на Орулиху прошел. Не сомневайтесь – документы я проверил: военный билет, направление от РайОНО… А покуда ночь, я его в вашем кабинете  расположил.
ТУЛАЙКИН. Направление от РайОНО, говоришь? Неужели это тот, о ком я подумал?!
ИВАНЫЧ. Про «в распоряжение директора Усть-Канорского Детского дома» я запомнил, а вот в качестве кого, проглядел…
ТУЛАЙКИН. Все, ступай уже, да и я пойду… С постояльцем знакомиться! (Поправив орден Ленина на гимнастерке,  входит в кабинет.)

Убранство кабинета самое непритязательное: канцелярский стол, табурет для директора и два обыкновенных кухонных стула для посетителей. Справа облезлый кожаный диванчик, на котором, укрывшись шинелью с головой, спит АЛЕВТИНА. 

ТУЛАЙКИН. Подъем, товарищ!
АЛЕВТИНА.Даже командующий не имеет права войти в женское помещение воинской части и приказ на подъем отдает через дневальную. После чего ждет на крылечке. Плохо устав знаете, товарищ лейтенант?
ТУЛАЙКИН. Ничего себе! Не постоялец, оказывается, а постоялица? Прошу прощения,  виноват. А насчет устава… Ну, Иваныч!
АЛЕВТИНА. А как насчет крылечка, товарищ Тулайкин?
ТУЛАЙКИН. Нетушки, на крыльце холодно! Я лучше отвернусь. (Отворачивается.)  
АЛЕВТИНА (откидывает шинель, торопливо натягивает гимнастерку, управляясь одной правой рукой, потому что на  левой от запястья у нее протез в черной перчатке). Уже можно! (Встает и докладывает.) Товарищ лейтенант, разрешите доложить: старший лейтенант Донатович в ваше распоряжение прибыла! И даже разбужена и построена.
ТУЛАЙКИН (с изумлением смотрит на ее протез). Во-первых, не «товарищ лейтенант», а бывший товарищ лейтенант…
АЛЕВТИНА. Товарищ бывший лейтенант, разрешите доложить…
ТУЛАЙКИН. Да вижу, что прибыли. Разбуженная и построенная… Есть предложение. Зовите меня просто Васей.
АЛЕВТИНА. Не слишком ли вы торопите события, товарищ бывший лейтенант?
ТУЛАЙКИН. А вы мне сразу понравились. Извините за простоту и не сочтите за наглость, но между нами много общего.
АЛЕВТИНА. Если вы намекаете на это…(кивает на свой протез), то вы, Василий, бестактный грубиян. Извините за прямоту и не сочтите за грубость.
ТУЛАЙКИН. Извиняться вам не за что, я действительно грубиян. Бестактный такой… Никогда не говорил девушкам комплименты. До войны не успел, а здесь некому. Но интуиция мне подсказывает: мы действительно родственные души.
АЛЕВТИНА. Интуиция или богатое воображение?
ТУЛАЙКИН. Богатое воображение мне нашептывает нечто другое. Настойчиво так нашептывает… Мол, а не пора ли тебе остепениться, дружок? Влюбиться и жениться?

Алевтина хочет что-то сказать, но, не выдержав, улыбается. 

АЛЕВТИНА. Классно обменялись любезностями, Вася. Перейдем к делу?
ТУЛАЙКИН. Сначала чаю попьем. Кстати, умыться не хотите ли? 
АЛЕВТИНА. Мечтаю! А то разбуженная,  построенная, да  только неумытая.
ТУЛАЙКИН. Не задерживайтесь. Чай у нас не хуже настоящего. Таежная смесь: зверобой, мята, медуница и все такое. А документы  давайте - прямо сейчас приказ о зачислении в штат напишу. Вы ведь наш новый историк?
АЛЕВТИНА (достает из офицерского планшета документы). Было дело под Полтавой.
ТУЛАЙКИН. Под Полтавой? Не припомню, чтобы в сводках…
АЛЕВТИНА. В смысле, три курса Ленинградского педагогического. Извините, товарищ директор, но… вы что, юмора не понимаете?
ТУЛАЙКИН. Во-первых, не товарищ директор и даже не Василий Петрович, а просто Вася. Во-вторых,  про сводки – это я пошутил. А в-третьих, полотенце чистое в шкафу рядом с умывальником, а умывальник у нас…
АЛЕВТИНА. Знаю. Почему-то вода в нем быстро закончилась.
ТУЛАЙКИН. Умывальник у Иваныча всегда полный… Вы историк, точно! Никаких сомнений.
АЛЕВТИНА. Во-первых, не «вы», а «ты» и Алевтина. В неофициальной обстановке. А во-вторых, я, между прочим, и учительницей русского могу, и даже немецкий знаю.
ТУЛАЙКИН. Языковеды у нас есть. Нам историка и физика не хватало. А поскольку ты не физик, то, стало быть, историк.
АЛЕВТИНА. А вдруг все-таки физик?
ТУЛАЙКИН. Физик бы догадался лед в умывальнике  продавить, чтобы вода снизу текла.
АЛЕВТИНА. Проницательности вам… то есть тебе, Вася, не занимать! Такого, я бы даже взяла с собой…
ТУЛАЙКИН. В субботу в поселковый клуб на танцы?
АЛЕВТИНА. В разведку! (Уходит.)
ТУЛАЙКИН (усмехнувшись, цитирует). «Товарищ лейтенант, разрешите доложить…» (Остановившимся взглядом смотрит перед собой и вспоминает то, что зрители видят в проекции на заднике сцены.)


ИНТЕРМЕДИЯ 1

- Товарищ подполковник, разрешите доложить: лейтенант Тулайкин к месту прохождения дальнейшей службы прибыл!
В новенькой необмятой шинели с двумя кубарями в петлицах Тулайкин в блиндаже батальонного КП по-уставному отдает честь угрюмому подполковнику с черными провалами вокруг воспаленных от недосыпа глаз.
- Прибыл, значит? – говорит подполковник.
- И ведь что удивительно, нашел, куда надо, не заблудился в темноте, – добавляет сидящий напротив замполит.
- А я везучий, товарищи  командиры! – с пацанским задором говорит Тулайкин.
- Поглядим, какой ты везучий… Примешь взвод в роте капитана Семенова. На реверансы перед  бойцами времени у тебя в обрез. Задача одна – поднять и повести. Часа через два, когда зеленую  ракету увидишь. Во взводе восемнадцать человек, обстрелянных пятеро. Из кадровых - сержант, Григорий Стаценко. Если что, с ним посоветуйся. Или шибко гордый, чтобы советоваться?
- Только не сегодня. Тактическим действиям взвода, роты и батальона во время наступления нас хорошо учили. А вот после боя…
Подполковник, хмыкнув, пристально смотрит Тулайкину в глаза.
- Не гордый, но и не дурак. Стало быть, все понимаешь? Не страшно?
- Терпимо. Я больше этих, как вы сказали, реверансов боюсь.
- Продаттестат и табельное оружие получишь завтра, - подполковник опускает глаза и расстегивает кобуру.  –  Возьми пока мой ТТ. Пообещай, что вернешь, везучий! – последние слова подполковник выкрикивает с каким-то странным надрывом.
- Постараюсь, – говорит Тулайкин. – Я не только везучий, но и ответственный.
- Послушай, везучий и ответственный, – вмешивается замполит,  – А что у тебя за шпаковский чемодан такой огромный?
- Это не чемодан, товарищ майор. Это аккордеон. Я его для удобства мешковиной обернул и лямки приделал, чтобы за спиной носить.
- Аккордеон?! Лейтенант,  ты стрелковый батальон с ансамблем песни и пляски  не перепутал?
- Не придирайся к парню, Матвей Исаевич, – говорит подполковник. – После боя поговорите. Если будет о чём.
«И с кем», – думает замполит.
- Разрешите идти, товарищ подполковник?
- Ступай!
Тулайкин правой рукой отдает честь, поднимает футляр с аккордеоном, делает шаг назад, в темноту…

Затемнение.

ГОЛОС ИВАНЫЧА. Проходи, не задерживайся! Могли озорничать – сумейте и ответ держать!

Шум за дверью. 
Сцена освещается.

ТУЛАЙКИН. Что у тебя еще, Иваныч?

Входит ИВАНЫЧ, толкая перед собой ВОВАНА и ЧИМБУ. 
Следом, понурившись, входит ГОРЕЛ. Движения его заторможенные, как это свойственно умственно отсталым людям. Голова перевязана платком, и лица почти не видно.

ИВАНЫЧ. Принимай фортачей, Василий Петрович! На узловой станции как раз конвой с малолетками готовят. Если документы вовремя оформить, и этих примут.
ТУЛАЙКИН. Вот бы научиться: документы – вовремя… Кто тут у нас такой провинившийся? Ба, знакомые все лица: Вехоткин и Сергуненков! (Грозно прищурившись, смотрит на Вована и Чимбу.) Фортачи, говоришь? Много слямзили? На срок потянет?
ВОВАН. А мы зоны не боимся! Отправляй, если получится!
ЧИМБА. Только хренушки получится! Мы несовершеннолетние. Без суда и прокурора - голый вассер! (С вызовом сплевывает на пол.)
ТУЛАЙКИН.  Подними. Подними, а то что-то будет.

Чимба, кусая губы, опускается на корточки и ладошкой вытирает плевок.

ТУЛАЙКИН. Вот ведь народ, а? Чтобы крутым блатарём выставиться, обязательно плюнуть надо. Вроде как справку предъявить: во какие мы лихие и смелые!
ИВАНЫЧ. А по мне, так чем больше в ком дерьма, тем его шибче на чистое нахаркать  тянет.

Чимба, опустив голову, зло сопит.

ТУЛАЙКИН. Докладывай, Иваныч, что случилось.
ИВАНЫЧ. Дурачьё сопливое! Хлеб воровать! Да на фронте за такое расстрел на месте!
ТУЛАЙКИН. Погоди, Иваныч, я вот тут сижу, гляжу и вижу: смелые у нас ребятишки. И умные - про несовершеннолетних и прокурора знают. Таких на испуг не возьмешь. Не иначе, научили… (Резко повышая голос.) Кто?!
ЧИМБА. Конь в пальто!

Тулайкин встает из-за стола, подходит к Чимбе и  дает ему подзатыльник.  

ЧИМБА. Не имеете права!
ТУЛАЙКИН (хватает Вована за шею и притягивает к себе.) Отцу бы такое сказал?!
ЧИМБА. Ты мне не отец!
ТУЛАЙКИН. Это ты так думаешь! Вернее, не думаешь, а выкобениваешься.  Потому что лучше многих других знаешь, как плохо, когда огольца выпороть некому. Из таких вот… непоротых и вырастают подонки, которые хлеб у товарищей воруют!
ВОВАН. Никой хлеб мы не воровали!
ИВАНЫЧ. Не успели. Я еще из-за поворота к хлеборезке услышал: стекла брызнули и – бегом. Вовремя. Этот… (кивает на Чимбу) рядом стоял, этого… (кивает на Вована)  я за штаны поймал, когда он наполовину в окошке торчал. Ну а этот (кивает на Горела) потом сам из окна вылез.
ТУЛАЙКИН. С хлебом?
ИВАНЫЧ. Нет, пустой.
ТУЛАЙКИН. Уже легче! Титаренкова  как раз пришлось бы по полной оформлять. Шестнадцать лет, а что он… немножко того,  прокурорских мало волнует.
ИВАНЫЧ. Окно-то  он разбил.
ТУЛАЙКИН.  Сам видел?
ИВАНЫЧ. Нет. Эти сказали.

Входит АЛЕВТИНА – причесанная, умытая.

ТУЛАЙКИН. Та-а-ак… Зоны, значит, мы не боимся? Ладушки. Иваныч, ты мне завтра после дежурства напомни: наказал ли я Трофиму Степановичу в стенгазете благодарность Сергуненкову Саше и Вовочке Вехоткину от Тулайкина Вэ Пэ  прописать. За информацию о попытке преступления на вверенном ему объекте. Вот такими буквами! 

Вован и Чимба переглядываются: перспектива прослыть стукачами их явно не радует.

ИВАНЫЧ. Обязательно напомню, Василий Петрович! А можно я про бдительность Сереженьки и Вовочки Митрофановне своей расскажу? И еще кой-кому?
ТУЛАЙКИН. Обязательно! Страна должна знать своих героев. (Горелу.) А теперь ты, Коля, скажи: зачем ты разбил окно в хлеборезке.
ГОРЕЛ. Там был пожар.
ТУЛАЙКИН. Пожар? С чего ты взял?
ГОРЕЛ. Кто-то кричал, и я проснулся. Кричали: там пожар и кто-то плачет.
ВОВАН. Ага, нашли, кому верить!
ТУЛАЙКИН. Интересное кино! В каком месте он соврал и когда?

Вован стушевывается и втягивает голову в плечи.

ТУЛАЙКИН. Кто кричал, Коля?
ГОРЕЛ. Я не помню.
ТУЛАЙКИН (после короткой паузы). Отведи всех троих, Иваныч, к себе в кондейку, дай работу, чтобы до обеда хватило, закрой, и ключи – ко мне. Если к обеду управятся,  выпущу.
ИВАНЫЧ. Понял, Василий Петрович.
ТУЛАЙКИН. И еще… Ты, Иваныч, извини,  что спать  после дежурства не даю.
ИВАНЫЧ. Да ладно, Василий Петрович, кому сейчас легко?  Айда за мной, тунеядцы!

Иваныч уходит и уводит за собой Горела, Вована и Чимбу.

ТУЛАЙКИН (подходит к окну, раскрывает форточку). Курить хочется… Полгода, как бросил, а все хочется.
АЛЕВТИНА. Я,  как в госпиталь попала, не курю. Почти отвыкла.
ТУЛАЙКИН. Тебе легче.
АЛЕВТИНА. Да ладно.  Не на фронте же!
ТУЛАЙКИН. А я на фронте не курил. Как раз в госпитале начал. И спирт медицинский, между прочим, тоже в госпитале впервые попробовал. Главврач вместо успокоительного прописал. Боялся, что я головой о стенку биться начну из-за  этого… (Кивает на правый пустой рукав.)  Такие вот дела.
АЛЕВТИНА. А после госпиталя насчет спирта у вас  как, молодой человек?
ТУЛАЙКИН. Никак. Знаю, как разбавлять, и при случае могу… как успокоительное, но невкусно и неинтересно.
АЛЕВТИНА. Мог бы и курить бросить сразу после госпиталя.
ТУЛАЙКИН. Хотел, но сразу не получилось. Долго привыкал к своему директорству, а работа нервная, сама видела. В здешние края еще при царе ссылали, а в наше время… Из десяти пацанов семеро уголовниками вырастают. Как подумаю об этом – сразу курить со страшной силой тянет... Между прочим, чай заварился давно. И даже настоялся!

Тулайкин  достает из ящика стола нож, граненый стакан, солдатскую кружку, четвертинку черного хлеба с тремя кусочками колотого сахара в полотняной тряпице. Разворачивает тряпицу, зажимает культей хлеб и собирается взять в здоровую руку нож, но не успевает: нож перехватывает Алевтина и становится напротив. Тулайкин, усмехнувшись, кладет хлеб на тряпицу и придерживает его, вовремя сдвигая пальцы, когда своей здоровой рукой Алевтина нарезает хлеб аккуратными ломтиками. 

ТУЛАЙКИН. Смотрю я на нас, Алечка, и дико удивляюсь: с двумя-то руками, оказывается, гораздо лучше, чем с одной!
АЛЕВТИНА. Кто бы сомневался, Василий?

Садятся за стол, пьют чай с хлебом и сахаром вприкуску.

