Марта Райцес. НЕВИДИМКИ

(недокументальная пьеса в двух действиях)


Действующие лица:

ВОРОНЯНСКАЯ (Елизавета Денисовна) — женщина 1906 г. рождения.
РЕШЕТОВСКАЯ (Наталья Алексеевна) — женщина 1919 г. рождения.
СВЕТЛОВА (Екатерина Фердинандовна) — женщина 1919 г. рождения.
НЕВИДИМКИ — многие мужчины и женщины разных лет рождения.

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ВОРОНЯНСКАЯ и РЕШЕТОВСКАЯ стоят в одинаковой позе: руки по швам, смотря в одну сторону, не соприкасаясь плечами. 

ВОРОНЯНСКАЯ: В Публичной библиотеке Ленинграда в июне 73 года, у меня плохая память на числа, я прячусь за хорошо знакомыми мне шкафами, дивлюсь виртуозности гения. Александр Исаевич Солженицын подбрасывает и, не глядя, ловит карандаш, несколько раз перевернувшийся в воздухе. Я думаю, открыться ли, очень долго. Карандаш кружится, и кружится, и кружится. Мне было разрешено знакомство с ним. В голове вальсируют мои к нему строки: «Нас — тысячи! Вы один. И никто, никто из нас не смеет претендовать на Ваше внимание».

РЕШЕТОВСКАЯ: Мы с мужем в Ленинграде. Саня запланировал встречи с семьей филолога Эткинда, академиком Лихачевым, Ахматовой, Травкиным и Воронянской, она всё же подошла к нему в библиотеке. 
Ее письмо было датировано: 26 декабря 1962 года. Обратный адрес: «Ленинград — 7, Роменская, 4, кв. 42».

ВОРОНЯНСКАЯ: «Дорогой и неведомый друг!

Позвольте обнять вас от всего благодарного сердца и порадоваться, что Вы существуете,  живете, что вы подарили читателям два талантливых произведения: «Счастливый» день Ивана Денисовича и праведницу Матрену.

Я вся во власти ваших рассказов! Я не могу забыть их! Я много-много думаю о них! И ещё больше я думаю об их чутком, добром, мудром авторе — ЧЕЛОВЕКЕ.

И сердце рождает потребность сказать вам какие-то слова, которые могли бы выразить  нежность, любовь, признательность, глубокую благодарность.

Но как же бледны слова по сравнению с той бурей чувств, которая охватывает сердце... И сердце рвется к вам, и горько думать, что в трудную для вас минуту оно не умело и не смогло ничем вам помочь!

Но дорогой «Иван Денисович»! Сколько теперь у вас друзей, и сколько из них настоящих! Я уверена, что к вам со всех концов страны идут отклики на ваш рассказ. Уверена и в другом: ваши рассказы будут читаться миллионами людей, и многие из них ответят вам горячей любовью.

Пусть и моё чувство любви и признательности вольется в этот общий поток уважения к вам, к вам, большому мудрому художнику и настоящему, настоящему че-ло-ве-ку.

Очень-очень хочу быть вам чем-нибудь полезной. Располагайте мною как искреннейшим и преданнейшим другом.

И ещё, и ещё раз спасибо вам за Матрену и Ивана.

Они навсегда в сердце.

Поздравляю вас с наступающим Новым годом!

Как хотелось, чтобы этот год укрепил ваше здоровье и принес вам радость.

Да хранят вас музы!

Пусть ваша дружба с ними будет крепкой и нерушимой.

Кланяюсь за всё, за всё до земли».

РЕШЕТОВСКАЯ: Двойной тетрадный лист в линейку, голубые чернила. Вы — везде с большой буквы. Помета Солженицына об ответе. Саня в этом письме увидел раскаяние за прошлое — раскаяние души, которая не отведала лагеря. Я тоже в его глазах такая душа, но не поднявшаяся до покаяния.

ВОРОНЯНСКАЯ: Мы вместе на «Реквиеме» Моцарта в академической капелле. Я плачу, не скрывая.

РЕШЕТОВСКАЯ: Высокий подбородок, острый нос, и по нему катятся слезы. Чувствует музыку и любит Саню, как я. Саня из «шарашки» присылал письма о своих музыкальных открытиях. Как-то он с особенным удовольствием прослушал 2-ю часть 2-го концерта Шопена, «Думку» Чайковского, любимую им «Вальпургиеву ночь», цикл Рахманиновских симфоний и концертов. Причем особенно понравилась ему 2-я часть и блестящий финал 2-го концерта Рахманинова, были в списках и чудесные сонаты: 17-я Бетховена и фа-диез-минорная Шумана. Я как пианистка всё это разучивала. Но, когда он из «шарашки» вернулся, ему стало некогда слушать. Пишет.

ВОРОНЯНСКАЯ: После хорошей музыки ощущаю, что струпья от сердца как будто отваливаются.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня как всегда раньше всех получил наши куртки в гардеробе. Никогда не стоит в очередях, всегда в них первый. Мне хочется задержаться. В театрах или кино мы бываем по строго установленному графику: 2, редко 3 раза в месяц, никогда не чаще.

ВОРОНЯНСКАЯ: Я дарю Александру Исаевичу «Реквием» Верди.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня давно хотел написать о лагерях полнее, чем в опубликованном «Иване Денисовиче», но не знал, как собрать материал на такой большой замысел. И вот к нам приносят письма. Десятки, сотни. «Архипелаг ГУЛаг» пришел к нему сам. Ночным автобусом выезжаем в Тарту. Там встречи с ссыльным в Сибирь, Саня записывает его историю. После возвращаемся в Рязань, в наши 9 метров. Я с дороги протираю два наших письменных стола. Санин большой, строгий, с множеством ящиков; мой — маленький, старинный, на тонких резных ножках. И маленький круглый, тоже старинный, столик около кровати. На него мы кладем книжки, которые читаем перед сном.

ВОРОНЯНСКАЯ: Сижу вечерами в одиночестве, но не в тишине, и думаю: одно отчество у меня с Иваном Денисовичем. И приятно чувствуется с ним родство. Перечитываю его «Один день..». И думаю, каким был мой день? «Неандертальцы» и «троглодиты» через стенки шумят, ни о чем не задумываются. Я соседствую в коммунальной комнате рядом с Разъезжей на Роменской улице — классический Достоевский двор, и люди такие же жалкие, «маленькие» и «лишние», герои русской литературы.

РЕШЕТОВСКАЯ: Живем по расписанию. Муж долго не возвращается с зарядки. Радостно сообщает мне, что кроме физической зарядки придумал и другую: повторять страничку из Далевского блокнота. Словарь Даля — его настольная книга. 

ВОРОНЯНСКАЯ: Ищу по всему Ленинграду, где посмотреть фильм «Кавалер розы» с дирижером Герберт фон Караяном. Чувствую себя от поисков нездоровой, но верю, что найду. Не может быть такого, чтобы во всем Ленинграде не было фильма с этим великим человеком.

РЕШЕТОВСКАЯ: В лагере Саня, по его рассказам, писал и в бараке, и в цеху, и в степи, и даже в конвое, но когда он пишет дома, говорить нельзя, радио включать нельзя, воду включать или переставлять посуду на кухне нежелательно. Отвлекают его даже машины за окном. Он меня приучил к бесшумности.

ВОРОНЯНСКАЯ: Фильма не нашла. Успокаиваю себя записью 7-ой симфонии Шостаковича, которую он так почетно назвал «Ленинградской». Какие здесь темные ночи... 

РЕШЕТОВСКАЯ: На печатных экземплярах Саня не ставит фамилии, а написанное от руки после перепечатки сжигает. Наша печь затапливается из кухни, поэтому жжем по ночам, когда соседи спят. Смотрим вместе на огонь. Тепло на душе, когда Саня повторяет, что хорошее у нас отопление — печное, при центральном жить гораздо хлопотливей, сложнее жечь черновики.

ВОРОНЯНСКАЯ: Пишу письмо Александру Исаевичу: «Жму Ваши волшебные руки художника и надеюсь, что смогу сделать это наяву».

РЕШЕТОВСКАЯ: Муж убежден, что своих читателей писатель-подпольщик выбирает по политической надежности и умению молчать. Эти два качества редко соседствуют с тонким художественным вкусом. За Елизаветой Денисовной, после её писем, Саня признает чувство слова. Я же умею молчать.

ВОРОНЯНСКАЯ: Для удобства, в своих мыслях переименовываю Александра Исаича в АИ, иначе очень долго получается думать о нем. А думаю об АИ я всё время.

РЕШЕТОВСКАЯ: При чтении отдельных рассказов, и особенно стихов, Саня ставит им оценки, начиная от точки. Потом плюс и, наконец, восклицательные знаки, вплоть до трёх, которых, например, удостоилось стихотворение «Silentium!» Тютчева.

ВОРОНЯНСКАЯ:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои.
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи:
Любуйся ими — и молчи.
Как сердцу высказать себя? 
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь;
Взрывая, возмутишь ключи:
Питайся ими — и молчи.
Лишь жить в себе самом умей.
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи:
Внимай их пенью — и молчи!..
Silentium — латынь, молчание.

РЕШЕТОВСКАЯ: Вкусы у Сани постоянно претерпевают очень большие изменения. Студент Солженицын был влюблен в Джека Лондона. Солженицын-фронтовик величайшим писателем почитал Горького. Позже и теперь — Толстого.
Замечаю, что дочки помогали Толстому переписывать тексты. Солженицын детей не хочет, хочет роман.

ВОРОНЯНСКАЯ: Наталия Алексеевна ведет тетрадь с разделенными вдоль страничками. Слева «Л. Толстой», справа: «А. Солженицын». Слева заносятся черты характера, о которых вычитано в мемуарах Софьи Андреевны, справа ставится прочерк или плюс. Одно сходство бросается в глаза. Оба великие.

РЕШЕТОВСКАЯ: Пока мы были в поездке приходила почитательница таланта моего мужа. Оставила письмо с обратным адресом и номер. Саня, прочитав, сказал положить конверт  в папку № 21 «мир учёных», без ответа. Папок уже больше полусотни.