ТУЛАЙКИН. Может, и на аккордеоне как-нибудь в две руки сыграем?
АЛЕВТИНА. Никогда не играла на аккордеоне.
ТУЛАЙКИН. А я научу! Меха раздвигать на два плеча – дело нехитрое, а на клавиши нажимать… (Показывает, как нажимают на клавиши аккордеона своей левой рукой.)
АЛЕВТИНА. Посмотрим… Слушай, Вася, у меня все тот мальчик из головы не идет. С обожженным лицом.
ТУЛАЙКИН. Коля Титаренков. Мне, когда его вижу, не только курить - до зубовного скрежета на фронт хочется. Одной левой мразь давить, которая такое с мальчишкой сотворила. Он не рассказывает ничего, все забыл, умом  тронулся… Его сюда целый майор из штаба 3-го Прибалтийского фронта привез. Неразговорчивый, но по тому, как молчал, без слов понятно, пацан с освобожденной территории. Откуда-то из-под Пскова.
АЛЕВТИНА. Из-под Пскова? И майор с Третьего Прибалтийского?
ТУЛАЙКИН. А что? Как-то вздрогнула вся…
АЛЕВТИНА. Я сама с Третьего Прибалтийского, и вдруг подумала… Впрочем, неважно, о чем подумала.  Мало ли что кому показаться может.
ТУЛАЙКИН. А что показалось, можно спросить?
АЛЕВТИНА. Спросить можно, только ответить нечем. Просто вид мальчишки так на меня подействовал…  Я последний кусочек сахара возьму?
ТУЛАЙКИН. Конечно, бери! И хлеб бери, не стесняйся. Завтрак, извини, тебе пока не полагается. Первый день, сама понимаешь. Пока на довольствие поставят… С обедом попробую с поварами договориться.
АЛЕВТИНА. Стоит ли, Вася, злоупотреблять служебным положением?
ТУЛАЙКИН. А я и не злоупотребляю. Сегодняшний день тебе по табелю не зачтется, но хлопотни хватит. На обустройство, на знакомство с воспитанниками.
АЛЕВТИНА. С коллегами…
ТУЛАЙКИН. Ага. Иваныча ты видела – отменный мужик, я без него как… совсем безрукий, в общем. Митрофановна его нянечкой у детдомовских и преподавателем  трудов у девочек. Трофим Степанович, хоть из ссыльных, но алгебру-геометрию-черчение туго знает.  Физику пока тоже тянет, но уже через силу, а математик он классный, таких и в областном центре поискать. До революции в Тенишевском училище преподавал. Вместе с женой, Станиславой Сигизмундовной. У нас она русскому с немецким да литературе с географией учит. Зоя Ивановна  за химию и биологию отвечает. Военное дело, понятно, на мне.
АЛЕВТИНА. И справляетесь?
ТУЛАЙКИН. А то! В меру скромных сил и способностей.  
АЛЕВТИНА. Маловато вас на сотню детдомовских и полторы сотни приходящих учеников.
ТУЛАЙКИН. Коллектив у нас хороший. При таком и директор вполне ничего смотрится.
АЛЕВТИНА. Кокетничаешь, Вася? На комплимент напрашиваешься?
ТУЛАЙКИН. Да нет. Морально готовлю. С учителя истории и старшего воспитателя по совместительству многое спросится. А что старший – он же единственный, я говорил?
АЛЕВТИНА. Нет, естественно. Промолчал из скромности.
ТУЛАЙКИН. Фигушки! Это я схитрил. Не хотел пугать заранее, а сейчас приказ подписан – и никуда вы, товарищ бывший старший лейтенант, от меня не денетесь. Разве что на знакомство с территорией. В этом корпусе у нас служебные помещения, спальни девчонок, Ленинская комната, да в левом крыле шестиклассники занимаются. Учебные классы в двухэтажке напротив. (Смотрит на часы.) Через полчаса подъем, через час  завтрак – и здесь почти никого не останется. Так что с коллегами раньше вечера или завтрашнего утра познакомиться у тебя вряд ли получится. Но это мы немножко  компенсируем.
АЛЕВТИНА. Интересно, чем?
ТУЛАЙКИН. Знакомством со мной, разумеется. Чтобы – на короткой ноге!
АЛЕВТИНА. Вася,  ты танкист? «Быстрота и натиск…»
ТУЛАЙКИН. Вот именно! (Отодвигает от себя посуду, встает).  Позвольте проводить вас, уважаемая Алевтина Леонтьевна, в вашу комнату. На втором этаже, где у нас девочки располагаются.
АЛЕВТИНА. У меня нет оснований возразить вам, уважаемый Василий Петрович! Только сначала стаканы вымою.
ТУЛАЙКИН. Ни в коем случае! Гостям посуду мыть не положено! Вот с завтрашнего дня…
АЛЕВТИНА (перебивает). Нет, Василий, хоть гостям и не положено, я посуду вымою. А то пила, понимаешь, из мутного стакана, и селедкой от него пахло!
ТУЛАЙКИН. Селедкой?!
АЛЕВТИНА. Ну да. Но ты не переживай: не мушшынское это дело – стаканы мыть. Плохо это у вас, мушшын, получается.
ТУЛАЙКИН. Ничего подобного! Я в училище лучшим спецом по посуде был!
АЛЕВТИНА. А главным разгильдяем и залетчиком в училище ты не был?
ТУЛАЙКИН. Был, а как ты догадалась?
АЛЕВТИНА. А я разведчица или кто? Нетрудно догадаться: если по посуде спец, значит, из нарядов на кухню не вылезал.
ТУЛАЙКИН. Было дело под Полтавой. Как увидит меня комендант с аккордеоном -  бац наряд вне очереди! Не офицерское, мол, дело на гармошке пиликать. Только я сейчас не про наряды. Я про то, что неважно, мушшынское или офицерское, просто есть дела, в которых две руки нужны. Как думаешь, у нас стаканы помыть, как давеча хлеб порезать, получится?
АЛЕВТИНА. С таким настырным обязательно!
ТУЛАЙКИН. И вообще если чего понадобится – располагайте: весь к вашим услугам. Чем могу, помогу. С усердием, прилежанием.
АЛЕВТИНА.  Идем уже, товарищ директор Вася, или тебе, как директору,  заняться нечем, кроме как со старшим воспитателем тары-бары разводить?

Пронзительно и требовательно звонит телефон на директорском столе.

ТУЛАЙКИН. Эх, было бы нечем, я б та-а-акие тары-бары развел! (Подходит к столу и берет трубку.) Здравствуйте, Павел Григорьевич... Понял. Обрадовали… И не грублю я вовсе!.. А вы себя на моем месте представить не пробовали?  В общем, присылайте гопника, но учтите, если что, я вас предупреждал! (В сердцах бросает трубку.)
АЛЕВТИНА. Неприятности?
ТУЛАЙКИН. У тебя тоже. Ахтарова с малолетки досрочно отпустили. Читал я выписку из приговора и радовался, что не успел с гаденышем знакомство свести. Его еще до моего назначения  по серьезной статье упаковали  – грабеж и убийство. Зря, выходит, радовался…
АЛЕВТИНА. А если мальчик всё осознал, исправился?
ТУЛАЙКИН. Кто, Ахтаров? Подельников его к высшей мере приговорили, а этому - пятерик. С правом на досрочное освобождение за примерное поведение. В ногах у следователя валялся, на слезу давил. Мол, обманули, застращали нехорошие дяди. Когда те в камере о его «чистосердечном» узнали, главный на очередном допросе проговорился, что это Комар сторожихе фомкой голову проломил. На суде, правда, от своих слов  отказался.
АЛЕВТИНА. Оговорил парня…
ТУЛАЙКИН. Не отрекись он на суде, я бы насчет оговора ни вот на столечко не сомневался, а так… Выгоды ему никакой – расстрел при любом раскладе. И Комара он топить  отказался не из жалости, а по понятиям. Западло у них, авторитетных, стучать на ближнего.
АЛЕВТИНА. То есть, как у Некрасова: «Вдруг у разбойника лютого совесть господь пробудил», - ты, Вася, не допускаешь?
ТУЛАЙКИН. Я в здешних краях родился и шушеру блатную хорошо знаю. Война идет, Алевтина, народная и священная. И ворьё для меня ничем от фрицев не отличаются. Ладно, по поводу Ахтарова ничего больше объяснять не буду – некогда. И вообще, как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. А ты его увидишь… (голосом киношного злодея) я вас познакомлю. А пока пойдем стаканы мыть и тебя на жительство устраивать.
АЛЕВТИНА. Пойдем, Вася.

Оба уходят. 
Затемнение.


КАРТИНА 2

Подсобка в подвале. Под потолком на дальнем плане – небольшое окно, Вдоль стен – полки с инструментами. В центре верстак. Рядом с дверью  топчан из двух досок на двух чурбаках. Над дверью  тарелка репродуктора, из которой доносится приглушенный стук метронома.

Дверь открывается, и ИВАНЫЧ вводит в подсобку ВОВАНА и ЧИМБУ. ГОРЕЛ входит последним.

ИВАНЫЧ. Шагай, шагай, тунеядцы!
ВОВАН. Полегче, дядя!
ЧИМБА. И за базаром следи: не тунеядцы, а иждивенцы! У государства на иждивении, понял, да?
ИВАНЫЧ. Во какой умный! (Передразнивает.) «Понял, да?» Глуздырь пипеточный, а туда же! (Горелу.) А ты не спеши – со мной пойдешь.
ВОВАН. А чем он лучше? На одном скоке спалились – всем и отвечать!
ИВАНЫЧ. Еще один глуздырь!
ЧИМБА. А чё в натуре? Такой же тунеядец! (Горелу.) Ай-я-яй, как не стыдно! Такой большой мальчик, а стекла в хлеборезке разбил!
ГОРЕЛ.  Я больше не буду.
ИВАНЫЧ. Горел со мной пойдет,  у меня для него отдельное задание.
ГОРЕЛ. Василий Петрович сказал здесь работать.
ИВАНЫЧ (после секундной заминки). Ладно… (Вовану и Чимбе). Спички - из карманов! Сами и по-быстрому! И предупреждаю: если что, за парня ответите!
ЧИМБА (выворачивая карманы). Мы малохольных не трогаем.
ВОВАН (нехотя отдает завхозу спичечный коробок). Больных обижать непринято, а он у нас на всю голову больной – и снутри, и снаружи.
ИВАНЫЧ. У него, в отличие от некоторых, голова рукам не помеха. Прав Петрович, пороть вас некому! Всех и дел-то от вас - наукам учиться. Государство кормит, одевает…
ЧИМБА. Еще один отец выискался!
ВОВАН. Между прочим, мы и сейчас учиться должны. А что плохо учимся, так это по способностям. Мамка, чай, не наругает!
ИВАНЫЧ. Разгалделись… Короче так, шпана детдомовская! До начала уроков  полтора часа. В этом ящике… (кивает на плотницкий ящик рядом с верстаком) гвозди гнутые – полдня из поваленного забора выдирал. Втроем быстро управитесь. Молотки на верстаке. Через час прихожу и удивляюсь – все гвоздики ровненькие, чистенькие…
ЧИМБА. А если нет, то чё? Чё ты нам сделаешь?
ИВАНЫЧ. Забуду про вас и спать пойду. После обеда Петрович сам вас выпустит.
ВОВАН. Гад ты, Иваныч!
ИВАНЫЧ (вздыхает). Нет, пацаны. Ругать вас некому, а чтобы людьми выросли…
ГОРЕЛ. Мамы нет. Не наругает. (Приходит в непонятное возбуждение и мечется по каморке.)
ЧИМБА. Во сорвался как наскипидаренный!
ИВАНЫЧ. Ты  чего потерял, Николай?
ГОРЕЛ. Окно!
ИВАНЫЧ. Окно как окно.
ГОРЕЛ. Закрыть! А то… (Взмахивает руками и изображает губами шипящий звук.)
ИВАНЫЧ. Еще чего! Если закрыть, придется огонь зажигать, керосин тратить.
ГОРЕЛ (замирает). Не надо огонь. Не надо окно закрывать. (Берет молоток, становится у верстака и начинает выпрямлять гвозди.)
ИВАНЫЧ (Чимбе и Вовану). А вы чего встали? Вперед, стахановцы! Вехоткин за бригадира.
ВОВАН. А чё сразу я?  Горел старше – с него и спрос!
ИВАНЫЧ. Со всех спрошу! (Собирается уходить.)
ЧИМБА. Иваныч, а Иваныч?
ИВАНЫЧ. Ну?
ЧИМБА. Ты сына своего часто порол?
ИВАНЫЧ. Да не то чтобы очень – он у меня смышленый был, но приходилось. Помню: привела его раз соседка – он с ребятами у нее крыжовник тырил, вот тогда…
ЧИМБА (перебивает). Может, поэтому и  был?
ИВАНЫЧ (вздрагивает). Может, и поэтому. Я своего Сашку правильным мужиком вырастил. Может, поэтому и погиб. Смертью храбрых. (Уходит и закрывает дверь.)
ВОВАН. Зря ты так, Чимба.
ЧИМБА (взрывается). А чё они «отец», «отец», «пороть  некому»! И Василий Петрович, и Иваныч. А меня папка никогда не бил! На велосипеде кататься учил, мороженое покупал!
ВОВАН (после короткой паузы, Горелу). Понял, да, урод? Иваныч с тебя спросит, если с гвоздями не управишься!
ГОРЕЛ. Я управлюсь. (Продолжает работать.)
ВОВАН. Ага, давай-давай! По-стахановски! Из-за тебя погорели!  Иваныч бы ни за что...
ГОРЕЛ. Я горел. Вы нет. 
ВОВАН. Слабо было насвистеть, что мы не при делах? Так, мол, и так,  в хлеборезку залез по своей дури, а пацаны меня отговаривали, не пускали!
ЧИМБА (шарится на полках). Он не про хлеборезку. Он про морду свою паленую.
ГОРЕЛ. В хлеборезке пожара не было. (Вовану.) Ты сам про пожар насвистел. Я вспомнил.
ВОВАН. Заложишь? Кто тебе поверит – ты же огня боишься! Даром, что ли, Иваныч у нас спички отнял?
ГОРЕЛ. Ты кричал: там люди. Людям гореть нельзя, а немцев здесь нет.
ВОВАН. Сказанул! У немцев три глаза, хвост и рога с копытами, да?
ГОРЕЛ. Немцы не люди. Немцев не жалко.
ЧИМБА. Вован, чё я нашел! (Показывает Вовану пачку «Казбека».) Почти целая.  Блин, а Иваныч спички отнял! Щас бы закури-и-ли…
ВОВАН. Хренушки! Это Комару. Он вот-вот с кичмана откинется, а мы ему - папиросочки!
ЧИМБА. А  Иваныч не хватился?
ВОВАН. А хватится, на Горела свалим. Он у нас немножко дурачок, и любой поверит, будто он пачку растоптал и - в окно. (Горелу.) Слышь ты? Иванычу про папиросы настучать западло. Понял, да?
ЧИМБА. А он не слышит. Он занят. Ему некогда. Сам говорил: дурачок, а дураков работа любит. Так ведь, Горел? Чего молчишь?
ВОВАН. Молчание - знак согласия!
ГОРЕЛ. Я не дурачок. (Продолжает работать.)
ВОВАН. Да ладно, не обижайся! Мы же понимаем: когда тебе огнем так фотокарточку  попортило, немудрено шарикам за ролики поехать!

Горел вздрагивает и замирает.

ЧИМБА. Чего остановился? Работай! Пока ты по гвоздикам молоточком тюкаешь, никто и не догадается, что у тебя шарики за роликами.
ГОРЕЛ. Не надо про огонь.
ВОВАН. Чё?
ГОРЕЛ. Не надо говорить про огонь.
ВОВАН. А то чё будет?
ГОРЕЛ.  Лучше молчи. Я не хочу с тобой разговаривать.
ВОВАН. Зато я хочу! Огонь, огонь, огонь!!! Ну?! Чё ты мне сделаешь? Убьешь?
ГОРЕЛ. Ты хочешь, чтобы я тебя убил? Ты немец?
ВОВАН. За базаром следи! Какой я тебе немец?! Еще раз меня немцем назовешь - моментом бестолковку отремонтирую!
ГОРЕЛ. Не кричи. Я понял. Ты не немец. (Вновь принимается за работу.)
ВОВАН. Нет, ты теперь за понт свой ответь!
ЧИМБА. Хорош, Вован! Отвянь от него. Ты его от работы отвлекаешь!
ВОВАН. А чё он нарывается?  Напугал, блин! (Горелу.) Ну, давай, морда паленая, рискни здоровьем – еще раз меня напугай! Но так, чтобы я от смеха не обоссался!
ГОРЕЛ. Когда убивают, совсем не смешно.
ЧИМБА. Всё, завязали! Харэ, Вован! И ты, Горел, успокойся! Вовчик пошутил. На шутки не обижаются. И смотри: гвоздиков еще много осталось, а Иваныч вот-вот придет.
ГОРЕЛ. Вован пошутил?
ЧИМБА (Вовану). Да скажи ты ему, а то не видишь: совсем распсиховался. Того и гляди на пол в припадке шмякнется и изо рта у него пена пойдет. Помнишь, как в тот раз…
ВОВАН. Успокойся, Горел, я пошутил!
ГОРЕЛ. Я помню: на шутки не обижаются. Я не буду больше с вами разговаривать.
ЧИМБА. Ну и мы тебе мешать не будем… (Пытается дотянуться до окна.) Вован?
ВОВАН. Ну?
ЧИМБА. Подсоби малёхо.

Вован становится спиной к стене и помогает Чимбе забраться с ногами на свои плечи.

ВОВАН (кряхтя от напряжения).  Как там?
ЧИМБА.  Щас открою! Давно не трогали, разбухло все…
ГОРЕЛ. Не надо.
ЧИМБА. Тебя не спросили! (Рывком приоткрывает окно.) 
ВОВАН. Закрывай, холодно! Да и слезай уже, жирдяй толстозадый!
ЧИМБА (спрыгивает на землю, возмущенно). Это я жирдяй?!
ВОВАН. Я пошутил!  Вон и Горел подтвердит.

Горел стучит молотком и не отвечает.
 
ВОВАН. Ну и как?
ЧИМБА. Выбраться как нефиг делать. Только если ты на ящик встанешь, чтобы мне подтянуться ловчее было. А после я веревку найду и тебя вытащу.
ВОВАН. А на кой? Все одно от Петровича ныкаться придется.
ЧИМБА. Тогда до обеда туточки кантоваться будем. Стахановец один не справится.
ВОВАН. Помочь хочешь? Чтобы Иваныч нас через час выпустил? Перекантуемся. (Ложится на  топчан.) Или ты фраер, чтобы уроки не прогуливать?
ЧИМБА. Тоже верно. С завтраком все одно пролетели. Сачканем по полной…  В буру на чинарики? Чтобы стахановцу не мешать? (Достает из кармана колоду самодельных карт и тут же прячет их обратно, заметив в руках у Горела гвоздь-сороковку.) Дай сюда! (Выхватывает гвоздь, берет молоток и становится рядом с Горелом.) 
ВОВАН. Это ты так сачкуешь?
ЧИМБА (стучит молотком по гвоздю). А это не считается. Подфарти любому пахану на крытой такую гвоздяру надыбать, и ему не впадлу забивахой помахать… Заточку сделаю, не хуже твоей.
ВОВАН. Покажь!
ЧИМБА. На, зырь. Завтра под товарняк леспромхозовский на рельсу подложу, потом напильничком пошоркаю, ручку  наборную сделаю и…
ВОВАН. Фуфло! Моя всяко  круче будет! (Достает из-под рубахи заточку, вертит ее в руках.) «Ты зашухарила всю нашу малину,  и перо за это получай!»

Звук  метронома усиливается.

ВОВАН (подскакивает). Ша! А ну тихо все! (Подходит к репродуктору.)
ГОЛОС ЛЕВИТАНА (в трансляции). «От Советского информбюро.  В районе Бреслау наши войска вели бои по уничтожению окруженной в городе группировки противника, в ходе которых овладели пригородом Клейне-Чанш. На других участках фронта - поиски разведчиков и в ряде пунктов бои местного значения».

Чимба кидается к топчану и валится на него. 

ВОВАН. Хорош борзеть, я первый место занял!
ЧИМБА. Нефиг хлебалом щелкать!
ВОВАН (присаживается на топчан  рядом с Чимбой). Сочтемся!
ЧИМБА. Подловишь – предъявы не будет…
ВОВАН. Ладно. Сдавай уже!
ЧИМБА. Чего?
ВОВАН. А кто в буру перекинуться предлагал?
ЧИМБА (достает самодельную колоду и  раздает карты, напевая).

Сердце, тебе не хочется покоя!
Сердце, как хорошо на свете жить!


ИНТЕРМЕДИЯ 2

Видеопроекция на заднике сцены: по дороге посреди  пшеничного поля на велосипеде  несутся СЕРГУНЕНКОВ-ОТЕЦ и подпрыгивающий на раме между его рук перед рулем счастливый семилетний СЕРГУНЕНКОВ-СЫН (ЧИМБА), а знаменитая песня Леонида Утесова звучит  ликующим дуэтом на два голоса – мужской и мальчишеский:

Сердце, как хорошо, что ты такое!
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!

Затемнение.

ГОЛОС ВОВАНА. Чимба, что с тобой?

Сцена освещается.

ЧИМБА. Да так, ничего… (Касается век указательным и большим пальцами.) Соринка в глаз попала… (Криво усмехнувшись, с блатным надрывом запевает другую песню).
Вечер за решеткой догорает,
Солнце гаснет, словно уголек…

ВОВАН и ЧИМБА (азартно режутся в карты и поют вместе).
И тихонько песню напевает
На тюремных нарах паренек…

Свет гаснет, и слова песни, как и стук молотка, звучат в темноте.


КАРТИНА 3

Ободранная штукатурка на стенах. Обшарпанный стол и рядом - стул с обломанной спинкой. Шкаф с распахнутыми настежь створками, одна из которых висит на одной петле. «Голая» солдатская кровать с пружинной сеткой.

Входит ТУЛАЙКИН, придерживая рукой и культей свернутый матрац. Следом идет  АЛЕВТИНА с набором  постельного белья.

ТУЛАЙКИН. Если бы мои желания совпадали с моими возможностями, этому убогому чулану я, Алечка, предпочел бы лучший номер в гостинице «Москва»!
АЛЕВТИНА. Ты удивительно любезен, Василий! И проницателен: если бы твои возможности совпадали с моими желаниями, на меньшее я бы и не согласилась. Хотя после блиндажа и госпиталя сразу в гостиничный номер слишком…  контрастно, мягко говоря.
ТУЛАЙКИН (рассматривает дверь).  Попрошу Иваныча вставить замок. Странно, есть чем закрываться изнутри. Коряво сделано, но пока с той стороны со всей дури плечом не вмазать, выдержит.
АЛЕВТИНА. А что, есть дурные?
ТУЛАЙКИН. Да не, я тут один такой… (Удрученно вздыхает и пытается поправить створку шкафа.)  Как мы с Иванычем эту чуланку  проглядели?
АЛЕВТИНА. Подумаешь, устроили девочки секретную комнату. Ничего страшного и наверняка совсем не то, о чем ты подумал.
ТУЛАЙКИН. Ты уверена? Слава Богу, а то я уж было подумал…
АЛЕВТИНА (заглядывает за шкаф и достает тряпичную куклу.) Видишь? Всего лишь девчоночьи секретики.
ТУЛАЙКИН. Вообще-то детдомовские в куклы не играют.
АЛЕВТИНА. Стесняются. Поэтому кукла здесь, за шкафом, а не в спальне под подушкой.
ТУЛАЙКИН (берет куклу у Алевтины). Бензином пахнет. Запах слабый, но чувствуется.
АЛЕВТИНА. Вася, да тебе с таким чутьем в разведке цены бы не было!
ТУЛАЙКИН. Какая  разведка? Странно у тебя получается: то разведка,  то танкист… Я и в пехоте-то на фронте меньше суток продержался…

На улице настойчиво сигналит машина.

ТУЛАЙКИН (подходит к окну и блеющим голоском напевает.) Козлятушки-ребятушки, отворитеся, отопритеся, машина пришла, молочка привезла…
АЛЕВТИНА. Молочка?
ТУЛАЙКИН. И молочка тоже. Американского сгущенного, банок пять, на младшую детдомовскую группу в тридцать человек недельный запас. А кроме молочка, крупу, жмых и масло постное, как обычно… И еще одного паскудного козленочка довеском. Того самого, по фамилии Ахтаров, а по кличке Комар.
АЛЕВТИНА. Как ты зло и по-прокурорски.
ТУЛАЙКИН. Слушай, Алевтина, не начинай, а? Я же тебе говорил…
АЛЕВТИНА. Что значит «не начинай»? И что ты про Ахтарова говорил, я помню. И готова повторить: так нельзя! Авансом приговорил мальчишку, словно он прожженный злодей. Непедагогично, Вася.
ТУЛАЙКИН. Такой вот плохой из меня педагог. Но жизненный опыт мне подсказывает: люди не становятся подлецами нечаянно. Ахтаров – тот еще гаденыш. Ты в своих турпоходах по фрицевским тылам полицаев видела?
АЛЕВТИНА. Причем здесь полицаи?
ТУЛАЙКИН. А если видела, то можешь представить, как какой-нибудь полицай в детстве на сверстников ябедничал и над малышами издевался?
АЛЕВТИНА. Если бы не война, совсем не обязательно, чтобы такой мальчик стал полицаем. Перебесился бы, попал бы под влияние хороших товарищей и, глядишь, стал бы нормальным рабочим или даже инженером.
ТУЛАЙКИН. Или счетоводом! (Напевает.) «Как в одном селе, была парочка: он был шофер, она – счетовод…» (Глядя в окно, после короткой паузы.)  А те мальчики, которые под хорошее влияние правильных товарищей попасть не успели, но на немцев с кулаками бросались? Они сейчас где?
АЛЕВТИНА. Вот я и говорю: война – дело страшное!
ТУЛАЙКИН. Ты Комара-Ахтарова еще не видела. А когда увидишь, поймешь, откуда полицаи берутся.
АЛЕВТИНА. Посмотрим. Но все равно это непедагогично. И даже нечеловечно!

Машина сигналит громче и настойчивей.

ТУЛАЙКИН. Блажен, кто верует… Ладно, извини, слышишь, труба зовет? Устраивайся пока. И морально подготовься по-человечески с козленочком нашим поговорить. Без подготовки, боюсь, не выйдет! (Уходит.)
АЛЕВТИНА. Турпоходы, значит… (Садится на кровать и замирает.)

Затемнение.


ИНТЕРМЕДИЯ 3

Алевтина в маскировочном костюме десантника торопливо тянет на себя стропы, стягивая запутавшийся в кроне дерева купол парашюта.
- Помочь? – слышит она спокойный голос, выхватывает из кобуры пистолет, резко оборачивается и видит перед собой парня лет двадцати пяти в бескозырке и распахнутой настежь прожженной телогрейке поверх тельняшки. Держа в руках немецкий карабин, демонстративно опущенный дулом вниз, парень смотрит на Алевтину огромными, синими-пресиними глазами, красивее которых на своем девичьем веку она не видела.
- Наши? – неуверенно спрашивает она, - Партизаны?
- Наши, наши, - успокаивает ее парень. – Немцы лес прочесывают, скоро здесь будут. Матерущие, специально обученные, из ягдкоманды. Одной тебе от них не уйти…
Алевтина улыбается дрожащими губами, убирает пистолет в кобуру… и тут же получает сильнейший удар прикладом карабина в живот.  
Приходит в себя она на опушке леса рядом с грунтовой дорогой, к которой три полицая тащат  тело в таком же, как у Алевтины, маскхалате.
- Везунчик ты, Генка, - слышит связанная и брошенная на телегу рядом с телами мертвых десантников Алевтина, как завидует синеглазому один из полицаев. – Опять туза из колоды вытянул, пока мы с трупаками по всему лесу корячились!
- А дураков работа любит! – смеется Генка, сидя на земле и выливая из снятого сапога воду.
- Да не, это потому, что она баба, - рассудительно говорит второй полицай. – Бабы завсегда на таких ведутся, как густёра на мормышку. Особенно, когда при тельняшке и бескозырке.
- Моряк с печки бряк, - с прибалтийским акцентом ворчит третий, усевшись на передок телеги и беря вожжи в руки. – Из тех, которые плавают и не тонут.
- Вы мне, хлопцы, лучше скажите, куда того подранка дели, при котором рация была?
- Его фельдфебель с Гюнтером на мотоцикле к гауптману увезли. Пока не сдох.
- Жалко, сапоги у него были получше, чем у этого, - Генка стаскивает сапоги с одного из мертвых на телеге и тут же переобувается, не брезгуя снятыми с трупа портянками. –  И на черта вы, спрашивается, с ними корячились? Проще было здесь закопать.
- В комендатура приказ есть доставить, - говорит возница, пожатием плеч выражая полное согласие с  Генкиными словами.
-  Тогда по пути нас с мамзелью до гауптмана подбросишь, яволь? – Генка запрыгивает на телегу. - Готовьте могарыч, хлопцы. Умоются Гюнтер с фельдфебелем – у них одна рация и полумертвый бугай, который не радист вовсе. Радистка – вот она, живая, здоровехонькая!
- läks, vana norima! – кричит возница, щелкает вожжами по крупу лошади, и телега трогается.
Генка, поглядывая на Алевтину бездонно синими глазами, насмешливо напевает: «Ты, моряк, красивый сам собою, тебе от роду двадцать лет…» - и вдруг с криком:  «Перестань так смотреть, курва московская!» – бьет ее кулаком по лицу…

Затемнение.

ГОЛОС ТОМОЧКИ ТОМИЛИНОЙ. Ой! А вы кто и что здесь делаете?

Сцена освещается. 
У дверей стоит ТОМОЧКА ТОМИЛИНА  и с испугом смотрит на Алевтину.

АЛЕВТИНА. Я? Я ваш новый воспитатель и учительница истории. Алевтина  Леонтьевна меня зовут. Что здесь делаю? Жить буду!
ТОМОЧКА. А-а… Ну тогда…
АЛЕВТИНА. А теперь скажи, прелестное дитя, кто ты и  что ты здесь делаешь?
ТОМОЧКА. Я Томочка Томилина, из 6-го класса.
АЛЕВТИНА. Из интерната или детдомовская?
ТОМОЧКА. Из интерната. Я дома живу. С папой и мамой. Меня каждое утро дядя Сёма сюда привозит, а после уроков отвозит домой.
АЛЕВТИНА. Дядя Сёма?
ТОМОЧКА. Ну да. Папин шофер. (Замечает куклу.) Можно я ее заберу?
АЛЕВТИНА. Значит, это твоя кукла? Ты за ней пришла?
ТОМОЧКА. Моя. (Повышая голос.) Я ее нашла!
АЛЕВТИНА. И прятала здесь, чтобы снова не потерять? Обычно девочки кукол не прячут.
ТОМОЧКА. Это я чтобы Горелый не отнял. Вы скажите ему, пусть не пристает. Мальчишки в куклы не играют!
АЛЕВТИНА. Горелый – это ты про Колю Титаренкова?
ТОМОЧКА. Ага. У нас все его Горелым зовут. Или Горелом. Такой большой, а глупый – поэтому его в шестой класс перевели. А он все равно учителей не слушает, все в одну точку глядит. Будто спит. Если не толкнуть, не пошевелится. А вчера, когда Зоя Ивановна опыт показывала, вдруг ка-а-ак подскочит, как схватит спиртовку с учительского стола – и в стенку изо всей силы! Вале Семашкиной осколками чуть руки не порезало.  А на той неделе он…
АЛЕВТИНА. Я с ним поговорю. Но и обзываться нехорошо. Коля не виноват, что у него лицо обожжено и что у него родителей нет. И вам, девочкам, надо научиться так себя вести, чтобы мальчишки не шалили.
ТОМОЧКА. Вы не понимаете, Алевтина Леонтьевна. Горел… Титаренков не шалит. Моя мама сразу так подумала, когда я ей про тот случай рассказала!
АЛЕВТИНА. Про какой случай?
ТОМОЧКА. Я же вам говорила! Как раз на прошлой неделе перед географией на перемене Горе… Титаренков то есть, ко мне подошел, за косички меня взял и ка-а-ак закричит: «Отдай!» Я так испугалась!
АЛЕВТИНА. Не поняла?
ТОМОЧКА. Это он не про косички – про куклу. Он потому ко мне и подошел, что куклу увидел. Я нечаянно портфель раскрыла, вот он и увидел.
АЛЕВТИНА. Мальчики часто дергают девочек за косички.
ТОМОЧКА. Он не как все. Он же дурачок, поэтому всем девочкам страшно, когда он рядом. И противно,  когда мальчишки его дразнят и  платок с головы сдергивают.
АЛЕВТИНА. Сдергивают? Зачем?
ТОМОЧКА. Чтобы нас напугать. Вы лицо Горе… Титаренкова  видели?
АЛЕВТИНА. Нельзя смеяться над человеческими увечьями. (Прячет левую руку за спину.)
ТОМОЧКА. Это мальчишки смеются, а нам противно.
АЛЕВТИНА. А мальчишкам вашим не страшно дразниться? Сама же говорила: Коля гораздо старше вас.
ТОМОЧКА. Не-ка! Горе… Коля Титаренков, когда в него зажженной спичкой кинут, сразу на коленки падает и голову руками зажимает. Плачет, как маленький: «Калипкакалипка…» Вы с ним обязательно поговорите, чтобы не приставал. А то я в него тоже спичкой кину!
АЛЕВТИНА. Хорошо. Я с ним обязательно поговорю.
ТОМОЧКА. Тогда я пойду?
АЛЕВТИНА. Иди.