ВОРОНЯНСКАЯ: Сколько книг ходит в Самиздате... Но чтение и перепись — под уголовным запретом. Писцам 5 сотен лет назад разрешалось, а нам это грозит наказанием. И я живу наблюдателем вместо того, чтобы быть героем.

РЕШЕТОВСКАЯ: Шаламов был по Саниному приглашению, но больше не приедет.  Он с трудом преодолел дорогу. Чудно ему было наше расписание. После короткой беседы за завтраком Саня уходил работать на целый день, а ему давал свои старые стихотворные рукописи. У Сани правило: не принимать дома гостей и не ходить в гости. Радуюсь нарушению, хотя вижу, что дружбы не получится.
У нас появился телефон, но мы ни с кем не созваниваемся. Иногда Саня звонит по номеру и спрашивает: «Это химчистка?». На том конце провода его узнают по голосу. Это значит, в 8 вечера он зайдет за материалами. Живем, как будто я не стираю. «Алло, это химчистка?», «Алло, это химчистка?», «Алло, это химчистка?»…

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ попросил меня просматривать редкие издания 20-х годов, отбирать штрихи эпохи и факты. Я стараюсь, чувство анекдотичного помогает и выбирать художественные яркие отрывки, и терпеливее ждать с ним встречи. Видеть в затянувшейся зиме — шутку.

РЕШЕТОВСКАЯ: К Саниному дню рождения Валютное управление Министерства финансов делает подарок — присылает разрешение на покупку машины. Покупаем «Москвич» и называем его Денисом. Я часто предлагаю мужу имена и фамилии. Рубин и Игнатич в Матренином дворе — моё маленькое вкрапление в творчество Сани. Я работаю заведующей кафедрой химии в сельхозинституте, получаю солидную профессорскую зарплату — 320 рублей. И там много фамилий, имен, отчеств — всё приношу в дом. Чтобы он писал и любил меня.

ВОРОНЯНСКАЯ: В библиотеке разговор: Александр Исаич выдвинут на соискание Ленинской премии. Обхожу полгорода пешком, но покупаю плитку любимого шоколада. Декабрь, гололедица, асфальт Ленинграда блестит, как озеро в Лебедином. Праздную с Шостаковичем.

РЕШЕТОВСКАЯ: Чтобы ускорить работу, Саня привлекает к ней меня, и мы в четыре руки печатаем. Я изучаю по учебнику распределение клавиатуры по пальцам, запоминаю расположение букв и начинаю набирать скорость. Саня печатает всего двумя пальцами (указательным правой руки и средним левой), но по скорости меня превосходит. Так спешит писать.

ВОРОНЯНСКАЯ: Я встречаю АИ в Ленинграде для работы в Публичной библиотеке.

РЕШЕТОВСКАЯ: Сказал: «Надо использовать открывшуюся возможность для сбора материала к историческому роману». Разбираю в одиночестве архив его тюремно-лагерных отправлений мне. 172 письма и 13 открыток. Это мне за дело не засчитывается, поэтому разбираюсь с папкой 28, с вырезками иностранных газет об Иване Денисовиче и Матрене и их переводами к приезду мужа. Вечером со студенткой музыкального училища играю в зале концерт Кабалевского. Нам аплодируют. Последние аплодисменты себе я слышала больше 10 лет назад.

ВОРОНЯНСКАЯ: 13-го февраля я отправляю Наталье Алексеевне телеграмму: «Умоляем разрешить задержаться [на] неделю».

РЕШЕТОВСКАЯ: Особого значения телеграмме не придаю. Это, наверное, прихоть Воронянской. Должно быть, под предлогом поспеть ко мне, муж отказывается от праздных визитов.

ВОРОНЯНСКАЯ: Александра Исаича я вижу редко. Но не смею навязываться. Выписки мои ему понравились. Он здесь всего 20 дней. Что, если бы только 20 дней стояло на небе солнце? А разве и не так в Ленинграде?

РЕШЕТОВСКАЯ: Получаю от самого мужа письмо с той же просьбой: не укладывается, хочет задержаться, просит моего согласия… В голове его слова: «И чтобы впредь все дни рождения мы встречали только вместе!». На свой день сама поеду в Ленинград! Я февральская. На дворе буран. Но я дважды мотаюсь на почту. Отсылаю два письма и телеграмму. Вечером поздно, уже по телефону передаю ещё одну телеграмму: «Надо решить ты Рязань мы Москву я Ленинград звони телеграфируй». Ни звонка, ни телеграммы. У Воронянской нет телефона. Вот возьму и, не дожидаясь, съезжу в Ленинград. Я ж была женой «зэка»! Что меня не пускает? Колючая проволока, что ли?.. Это начало моей болезни с высокой температурой…

ВОРОНЯНСКАЯ: Сегодня судят Бродского, Александр Исаич письмо в его защиту не подписывает. Сердиться на того, кому молишься, нельзя.

РЕШЕТОВСКАЯ: 800 писем, не считая бандеролей и деловых корреспонденций, получено за год. У меня жар.

ВОРОНЯНСКАЯ: Объявлен короткий список кандидатов на Ленинскую премию. Гончар, Гранин, Исаев, Первомайский, Серебрякова, Солженицын, Чаковский.

РЕШЕТОВСКАЯ: Как-то всё же дожили до 17 марта — дня нашего отъезда в Ташкент. В вагоне свободно. Едем в купе вдвоем. Муж перебирает взятые им с собой заготовки для «Ракового корпуса». Я перебираю волосы, не  обращает внимания. Открываю словарь пословиц Даля. Чтение, разметка, выписывание, переклассификация. Потом перепечатаю пословицы на машинке. Саня мечтает иметь дома вазу, наполненную карточками с нанесенными на них пословицами, лучшими из лучших, чтобы их наугад вынимать, перебирать…

ВОРОНЯНСКАЯ: Моя любимая пословица — «Коль любить, так без рассудку, коль рубнуть, так уж сплеча!». Я так АИ люблю. Это я у Толстого вычитала. Алексея Константиновича.

РЕШЕТОВСКАЯ:  Утро Саня проводит в онкодиспансере, в белом халате участвует в обходе, говорит с врачами и больными. Я гуляю одна в белом пальто и соломенной шляпке. Дожидаюсь разговора.

ВОРОНЯНСКАЯ: У АИ возникла любовная история в Ленинграде.

РЕШЕТОВСКАЯ: Он всё же позвонил по номеру, оставленному летней посетительницей из папки «Наука». Позвонил, как многим звонил.

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ дал в мои руки «Крохотки» на условии, что их можно не прятать, а «давать хорошим людям». Никогда мне не хотелось иметь много друзей, как в этом году. А тем не менее их мало.  

РЕШЕТОВСКАЯ: Я перестраиваю квартиру. Делаю мужу отдельный кабинет. Будем жить в разных комнатах, пока он не примет решения… Я или эта женщина. Крошится штукатурка, бьется кирпич. Таскаю всё это из дому. Тороплю рабочих, тороплю техника, штукатуров, маляров.
Покупаю материал. Шью новые шторы на окна, на двери, накидку на тахту… Пианино и машинка разъезжаются по разным комнатам, как и мы с мужем. 2-го апреля приезжает. Тихо проходит в свою комнату писать. Я плачу, тоже тихо, чтобы не мешать ему.

ВОРОНЯНСКАЯ: Ленинскую премию по литературе присуждают Гончару. За 5-ый роман «Тронка». У Александра Исаича 2 повести и 2 рассказа. Не печатают.

РЕШЕТОВСКАЯ: За чаем после утренней работы говорим о письмах. Я могу изъять из 21-й папки («Мир учёных») ту женщину, она ему не годится в подруги жизни. Я должна отправить Воронянской письмо и еще 2-м невидимкам, помощникам Солженицына. И должна прочесть письмо мне от Сани: «Отгремел наш кризис февраля-апреля, и, не удивляйся, меня он убедил еще больше прежнего, что никто-никто, как ты, не может быть предан мне. Никто не может жить моими интересами так, как ты». И дальше: «Ничего уже, кроме смерти, не может нас, Джемочка, разлучить». Всё сделала.

ВОРОНЯНСКАЯ: Все мои письма АИ сжигает. Говорит, что я пишу опаснее других. Какие неискренние люди его окружают. Ведь я просто называю всё своими именами. В партии — убийцы и душегубы.

РЕШЕТОВСКАЯ: Майские праздники. Я вижу Твардовского впервые. В распоряжение Александра Трифоновича предоставляется кабинет моего мужа. На письменном столе — толстая стопа печатных листов — рукопись романа «В круге первом». После обеда мужчины выходят прогуляться, а я сажусь немного поиграть. Вернулись, Александр Трифонович  уговаривает меня не прерывать музыки. Ещё, ещё… Как похожа игра на рояле и печатание на машинке.

ВОРОНЯНСКАЯ: Я хожу по библиотекам и спрашиваю, интересуются ли Солженицыным. Читают ли его молодые. Одна из сотрудниц библиотеки отдает мне ненужный им теперь «Один день» в журнале. Другая кричит: «Что вы, что вы, нельзя! Раз книгу отобрали в особый отдел, то опасно её кому-нибудь дарить». Значит, сказали изъять.

РЕШЕТОВСКАЯ: Уходя на работу, слышу, как Трифонович жалеет Надю. Это я — Надя Нержина! Это я.

ВОРОНЯНСКАЯ: Про Надю Нержину написано талантливейше: «И прошло четыре месяца после войны. И пора было признать, что Глеба уже нет на земле. И пришел потрепанный треугольник с Красной Пресни:
«Единственная моя!
Теперь будет ещё десять лет!»
Близкие не все могли её понять: она узнала, что муж в тюрьме ― и осветилась, повеселела. Какое счастье, что не двадцать пять и не пятнадцать!»

РЕШЕТОВСКАЯ: Мы в Эстонии, на хуторе под Выру, среди озер — это место любимое у Елизаветы Денисовны.