Томочка убегает. 

Затемнение.


КАРТИНА 4

ТУЛАЙКИН за директорским столом рассматривает бумаги. 
У дверей с независимым видом  стоит КОМАР,  вертлявый  подросток в черной ватной фуфайке и такой же черной шапке. 

Входит ИВАНЫЧ с ящиком в руках и ставит его в угол у окна.

ИВАНЫЧ. Тут тетрадок для первоклассников немного, карандаши, ручки и еще по мелочи. На всех не хватит, так что тебе, Василий Петрович, решать, кому сколько…
ТУЛАЙКИН. Хоть одна приятная новость.
ИВАНЫЧ. Что-то не так, Василий Петрович?
ТУЛАЙКИН. Да нет, к сожалению. Документы  на гопника в порядке, все как положено.
ИВАНЫЧ. Так подписывайте – и с плеч долой! Тетка из лагерной вохры  заждалась уже.
ТУЛАЙКИН. С чьих плеч? С теткиных?
ИВАНЫЧ (смеется). Ну да. Хотя плечи у нее… хм! Нет, чтобы помочь машину разгрузить… (Комару). А ты, пацан, не из дворян будешь?
КОМАР. Это ты так на меня ругаешься, дяденька? (Сплевывает на пол.)
ТУЛАЙКИН. Подними! Хотя… (Не отводя глаз от Комара, закрывает папку и отбрасывает ее на край стола.)
КОМАР (торопливо опускается на корточки и затирает плевок рукавом). Не, а чё? Под воровской мастью что дворянин, что пролетарий – без разницы: деклассированный элемент!
ИВАНЫЧ. Во как? Грамотный!
ТУЛАЙКИН. Наглый он!
КОМАР. А может, и из дворян – я ж папашку своего знать не знаю! Только вам-то какой  интерес, дяденьки?
ИВАНЫЧ. Стоишь руки в брюки, как фон-барон. Помог бы.
КОМАР. Э, нетушки! У вас тут усушка-утруска, а вдруг ревизия? На меня недосдачу повесите? Мол, Комар ящики таскал – он и сбондил?
ТУЛАЙКИН (Иванычу). Слыхал?  Зови тетку – пускай забирает гопника обратно!
ИВАНЫЧ. Не заберет. И машину почти разгрузили – два ящика осталось, но их лучше сразу в столовую.  Так что расписывайтесь, Василий Петрович, и забирайте гопника сами.
ТУЛАЙКИН (вздыхает, левой рукой подписывает бумагу и протягивает ее завхозу). После столовой, когда машину отправишь, покажи этому человекообразному место в спальне у старших пацанов и отведи в Ленинскую комнату – пусть там Алевтину Леонтьевну подождет.
ИВАНЫЧ. Пойдем… человекообразное! (Уводит Комара).

Тулайкин достает из-за стола аккордеон и, время от времени поглядывая в сторону двери, пытается сыграть «Три танкиста». К счастью, никто не видит ни его жалких потуг укротить инструмент, ни слез на его глазах…

Затемнение.


ИНТЕРМЕДИЯ 4

В окопе рядом с КП подполковник и замполит напряженно вглядываются в сторону немецких окопов. Сквозь затухающий гул артиллерийской канонады откуда-то слева слышны аккордеон и слова песни, исполняемой звонким  красивым голосом:

На траву легла роса густая,
Полегли туманы, широки.
В эту ночь решили самураи
Перейти границу у реки.

- Здоровски играет, - одобряет аккордеониста замполит.
- Повезло нам с лейтенантиком, - говорит подполковник. - Лишь бы…
- Ну да, - соглашается замполит и тоже не договаривает.
Небо перечеркивает зеленая ракета, песня обрывается раскатистым «Ура!», и линия немецкой обороны взрывается пульсирующими точками огня. В своем окопе окруженный бойцами лейтенант Тулайкин складывает в футляр  инструмент и передергивает затвор пистолета. Он слишком боится не успеть, чтобы бояться чего-то другого…

Сцена освещается.

Тулайкин торопливо прячет аккордеон. 

Входит АЛЕВТИНА.

ТУЛАЙКИН.  Познакомилась с Ахтаровым? Если есть жалобы, говори сразу.
АЛЕВТИНА. Познакомилась.  Глаза у него…
ТУЛАЙКИН. Красивые? Что меня больше всего поражает - у всех женщин реакция на поганца одинаковая: «Ах, какой ангелочек! Какие у мальчика красивые голубые глаза!»
АЛЕВТИНА. У меня реакция на красивые глаза другая На голубые - особенно… Мальчик, конечно, запущенный. Строгость к таким требуется, но и по-доброму с ними надо.
ТУЛАЙКИН.  На усиленное питание поставить, сказочки ему на ночь рассказывать…
АЛЕВТИНА. Не смейся, Вася! Мальчику учиться надо. И книжки хорошие читать – сразу видно, он способный. Я у тебя где-то «Как закалялась сталь» Островского видела…
ТУЛАЙКИН. Не дам!
АЛЕВТИНА. Жмот!
ТУЛАЙКИН. Мне эту книгу в госпитале хороший человек подарил. А если бы и не подарок, все равно бы не дал. Такой вот я жмотюга!
АЛЕВТИНА. Ладно, у Станиславы Сигизмундовны попрошу, она сейчас как раз Ахтарову учебники по моей просьбе подбирает.

Тулайкин встает и пожимает Алевтине руку поверх протеза своей здоровой рукой. 

АЛЕВТИНА. Что это было, Василий?
ТУЛАЙКИН. А это я поздравил тебя с началом трудовой деятельности! Кстати, Станислава Сигизмундовна не говорила, что ты приглашена на воскресный ужин?
АЛЕВТИНА. А кто меня пригласил? И куда?
ТУЛАЙКИН. Отвечаю по порядку: во-первых, пригласил тебя от лица нашего дружного  коллектива я, будучи коллективом поддержанный целиком и полностью. Во-вторых, торжественный ужин мы устраиваем в столовой в первое воскресенье  месяца, совмещая с педсоветом, и у тебя целых два дня, чтобы подготовиться и произвести впечатление на наш дружный коллектив. А от себя лично я приглашаю тебя на обед. Прямо сейчас.  
АЛЕВТИНА. Но ты говорил…
ТУЛАЙКИН. Я никогда от своих слов не отказываюсь! Иваныч велел. Его Митрофановна  картошки наварила, хлеб у меня еще есть, да и сухпаем сегодняшний обед-ужин в столовой возьму. Идем уже! Или ты, товарищ Донатович,  не тот самый соловей?
АЛЕВТИНА. Соловей?
ТУЛАЙКИН. Ага. Которого баснями не кормят.
АЛЕВТИНА (смеется). Уговорил, товарищ Вася. Только я сначала в Ленинскую комнату зайду, Ахтарову учебники передам.
ТУЛАЙКИН. Не задерживайся. Ахтаров здешние порядки знает, сам устроится.

Затемнение. 


КАРТИНА 5

Ленинская комната. В красном углу традиционный гипсовый бюст Ленина. Книжный  шкаф, несколько стульев ближе к центру.
На одном из стульев, вытянув ноги, раскачивается КОМАР.

Вбегают ЧИМБА с ВОВАНОМ.

ЧИМБА. Он?
ВОВАН. Он.
КОМАР. Это ты на кого онкаешь,  фраерок?
ВОВАН. Извини, Комар, мы тут… Короче, прими нашенское со всем уважением!
КОМАР. Пустым базаром авторитету уважение не выказывают!
ЧИМБА (торопливо достает из карманов пачку папирос и газетный сверток). Мы порядки знаем, Комар. На вот, прими!  Курево и пошамать немного.
КОМАР (жадно хватает папиросы и пакет). Курево в самую масть! И пожрать сгодится. В натуре угодили, сявки. Если что… ну, вы поняли! Но если чего скажу – в лепешку расшибись, а сделай. Так в зоне у паханов заведено. (Чимбе.) Ты позаботишься, чтобы у старшака шамовка завсегда была. (Вовану.) А ты… для начала прикурить дай!
ВОВАН. Извини, Комар, но спички у нас Иваныч…
КОМАР. Мне до лампочки, есть у тебя  дрова, или в пролете. Я сказал: прикурить дай!
ВОВАН. Да где ж я спич… дрова то есть возьму?
КОМАР. Найди. Считаю до пяти. Время пошло – уже четыре. Бегом!!!

Вован торопливо убегает.

КОМАР (Чимбе). А ты пока расклад здешний распиши. Для начала про биксу однорукую, которая давеча мне про дисциплину трендела. (Передразнивает.) «Посиди туточки, мальчик, пока я тебе учебники подберу!» Мальчика нашла, мля! 
ЧИМБА. Воспитуха новая. И, похоже, истории нас учить будет.

Вбегает Вован, погромыхивая спичечным коробком.

ВОВАН. Нашел! Тут рядом в спальне у девчонок  сбондил – рядом с печкой лежали!
КОМАР. Молоток! (Забирает спички и прикуривает).  Со вчерашнего вечера не шабил. (Вовану.) Быстро управился – хабарик оставлю.

Входит АЛЕВТИНА с пачкой книг. 
Комар торопливо прячет  руку с папиросой за спину.  

АЛЕВТИНА. Достала я тебе, Ахтаров, учебники. Потрепанные немного, но это ничего… (Принюхивается.) Вообще-то детям курить вредно. Тем более в Ленинской комнате.
КОМАР (подмигивает «сявкам»). Скажи еще чё-нить смешное, тетенька, а мы посмеемся!
АЛЕВТИНА. Как ты смеешь так со старшими разговаривать?!
КОМАР (демонстративно «затаптывает» папиросу в плевок на ладони и убирает окурок в пачку). Извините! Простите! Я больше  не буду!
АЛЕВТИНА. На подоконнике стопка старых газет. Учебники обернешь аккуратно – поверю. Отсюда ни шагу, пока я не приду. (Уходит, сомневаясь, надо ли ей уходить.)
КОМАР. Думаете, испугался? Тулайкину разок по телефону стукануть – и кум меня мигом на поруки возьмет. Зоны я не боюсь, зона для меня дом родной, но спалиться на ерунде – шиш! Загреметь, так с музыкой. Чтобы урки уважали. (Чимбе.) Говоришь, бикса здесь за новенькую?
ЧИМБА. С утра только нарисовалась!
КОМАР. Прописать бы надо… Вместе прописывать будем. Или кто бздит?
ВОВАН. Да ты чё, Комар!
КОМАР. Договорились. Ночью. А пока буквари оберните – слышали, что бикса сказала?

Чимба и Вован возятся с учебниками.
Шум в коридоре. 
Вбегает испуганная ТОМОЧКА.

ТОМОЧКА. Спасите! Мама! Не трогай меня, урод! Я маме скажу!

Входит ГОРЕЛ. 
Комар с интересом наблюдает за происходящим.

ГОРЕЛ (глухо). Отдай!
ТОМОЧКА. Не отдам! Сейчас Алевтина Леонтьевна придет и тебе попадет!
ГОРЕЛ. Отдай. Это не твое.
ТОМОЧКА. Это моя кукла. Я ее нашла!
КОМАР. Что за кипеш на болоте, что за шухер на бану?
ГОРЕЛ (не отводя взгляда от Томочки, обходит Комара). Отдай!
ТОМОЧКА. Не отдам! (Комару.) Скажи ему, чтобы не приставал! КОМАР. В натуре, чушкан, на кой тебе кукла? Ты хоть и урод, но не баба. Или баба?
ГОРЕЛ. Липка просила никому Олечку не отдавать.
ТОМОЧКА. Никакая это не Олечка! Это Нюрочка! Я ее нашла!
ГОРЕЛ. Это Липкина кукла. Отдай! (Пытается снова обойти Комара.)

Комар отступает в сторону, делает Горелу подсечку и толкает плечом. Горел падает.

ТОМОЧКА. Так тебе и надо! (Комару.) Скажи ему! Мальчишки в куклы не играют!
КОМАР. Доброе дело почему не сделать? Только у нас на добро добром отвечать положено…

Горел поднимается. 
Вован, кивнув Комару, заходит сзади и опускается на корточки.

ГОРЕЛ. Зачем ты меня толкнул? Ты не немец, я тебе не делал плохо.
КОМАР. Извини! Я больше не буду! (Примирительно разводит руками и снова бьет Горела в грудь, отчего тот опрокидывается на пол через спину Вована.)
ГОРЕЛ (поднимается и с удивлением смотрит на Комара). Ты сказал: «Я больше не буду!»
КОМАР. Ну да. Извини. Я нечаянно. (Расслабленной кистью наотмашь снизу вверх бьет Горела по лицу, отчего повязка слетает и видно, как страшно обожжено это лицо.)
ТОМОЧКА. Так ему и надо! Не будет девочек обижать!
ГОРЕЛ (поправляя повязку, Комару). Ты хочешь, чтобы я тебя убил?
КОМАР. Как страшно! (Тоненьким голоском.) Дяденька, не убивай! Тетеньки, помогите!
ВОВАН. Слышь, Комар, дай спички – хохму покажу!

Комар протягивает ему коробок спичек.

ВОВАН. Фокус-покус! (Зажигает спичку.)
ГОРЕЛ (испуганно отшатывается и закрывает голову руками). Не надо!!!
ВОВАН. А вот тебе! Н-на! Н-на! (Зажигает спичку одну за другой и кидает в Горела.)
ГОРЕЛ (скукоживается на полу в углу, закрывая руками голову, тихо раскачивается и, всхлипывает). Липка-Липка-Липка-Липка-а-аа!
КОМАР. Фокус удался! (Забирает у Вована спички.) Ну-ка я попробую! (Зажигает сразу несколько и подносит к голове Горела.)
ГОРЕЛ (кричит). Не надо огонь! Здесь нет немцев! (Плачет навзрыд.)
КОМАР. Клёво! В каком загоне этот псих кантуется?
ЧИМБА. С тремя мелкими в Четвертой спальне на нашем этаже.
КОМАР. Мелких выгнать. Мою лежку туда, и вы оба туда же. Будем из этого чиканутого дрессированную обезьянку делать. (Наклонившись, передразнивает Горела.) Липкалипкааааа!
ЧИМБА. Тулайкин не разрешит.
КОМАР. Не разрешит, когда узнает. А пока он, Тулайкин ваш, ничего такого не запрещал… Понял, урод? (Пинает Горела.)
ТОМОЧКА (дрогнувшим голосом). Не надо… больше.
КОМАР. Конечно, не надо. А мы больше и не будем. Но теперь и он не станет больше девочек обижать. Тебе его жалко, да?
ТОМОЧКА. Немножко.
КОМАР. Немножко можно. Множко уродов жалеть не надо. А он урод, сама говорила.
ТОМОЧКА. Говорила.
КОМАР. Ты, если тебя кто-нибудь еще обидит, мне скажи. Мы завсегда за слабых заступаемся. (Вздыхает.) Эх, за нас бы кто заступился! Ты, девочка, не из детдомовских?
ТОМОЧКА. Нет. Я с папой и мамой живу.

Вован что-то нашептывает Комару на ухо.

КОМАР. Даже так?! (Томочке.) Скажи, девочка, а твой папочка какие папироски курит? А мамочка нарядно одевается?
ВОВАН. Видел я раз еёную мамашу. Шмотки – по высшему разряду. Шуба на песце, бусы, сережки из  рыжевья с камушками…
КОМАР. Ша, сява, не с тобой базар! (Томочке.) А вот у Вована с Чимбой папы-мамы нет. А ирисок, сахарку им ой как хочется! Сечёшь, девочка? Тебя как зовут?
ТОМОЧКА. Томочка.
КОМАР. Вот я и говорю: врубаешься, Томочка? Мне лично ирисок не надо, но от папиросок я бы не отказался.
ТОМОЧКА. Я у мамы попрошу.
КОМАР. А вот маме ничего не говори. А то получится, будто ты ябеда. А с ябедами мы не водимся. Ты так, потихоньку, чтобы мама и папа не заметили.
ТОМОЧКА. Я попробую.
КОМАР. Попробуй Прямо сегодня вечером и попробуй. А пока иди. До свидания!
ТОМОЧКА. До свиданья!

Комар  провожает Томочку до двери и возвращается.

ВОВАН. Папахен у нее в натуре  большая шишка!
КОМАР. Куража больше. Томочку не обижать, наоборот. Промежду делом поспрашивайте, где живет, когда родителей дома не бывает, где шмотье  хранится… Хотя нет, не лезьте – я сам.
ЧИМБА. Думаешь, хату обнести?
КОМАР. А почему нет? Не ссы, вас на дело подписывать не буду. И сам дуриком не полезу. Я фартовым наводку кину, а они решат, обносить фатеру или нет. Как бы карта ни легла, фартовые мне припомнят. Только об этом – ша!
ВОВАН. Да ты чё, Комар!
КОМАР. Ладно. Сваливать пора. Шконку выбрать, мелкоту уважению поучить…
ЧИМБА. А учебники?
КОМАР. Оставь – бикса сама обернет. И сама меня найдет, чтобы отдать!
ВОВАН (замечает куклу). Оп-паньки! Томочка куклу забыла! Догнать?
КОМАР. Нафиг. Если бы не урод, нужна ей та кукла. Дома, поди, игрушек навалом.
ВОВАН. Ага! Не то, что эта рвань – закопченная, бензином воняет! (Брезгливо отбрасывает куклу).
КОМАР. Короче, сваливаем. Живи пока, убогий! (Ухмыляясь, с садистским наслаждением дает Горелу щелчка-пиявку и уходит.)

Следом уходят «сявки». 
Вован, подражая Комару, отвешивает Горелу еще пиявку. 

ГОРЕЛ (заметив куклу, баюкает ее как ребенка и, всхлипывая,  пытается петь).

Тихо… стало… в комнате… за окном… темно…
Ну и моей… девочке…спать пора…  давно…

Затемнение.


ИНТЕРМЕДИЯ 5

Зимний вечер в деревенской горнице.
Красивая женщина в наброшенном на плечи платке, где на зеленом фоне в орнамент вплетаются белые и красные розы,  качает колыбельку и поет:

Месяц из-за облака выставил рога,
Ветер поднимается – будет ураган.

Едва слышно ходики на стене стучат,
Мама-зайка в норке баюкает зайчат:

«За окном так холодно, дождик проливной.
Ты не бойся, деточка - мамочка  с тобой.

Тихо стало в комнате, за окном темно,
Ну и моей девочке спать пора  давно…»

Одиннадцатилетний Колька Титаренков, подложив ладошку под голову, глядит на поющую женщину с кровати напротив, и засыпает с улыбкой на счастливом лице...

Затемнение. 
Стук метронома.



ДЕЙСТВИЕ 2


КАРТИНА 1

ГОЛОС ЛЕВИТАНА (в трансляции). «В районе Бреслау наши войска, продолжая бои по уничтожению окружённой в городе группировки противника, овладели пригородами Альтхофнасс, Гроссе-Чанш и заняли 10 кварталов…».

Сцена освещается. 
ТУЛАЙКИН нервно барабанит пальцами по столешнице. 
АЛЕВТИНА стоит у окна, в дверях - ИВАНЫЧ. 
В центре с наглым видом  стоит КОМАР.

КОМАР.Вызывал, начальничек? (Садится верхом на стул.)
ТУЛАЙКИН (не поднимая глаз). Встать.
КОМАР (паясничает).  Чито?
ТУЛАЙКИН. Встать, я сказал!!!

Комар испуганно вскакивает.

ТУЛАЙКИН. Обратите внимание, Алевтина Леонтьевна на это… существо. Любопытный для историка экземпляр. Когда у нас монголо-татарское иго закончилось? Мальчик, похоже, не в курсе, ибо… (после пафосного «ибо» поднимает вверх указательный палец) обложил младших данью! Слава Богу, у меня ума хватило заглянуть в столовую во время ужина…
АЛЕВТИНА. Ни к чему хорошему это не приводит. Это как раз история доказывает. Начиная с князя Игоря и древлян.
ТУЛАЙКИН. Вот и я спрашиваю: зря мы, что ли, революцию делали? Чтобы такое вот… насекомое на вверенном нам объекте малышню тиранило?
КОМАР. Алё, начальничек! Горбатого не лепи, причем здесь революция?
ТУЛАЙКИН. Та-а-ак… Как по-вашему, Алевтина Леонтьевна, он грубит, оттого что плохо воспитан, или  специально, чтобы меня унизить?
АЛЕВТИНА. Не вижу разницы. Но, думаю, все дело в плохом воспитании. Он и мне гадостей наговорил.
ТУЛАЙКИН. Ну, если он просто дурно воспитан, я, пожалуй, перенесу. И даже посочувствую – не повезло парню, бывает… А вот если он, шушера наблатыканная, хамит – мне, боевому офицеру… (Комару.) В общем, предупреждаю сразу: или мы будем дальше разговоры разговаривать, или, только заикнись… (передразнивает) «начальничек», я вызываю наряд. И тогда… (напевает) «Ты пройдешь по зонам воровскою мастью вдалеке от дома, где родная ждет». Понял, да, Петенька?
КОМАР (сквозь зубы). Понял.
ТУЛАЙКИН. А мы проверим, как понял. За дверь! Вежливо постучать и войти, как следует. И поздороваться не забудь, шваль подзаборная! Пошел!

Иваныч делает шаг в сторону и насмешливо кланяется, как швейцар перед барином. 
Комар в бешенстве срывается и хлопает дверью.

Стук в дверь.

ТУЛАЙКИН. Войдите!

Комар  входит. 

КОМАР. Здравствуйте, Василий Петрович! Вызывали?
ТУЛАЙКИН. Проходи, Ахтаров.
КОМАР (семенит к столу и останавливается напротив Алевтины. Здравствуйте, Алевтина  Леонтьевна! Наше вам с кисточкой! Простите меня, я больше так не буду!

Иваныч  удрученно вздыхает и качает головой.

КОМАР. Василий Петрович, торжественно клянусь: я больше не буду обижать маленьких! И говорить гадости вам, Алевтина Леонтьевна! Честное непионерское! Мне очень жаль, что я говорил вам гадости. Накажите меня! Накажите меня ремнем по попе! (Дурашливо изгибается и делает вид, будто приспускает штаны.)
ТУЛАЙКИН. Ахтаров!!!
КОМАР. Что, Василий Петрович? Я вас чем-то расстроил? Ах, я гадкий, ах, я нехороший! Гадкий! Гадкий! Нехороший! (Бьет  себя по лицу кончиками пальцев.)
ТУЛАЙКИН. Перестань кривляться!
КОМАР. А то что? Наряд вызовешь? Вызывай, начальничек! Напугал, блин! Будут тут меня всякие однорукие на понт брать! Сюда смотри, Петрович! (Задирает штаны и демонстрирует на коленках синие звезды.)
ТУЛАЙКИН (медленно встает, смачивает водой из стоящего на столе графина носовой платок и прикладывает его ко лбу). Жарко-то как! Ты поэкономнее с дровами, Иваныч. (Комару.) Это ты нам вроде визитки предъявил, пацанчик? Мол, «на колени ни пред кем не стоял и не встану»?  А ну покажь еще раз, правильные звезды наколол или как?
КОМАР (ставит ногу на стул). Смотри, начальничек! Можешь даже понюхать!
ТУЛАЙКИН. Придержи-ка гопника, Иваныч!

Иваныч обхватывает Комара со спины. 

ТУЛАЙКИН. Посмотрим, посмотрим… (Проводит мокрым платком по колену Комара.)  Химическим карандашом красоту наводил, Петенька?
КОМАР. Не твое дело! (Дергается в руках завхоза.) Руки убери, старый, а то…
ИВАНЫЧ. А то что? Учти, придурок лагерный, я в Империалистическую в роте главным спецом по «языкам» считался, да и силушкой Господь не обидел...
ТУЛАЙКИН. Отпусти его, Иваныч. Я с ним по-ихнему поговорю, без базара.
ИВАНЫЧ (нехотя отпускает Комара). Пару раз пристукнуть – сговорчивее будет!
ТУЛАЙКИН. Не надо. Он и так поймет.
КОМАР (отскочив на безопасное расстояние, Иванычу). Сука!
ТУЛАЙКИН. Деловой, да? Ладушки. А давай я тебя публично козленочком назову? Чтобы все видели и слышали. Тогда ты в натуре себя козлом выставишь, если на меня не кинешься. А если кинешься, я тебя с легким сердцем и чистой совестью вохровцам сдам. И тогда на взросляке тебя авторитетные дяди по полной оприходуют. За то, что не своей мастью выгибался и воровские звезды на коленках химическим карандашом позорил. А теперь иди, Ахтаров. Я говорил, ты слушал. А если не понял, все равно иди. Дураков не жалко.

Комар, в ярости зыркая на всех ненавидящими глазами, уходит.

ИВАНЫЧ. Ну ты даешь, Петрович!
АЛЕВТИНА. Поделись опытом, Вася, как ты это делаешь?
ТУЛАЙКИН. Да ничего особенного. Ты, Алевтина Леонтьевна, в случае чего тоже фронтовую смекалку включай.
АЛЕВТИНА. Мы не на  фронте. А ты, Василий Петрович, как всегда, тупо гнешь свою линию. Одну и ту же. Непедагогично, но, вынуждена признать, весьма убедительно.  Только про «козленочка» - это, пожалуй, слишком.
ИВАНЫЧ. А по мне так в самый аккурат. С малолетней шпаной, которая под блатных козырей молотит, на человеческом языке разговаривать бесполезно.
ТУЛАЙКИН. Алечка, Иваныч, вы меня в краску вгоняете! Я же такой скромный, такой стеснительный! Местами застенчивый даже! А вдруг загоржусь? Вдруг начну тут, шнобель к потолку задравши и руки за спину заложивши, важно прохаживаться туда-сюда?
АЛЕВТИНА. Мальчишкам тоже в герои хочется. Оттого и тянет на блатную романтику.  В отличие от тех, кто постарше и на фронт успели…  Я что-то не то сказала, Иваныч?
ИВАНЫЧ. Все нормально, Алевтина Леонтьевна. (Отворачивается, чтобы Алевтина не видела  его лица.) Я пойду, пожалуй.
ТУЛАЙКИН. Иди. Отсыпайся – этой ночью я  подежурю.

Иваныч  хочет что-то сказать, но, передумав, кивает головой и уходит.

ТУЛАЙКИН (глядя на дверь). На сына в декабре похоронку получил… (Поворачивается к Алевтине.) На романтику тянет, говоришь? Я на фронте меньше суток пробыл, и то хватило. И все равно стыдно…
АЛЕВТИНА. Судя по ордену, тебе, Василий, стыдиться нечего. Кстати, за что наградили?  Но если тяжело, не рассказывай.
ТУЛАЙКИН. Тяжело, но придется. А то тебя это самое любопытство замучает.
АЛЕВТИНА. Какое это самое?
ТУЛАЙКИН. Женское.
АЛЕВТИНА. А-а, тогда рассказывай!
ТУЛАЙКИН. Если предысторию опустить про училище, дорогу к фронту, то, се, пятое десятое,  коротким рассказ получится. Едва взвод принял, - приказ: через три часа в атаку…

Затемнение.


ИНТЕРМЕДИЯ 6

На задник сцены проецируются кадры красноармейской атаки из фронтовой кинохроники. 
 
ГОЛОС ТУЛАЙКИНА. Пошли в атаку. Я, как политрук на той фотографии из «Правды»,  ногу  на бруствер, руку с «тэтэшкой» вверх: «За Родину, за Сталина!» А рядом фрицевская мина хлопнула. Поначалу боли не почувствовал. Бегу, ору: «Вперед, бойцы!» - а бойцов и подгонять не надо: кто на меня посмотрит,  глаза выпучит и вперед рванет – куда там братьям Знаменским! Что фрицы впереди в окопах не тишком сидят, а из всех стволов по нам шмаляют, уже по барабану. Кстати, не шибко метко шмаляли – я уже потом догадался, почему. У них тоже на меня глаза пучились… Ну выбили их из окопов. А когда выбили, я на рученьку свою посмотрел. На то, как  то, что от нее осталось, вибрирует и кровь – толчками. Тут меня обмороком и накрыло…

Сцена освещается. 

ТУЛАЙКИН (продолжает). Только в госпитале, когда меня орденом Ленина награждали, узнал: благодаря нашему взводу атака полка не захлебнулась, а потом и вся дивизия вперед пошла… Эх, если бы не правая, да от локтя сантиметров  десять!
АЛЕВТИНА. Не надо завидовать, Вася. Завидовать нехорошо.
ТУЛАЙКИН. Да я…
АЛЕВТИНА. Правую у меня гауптман Хоппе трогать не велел. Чтобы на ключе работать могла. Нашу группу под Галковичами  еще в воздухе расстреляли.
ТУЛАЙКИН. Под Галковичами? А где это?
АЛЕВТИНА. В Псковской области. Как раз перед наступлением летом 44-го. Едва из «дугласа» прыгать начали, а под нами – прожектора. Парашюты в их свете красиво смотрелись – как мишени в тире. В общем,  приняли  меня. Гауптман от радости до потолка прыгал…

Затемнение.


ИНТЕРМЕДИЯ 7

У порога заброшенной и поэтому уцелевшей кузницы в сожженной деревне стоит  небритый немец в грязном маскхалате, перед которым угодливо кривляется синеглазый Генка:
- Герр гауптман, русиш диверсант – радио! Битте!
Гауптман хоть и не прыгает до потолка, как образно выразилась Алевтина, но довольно  потирает ручонки.
Генка с полицаем-эстонцем стаскивают Алевтину с телеги, после чего эстонец гонит телегу прочь, а Генка помогает двум ягдкомандовцам-немцам затащить девушку в кузницу. После чего возвращается – за топором, воткнутым в плаху рядом с поленницей…
 
Сцена освещается.