ВОРОНЯНСКАЯ: Когда-то я ездила сюда в отпуска. А теперь на пенсии для главного дела жизни. Поздно пришел смысл.

РЕШЕТОВСКАЯ: Работаем в три пары рук. Я с Елизаветой Денисовной печатаем вариант «Круга-87», рассчитанного на публикацию. Саня проверяет.

ВОРОНЯНСКАЯ: Учеба печати на машинке дается нелегко, у меня была своя машинистка, я до пенсии была заведующей в библиотеке на Мойке, но для большого художника и настоящего человека я стараюсь из всех сил и внимания.
АИ живет на сосновой горке рядом, на возвышении. Там врыт стол, проторилась тропа, поставлена палатка. Он раскладывает, растасовывает малый «Архипелаг». Включает туда новые лагерные материалы, показания свидетелей. Мне хочется смотреть на него, как в библиотеке, когда он подбрасывал карандаш. Но я должна помогать Наталии Алексеевне с её долей, перепечатывать.

РЕШЕТОВСКАЯ: Муж на ночь мне говорит, что здесь он придумал, понял, как собрать свой большой «Архипелаг ГУЛаг». Я оглядываюсь, чтобы запомнить это место. Но темно.

ВОРОНЯНСКАЯ: Почему-то во всем Союзе темные Ленинградские ночи... И здесь.

РЕШЕТОВСКАЯ: Из письма одной эмигрантки Саня узнает, что «Крохотки» напечатаны за границей в «Гранях». Доволен сегодня всем и всеми, кроме Воронянской. Она, не спрашивая его, включила в рукопись «Крохоток» «Молитву», текст, отправленный мужем не для распространения.

ВОРОНЯНСКАЯ: Как легко мне жить с Тобой, Господи! Как легко мне верить в Тебя!
Когда расступается в недоумении или сникает ум мой, когда умнейшие люди
не видят дальше сегодняшнего вечера и не знают, что надо делать завтра,
Ты снисылаешь мне ясную уверенность, что Ты есть, и что Ты позаботишься,
чтобы не все пути добра были закрыты. На хребте славы земной я с удивлением оглядываюсь на тот путь через безнадёжность сюда, откуда и я смог послать человечеству
отблеск лучей Твоих. И сколько надо будет, чтобы я их ещё отразил,
Ты дашь мне. А сколько не успею, значит, Ты определил это другим.

РЕШЕТОВСКАЯ:. Саня говорит, что сейчас многие «невидимки» жгут его архив. Сами сидим напротив незатопленной печи. Хорошо нам вдвоем. Мне с ним.

ВОРОНЯНСКАЯ: Октябрь 64-го года. Снят Хрущев.
РЕШЕТОВСКАЯ: Зубов, друг Сани по ссылке, сжег экземпляр «Круга». Мучился подозрением, что один человек, которому он дал прочесть, является осведомителем. А тут сняли Хрущева. Вдруг придут с обыском? Надо уничтожить! И... уничтожил. 

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ всегда проговаривает, что в опасные моменты нужно жечь. Никогда.

РЕШЕТОВСКАЯ: Зубов подарил мужу фанерный посылочный ящик с двойным дном для рукописей, в лагере они переписывались, делая записи внутри расслоенной и заново склеенной открытки, предложил держать рассказы в виде склеенного из их листов переплёта книги. Вокруг Сани много таких людей. Вот Елизавета Денисовна — полет фантастической романтики.

ВОРОНЯНСКАЯ: Подобрать материал, раздобыть необходимую книгу или статью, что-то перепечатать, встретиться с человеком, который может сообщить интересные факты и записать разговор. Мы друзья. Имена наши Александр Исаич не называет. Общаемся только по кличкам. Когда приходит, стучится, а не звонит в дверь. Если знает, что соседи не дома, звонит.

РЕШЕТОВСКАЯ: Одно длинное, 2 коротких нажатия на кнопку.

ВОРОНЯНСКАЯ: Один долгий, 2 коротких рывка проволоки. Колокольчик. Заходя говорит, на сколько минут, и всегда укладывается в срок.

РЕШЕТОВСКАЯ:  Сажусь подписывать конверты с обратным адресом, чтоб меньше терять времени мужу, чтоб чаще писал... Он уезжает работать над «Архипелагом ГУЛагом» в деревню Давыдово. А после — в Эстонию. Остановится у невидимок. Саня конверты не берет. Ничего нельзя, что может раскрыть его труд. Черновики «Архипелага» все в Союзе.

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ преподносит мне подарок — пишущую машинку «Оптиму». Завезли с Наталией Алексеевной сами, в Ленинград. Провожу их по изломанному коридору через запах керосинок к своей комнате у кухни. У меня только одно кресло, и то продавленное моим напором. Александр Исаич садится. Наталия Алексеевна стоит.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня любит подарки с пользой. С пользой для литературы. Мне дарил книги, давно ноты. В день регистрации — букетик ландышей и как-то подарил серебряный стаканчик. И свою фотографию с надписью: «Будешь ли ты при всех обстоятельствах любить человека, с которым однажды соединила жизнь?».

ВОРОНЯНСКАЯ:  До 1965 года АИ всегда сам печатал свои вещи на маленькой машинке, а теперь оказывает честь мне.

РЕШЕТОВСКАЯ: Машинку он зовет «Rena», как у каждой невидимки, у нее есть имя.

ВОРОНЯНСКАЯ: Получаю первую редакцию «Архипа».

РЕШЕТОВСКАЯ: «Архипелага ГУЛага», у романа тоже есть имя.

ВОРОНЯНСКАЯ: Пять частей без интервалов, страница заполнена с обеих сторон. На листах тонкой просвечивающейся бумаги, которую Солженицын специально покупает в Москве. АИ с лагерных времен измеряет объем текста в кубических сантиметрах. Чем меньше — тем легче спрятать при обыске. Мне нужно перепечатать с полями и просветами, чтобы АИ мог возвращаться к правке каждой главы.

РЕШЕТОВСКАЯ: Елизавету Денисовну мы прозвали Кью. Королевой Елизаветой. Она всегда делает, что пожелает.

ВОРОНЯНСКАЯ: 11-го сентября захвачен архив АИ у семьи невидимок. Там не читанное мной: «Пир победителей», «Республика труда». АИ это тяжело, он делится со мной мыслью о смерти. Когда бы он не умер, он уже бессмертен из-за Ивана Денисовича и Матрены. Но АИ живет по Христу. Убивать себя — грех, надо чтобы тебя распяли другие.

РЕШЕТОВСКАЯ: Летом мы купили садовый домик в Рождестве-на-Истье в Нарофоминском районе Московской области. Дачу мы назвали «Борзовка». У Саниного лагерного друга, Виткевича, родился сын, предлагаю поздравить их, пригласить, отойти от ссоры. Саня злится за критику Виткевичем его рукописи, полгода не общаемся. Муж говорит: «Не знаю, чем рождение ребенка большее событие, чем рождение романа…».

ВОРОНЯНСКАЯ: «Главное — духовные дети», как говорит АИ. Я знаю современников АИ, прочитавших его, и под воздействием его произведений начавших не только думать о судьбах своей страны, но и замечать то, мимо чего они раньше равнодушно проходили, и делать то общественно нужное, что раньше не пришло бы им в голову. Гражданская позиция Твардовского, Каверина, Григоренко, других видных деятелей и современников писателя усиливается, а иногда и возникает под прямым воздействием могучего духа Солженицына.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня не прощает мне, что удар 64-го года (наша первая личная драма) для меня тяжелее удара 65-го (изъятие архива). Для него это несопоставимо. Для меня тоже.

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ нельзя любить за то, что он сделал лично нам, его будет любить весь мир за правду о ГУЛаге. И мы, кто знает его лично, первые любим его за это.

РЕШЕТОВСКАЯ: 20-го сентября присутствуем на концерте Шостаковича. Начало задерживается. Саня достает карточки и предлагает мне его спрашивать по ним. Ни минуты не может пожить без дела, для удовольствия.

ВОРОНЯНСКАЯ: Если б допустили, я бы мыла ему полы и калоши. Шостаковичу. Так люблю его музыку.

РЕШЕТОВСКАЯ: После Шостаковича захотелось играть. Мне не хватает руководства в занятиях на фортепиано. Муж ставит мне себя в пример, он в литературе самоучка. Советует штудировать книгу Нейгауза «Искусство игры на фортепиано». Учителей не признает.

ВОРОНЯНСКАЯ: Я скачу по Кавказскому побережью, и хруст — ломаю ногу. С переломом еду в Ленинград. Не жалею, что скакала, хотя боль адская.

РЕШЕТОВСКАЯ: Хочу уйти из института. Настоящей научной работы, как в Москве, я наладить в Рязани не сумела. В преподавании добралась до своего потолка. Гораздо большее удовольствие, чем чтение лекций, доставляет мне помощь мужу, занятия музыкой, английским языком, фотографией. Научилась шить и для себя, и для Сани. Нужно ли быть частью большого целого, что зовется Солженицын, или лучше быть маленькой собой, я решаю в пользу мужа.

ВОРОНЯНСКАЯ: Нобелевскую премию 65-го года получил Шолохов. АИ, наверное, болит сейчас, как моё колено.

РЕШЕТОВСКАЯ: В филармонию меня не взяли. Нет формы. Муж закончил 2 рассказа: «Как жаль» и «Захар-Калита». Помогаю ему с перепечаткой. Буквы, как ноты...

ВОРОНЯНСКАЯ: Арестованы Синявский и Даниэль за публикацию произведений за границей. КГБ называет это «антисоветской деятельностью».

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня едет в Москву забрать роман из сейфа «Нового мира». Говорит Твардовскому, что для переделки синтаксиса. Мне, покупая билет, объяснил тем, что помнит, как роман Гроссмана забрали именно из новомировского сейфа. 
С Бёллем Саня отправил на Запад «Прусские ночи» и сценарий «Знают истину танки». Спасая тексты, погубит нас. Но я ему этого не говорю. Он знает.