ТУЛАЙКИН. Если тяжело, не рассказывай.
АЛЕВТИНА. Немного осталось. Рацию немцы тоже нашли. У меня ведь только батареи были, а рация – у старшего сержанта Габдулбариева, вечная ему память и земля пухом… А поскольку рация в сохранности, радистка в наличии, гауптман решил в радиоигры  поиграть. Потому что если группа больше пяти часов после высадки на связь не выходит – это уже сигнал о провале. Но не заладилось у гауптмана: Наиль умер. Израненный, весь в крови, когда меня увидел, улыбнулся, гауптману кукиш показал и умер. Гауптман сильно расстроился. Без Габдулбариева у него шансы заставить меня дезу отстучать сильно поубавились. Но попробовал, сволочь… Нам с Наилем по очереди потом пальцы рубили. По одному на левой руке. Сначала ему, мертвому, чтобы я видела, потом мне.
ТУЛАЙКИН. Ссс… Попадись мне твой гауптман!
АЛЕВТИНА. Не попадется. Я, когда ночью во сне его вижу, сразу просыпаюсь. Они вдвоем с тем… который с топором, остались. Остальные не выдержали – блевать побежали. Повезло, что в одном направлении.
ТУЛАЙКИН. Повезло?
АЛЕВТИНА. Ага. В смысле, мне повезло, а не им. Им-то как раз наоборот. Они же немцы, народ культурный. Тем более, эти, из ягткоманды, а не каратели из эсэс, которые ко всему привыкли… С крылечка блевать не стали, к сортиру кинулись, а там бабахнуло. Так рвануло, что фрицев в клочья. Да еще и вперемешку – догадайся, с  чем?
ТУЛАЙКИН. Блииин, представляю! Есть же на земле добрые люди!
АЛЕВТИНА. Вася, ты комсомолец?
ТУЛАЙКИН. Ну да. Честное комсомольское!
АЛЕВТИНА. В Бога, стало быть, не веришь?
ТУЛАЙКИН (после секундной заминки,  слегка повышая голос). Само собой!
АЛЕВТИНА. А вот я, комсомолка, иногда думаю: живой осталась  только потому, что Он – есть. И еще…  Почему по ночам просыпаюсь, я сказала, а хочешь узнать, что мне снова заснуть помогает? Когда вспомню, как этот… с топором верещал в лопухах, пока криком не захлебнулся, и в каком виде гауптман рядом со старой  навозной кучей валялся – пузом  кверху, галифе на интересном месте мокрые, голова вывернута, потому что шею вилами проткнули, – такой счастливой делаюсь…

За окном слышен приглушенный шум подъехавшей машины. 

ТУЛАЙКИН. Какие вы, девушка, ужасы рассказываете!
АЛЕВТИНА. Сама себе удивляюсь. Когда после взрыва в сортире Хоппе с… тем, который с топором, из кузницы рванули, у меня перед глазами все поплыло, чудом сознание не потеряла. А может, и потеряла, потому что дальше как кукла заведенная… И сейчас словно бы со стороны себя вспоминаю и не верится, что это со мной было. Или есть все-таки Бог, а иначе не объяснить, как живой осталась и после через все немецкие посты незамеченной прошла. Немцев там до черта понагнали… В общем, какой-то веревочкой культю жгутом перетянула, рацию – в дребезги, Аллаху про сержанта Габдулбариева напомнила, чтобы милостью своей не забывал, и бегом на улицу. А на улице благодать: солнышко светит, яблоками-паданцами до одури пахнет, у навозной кучи гауптман валяется. Чуть позже, и этого, который с топором, на заднем дворе нашла. При мне кончился – от вил в животе. Может, тех же самых, что и гауптман…
ТУЛАЙКИН. Классно наши сработали! Партизаны?
АЛЕВТИНА. Не было там никого, кроме дохлых фрицев.
ТУЛАЙКИН. Но ведь кто-то их сдохнуть заставил?  Партизаны, к бабке не ходить! Или группа диверсионная. Сделали дело и ушли по-тихому…
АЛЕВТИНА. Наши бы обязательно в кузницу заглянули.
ТУЛАЙКИН. Ну, не знаю…
АЛЕВТИНА. Еще одна странность… Мои немцы на каждый шорох озирались. Другой бы на месте гауптмана, когда во дворе рвануло, в кузнице остался, чтобы под прицелом окно и дверь держать, а он, едва тот голос услышал, заорал: «Doppelsuger!» - и рыбкой выпрыгнул. Надо полагать, сразу на вилы…
ТУЛАЙКИН. Голос?
АЛЕВТИНА. Страшный такой, нечеловеческий. Что-то вроде… (коверкая язык, как актриса, на детском утреннике играющая Бабу Ягу, напевает.) 

Дуви ду дуви дуви ди ха ха ха!
Дуви ду дуви дуви ди…

ТУЛАЙКИН. Как ты сказала? Доплезу…
АЛЕВТИНА.  Доппельзугер.
ТУЛАЙКИН. А это кто?
АЛЕВТИНА. Специально потом интересовалась. В немецких сказках – карлик с мертвым лицом. В Доппельзугера превращается ребенок, насильно отнятый у матери, чтобы из мести по ночам убивать людей и высасывать их кровь. В госпитале смершевец из соседней палаты рассказывал: немцев на Псковщине тем летом от одного слова «Доппельзугер» поносом прошибало…
ТУЛАЙКИН. Даже сказки у них… Короче так, Алевтина! (Хлопнув здоровой рукой по колену, решительно встает). Хоть ты и не совсем правильная комсомолка насчет Господа Бога, хоть и злая ты… к некоторым, а местами вообще бессердечная, я бы на тебе женился!
АЛЕВТИНА. Прямо так бы сразу и женился?
ТУЛАЙКИН. Не-е, не сразу. Мы слишком мало знакомы – один день всего и то неполный, а ты у нас рассудительная. В отличие от меня, безалаберного. Тебе, чтобы меня полюбить, недели полторы-две понадобится. А вот тогда…
АЛЕВТИНА. Спасибо, успокоил!

С решительным видом входит СУПРУГА ТОВАРИЩА  ТОМИЛИНА. 

СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Кто главный в этом бедламе?

Алевтина вскакивает и отходит к дверям. 
Тулайкин пересаживается за стол.

ТУЛАЙКИН. Вы по делу пришли или нахамить?
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Что-о?!
ТУЛАЙКИН. Во-первых, здравствуйте!
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. По какому праву вы так со мной разговариваете?
ТУЛАЙКИН. Просто пытаюсь соответствовать вашей манере разговаривать с незнакомыми людьми. Кто вам, собственно говоря, нужен?
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Мне нужен директор интерната, потому что я очень обеспокоена судьбой моей дочери!
ТУЛАЙКИН. Присаживайтесь. А то про бедлам вы обратились не по адресу.
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Извините, но у вас здесь такое творится…
ТУЛАЙКИН. Я понял: у вашей дочери проблемы. Излагайте по существу. Не отвлекаясь на эмоции и без оскорблений. Если сможете.
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Хорошо, будем говорить по существу. Только имейте в виду, разговоры по существу у моего мужа  заканчиваются оргвыводами.  Надеюсь, вы в курсе,  кто  у меня муж?

Короткая пауза. 
Тулайкин зачем-то поправляет орден на гимнастерке.

СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. В общем, я требую избавить мою дочь от домогательств этого… Кстати, а почему детдомовские учатся в одном классе с нормальными детьми?
ТУЛАЙКИН. По-вашему, детдомовские ненормальные? Вы вообще-то в курсе, что идет война? И мы, кажется, договорились не отвлекаться. Как-то у вас не очень… Хорошо, я вам помогу. Не волнуйтесь и просто отвечайте на вопросы. Времени жалко, знаете ли… Вы кто?
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Я?! (Возмущенно хмыкает.)
ТУЛАЙКИН. Я уже понял: вы – супруга товарища Томилина. Но сейчас меня интересуют ваше имя-отчество, а также имя вашей дочери и класс, в котором она учится…
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Вы не в курсе, в каком классе учится дочь товарища Томилина?!
ТУЛАЙКИН (глубоко вздыхает и… медленно выдыхает). Просто ответьте на вопрос. Неужели это так трудно?
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Тамара Томилина,  6 класс. А меня зовут Надежда Николаевна.
ТУЛАЙКИН. И что случилось с ученицей 6 класса Тамарой Томилиной, уважаемая Надежда Николаевна?
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Девочка постоянно приходит домой в расстроенных чувствах! Назавтра потребовала положить ей в портфель гораздо больше еды, чем девочке ее возраста требуется. Тем более что приходящие в интернат дети усилиями товарища Томилина поставлены на такое же довольствие, как и детдомовские.
ТУЛАЙКИН. Вот оно как, оказывается. Я и не знал, что усилиями товарища Томилина.
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Борис Анатольевич не любит афишировать свои добрые поступки. Но не будем отвлекаться, как вы любите говорить. Обычно я ни в чем Томочке не отказывала. Я думала: девочка от доброго сердца хочет угостить  школьных друзей домашней пищей. Но буквально час назад, когда девочка, придя из школы, пила чай в столовой, я засту… застала дочь у буфета с бутылкой трофейного коньяка. Это мужу прислал его старый друг по партийной работе, бывший первый секретарь Ивантеевского райкома, а сейчас начальник Особого отдела 330-й дивизии Второго Белорусского…
АЛЕВТИНА. Вообще-то подобного рода информация разглашению не подлежит.
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА (взглядом «размазывает» Алевтину). Да, конечно… Коньяк девочка поставила на место, но в ее портфеле я обнаружила две пачки папирос из запасов Бориса Анатольевича. Девочка расплакалась и наотрез отказалась идти завтра в школу. Я провела с Томочкой беседу и убедила ее передумать. При условии, что я поговорю с руководством, и ей больше не придется выносить присутствие рядом кошмарного Титаренкова. Муж любезно разрешил воспользоваться его служебным автомобилем, и вот я здесь…
ТУЛАЙКИН. Титаренкова?
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Вот именно. Мальчика с обожженным лицом. Который, по рассказам дочери, ведет себя по отношению к ней совсем не как мальчик, а… надеюсь, вы поняли, как?
ТУЛАЙКИН. Да Коля Титаренков мухи не обидит! И мне просто дико думать о том, о чем вы…  короче говоря, намекаете!
АЛЕВТИНА. Спиртное, папиросы… Титаренков здесь не при чем. Вам Тамара историю со спичами рассказывала?
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. А причем здесь спички? Достаточно того, как он на Томочку смотрит! Вы взрослый человек, но скажите: вы не вздрагиваете, когда видите его лицо? А теперь вообразите, каково двенадцатилетней девочке!
ТУЛАЙКИН. Ваши чувства понятны, Надежда Николаевна. Титаренков действительно не совсем обычный  мальчик…
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Не совсем обычный? Мягко сказано!
ТУЛАЙКИН. Я не доктор, чтобы спокойно говорить о  психическом состоянии парня…
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. А может, есть смысл пригласить доктора? И оформить перевод Титаренкова в клинику для умственно отсталых или в другое специализированное медицинское учреждение? Вы знаете, подходящий госпиталь недалеко. Недопустимо, чтобы нормальные дети учились рядом с сумасшедшими и калеками… Извините, я не имела в виду фронтовые ранения.
АЛЕВТИНА. А почему вы решили, что у Титаренкова  травмы не фронтовые?
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Не смешите меня, милочка! Скажите еще, будто ваш Титаренков какой-нибудь сын полка или юный партизан-разведчик! И я, честное слово, не хотела ставить вопрос о вашем недопустимом для педагога поведении перед Василием Петровичем, не поговорив с вами. Но, коли вы начали… Объясните, почему вы не предприняли никаких мер, когда Томочка обратилась к вам за помощью?
АЛЕВТИНА. Я предполагала поговорить с Титаренковым, но…
ТУЛАЙКИН. Я думаю, лучше всего пригласить Титаренкова сюда.
АЛЕВТИНА. Хорошо, Василий Петрович. (Уходит.)
ТУЛАЙКИН. Я сам поговорю с Колей Титаренковым, Надежда Николаевна, в вашем присутствии. Попробую убедить его  даже  не смотреть в сторону вашей дочери.
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Думаете, этого достаточно? А по поводу того, что Титаренко не просто смотрит, а еще и распускает руки?
ТУЛАЙКИН. В каком смысле?
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. В прямом. Отчего я, как мать девочки, отнюдь не в восторге. Надеюсь, не надо объяснять, почему? И мне кажется, подобное поведение требует от вас, как от директора, более решительных действий, чем увещевательные беседы!
ТУЛАЙКИН.  Он действительно это делал?
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Томочка говорила, он постоянно трогает ее волосы.
ТУЛАЙКИН. По уровню умственного развития Титаренков не отличается от десятилетнего. То есть ни о чем таком не может быть и речи.
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Допустим, вы правы. Хотя я все равно не понимаю, почему  воспитанники Детского дома учатся вместе с нормальными детьми? Неужели нельзя разделить? Тем более что детдомовским требуется особый подход.
ТУЛАЙКИН. В здании Усть-Канорской школы располагается госпиталь. Тот самый. Нормальных, как вы выражаетесь, детей в связи с эвакуацией стало больше, не говоря уже про детдомовских, а учителей и воспитателей меньше.
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Я была в том госпитале. Борис Анатольевич лично приезжал вручить подарки раненым в честь 23 февраля. Душераздирающее зрелище – особенно две палаты. В одной, в основном, бывшие танкисты с полностью ампутированными конечностями. Меня поразил цинизм медперсонала – с какой легкостью не только доктора, но даже нянечки называют их «самоварами». А во второй… Кстати, вашему Титаренкову…
ТУЛАЙКИН (сквозь стиснутые зубы). Думаю, понял. Не продолжайте.

Входит АЛЕВТИНА.

АЛЕВТИНА (оглядываясь). Смелее!

Входит ГОРЕЛ, сгорбившись и низко наклонив голову.

АЛЕВТИНА. Ты забыл поздороваться, Коля!
ГОРЕЛ. Здравствуйте.
ТУЛАЙКИН. Здравствуй, Николай. Жалуются  на тебя.
ГОРЕЛ. Я сделал плохо?
АЛЕВТИНА. Нельзя трогать  девочек.
ГОРЕЛ. Я сделал плохо?
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Ты сделал очень плохо. Девочка плакала.
ГОРЕЛ. Плакала? Почему? Липка не плакала! Липка плакала… (Не договаривает.)
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Какая Липка?  И почему ты решил, что если Липке нравилось, когда ты трогал ее волосы, то это понравится моей Тамарочке?
ГОРЕЛ. У нее такие же волосы. Светлые, мягкие… Липка не умела заплетать косички.
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Я сама заплетаю Томочке  косички!
АЛЕВТИНА. Коля, ты трогал волосы девочки, потому что она похожа  на Липку?
ГОРЕЛ. Она другая. Только волосы. Я их потрогал и вспомнил, как заплетал Липке косички. Я не хотел сделать Томочке плохо. Я не хочу, чтобы она плакала. Я вспомнил, как заплетал Липке косички, но я не хочу… (сдавливает голову руками) не хочу вспоминать… (медленно опускает руки, виноватым детским голосом.) Я больше не буду. Простите меня.

Короткая пауза.

ТУЛАЙКИН. Он сдержит слово, не сомневайтесь.
СУПРУГА ТОВАРИЩА ТОМИЛИНА. Допустим. Я попробую убедить Томочку. Но имейте в виду, Василий Петрович, если подобное повторится… (Встает, поправляет шляпку и надевает перчатки.) До свидания! (Уходит.)
ТУЛАЙКИН. Можешь идти, Коля. Алевтина Леонтьевна тебя проводит.

Горел разворачивается и шагает в сторону двери. 
Алевтина  выходит следом.  
Тулайкин  подходит к окну и рывком, раскрывает форточку. 

Входит ИВАНЫЧ.

ИВАНЫЧ. Василий Петрович?
ТУЛАЙКИН. Тебе же спать велено! Чего-то забыл, Иваныч?
ИВАНЫЧ. Да нет, наоборот, вспомнил.
ТУЛАЙКИН. Что-то важное?
ИВАНЫЧ. Кому как. Вот тебе, чтобы в кабинете трюмо стояло, шибко надо?
ТУЛАЙКИН. Трюмо? Откуда у тебя трюмо, Иваныч?!
ИВАНЫЧ. От верблюда! Я завхоз или где? Короче, тебе не надо и у меня в кладовке оно без пользы пылится. А вещь хорошая, из купеческого дома… Может, Алевтине Леонтьевне в ее комнату поставить? Как думаешь, Василий Петрович, молодой интересной женщине в комнате трюмо пригодится или как?
ТУЛАЙКИН. А чего тут думать?  Пошли, я тащить помогу!
ИВАНЫЧ. Оттащить я управлюсь. Поможешь двери открывать.

Оба уходят.
Затемнение.


КАРТИНА 2

Заброшенное помещение на втором интернатовском этаже приведено в порядок – не идеальный, но достаточный, чтобы отныне называться «комнатой Алевтины». Кровать заправлена, рядом обычная гардеробная вешалка-стойка, на которой висит лейтенантская шинель. Сбоку – чемодан. На подоконнике – зеркальце, несколько книг и тетрадок, фотография фронтовых друзей бывшего старшего лейтенанта Донатович А. А.

Дверь открывается и в комнату заглядывает КОМАР. 

КОМАР. Заходи, сявки!

Испуганно озираясь, входят ЧИМБА и ВОВАН.
Комар заходит последним.

ЧИМБА. Как ты ловко дверь…
КОМАР. Замочек фуфельный – подломить на раз… (Остановившимся взглядом  смотрит на кочергу, с помощью которой он и «подломил» дверной замок, потом ставит ее рядом с дверным косяком и зачем-то  вытирает руки о штаны.)

Затемнение.


ИНТЕРМЕДИЯ 8

С ломиком-фомкой в руках и  с остекленевшими глазами на белом лице Комар стоит в раскрытых дверях складского пакгауза и быстро-быстро кивает головой в ответ на вопросы старших подельников - одинаково утвердительно и на вопрос Лысого: «Все в порядке?» - и на вопрос Пельменя: «Это от тебя так воняет?»
Лысый через порог шагает первым… чтобы сразу, как ошпаренному, отпрыгнуть назад.
 - Ты же убил ее! Тебе что было велено, баклан?! Посмотреть, на месте сторожиха или нет!
 - Я… я… - заикается Комар. – Я испугался! Она за столом сидела, спала… А потом глаза открыла и на меня посмотрела! Я испугался и…
- Обделался, - договаривает за него Пельмень.
- Все стены каморки в кровище! – продолжает орать Лысый.
- И у тебя сапоги теперь все в крови, - флегматично замечает Пельмень.
Лысый торопливо садится на землю, рассматривает подошвы сапог и хватается за голову.
- Ты же нас под вышак подставил, баклан!  Склад-то  воинский!

Сцена освещается.
 
ВОВАН. И что теперь?
КОМАР. Затихаримся, мамзельку подождем.  И будет мамзельке сюрприз!
ВОВАН. А на кой ее ждать? Нашкодим да свалим по-тихому!
КОМАР. Очкуешь? Не тебе решать, сява! Не повезло биксе однорукой. Я давеча тоже думал: прописать как новенькую - и с нее хватит. Теперь дело на принцип  пошло. Не прописать, а пописать придется. Личико помыть да и фары заодно.
ЧИМБА (кивает на офицерскую шинель). А это видели?
КОМАР. И чё? У меня выхода нет. Так и так вилы. Вася меня дешевкой выставил - теперь ответить должен.
ЧИМБА. А  Алевтина здесь с какого боку?
КОМАР. Рядом стояла! И лыбилась. Оба свое получат, твари однорукие!
ЧИМБА. Это твои дела. Нам с Вованом встревать как-то…
КОМАР. Сами в кореша набивались!
ЧИМБА. Корешить никто не отказывается. Только и ты нас, Комар, за фраеров не держи, мы порядки знаем. Ты один  на принцип  заложился, нас не спрашивал!
КОМАР. Ладно. Но и слинять по-тихому у вас не выйдет. Короче, ты, Чимба, на стрёму к дверям встань. Увидишь воспедрилу, и вы с Вованом за дверкой спрячетесь. Как бикса войдет, одеяло ей на голову и рвите когти. Дальше я с однорукой сам управлюсь. А пока фатеру обшмонаем…

Чимба идет к двери и  выглядывает в коридор. 
Комар с Вованом обыскивают комнату. 
Комар потрошит чемодан и с жадностью рассовывает по карманам деньги, зажигалку. 
Вован заглядывает под подушку, приподнимает матрац, раскрывает дверцы пустого шкафа, роется в карманах висящей на стойке шинели, замирает…

ВОВАН. Пацаны, зырь, чё у меня! (Выхватывает из кармана шинели «парабеллум».)
КОМАР. Дай сюда! (Выхватывает у Вована пистолет.)
ЧИМБА. Шухер!

Вован вздрагивает, Комар прячет пистолет за ремень под рубашку.

ЧИМБА. Пронесло. Горел куда-то мимо прохилял. Идет, шатается…
КОМАР. Вот бы узнать, кто мальчика напугал? Кто чокнутого обидел?

Вован хихикает.

КОМАР. Есть же люди нехорошие, как их земля носит? А если, гады такие, еще чего придумают и новую подлянку увечному устроят? «Велосипед», например.
ВОВАН. Велосипед?
КОМАР. Классная хохма, между прочим! Спящему фраеру между пальцами ног жгутики из газетки вставляют и поджигают. Отчего он спросонья ногами крутит, чисто на велике едет. Уссаться можно.
ЧИМБА. А вот теперь точно ша! Идет… (Оборачивается и растерянно смотрит на Комара.)
КОМАР (мечется по комнате, хватает табурет, одеяло с кровати). Всё как договаривались! (Ставит табурет сбоку от двери, загоняет на него Вована и сует ему в руки одеяло.) Бросаешь сверху, а  потом… (Отходит назад и  прижимается к стене.)
ГОЛОС АЛЕВТИНЫ. Странно, дверь открыта…

Дверь открывается резко от пинка ногой. 
Вован от неожиданности роняет одеяло. 
Комар прячется за распахнутой дверью. 
АЛЕВТИНА стоит в дверном проеме. Усмехнувшись, она расстегивает офицерский ремень, ловко управляясь одной рукой,  наматывает его на кулак – словом, в одно мгновение превращается из учительницы в боевую разведчицу.

АЛЕВТИНА (входит).  Интересненько, кто у нас тут шалит? Выходи по одному!

Вован спрыгивает со стула и отбегает в центр комнаты.

АЛЕВТИНА. Вехоткин, я не ошиблась? И Сергуненков, надо понимать, тоже здесь?

Чимба становится рядом с Вованом. 
Оба стоят, низко опустив головы, как нашкодившие подростки, нахватавшиеся блатной романтики, какими они, собственно, и являются. 

ВОВАН. Мы больше не будем! Мы думали…
ЧИМБА. Извините!

Из-за двери тихо выходит Комар. Глаза у него бегают, лицо искажено ненавистью.

АЛЕВТИНА (своеобразным, но привычным для нее движением одной рукой застегивает ремень на талии). Да чего уж там! Вот, помню, в пионерском лагере мальчишки…
КОМАР (ударом сзади кочергой сбивает Алевтину с ног и кричит). Мочи ее!!! (Пинает Алевтину  и убегает.)

Чимба  и Вован дергаются… и замирают, с недоумением глядя друг на друга.

ЧИМБА. Чего это он?
ВОВАН. Сбежал, сука! Нас подставил, а сам сбежал!

Чимба подходит к Алевтине и резко отскакивает назад, потому что Комар возвращается и  втаскивает за собой ГОРЕЛА, водя перед его лицом горящей зажигалкой.

КОМАР. Иди сюда, урод, а то  я твоей роже паленого добавлю!
ГОРЕЛ. Не надо… огонь!
КОМАР («сявкам», как бы оправдываясь).   Рядом стоял, гаденыш! (Толкает Горела.)

Горел падает на колени, отползает к стене, скукоживается, прикрывая голову руками, раскачиваясь и едва слышно завывая: «Липкалипкалипка…»

КОМАР. Попробуй дернись! (Кладет пред Горелом зажигалку, отчего Горел испуганно поджимает ноги.) 
ЧИМБА. Ты чё, Комар, рамсы попутал?
ВОВАН. В натуре, Комар, чё за подлянка?!
КОМАР. Тю! Шелупонь парашечная, а туда же! Рылом не вышли - предъявы кидать!
ВОВАН. Беспредел творишь, Комар! А сам сдристнул, корешей оставил!
ЧИМБА. Мог и по-тихому сдристнуть – она тебя не видела, а стучать бы мы не стали.
КОМАР. Та-а-ак… (Достает из-под рубахи «парабеллум».) Теперь, я понимаю, не настучать  уже не в теме. Вася надавит – расколетесь. А вот фигушки вам, сявки позорные!

Алевтина со стоном поднимает голову. 
Комар бьет ее ногой в живот и направляет пистолет на Чимбу  и Вована.

КОМАР. Ваши-то фотокарточки она срисовала… Кто догадливый, понял, что делать?
ЧИМБА. Я на мокруху не пойду!
ВОВАН. Слушай, Комар, да ты в натуре долбанутый. Похлеще Горела. (Чимбе.) Во связались с козлом, блин!
КОМАР. Чё ты сказал?! Кровью щас за базар умоешься!!! Или своей, или еёной! Или ты ее той заточкой, которую мне показывал, между ребер, или тебе пулю в лоб!
ВОВАН. А пошел ты!
КОМАР. Нет, ты не вкупился, баклан! Заточку из-под ребер ты потом вынешь,  убогому в руку вложишь, и мы втроем слиняем. А пули из трех лбов докторам выковыривать придется. Шпалер опять-таки в руках убогого окажется, а меня как бы здесь и не было… Ну?!! Считаю до пяти – уже четыре! (Целится.)
ВОВАН (с ревом падает на колени). Я не смогу!!! Не надо-о-ооо!

Затемнение.


ИНТЕРМЕДИЯ 9

На школьном стадионе, окруженные одноклассниками, Вован и Аркашка Харитонов, его давнишний друг, стоят лицом к лицу.
- Вовка, мне сказать тебе надо… - говорит Аркашка.
- Нефиг его слушать! – захлебывается слюной Колупан, главный в их третьем классе хулиган и заводила. – Из-за него одного, зубрилы паршивого, Маруся Ивановна нам всем неуды поставила! Давай, Вовчик, покажи ему! Или ты слабак?
- Я слабак?! – кричит  Вова Вехоткин и, зажмурившись, бьет Аркашку по лицу.
А Аркашка перед тем, как заплакать, тихо говорит:
- Меня тетя Клава за тобой сбегать попросила. Мамка твоя похоронку получила… Побелела вся и на пол упала – плашкой, не сгибаясь. Тетя Клава боится, что у нее сердце слабое, не выдержит…

Сцена освещается.

ВОВАН (кричит). Я не смогу!!!
КОМАР.  А ты попробуй – вдруг получится! Для начала заточку в руку возьми!

Вован, всхлипывая, трясущейся рукой из-под рубахи достает заточку. 

КОМАР.  Смелее, сявка, - авторитетным вором будешь! Давай! Шнелль!

Горел перестает трястись и замолкает. Приподнимает голову, замечает оставленную Комаром зажигалку, медленным и незаметным для Комара  движением берет ее в руку.

КОМАР (коверкая язык немецкими ругательствами). Шнелль! Поторапливайся,  швайн!

Горел чиркает зажигалкой, спокойно смотрит на огонь и что-то почти неслышно напевает. 
Алевтина снова  начинает приходить в себя. 
Вован с ужасом  смотрит  на Горела.

КОМАР. Чё остановился?
ВОВАН.  Горел…
КОМАР. И чё?! Горел, горел, да недогорел… (Оборачивается.)

Горел поет громче тоненьким, нечеловеческим и по-настоящему страшным голосом немецкий марш «Schwarzbraun», встает, срывает  тряпку с обожженного лица и медленно идет на Комара. Комар пытается что-то сказать, но не может и замирает, словно от столбняка. И столбняк в данном случае – вполне адекватная реакция на происходящее. На кошмарно страшное уродливое лицо Горела с немигающими глазами и жуткой ухмылкой, на ужасающее звучание бравурной немецкой песенки:

Шварцбраун ист ди Хазельнусс
Шварцбраун бин аух их, я бин аух их
Шварцбраун мусс майн Мадель зайн
Гераде зо ви их…
 
Алевтина приподнимается, но тоже замирает, увидев, как Горел легко выбивает пистолет, двумя руками наотмашь бьет Комара по ушам, пригибает его к земле, нависает со спины сверху, одной рукой запрокидывает голову малолетнего урки, а второй тянется к выроненной Вованом заточке…

АЛЕВТИНА (кричит). Коля, не надо!!!
ВОВАН (бросается к двери и барабанит в нее изо всех сил). Помогите!!!

Грохот бьющегося стекла за дверью, после чего в комнату влетают ТУЛАЙКИН с ИВАНЫЧЕМ. Увиденное и их на какой-то миг погружает в ступор…

ГОРЕЛ (заносит заточку для удара).

Дуви ду дуви дуви ди ха ха ха!
Дуви ду дуви дуви ди ха ха ха…

Тулайкин и Иваныч бросаются на него…

Затемнение.

ГОЛОС ТУЛАЙКИНА. Коля, Успокойся!
ПЛАЧУЩИЙ ГОЛОС АЛЕВТИНЫ. Коля, Коленька, уже все… Не надо…

Громкие рыдания Горела и крик – надрывный, повторяющийся несколько раз:

- ЛИПКААААА!
- ЛИПКААААА!
- ЛИПКАААА!!! ЛИПКАААА! ААААА!!!

Пауза. 

Сцена чуть освещается. 
Алевтина, сгорбившись, стоит рядом с кроватью, на которой мечется Горел. 
Тулайкин стоит чуть поодаль.

АЛЕВТИНА. Успокойся, Коля, все хорошо.
ГОРЕЛ (хватая руку Алевтины и прижимая ее к щеке, неожиданно нормальным мальчишеским голосом). Мама?
АЛЕВТИНА ( дрогнувшим голосом.) Да, сыночек. Спи, мама рядом.
ГОРЕЛ (с облегчением). Мама…

Алевтина  осторожно освобождает руку.

ТУЛАЙКИН. Спит?
АЛЕВТИНА. Да, кажется, заснул.

Алевтина встает. 
Тулайкин открывает дверь. 
Теперь сцена освещена только светом, идущим из коридора. Алевтина и Тулайкин выходят. 
Сцена погружается в полную темноту.
Продолжительная пауза.

ГОЛОС  ЛИПКИ (поет).

Едва слышно ходики на стене стучат,
Мама-зайка в норке баюкает зайчат.

Под потолком постепенно высвечивается окно, похожее на окно в подсобке у Иваныча. 

ГОЛОС  ГОРЕЛА (нормальный, мальчишеский). Липка?
ГОЛОС ЛИПКИ. Не мешай, Коля, Олечка засыпает! (Напевает.)

Месяц из-за облака выставил рога,
Ветер поднимается – будет ураган…

ГОЛОС  ГОРЕЛА. Тише, Липка, Немцы услышат!
ГОЛОС ЛИПКИ. Немцы услышат, если Олечка будет плакать. Сейчас Олечка заснет и будет тихо. Если бы я заплакала, мама обязательно спела бы мне эту песенку. Я не буду плакать, потому что я сейчас как мама…

Слышны автоматные очереди и приглушенная немецкая речь.

ГОЛОС ЛИПКИ.  Олечка заснула, и теперь мне страшно. Совсем чуть-чуточку…
ГОРЕЛ. Не бойся. Если не шуметь, нас не найдут.
ГОЛОС ЛИПКИ. А если бы здесь была мама, я бы совсем не боялась.
ГОРЕЛ. Мама велела нам спрятаться, вот мы и прячемся. Ты же знаешь, Липка, маму надо слушаться.
ГОЛОС ЛИПКИ. Коля, а почему немцы злые? Почему они приехали и мы прячемся?
ГОРЕЛ. Это называется «война», Липка. Немцы враги. Если бы мы с тобой были взрослые, мы бы с ними сражались, а не прятались.
ГОЛОС ЛИПКИ. А-а, я поняла! Они хотят нас убить, пока мы не выросли и не стали с ними сражаться... Коля?
ГОРЕЛ. Что, Липка?
ГОЛОС ЛИПКИ. Ты мою куколку никому не отдавай. Олечка к тебе привыкнет. А песенке я тебя научу. (Тихонько напевает.)

Едва слышно ходики на стене стучат,
Мама-зайка в норке баюкает зайчат…

ГОРЕЛ (перебивает). Тише, Липка! Слышишь, опять!

Приглушенная немецкая речь:

- Von Klaus Anfall von Großzügigkeit!
- Nein, er ist heute nicht Klaus, Weihnachtsmann, Sаnкt-Nikolaus!
- Nur er ist nicht so gierig, wie du bist, Peter!*

- Von Klaus Anfall von Großzügigkeit!
- Nein, er ist heute nicht Klaus, Weihnachtsmann, Sаnкt-Nikolaus!
- Nur er ist nicht so gierig, wie du bist, Peter!*
* слова из ПРОЛОГА:
- У Клауса приступ щедрости! 
- Нет, он сегодня не Клаус, а дед Мороз, Санта-Николаус! 
- Просто он не такой жадный, как ты, Петер!