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ в Ленинграде не бывает. Пишу ему письма, не ленясь делиться прекрасным. Переписываю афоризмы из книг, которые читаю. Иногда при хорошем самочувствии на 2-3 страницы выписываю лучшие фрагменты из мудрецов. Сегодня цитата короткая: «Никогда не бойся мгновений — так поет голос вечности. Тагор».

РЕШЕТОВСКАЯ: Муж опять в Эстонии. Опять с Архипом. Вызываю его телеграммой из-за получения нами квартиры. Вернулся на день. Сбривает перед обратным отъездом бороду. Поедет новым путем. Никогда дважды не добирается одной дорогой до того же пункта. Вдруг слежка. Только ко мне всегда можно вернуться не задумываясь, не готовясь загодя.

ВОРОНЯНСКАЯ: В новом году в первом выпуске «Нового мира» выходит рассказ  Александра Исаича «Захар-Калита». Читаю лежа. Никилоз деформированного сустава. Результат лечения. Ну, не душегубы?

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня вернулся с чтения глав «Ракового корпуса» в одной гостеприимной квартире. Ходят слухи, что он пишет «Архипелаг ГУЛаг». Сказала хозяйка, провожая Саню к лифту. Думаем на Воронянскую. Она клянется, что откровенничала только с Пахтусовой, тоже помогающей мужу, и еще одной Ленинградской подругой. Мысли отстранить Елизавету Денисовну от работы нет. Она Кью, ничто ей не указ.

ВОРОНЯНСКАЯ: Пока нет рукописей АИ читаю Джойса в оригинале.

РЕШЕТОВСКАЯ: Летом муж был в Вологде, Кириллове, Белозерске, Вытегру, Петрозаводске, Беломорканале. Там простоял 8 часов, готовился дописывать Архипа. Потом в Рославль, Чернигов, Киев, Одессу, Крым, Аскания-Нова, Ялту, Алупку, Старый Крым, Коктебель, Феодосию. На обратном пути Харьков, Курск, Орёл, Спасское-Лутовиново. Вернулся и дает мне свой туристский дневник, говорит: «Кому ж еще написать о моих путешествиях». Знает, что, как Софья Андреевна, пишу о муже каждый день.

ВОРОНЯНСКАЯ «Елизавета Анатольевна была просто «нянечкой» лучевого отделения, однако ни у кого язык не поворачивался звать её на «ты», Лизой или тётей Лизой, как зовут даже старых санитарок даже молодые врачи. Это была хорошо воспитанная женщина, в свободные часы ночных дежурств она сидела с книжками на французском языке — а вот почему-то работала санитаркой в онкодиспансере, и очень исполнительно», — это обо мне в «Раковом корпусе», его печатание остановлено. Рукопись отвергнута «Новым миром», «Звездой», «Простором».

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня зимой собирается закончить «Архипелаг». В Эстонии. Плачу. Отвечает: «Там ведь были миллионы слёз». И не поспоришь. С Саней всегда не поспорить.

ВОРОНЯНСКАЯ: Конец февраля. Угрожающе гремит и два раза звякает колокольчик. Встаю и, хромая, иду открывать. АИ с последней редакцией Архипа. Переделал 70 авторских листов за 73 дня. И болея, и печь топя, и готовя себе сам. Невидимый для нас всех труд.

РЕШЕТОВСКАЯ: Елизавета Денисовна перепечатала «Архипелаг ГУЛаг» 3 раза по полторы тысячи страниц. На обеденном столе, другого у неё в комнате нет. Отгородившись книжными шкафами от жизни.

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ забирает у меня перепечатанный текст «Архипа». Это наша победа. Наше 9 мая.

РЕШЕТОВСКАЯ: С вечера точу мужу карандаши, завтра у него собрание секретариата Союза писателей. На повестке его исключение. Говорю слова поддержки. А Саня делает мне замечание: «Жена писателя Солженицына не должна употреблять неверных выражений!». Неправильно употребила слово «довлеть».

ВОРОНЯНСКАЯ: «Помощь молодым  писателям — одна  из важнейших наших обязанностей по уставу, он её не оказывал, не участвовал в обсуждениях произведений начинающих авторов. Работы никакой у него не было. Возникает мнение и боль, что он высокомерно относится к нашей писательской организации и к нашим небольшим достижениям в литературе…». Зачитывает по телефону. Я смеюсь.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня очень артистичный. Он даже пытался поступить в 36-м году в студию Завадского. Голосовые связки подвели. Теперь у него голос не дрожит никогда.

ВОРОНЯНСКАЯ: Положила трубку и не смешно стало. Плачу. Я холерик.

РЕШЕТОВСКАЯ:  На все пришедшие на имя Солженицына рукописи я отправляю ответ по форме:

Ув. _____________________

Вы прислали мне свою рукопись и просите дать отзыв о ней (доработка, совет, можно ли печатать).
Жаль, что Вы предварительно не спросили моего согласия на это. Вам представляется естественным, что всякий писатель может и должен дать Вам отзыв об уровне, о качестве Вашей работы, и что это для него не составляет труда.
А между тем это очень ёмкая работа: дать отзыв поверхностный, лишь чуть-чуть перелистав — безответственно; можно либо без основания Вас огорчить, либо так же без основания обнадёжить. Дать же отзыв квалифицированный — значит надо по-серьёзному вникнуть в Вашу рукопись и оценить не только её, но и цели, которые Вы ставите перед своим пером (они ведь могут и не совпасть у Вас и у Вашего рецензента).
Состояние здоровья моего и поздний приход в литературу (заставляют меня крайне дорожить своим временем) и делают невозможным выполнить Вашу просьбу.
Поверьте, что безымянный (для Вас) рецензент, постоянно занимающийся подобной работой в журнале, скажем, в «Новом мире», сумеет Вас лучше удовлетворить, чем я.
Всего доброго!

ВОРОНЯНСКАЯ: 42 секретаря Союза писателей должны прочесть «Круг», «Раковый корпус»,  «Пир  победителей», чтобы вынести решение: писатель Александр Исаевич или не писатель. Скорее всего затянется на полгода. Нечитающая страна.  

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня прочел 2 рассказа юных авторов и отправил им рецензии. Сказал завести папку прочтенных и рецензированных. Но через день передумал, попросил: «Не принимай больше рукописей! Это убийство моей души…». Давно это было. Только Ивана Денисовича опубликовали.

ВОРОНЯНСКАЯ: Письмо Шолохова: он требует не допускать Солженицына к перу.
В Доме прессы главный редактор «Правды» Зимянин повторил ложь, что Александр Исаич был в плену, звучали версии, что Солженицын шизофреник. Лекторы МГК объявили, что в армии он сколачивал «террористическую» организацию. Меня там не было.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня пишет в Солотче. Зимую одна. Играю на рояле серенаду «Брига», любимую Саней с нашего студенчества.

ВОРОНЯНСКАЯ: Третья редакция Архипа делается сейчас АИ. Он решил написать  историю гласных судебных процессов. Дополнить первый том. Его рязанские школьные ученики, которых он математике учил, возят рукописи доверенным невидимкам. Школа честного человека.

РЕШЕТОВСКАЯ: Вербная неделя. Еду к мужу. Вижу ещё издалека: ходит по прогулочной тропке, под весенним чистым снегом. Говорит, в Вечерней программе Би-би-си передавали, что отрывки «Ракового корпуса» напечатаны в литературном приложении к Таймс.

ВОРОНЯНСКАЯ: Вышла после болезни впервые за хлебом. Какой тяжелый зубчатый засов у нашей квартиры на двери. Надо вырваться духом, как Александр Исаич вырвался... Ни один мыслящий и думающий человек не пройдет мимо «Архипелага» — этого Эвереста русской литературы. Непостижимое народное страдание, показавшее потаенную, скрытую каторжную жизнь доброй половины русского народа за полвека правления коммунистов... Эта книга поведает самую страшную, самую кровавую трагедию двухсотмиллионного народа за всю его вековую историю... Тяжело мне взбираться на этот Эверест…

РЕШЕТОВСКАЯ: Решаем весной организовать в Борзовке окончательную перепечатку всего «Архипелага» и перевод его на фотопленку. Кто участвует? Саня выбирает меня, Воронянскую и Чуковскую. Елизавета Денисовна на пенсии, а нам с Люшей надо брать отпуска. Мне, как жене Солженицына, его дают не с 24-го, как прошу, а с 29-го апреля.

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ привозит на свою дачку меня и Елену Цезаревну Чуковскую. Она внучка Корнея Ивановича, а я в первом поколении грамотная. И мы будем вместе перепечатывать «Архипа».

РЕШЕТОВСКАЯ: На заседании кафедры, во время спора об учебных нагрузках на следующий год, я говорю очень возбужденно. Меня упрекают. Я не сдерживаюсь: «На вашего мужа не клевещут с трибун!»

ВОРОНЯНСКАЯ: Елену Цезаревну здесь Александр Исаевич называет Любой, меня — Елизаветой Петровной. Чтобы соседи не услышали истинных имен. Мне всё равно: Денисовна, Петровна, Анатольевна, как в «Раковом корпусе»... Я его невидимка и верный друг.  

РЕШЕТОВСКАЯ: В 12 дня 29-го апреля — я в Борзовке! Нас встречает Елизавета Денисовна Воронянская. Чуковская не спешит отрываться от работы, продолжает быстро стучать на машинке. Это уже печатается «Архипелаг»!

ВОРОНЯНСКАЯ: Окна не открываем, чтобы не было слышно машинок. А там поют птицы, первые соловьи.

РЕШЕТОВСКАЯ: Мы трое печатаем на двух машинках, которые почти не отдыхают. Люша на одной, которая то и дело портится. Саня её чинит: то сам паяет, а то возит в ремонт. Мы с Елизаветой Денисовной по очереди на другой, на нашей «Эрике». А еще готовить завтраки, обеды…

ВОРОНЯНСКАЯ: Александр Исаевич правит листы. За столиком у Истьи. Я иногда вызываюсь помочь Наталье Алексеевне с посадками. И смотрю на него.

РЕШЕТОВСКАЯ: Пожар, Елизавета Денисовна закрыла полотенцем кухонный шкафчик, не выключив при этом плиту. Тушим. Её любовь всё решительно закрывать полотенцами или просто кусками материи — мне лишняя забота. Её любовь к Сане — вообще очень горячая. Восторженная и экзальтированная, как говорит Люша.

ВОРОНЯНСКАЯ: Весь «Архипелаг» не находится на даче. Каждые 3 дня приезжают невидимки с рюкзаками, забирают, перепрятывают не здесь. У многих родственники погибли в ГУЛаге. У меня репрессированных в семье нет, за чужих больно. 

РЕШЕТОВСКАЯ: Вся рукопись никогда не лежала перед Саней на столе, а была только та глава, с которой он работал. И когда он узнавал какой-то новый факт, который нужно было поправить, он должен был ехать — иногда на другую улицу, а иногда в другой город — и вносить исправление в рукопись. Или вызывать человека, хранящего эту страницу, к себе.

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ находит несколько ошибок в главах, копии которых уже отдали. Говорит, это «поздние слезы». Ему неполных 50. Он еще не знает о поздних слезах. 

РЕШЕТОВСКАЯ: Большая часть рукописи отпечатана, мы с мужем налаживаем фоторепродуцирование. Снимаем листы в верхней комнате на раскладном зеленом столике. А над лестницей, прямо на полу, моя фотолаборатория: проявитель, фиксаж, бачки, кюветы. От стенки к гардеробу протянули веревку — на ней сохнут пленки, много-много пленок...
Отправили маме и тётям открытку: «Вот я и начала отдыхать... Природа хоть и медленно, но постепенно оживает... Не болейте! Не унывайте! Ваша Наташа». Снимаю страница за страницей... Пальцы болят от частого выкручивания пленок из аппарата. Саня проверяет через лупу каждый кадр. Если где чуть зарезала — на следующей пленке эти страницы повторяю.

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ отлучался по делу в Москву. Привез «Раковый корпус» без авторства, опубликованный в итальянском издательстве «Мондадори» на русском языке. Я полистала. В тексте ошибки, язык не АИ, приглаженный. Анонимное издание. Солженицын — невидимка.

РЕШЕТОВСКАЯ: Книгу ему подарил Евтушенко. С Твардовским не увиделся, в «Новом мире» общается на первом этаже, где редактора. Ему передали слова Трифоновича: «Не хочется мне ехать в Италию. Все вопросы будут о Солженицыне». Пересказывает нам с Кью и Люшей, смеется. Чужим людям всё только о Солженицыне приходилось говорить, а мне это в привычку.

ВОРОНЯНСКАЯ:  Шестая и седьмая части «Архипа» еще только в рукописи, одну из глав АИ выкапывает. Называется «Мужичья чума». Из земли она появляется, как из недр народной памяти. Сколько человеческих историй похоронено в ГУЛагах. Хоть эту раскопали, подняли к свету Божьему.

РЕШЕТОВСКАЯ: Пишу маме, сидя на терраске: «Вряд ли будет много ягод — холода помешали цветам превратиться в ягоды...», поднимаюсь к Сане наверх, он туго сматывает пленки. Крестит их у иконки Божьей матери. Молится. И я молюсь, чтобы мы все были живы.

ВОРОНЯНСКАЯ: Вышел на западе «Круг первый»! Радио, радио на волне Свобода передает только хорошие новости! Свобода! Свобода!

РЕШЕТОВСКАЯ: Гуляем с мужем в лесу, как всегда, когда нужно остаться неуслышанными. Договариваемся, что я утром отвезу на «Денисе» Елизавету Денисовну в Наро-Фоминск и поселю её там в гостинице. Не подставлять под удар. Я, если придут, его жена, а она за что поплатится?

ВОРОНЯНСКАЯ: Пленка «Архипа» передана на запад. Микрофильмы из СССР вывозят в банке из под икры, вместо батареек в радиоприемнике. По-разному. Сын писателя Леонида Андреева — Вадим Леонидович — в кармане пиджака вывез лагерные стихи АИ. Интрига, как у Агаты Кристи, иногда я читаю её для поддержания своего английского.  

РЕШЕТОВСКАЯ: Мы остаемся на ночь вдвоем с Елизаветой Денисовной. Муж решает на всякий случай уехать, переждать несколько дней на одной московской квартире. А в случае провала постараться скрыться хоть на какое-то время, хоть что-то еще успеть сделать!

ВОРОНЯНСКАЯ: Убирая в домике, вижу на полу несколько листиков «Архипа». То ли они были лишние, то ли случайно выпали из какого-то экземпляра.

РЕШЕТОВСКАЯ: Что с ними делать? Сжечь? А если какой-то экземпляр окажется неполным?

ВОРОНЯНСКАЯ: Нет, надо сохранить! Дожидаемся, выкапываем на участке яму, зарываем. 

РЕШЕТОВСКАЯ: 9 июня — Троицын день.

ВОРОНЯНСКАЯ: Слушаем в полумраке магнитофонные записи: рассказ АИ о какой-то его московской поездке, его декламацию... Этот трудный, тяжкий и беспокойный день для сердца заканчивается.

РЕШЕТОВСКАЯ: Муж понимает, что я, привыкшая к нашей с ним уединенной, замкнутой жизни, устаю от многолюдья. И мы делаем так, чтоб Елизавета Денисовна уехала совсем. В самом деле, мы остаемся в Борзовке вдвоем с мужем.
Саня разбирает корреспонденцию, а я пишу о нём на нижней террасе за столиком с березовыми ножками. Этот уголок веранды мы называем теперь моим «кабинетом». Мне здесь особенно удобно заниматься, когда одновременно готовится обед.

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ просит уничтожить все предыдущие варианты. Вариантов всего два: одна его перепечатка, и вторая редакция — то, что перепечатала в Ленинграде я. По этой перепечатке и велась вся правка для последней редакции. Писем с намеками на это его желание я как будто не получаю.

РЕШЕТОВСКАЯ: Осталось ограниченное число экземпляров, три или четыре, и они хранятся так: один переплетен и доступен только автору, остальные завернуты в газету, заклеены скотчем и зашиты в неброские мешки… Даже человек, который это хранит, не может читать или давать читать родным и знакомым.

ВОРОНЯНСКАЯ: Слух, что могут присудить Нобелевскую премию по литературе Александру Исаевичу. Другие фамилии: Набоков, Белль, Чаплин.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня летом на даче. А я разрываюсь между Рязанью и Борзовкой. Собираю малину, потом ее перетираю с сахаром или варю варенье. Саня сокрушается, что она гибнет. Меня не жалеет, а меня всё реже отпускают в отпуска к нему.

ВОРОНЯНСКАЯ: Сижу дома у Самутина за чаем. Шепчу: «Вы понимаете, что, если эта рукопись станет известна — погибнут сотни людей?». Леонид Александрович спорит. В комнате пустовато. Александр Исаевич,  чуждый всякой роскоши и излишеств, был покорен у Самутина двумя предметами: двухэтажным столиком-каталкой и огромным письменным столом. Самутин подарил ему второй при мне. И как-то много места стало.
— Вы не понимаете, — я страдаю, когда кто-то не согласен с АИ.
Самутин кивает, то ли понял, то ли успокаивает меня. Говорю: «Слава Богу, Вы признали, что ОН прав».

РЕШЕТОВСКАЯ: Александр Исаевич возится с Самутинским столом буквально весь день, разбивая одну за другой клетки, в которых скрываются его мощные части. Так же одну за другой эти части мы с ним вдвоем поднимаем на второй этаж, непонятно как протащив их по нашей узенькой лестнице. Это нелегкое дело. Но я во всем с Саней на равных.

ВОРОНЯНСКАЯ: Вспоминаю Борзовку. Ничего не идет в голову, кроме трелей соловья. Из-за закрытых окон не было воздуха, не видно было цветов и деревьев, реки Истьи.

РЕШЕТОВСКАЯ: Точный регламент жизни в Борзовке: в 7 ч 45 мин — утренний завтрак, в 13 ч 45 мин — молоко, в 17 ч 45 мин — обед. Всё это связано с радиопередачами. Даже есть снимок: Саня настраивает «Спидолу». Я называю фотографию: «17 часов 45 минут».

Иногда к нам заезжает на своей Волге Екатерина Фердинандовна, новая невидимка Александра Исаевича. Меня располагает к ней то, что мы ровесницы. И еще одно совпадение: её дочь зовут Наташей! Екатерина Фердинандовна называет нашу дачку Райским уголком. Да, Твардовский не бывал здесь, но прозвал Борзовку «Охотничьим домиком», а семья Паниных «гайд-парком». Борзовке в этом году 3 года. Мы с Саней отметили сбором грибов. За добрые слова провожаю Екатерину Фердинандовну с букетами цветов.

ВОРОНЯНСКАЯ: Это лето меня никто никуда не зовет. Но Шостакович со мной. Дирижирует моей жизнью.

РЕШЕТОВСКАЯ: В Ночь на 21 августа  — вторжение войск Варшавского договора в Чехословакию. Саня с утра говорит в сердцах: «Стыдно быть советским».

ВОРОНЯНСКАЯ: Это перифраз Герцена: «Стыдно быть русским», — о душении Польши.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня говорит: «Это — первая ласточка! Чехословакия кончена. Теперь начнется кампания против Солженицына». С тяжелым сердцем пишу маме и тётям открытку: «Много малины. Перемалываю ее с сахаром. И хозяйничаю, и отдыхаю. Множество цветов радует глаз. Из черноплодки всё время варю компот — вкусно!  Всех целуем». Когда мы последний раз с Саней целовались не по-христиански, 3 раза в щеку?