ГОРЕЛ. Скоро уйдут.
ГОЛОС ЛИПКИ. И тогда мама придет?

Снова немецкая речь:

- Martha mag weiße und rote Rosen auf grünem Grund.
- Zu viel Blut auf dem Schal.  Besser, gib Marta etwas anderes!*

*словаизПРОЛОГА
- Марте нравятся белые и красные розы на зеленом фоне.
 - На платке** слишком много крови.  Лучше подари Марте что-нибудь еще!

**платок матери Липки и Горела – см. ИТЕРМЕДИЯ 5

Шум мотора.

ГОЛОС ЛИПКИ. Коля, а почему бензином пахнет?
ГОРЕЛ. Машины заводят. Сейчас мотор прогреют и уедут.

Постепенно нарастая, звучит в хоровом исполнении на заезженной пластинке песня «Schwarzbraun»:

Schwarzbraun ist die Haselnuss,
Schwarzbraun bin auch ich, bin auuch ich,
Schwarzbraun muss mein Madel sein
Gerade so wie ich…

ГОРЕЛ. Вот, слышишь? Песню запели. Точно уезжать собираются. Помнишь, доярки, когда с работы идут, всегда песни поют…
ГОЛОС ЛИПКИ. Коля, ты глаза закрой, как я закрыла. И ладошками вот так, крепко-крепко…

 «Окно» на заднике сцены увеличивается в размерах, и в нем непропорционально большим появляется силуэт немецкого солдата-огнеметчика. Звон разбитого стекла, после чего сцену заполняет ослепительно пульсирующий ярко-красный свет, на фоне которого слайдами «выстреливают» документальные фотографии «подвигов» немецких карателей и песня звучит громогласно, заглушая пронзительный детский крик:

Duvi du duvi di ha ha ha!
Duvi du duvi di ha ha ha!

Затемнение.


КАРТИНА 3

Стук метронома. Сцена освещается. 
ТУЛАЙКИН сидит за своим столом, опустив голову в ладони, на стуле для посетителей – ИВАНЫЧ. 
АЛЕВТИНА,  как обычно, стоит  у окна.

ТУЛАЙКИН. Как там у немцев про карлика – Дуплезо…
АЛЕВТИНА (не оборачиваясь). Доппельзугер.
ТУЛАЙКИН. Если честно, я в своей жизни ничего страшнее не видел. Ноги словно ватными сделались, когда  он Ахтарова… Могли и не успеть.
ИВАНЫЧ. Ты, Петрович, на себя не наговаривай. Я вроде тоже не робкого десятка, но вспомню, как он пел,  – трясти начинает.
ТУЛАЙКИН. С песней чертовщина полная получается. (Алевтине.) Совпадение или…
АЛЕВТИНА. Или.
ТУЛАЙКИН. Значит, он?
АЛЕВТИНА. Да. Голова кругом… На кого угодно думали, только не на ребенка!
ТУЛАЙКИН. Теперь понятно, чего твои немцы боялись.
АЛЕВТИНА. Боялись не то слово. Судя по тому, что он творил, и я бы в Доппельзугера  поверила.
ИВАНЫЧ. Что это вы, товарищи командиры, все какого-то дупельзопеля поминаете?
АЛЕВТИНА. Доппельзугера. Есть у немцев байка про младенца, которого от материнской груди отняли и кровью напоили, отчего он  превратился в злобного карлика, который по ночам  ищет убийц своей матери и убивает всех подряд.
ИВАНЫЧ. Тьфу, надо же, такое придумать! Хотя чего тут удивляться – какова натура, таковы и сказки!
ТУЛАЙКИН. Сказки, говоришь?

Пауза.

ТУЛАЙКИН. Вот бы узнать, скольких немцев он…
АЛЕВТИНА. Смершевец из госпиталя говорил: от двадцати до тридцати.
ТУЛАЙКИН. Ничего себе! Пятнадцатилетний мальчишка?!
АЛЕВТИНА. Никто не знал, что мальчишка.
ИВАНЫЧ. Все равно не верю! От двадцати до тридцати, да еще и воевать обученных…
АЛЕВТИНА. Большей частью обозников находили. Но и два поста фельджандармерии на дорогах накрылись – на одном три человека, на другом четверо. Часовых по двое ставить начали. Не помогло. Баба одна, насмерть перепуганная, сама в комендатуру прибежала – показать, что на огороде своем нашла. Остро наточенную косу с отпиленным древком. Патрульным на соседней улице ночью шеи перерубили. У одного ударом справа, у другого  слева. Одновременно.
ИВАНЫЧ. Двумя, значит, такими косами… Жуть!
ТУЛАЙКИН. Если их в кулаках держать лезвиями за спиной, спереди не видно, а махануть обеими руками сразу…
АЛЕВТИНА. Смершевцы, кстати, бабу ту не тронули. Посчитали, что она специально на немцев панику наводила.
ИВАНЫЧ. Повезло бабе.
ТУЛАЙКИН (Алевтине).  Теперь и насчет гауптмана твоего понятно.
АЛЕВТИНА. В тех краях в конце весны зондеркоманда акцию устрашения проводила. Порядка десятка деревень полностью уничтожили, вместе с жителями. Каратели из СС. Им-то больше всех и досталось. Особенно огнеметчикам.
ТУЛАЙКИН. Что?!
АЛЕВТИНА. В зондеркоманде были огнеметчики, целое отделение. Были, пока их в Мироновском не сожгли из их же огнеметов. Праздновали возвращение одного своего из отпуска, вот и расслабились. После два пустых баллона от Flammenwerfer`а рядом  нашли…
ИВАНЫЧ. Послушайте, товарищи командиры, вы всерьез про Титаренкова говорите? Про Кольку? Который, как ты сам, Петрович, давеча говорил, мухи не обидит?!
ТУЛАЙКИН. Немцы не люди, а мухи не Комар. Кстати, вохра за Ахтаровым приехала?
ИВАНЫЧ. Давно уже упаковали и увезли. Требовали от меня  штаны  ему поменять, а то, мол,  в кузове вонять будет.  Еще чего! Эдак штанов не напасешься!
ТУЛАЙКИН. От двадцати до тридцати… Я в течение года его каждый день… Тихий, вежливый. В столовой с малышами последним хлебом делился и хоть бы раз ответил,  когда его дразнили. А ведь еще как дразнили!
АЛЕВТИНА. Говорят, помешанные очень изобретательны. Особенно в делах, на которых помешались.
ТУЛАЙКИН (вздыхает). Вот слово и сказано. Как ни оттягивай… (Достает из ящика стола бутылку водки, два граненых стакана и солдатскую кружку, разливает водку, один стакан отдает Иванычу, кружку оставляет себе, а второй стакан сдвигает на край стола.) Садись, Алевтина. Хочешь не хочешь, а решать с Титаренковым надо и, кроме нас, некому.

Алевтина подходит, выпивает водку, садится. 
Иваныч и Тулайкин залпом выпивают свою. 

Почти полминуты тишина нарушается только щелчками метронома.

ТУЛАЙКИН. В детдоме Кольку оставлять нельзя.
АЛЕВТИНА. Но так тоже нельзя!
ТУЛАЙКИН (кричит). А как можно? Подскажи, как, – и с превеликой радостью и легким сердцем… (Выскакивает из-за стола и стремительно ходит по кабинету.)
ИВАНЫЧ. Ко мне старшая дочь  с внучкой-пятилеткой в гости приезжали. Колька тогда ни на шаг от Лидочки не отходил, каждый каприз ее исполнял. Смотрел я на них, умилялся. Про себя решил: весна настанет – отпрошу у вас Кольку и отправлю его к дочери. Она на Хомутнинском полустанке путевым обходчиком. Муж в сорок втором под Харьковом без вести пропал, одной с Лидочкой тяжело, а Колька, хоть и пацан, до мужской работы охочий. Всяко легче будет. И ему, и дочери с внучкой… А теперь как подумаю: вдруг Колька при Лидочке сорвется, - сердце будто клещами сжимает. Эх, да что тут говорить! (Торопливо уходит.)
АЛЕВТИНА. А если я с Колей уеду? В другой детский дом?
ТУЛАЙКИН. И где гарантия, что Колька там не сорвется?

Входит Иваныч с бутылкой водки, торопливо разливает содержимое. Все трое залпом выпивают. 

Стук метронома становится громче.

ТУЛАЙКИН. Дай бог, чтобы мне супруга товарища Томилина на глаза не попалась! (Встает из-за стола, застегивает обе пуговицы на воротнике гимнастерки и поправляет ремень.) В госпиталь я уже звонил. Объяснил, что к чему. Хотели машину сразу отправить, но я попросил повременить. Теперь ты, Иваныч, с вахты им на проходную позвони - пусть машину высылают. Да и еще… Что-нибудь из вещей Титаренкову подбери, на кухне подсуетись насчет продуктов… Давай, иди уже!

Иваныч, кивнув, уходит.

ТУЛАЙКИН. А вам, товарищ старший лейтенант Донатович, отдельное поручение. Разбуди Титаренкова и приведи сюда. Хотя стоп! Вместе пойдем, Алевтина, мало ли…
АЛЕВТИНА. Спасибо, Вася,  но вдвоем не стоит. Я сама.  (Идет к выходу и в дверях  чуть не сталкивается с Горелом.)
ГОРЕЛ. Не надо будить. Я подумал: вы беспокоитесь, -  и проснулся.
АЛЕВТИНА. Заходи, Коля! (Пропускает Горела вперед.)
ГОРЕЛ. Здравствуйте, Василий Петрович.
ТУЛАЙКИН. Здравствуй, Николай. Проходи, садись…

Горел садится на диван как первоклассник на уроке – с прямой спиной и положив руки на сжатые в коленях ноги. 
Алевтина  присаживается рядом.

АЛЕВТИНА. Как себя чувствуешь, как спалось?
ГОРЕЛ. Нехорошо. Я знаю, что сделал плохо.
ТУЛАЙКИН. А ты помнишь, что ты сделал плохого, Николай?
ГОРЕЛ. Нет. Я не помню. Но я знаю, что сделал плохо. Простите меня.
АЛЕВТИНА. Ты ни в чем не виноват, Коля.
ТУЛАЙКИН. Конечно, не виноват! Не ты первый начал…
ГОРЕЛ. Нет. Я знаю. Когда я сделаю плохо, мне всегда больно. Вот здесь. (Касается пальцами висков и начинает мерно раскачиваться.) Я урод. Меня все боятся. Я плохой. Поэтому меня все боятся. Я не хочу, чтобы боялись, но у меня не получается. Потому что я урод. Урод – это плохо. Нельзя быть уродом. Нельзя, чтобы уроды были.
АЛЕВТИНА. Ты не урод, Коля. Ты просто болен.
ТУЛАЙКИН. Ты болен, потому что ранен. Как я, как Алевтина Леонтьевна. Видишь? (Показывает пустой рукав.) Это война, Коля, во всем виновата.
ГОРЕЛ. Про войну я знаю. Пришли немцы и стали всех убивать. Они убили маму, дядю Сережу, тетю Полину, Алексея. Они убили всех. Они убили Липку. А меня только ранили и сделали уродом. Лучше бы они меня убили. (Раскачивается сильнее.)
АЛЕВТИНА. Не говори так, Коля! Нельзя так говорить…
ГОРЕЛ. Я болен. Меня ранили – и я стал уродом. Уроды всегда делают плохо и говорят неправильно… Я должен уехать?

Алевтина отворачивается.

ГОРЕЛ. Не расстраивайтесь, Василий Петрович. Не плачьте, Алевтина Леонтьевна. Я знаю, что должен уехать. Здесь нет немцев. Я должен уехать туда, где немцы.
ТУЛАЙКИН. Нет, Коля, ты поедешь в больницу. Где хорошие врачи тебя вылечат, и тебя перестанут бояться.
ГОРЕЛ (замирает).  А немцы?

Алевтина плачет. 
У Тулайкина по скулам ходят желваки.

ГОРЕЛ. Немцы меня боятся.  Когда я хотел, чтобы они умерли, они умирали.
АЛЕВТИНА. Ты помнишь, как это было?
ГОРЕЛ. Нет. Не помню. Я знаю, что у меня получалось, но не помню, как… (Снова кладет пальцы на виски и начинает раскачиваться.) Не помню… Я не хочу об этом вспоминать! Можно, я не буду об этом вспоминать? (Бьется в судорогах.)

Тулайкин бросается к нему, сдавливает за плечи. 
Алевтина  гладит Горела по голове.

АЛЕВТИНА. Коля, успокойся! Не надо!
ТУЛАЙКИН. Не надо ничего вспоминать, Коля! Забудь все! Война скоро закончится и немцев не будет. Их всех убьют!!!

Горел затихает. 
Тулайкин  отходит, жадно пьет воду прямо из графина.  

Входит Иваныч.
Алевтина уступает ему место, Иваныч садится рядом с Горелом.

ИВАНЫЧ. Пойдем, Николай. Вещи твои соберем…
ГОРЕЛ. Да. Я знаю. Я должен уехать. Простите меня, Василий Петрович. Не надо плакать, Алевтина Леонтьевна. Все будет хорошо.
ИВАНЫЧ. Да не просто все хорошо, а замечательно все будет! Доктора там приветливые, нянечки заботливые. Ванна два раза в неделю, душ – каждый день… (Не договаривает.)
ГОРЕЛ. Пойдем, Иваныч. (Достает маленькую самодельную куклу и отдает Алевтине.) Томочке Томилиной передайте. Пусть не обижается, что я ей  Липкину куклу не отдал.
АЛЕВТИНА. Передам обязательно. Томочка будет рада.
ГОРЕЛ. Не надо плакать. Иваныч сказал: все будет замечательно.
АЛЕВТИНА. Я буду тебя навещать, Коля. Как только смогу – обязательно буду к тебе приходить. Про ребят рассказывать, про Василия Петровича, про Томочку Томилину…
ГОРЕЛ. Спасибо, Алевтина Леонтьевна. Вы как мама.
АЛЕВТИНА (дрогнувшим голосом). Что?
ГОРЕЛ. Вы красивая. И добрая. Как мама. До свидания, Василий Петрович! (Уходит.)

Иваныч уходит следом.
Алевтина плачет навзрыд. 
Тулайкин становится рядом и обнимает ее. 

Затемнение.

ГОЛОС ЛЕВИТАНА (в трансляции). «Юго-западнее Кенигсберга наши войска в результате наступательных боев овладели населенными пунктами Розен, Ренгенгютер, Шенвальде, Шенау, Мертенсдорф и железнодорожной станцией Шенау.
На территории Померании, северо-западнее и западнее города Нойштеттин, наши войска, продолжая наступление, с боями заняли белее 30 населённых пунктов и среди них Гольдовк, Дуббертех, Клингбек, Перзанцих, Гиссольк, Иухов.
В Бреслау продолжались бои по уничтожению окружённой группировки противника.
На других участках фронта - поиски разведчиков и в ряде пунктов бои местного значения.
За 1 марта на всех фронтах подбито и уничтожено 62 немецких танка. В воздушных боях и огнём зенитной артиллерии сбито 39 самолетов противника».


ФИНАЛ

Под мелодию песни про трех танкистов в виртуозном исполнении на аккордеоне, как мог бы сыграть ее Тулайкин, имея обе руки, на сцену проецируются знаменитые и хорошо известные кадры кинохроники – цветы на броне советских танков в освобожденных городах, победные залпы «катюш» по Берлину, знамя победы над Рейхстагом, фашистские знамена у подножия Мавзолея…
А после целую минуту длится тишина, нарушаемая лишь щелчками метронома, и на экране сменяют друг друга кадры, которых нет и не может быть ничего страшнее – фотографии убитых, сожженных, искалеченных, плачущих или просто молчаливых детей войны.







_________________________________________

Об авторе: Ю. ЛУГИН (ЛУКИН ЮРИЙ ЛЕОНИДОВИЧ)

Учитель русского языка и литературы высшей категории, руководитель школьной театральной  студии «Ивангард», член Гильдии  драматургов России.  Победитель, лауреат, призер, дипломант, финалист и полуфиналист порядка 30-ти Международных и Всероссийских литературных и драматургических конкурсов.скачать dle 12.1