ВОРОНЯНСКАЯ: При праве нации на самоопределение мы душим не только народы своей федерации, но выходим с танками и на 14-миллионный народ Чехословакии. Давим танками Венгрию. Надо писать десятки томов, чтобы представить подлинную историю России после 1917-го года.
Если род человеческий не прикончит себя в безумии, «Архипом» будут заниматься историки, философы, экономисты, социологи, искусствоведы, художники, писатели, композиторы, кинематографисты, артисты и художники всех специальностей всех наций.

РЕШЕТОВСКАЯ: По мере того как роман пишется, он постепенно перепечатывается. Для меня, разрывавшейся между приемными экзаменами в институте и хозяйничаньем в Борзовке, труд этот непосилен. Саня говорит, что нашлась еще одна добровольная помощница. Спрашиваю, кто — всех невидимок я знаю по настоящим именам. «Не надо тебе брать лишнего на душу! — говорит, — Пусть она будет полностью законспирирована».

ВОРОНЯНСКАЯ: Подрабатываю умением печатать на машинке. Какие глупости пишут люди. И требуют перепечатывать. И платят за это. Прошу у АИ работы для души. Не присылает. Наталия Алексеевна справляется. Её душа спасена.

ОТРЫВКИ ЗАПИСЕЙ ЭФИРОВ О СОЛЖЕНИЦЫНЕ НА ЯЗЫКАХ-ОРИГИНАЛАХ

ЗАСТАВКА РАДИО «Голос Америки»

ДИКТОР (текст приблизительный): Мы говорим о «Круге». Иннокентий Володин говорит писателю Галахову, что большой писатель в стране — это второе правительство.

ЗАСТАВКА РАДИО «Голос»

ДИКТОР (текст приблизительный): Только что вышел журнал «Тайм» со статьей о «Круге» и о его авторе. Одно из ключевых высказываний романа: «Человек становится полностью свободен, когда он теряет всё».
 
 ЗАСТАВКА РАДИО «Голос Америки»

ДИКТОР (текст приблизительный): Завтра в Соединенных Штатах большим тиражом выходит роман Солженицына «В круге первом».

ВОРОНЯНСКАЯ: Только «Архипа» время не пришло. Но и он заговорит сотнями свидетельств, голосов.

ЗАСТАВКА РАДИО «Свобода»

ДИКТОР (текст приблизительный): В газете «Нью-Йорк Таймс» помещен блестящий отзыв на «Круг».

ЗАСТАВКА РАДИО «Би-Би-Си»

ДИКТОР (текст приблизительный): Наших слушателей ждет восемь чтений из глав «Ракового корпуса», романа Алекандра Солженицына, который неделю назад вышел в Англии.

РЕШЕТОВСКАЯ: Осень, тянуть больше некуда. Дожидаюсь дня, когда Саня в хорошем настроении, признаюсь ему в своей мечте. Муж соглашается: «В пятьдесят лет женщина может оставить работу». По пути в Рязань я собираю упавшие дубовые листья. На память. А дрожь бежит по спине. Два романа напечатаны на Западе! В их числе и «В круге первом». Неужели всё сойдет благополучно?

ВОРОНЯНСКАЯ: Молюсь за АИ его же молитвой.

РЕШЕТОВСКАЯ: Получаю командировку по научной работе в Ленинград. Возьму с собой туда «Теленка»! Напечатаю на машинке Елизаветы Денисовны.

ВОРОНЯНСКАЯ: Убираюсь к приезду Наталии Алексеевны. Первое, что готовлю — печатную машинку.

РЕШЕТОВСКАЯ: В первую же минуту, вешая своё пальто, задеваю скрывавшийся от меня телефон. Он падает. Трубка разбивается. Есть у Воронянской телефон… Хозяйка приготовила мне сюрприз: билеты в театр и на концерт.

ВОРОНЯНСКАЯ: Мы слушаем Станислава Нейгауза.

РЕШЕТОВСКАЯ: Мы в кино на замечательной американской картине «Ключ» с Софи Лорен, поражающей выразительностью своего неподвижного, казалось бы, лица.

ВОРОНЯНСКАЯ: Смотрим булгаковского «Мольера» в постановке Эфроса.

РЕШЕТОВСКАЯ: «Петлю пополам» из «Теленка» мы с Елизаветой Денисовной напечатали.

ВОРОНЯНСКАЯ: Днём в Публичной библиотеке. Из окна любуемся сквером с заснеженными деревьями. Я рассказываю, как я боялась подойти к Александру Исаевичу, как он подбрасывал карандаш. Наталия Алексеевна говорит, что он часто так делает за рабочим столом. Гений.

РЕШЕТОВСКАЯ: Воронянская оказалась очень интересным, широко образованным человеком, мне с ней легко и занимательно. А однако то, что она тогда написала мне телеграмму, никогда не сделает нас друзьями. Она Санина невидимка. У меня уже не осталось друзей. Ни видимых, ни невидимых.

ВОРОНЯНСКАЯ: Тяжело было ходить с Наталией Алексеевной по Ленинграду. Хромота усаживает меня в «щель». Так шутя я называю свою комнату из-за ее узости. В ней всего одно окно. В конце.

РЕШЕТОВСКАЯ: Из Москвы приехала новая «игрушка» — диктофон. Мы ее называем «Дикки». Теперь будет мне легко печатать с него на машинке: нажму кнопку (можно даже ногой на педаль) — остановка, снова нажму — пленка крутится снова, и очень легкая перемотка... Саня перед отъездом в Москву не попрощался с тётями. Замечание сделать нельзя. Услышу в ответ: «Ах, тебе не нравится, уеду!». Ведь к его услугам всякие приглашения от невидимок! А там от него ничего не требуют.

ВОРОНЯНСКАЯ: Не спится. Интересно, за границей знают, что такое Архипелаг ГУЛаг или они его искали бы на географическом атласе? Можно перевести жестокость с русского языка на другой доступно?

РЕШЕТОВСКАЯ: После поездки особенно чувствуется, как недостает мужу в городе свежего воздуха. Сидит с холодной грелкой, которую держит левой рукой у головы, а правой пишет. Всегда пишет. По 4 страницы в день.

ВОРОНЯНСКАЯ: Скоро у АИ юбилей. Мало выразить свои чувства в словах, я отправляю в подарок ковер. Ярко-красный! За месяц до дня, чтобы поздравить первой.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня открывает глаза. Напротив кровати вожделенный им столик-каталка, подарок моей мамы. Два его этажа заняты праздничной корреспонденцией и подарками. Здесь и фотоальбом его портретов, на котором выгравировано «50» и мелко «от жены». Этот подарок и еще маленький храм Троицы из пластилина, слепленный дочкой архитектора Титова, Саня оставляет в доме. С августа 68-го Саня увлечен планом создания храма Троицы. Остальные подарки он говорит вернуть. Его философия: «Всякий подарок пытается формировать нашу жизнь и сознание сторонне ей, внешне для нее, вопреки нашей воле…».  Отправился обратно и ковер Воронянской.

ВОРОНЯНСКАЯ: По Москве ходят открытки с фотографией АИ и надписью: «11 декабря 1968 года А. Солженицыну — 50 лет». Прошу мне привезти такую в Ленинград. Мир не без понимающих людей. Открытка стоит у меня на обеденном столике 11 декабря. Рядом с печатной машинкой.

РЕШЕТОВСКАЯ: День проходит у нас по-деловому. Идет раскладка телеграмм по времени подачи, чтение их и писем, печатанье списков корреспондентов. Все заняты разборкой, нумерацией, статистикой поздравлений: число писем, телеграмм, подписей, отдельно от писателей... Моя мама печет специально для служащих нашего почтового отделения пирог, так тяжко им в юбилей Солженицына. Телеграфные  разносчики приносят разом по 50, по 70 штук. Всего телеграмм больше пятисот, писем до двухсот.

ГОЛОСА из темноты:

— «…дороги выбирает себе каждый, и верю я, вы не
сойдёте с избранного вами пути...  радуюсь, что наше
поколение, по крайней мере, выстрадало таких сыновей»
— «…дай Бог вам таким держаться...»
— «…трудную минуту вспоминайте обсуждение в Союзе...»
— «…чтоб мы долго-долго ещё были вашими читателями и
отпала бы нужда быть вашими издателями...»
— «…живите ещё столько же всем сволочам назло; пусть вам
так же пишется, как им икается»
— «Вашим голосом заговорила сама немота. Я не знаю
писателя, более долгожданного и необходимого, чем вы. Где не
погибло слово, там спасено будущее. Ваши горькие книги ранят
и лечат душу. Вы вернули русской литературе её громовое
могущество. Лидия Чуковская»

РЕШЕТОВСКАЯ: В папку «писатели»!

ГОЛОСА из темноты (продолжают):

— «…пожалуйста, не откладывайте перо. Поверьте, не все
любить умеют только мёртвых»
—  «…Слава  Богу, что в этот день вам не придётся
услышать ни полслова неискреннего, фальшивого...»
— «…читаем ваши книги на папиросной бумаге, оттого они
нам ещё дороже. И если за свои великие грехи Россия платит
дорогой ценой, то, наверно, за великие её страдания и ещё,
чтоб не упали совсем мы духом от стыда, посланы в Россию
вы…»
— «…когда мне надо думать, как вести себя на работе — я
обращаюсь к вашим поступкам… когда  бывают моменты
душевного упадка — обращаюсь к вашей жизни…»
— «…оказываешься перед лицом своей совести и с горечью
сознаёшь, что молчишь, когда молчать уже нельзя…»
— «…живите ещё пятьдесят, не теряя прекрасной силы
вашего таланта. Всё минется, только правда останется…
Всегда ваш, Твардовский».

РЕШЕТОВСКАЯ: В папку писатели!

ГОЛОСА из темноты (продолжают):

— «…и в дальнейшем быть автором только тех
произведений, под которыми не стыдно подписываться»
— «…всё, что вы сделали — надежда на пути от духовной
оторопи, в какой застыла вся страна…»
— «…жить в одно время с вами — и больно, и радостно»
— «…моя совесть — это вы».

 


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ


РЕШЕТОВСКАЯ: Мое 50-летие. Мы с Саней почти погодки. Рязанские друзья принесли цветы и альбом Рериха. Вечером мой день рождения ознаменован посещением нашего Рязанского драматического театра. «Месяц в деревне» Тургенева. Саня, конечно, скучает. Я тронута, он предлагает уйти не после первого, а лишь после второго действия…

ВОРОНЯНСКАЯ: 10 лет АИ писал «Архипелаг ГУЛаг». И я рядом с ним. Растление 200-миллионного народа, уничтожение лучшей части, в том числе и половины партийных рядов, убийство ума его, совести, человеколюбия, уничтожение всех христианских заповедей. Вместо этого обмещанивание, оболванивание. Заветы тайные и явные: убей, укради, донеси, солги. Предай мать свою, отца своего. Сотвори себе кумира из вождя своего, и благо тебе будет. Отныне церковь твоя — Министерство госбезопасности. Молись только ему и только его прислужникам. Будешь богат, охраняем, никакие твои преступления наказуемы не будут...

РЕШЕТОВСКАЯ: Я еду в Цхалтубо, лечить суставы. Беру с собой Цвейга — его серию о выдающихся людях. Кое-что из этого уже читала, но хочу перечесть, сделать выписки. Даже завела специальные тетрадки: для каждого писателя — свою. Всё это пригодится мне, чтобы лучше понять своего героя, чтобы лучше справиться с той задачей, которую отныне я считаю в своей жизни главной — писать о муже.

ВОРОНЯНСКАЯ: 5-го марта АИ по моей рекомендации едет в Гурзуф. Мне это место запомнилось животворящим. Александр Исаич уезжает через 2 дня: с дачи не слышно моря. А я думала, со слов Наталии Алексеевны, что такая тишина вдохновляет гения. Очень сожалею, как если бы он уехал от меня, а не из Гурзуфа. Была бы я там, я бы пела за море.

РЕШЕТОВСКАЯ: В дороге думаю о нашей январской ссоре с Саней. Я давно предлагала завести общую регистрационную тетрадь всех поступающих писем. Муж не согласился. И вот ныне количество папок перевалило за пятьдесят! А число писем в некоторых папках превысило сто, что потребовало завести новые папки с теми же номерами, к которым подставляются еще и буквы. Саня просил меня выяснить, писал ли один из почитателей ему ранее письма. Отнесли ли мы в своё время автора к папке романтических писем или к папке содержательных? Поместили письмо в папку науки или искусства? Или в папки, посвященные отдельным произведениям, если в письме была реакция на них? Или в папку молодежи? Пустых писем? Бывших или нынешних зэков? Юмора? Сырых материалов? Самобытных мыслителей? Деловых предложений частных лиц... Я сказала ему в запале: «Я не невидимка. Я жена. Мне нельзя только задание дать, надо со мной жить». Следующий день был сочельник. А теперь я одна в Цхалтубо.

ВОРОНЯНСКАЯ: Задыхания. Уже не могу подняться и спуститься с лестницы, не остановившись по многу раз.

РЕШЕТОВСКАЯ: Некая невидимка проверяет по источникам ленинские и прочие цитаты, выписанные Саней в разное время из непрямых источников в «Архипелаг». Спрашиваю, кто она и откуда к ней столько доверия, не отвечает. Может, эта та самая, которую он скрывает, опасаясь за меня в случае допросов. 
Привлекаю к работе маму. Вместе занимаемся папками. Только за 68-й год в 55-й папке — 68 названий!

ВОРОНЯНСКАЯ: От всех лечений худею, и все внутренности развешаны бельем на веревках.

РЕШЕТОВСКАЯ: Я в Москве. В Ленинской библиотеке. Разбирая в генеральном каталоге ящички по Льву Николаевичу Толстому, нападаю на журнал «Клинический архив гениальности и одаренности». Выписываю. По приезду в Рязань хочу поделиться с мужем впечатлениями. «Я как во сне», — говорит он мне и уходит писать. Никогда ему не снюсь я. Только его тексты. 

ВОРОНЯНСКАЯ: Александр Исаич избран почётным членом Американской академии искусств и литературы, а также Национального института искусства и литературы. И почетным членом Академии искусств и литературы!

РЕШЕТОВСКАЯ: В последний раз занимаюсь со студентами. Одобрено мое заявление с просьбой освободить меня от работы. Бегу по коридору, окружают сотрудники и вручают прощальный подарок конфетницу-лодочку из хрусталя, а я не устраиваю проводов... Приехала в Борзовку после сумерок. Любуемся полной луной.

ВОРОНЯНСКАЯ: Какие тёмные Ленинградские ночи.

РЕШЕТОВСКАЯ: 30-го апреля первый день моей свободы. Расцвела первая красненькая маргаритка. Смотрю в сад. Никогда не знаешь, какой цветок утром распустится: желтый, розовый, фиолетовый... Неизвестно, что меня ждёт. Что ждёт нас.

ВОРОНЯНСКАЯ: 16-го июня одна из невидимок привозит мне газету «Нью-Йорк Таймс» с заметкой «Несмотря на протест, романы Солженицына выходят на Западе». И тут же — старый портрет АИ, еще безбородого. Какая у него сейчас борода? Наверное, уже по грудь, как у Толстого.

РЕШЕТОВСКАЯ: Закрываю цветы ведрами, кастрюлями — защищаю от мороза. Я так много трудилась на огороде,  а тут — из-за ветров одни стянутые холодом бутоны. Охватывает уныние. Саня недоволен, что я так чувствительна к капризам природы. Как можно расстраиваться из-за этого? Что это всё в сравнении с мировыми проблемами?..

ВОРОНЯНСКАЯ: Часто думаю об «Архипе». Жаль, что его нельзя перечитать. Память уже не держит. И моя никогда не держала дат... Многое знали мы. И всё же мы не знали, что наши советские каторжные лагеря были страшнее царских острогов и страшнее фашистских (ведь из фашистских всё-таки убегали), что в истории лагерей были героические Кенгир, Экибастуз. Этого современники не знали, хотя многие из них потеряли в этих лагерях отцов, мужей, братьев, сыновей.

РЕШЕТОВСКАЯ: Иногда иду мимо лиственницы, веточками поглажу лицо и будто Санины руки, её посадившие, ласкают меня.

ВОРОНЯНСКАЯ: Александру Исаичу приходят всё новые и новые биографии пострадавших людей, свидетельствующих, что было ещё страшнее, и ещё бесчеловечнее, и ещё гаже.

РЕШЕТОВСКАЯ: На столике 2 камешка, которыми Саня удерживает исписанные бумаги от ветра. Тяжело на сердце.

ВОРОНЯНСКАЯ: У Пахтусовой картотека со сведениями о лицах, репрессированных в период 1924-54 гг. Мартиролог включает около двух тысяч имён, причём только жертв тридцатилетия сталинского произвола, осуждённых только по 58 статье УК РСФСР. Как мне уснуть сегодня?

РЕШЕТОВСКАЯ: Входим в калитку. Ростропович обнимает меня и Саню. В его доме много чудес: большие холодильники, «царский буфет», спальни с балконами, черный кафель в ванной. Прелестный японский рояль «Ямаха» с видом на террасу. Не удерживаюсь и нажимаю клавишу.
«Наташа — пианистка?», — спрашивает Мстислав Леопольдович у мужа.
Слышу быстрый ответ Сани: «Несостоявшаяся».

ВОРОНЯНСКАЯ: По радио передают Лейпцигский оркестр!

РЕШЕТОВСКАЯ: Нас заселили в целый флигель. В одной комнате — Санин кабинет. В другой комнате — буду я.  Делаю небольшую перестановку. В кабинете мужа кровать ставлю налево. Лежа на ней, можно будет легко доставать всё, в том числе и «Спидолу» со стола, который станет у окна. А направо в один ряд устраиваю длинный полированный низкий шкаф и небольшой, но повыше, книжный. На низком длинном муж будет всё разбрасывать, как это любит делать в Рязани на рояле. Мой рояль всегда завален Саниными рукописями.
Для «Мелодии» место нахожу в моей комнате. Включаю её. И сразу концерт Лейпцигского оркестра. Чудесно!

ВОРОНЯНСКАЯ: Нобелевская премия по литературе за 1969 год присуждена ирландскому писателю Сэмюэлю Беккету.

РЕШЕТОВСКАЯ: Умирает Константин Иванович Чуковский. Сане вдвойне грустно.
 После смерти Чуковского найдено письмо Александру Исаичу, не отправленное к юбилею …«Дорогой Александр Исаевич! В дни Вашего праздника я был дьявольски болен... А хотелось написать большое письмо — длинное признание в любви. Сейчас мне полегчало, но длинное письмо мне ещё не под силу, поэтому я скажу в двух словах, как горжусь я нашей дружбой, и как я радуюсь, что Вам всего только 50 лет. Обнимаю Вас, целую и приветствую Вашу милую семью».
Саня на похороны не поедет. Когда-то Корней Иванович приводил Саню к могиле своей жены, туда, где должны были со временем похоронить и его. Теперь муж и жена лежат рядом... Мне и Чуковского жаль, и себя жаль. Всё у нас не по-человечески... При жизни в разных комнатах лежим.

ВОРОНЯНСКАЯ: 3000 рублей Чуковский по завещанию наследует Александру Исаичу. Пусть земля ему будет пухом! Царствие небесное!
У внучки Чуковского в самых различных организациях спрашивают: будут ли они судиться из-за наследства с Солженицыным... Какой позор. Елена Цезаревна судиться не будет. Мы с ней «Архипа» перепечатывали. В квартире Чуковских с 65-го есть комната Солженицына, и у него свой ключ. Я бы тоже отдала ему и ключ, и комнату, и 3000, но нет ничего у меня. Только нездоровье.

РЕШЕТОВСКАЯ: В Рязань маме приносят деньги для Солженицына. Ведь не печатают, чем жить?.. Посетители из Пензы, из Грозного. Деньги всем возвращаем, но сердечно благодарим. Одновременно получаем ценную бандероль с конфетами из Тарту и посылку с медом, налитым в две бутылки из-под шампанского. На ящиках нет точного адреса, просто: «Рязань. Отделение СП. А. И. Солженицыну».

ВОРОНЯНСКАЯ: Я пишу АИ письма. Удобно ли ему их жечь в гостях?

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня занят рассылкой «Открытого письма секретариату СП РСФСР». Папка под номером 62 с материалами об исключении Сани из членов Союза писателей, с трудом вмещает письма. Луи Арагон, Эльза Триоле, Жан-Поль Сартр , Артур Миллер, Стейнбек, Стравинский... Все за Саню.

ВОРОНЯНСКАЯ: Один Советский Союз против.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня читает в «Новом мире» письма Буниной, жены писателя. Просит мои дневники, которые признает за мое хобби, а основным делом для меня считает перепечатку его писем с небольшими комментариями. Я просила давно, испугана и рада вниманию. Отношу тетради наверх, сама, внутренне затаясь, покачиваюсь в гамаке, ожидая, когда он кончит и позовет. Прочел две главы и одобряет. Находит, что в общем неплохо, хотя не всегда много помню. Если б я всё помнила, как бы мы жили?

ВОРОНЯНСКАЯ: Только Нина - мой друг и невидимка Исаича знает, что я веду дневник. Я называю его «Дневником конспиратора». В нем все мои встречи с АИ.

РЕШЕТОВСКАЯ: Проезжаем на Денисе усадьбу Толстого. «О, но разве здесь красивее, чем у нас в Борзовке?» — восклицает муж. Смотрю на усадьбу его глазами. У нас красивее.
По возвращении к нам фотографирую мужа с Екатериной Фердинандовной на большой дубовой скамье, среди смородины. Саня хочет переписать на неё Борзовку. На всякий случай.

ВОРОНЯНСКАЯ: Пришли две заказчицы на частную машинописную работу, взяли образец шрифта и никакого заказа не сделали. Что с моим шрифтом им не так?

РЕШЕТОВСКАЯ: Я пакую в Рязани кафедру, за которой Саня иногда работает стоя, и двухэтажный столик на колесиках. Ему нужно иметь все любимые столы под рукой, рядом. Другие жены кровати в центре комнат ставят, а у нас в любом доме главное — письменный стол. Хочу привезти свой рояль. Мильевна — невидимка Солженицына, которую он устроил к Растоповичу на дачу сторожихой, подает реплику: «Вы бы уж лучше не мечтали!».

ВОРОНЯНСКАЯ: В день рождения Александра Исаича включаю вместо пластинок радио. Диктор зачитывает полный текст его Открытого письма. Подарок всем нам!

РЕШЕТОВСКАЯ: Новый год празднуем у Ростроповичей, Мильевна зачитывает каламбур

НЕСКОЛЬКО ГОЛОСОВ поют не стройно:

Слава и иже
Пируют в Париже
Мы же,
Поднявшись в трактир
На свой микропир,
Пьем Славину славу,
Пьем Санину славу
И готовы в поход
В новый год!

ВОРОНЯНСКАЯ: Включила пластинку. Но стены узкие и соседи-троглодиты что-то через них кричат классикам и заглушают их на век. В новогоднюю ночь загадываю быть полезной Солженицыну.

РЕШЕТОВСКАЯ: Лилечке, своей племяннице, которую готовлю в помощницы мужа вместо дочери, которой нет, передаю письмо от Сани. В нем указания:

«1) Овладеть искусством вести дневник (когда овладеешь и утвердишься в этом намерении — получишь от меня в подарок хорошую тетрадку).
2) Попробовать поучиться печатать на машинке (если не заболят кончики пальцев).
3) Учиться фото-печатать.
4) Помочь тёте Наташе разбирать наши книжные завалы. И обязательно каждый день гуляй на свежем воздухе. Целую тебя».

ВОРОНЯНСКАЯ:  Привычка АИ слушать радио вместо музыки ссорит меня с пластинками. Больше неоткуда узнать его новости. И там с помехами. Твардовский ушел из «Нового мира».

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня выезжает в Москву. По возвращении рассказывает, что там чистили столы. Рукописи в корзинах, авторы выхватывали и забирали свои. Говорит, это походило на массовый арест редакции или на высылку, эвакуацию. Кто-то даже пил — поминал водкой «Новый мир». Жаль Твардовского. Саня вспоминает, как в августе научил его оставлять копии писем при шариковой ручке. Трифонович, с его слов, очень обрадовался, сказал: «А то ведь не всё машинистке дашь». Саня замолкает. Смотрю пристально, влюбленно. Неужели есть у него от меня секреты? Я же не Чуковская. Не Воронянская, не невидимка.

ВОРОНЯНСКАЯ: Думаю в темноте, что объяснять творения мира игрою случая так же наивно, как симфонии Бетховена — случайно очутившимися на бумаге точками.

РЕШЕТОВСКАЯ: 27-го апреля наше с Саней 25-летие. Хотя с даты нашей свадьбы прошло 30 лет. Но не все годы Саня мне засчитывает...  Мама дарит набор чайных серебряных ложечек, как принято на серебряную свадьбу. Саня говорит тост: «Нас хотели разлучить, но теперь выпьем за то, чтобы до гроба быть вместе! Кто нас хотел разлучить? Наверное, Советский Союз, пью до дна за нас, молчание золото».

ВОРОНЯНСКАЯ: Поздравляю!

РЕШЕТОВСКАЯ: Перед обедом бегаем на лыжах. Саня иногда останавливается и записывает в блокнотик идеи для завтрашней главы. Так каждый день. Вроде бегаем по кругу.

ВОРОНЯНСКАЯ (тихо по памяти читает Шэкспира):

«Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеяньи,

И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывёт,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.

Всё мерзостно, что вижу я вокруг…
Но как тебя покинуть, милый друг!»

РЕШЕТОВСКАЯ (громче ВОРОНЯНСКОЙ, одновременно с ней после нескольких строф, заглушая ее стих): Муж говорит, что весьма возможно, ему будет присуждена Нобелевская премия. Создается очень сложная ситуация: могут разрешить поехать в Швецию за ее получением, но могут не разрешить вернуться обратно... Ведь после исключения из Союза писателей ему фактически предложено выехать из Советского Союза. Как же поступить? Он обязательно поедет вместе со мной. А как мама? Слушаю его и любуюсь нашей Борзовкой, как в последний раз.

ВОРОНЯНСКАЯ: Получаю фотографию от Наталии Алексеевны: АИ стоит под ореховым деревом в кругу ирисов. Подпись: «В круге первом». Рассматриваю каждый цветочек. Какое благо.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня ни с чего:
— Давай расстанемся.
— Но... почему?..
— Вот ты вовсю стараешься, чтобы мне угодить, а мне лучше, когда тебя нет.
Привожу в порядок своё огромное «секретарское хозяйство», включающее до 80 папок. Разве беспорядок во всех делах лучше? Пью успокоительные неделю, или две, или несколько дней. Выезжаем с одной из невидимок из Рязани в Борзовку. Съезжаем в кювет. Это всё моя успокоительная трава, на себя нельзя после неё полагаться. А на Саню никогда нельзя. Он не человек, писатель.

ВОРОНЯНСКАЯ: Аритмия. Сердце выпрыгивает из  груди. Устало чувствовать так сильно в слабом теле.

РЕШЕТОВСКАЯ: Стук в окно. Я одна во флигельке у Ростроповичей. Муж! Я не выдерживаю и плачу, он тут так редко теперь бывает.
«Я думал, что ты здесь хорошо работаешь, в хорошем состоянии, а ты, оказывается, рыдаешь здесь», — говорит Саня. Мой Саня.

ВОРОНЯНСКАЯ: Мой дневник конспиратора растет, пока я старею.

РЕШЕТОВСКАЯ: Письмо от Сани: «Душа моя родная, дорогая! Глазки мои серенькие!..»  Нет, это всё неважно. Дальше, дальше... В чём же суть?.. Листаю страницу за страницей. Напряженно выискиваю то, что должно, я чувствую, что что-то должно сокрушить... А-а-а!.. Вот оно, это слово — одно, но за которым бездна. Ребенок! Зачем мне читать эти плотно исписанные страницы? Все строчки слились в одно это слово, за которым два образа: есть ведь ещё и женщина — женщина, которая отныне накрепко связана с м о и м мужем. Больше ничего не надо знать. Зачем ему понадобилось писать мне так много?.. Довольно одного этого слова: ребенок.

ВОРОНЯНСКАЯ закрывает уши руками.

НЕВИДИМКИ вступают в рассказ.

СВЕТЛОВА (из темноты): Вышла из помощниц. Одна из невидимок.

РЕШЕТОВСКАЯ: Спрашивает, прочла ли. Я порвала. «Порвала письмо, которое я писал тебе целую неделю?»... Сокрушается. Он предвидел это и сделал копию. 

СВЕТЛОВА (из темноты): Она с ГУЛаговской семейной историей. Помнит, как бабушка откладывала всякое непортящееся — «деду»; отправлять посылки бабушка и внучка ездили за 100-й километр.

РЕШЕТОВСКАЯ: Я звоню Ростроповичу. Спрашиваю, друг ли он мне тоже или только Санин... Слышу от него в трубку:  — Огромный!

СВЕТЛОВА (из темноты): Она учится в аспирантуре, живет с мамой, отчимом и шестилетним сыном Митей, которого родила в 62-м, на пятом курсе. В разводе уже четыре года.

РЕШЕТОВСКАЯ: На столе в своей комнате я вижу нашу машинку «Колибри». На ней лежит баночка черной икры, шоколадка «Тоблер» и записка: «Это я вёз к твоему несчастливому дню именин…». Так уже 8 сентября... Рядом с машинкой ещё несколько листков, исписанных рукой мужа. Из них следует, что я должна продолжать вести семейные расходы.

СВЕТЛОВА (из темноты): Это и её именины тоже. Её зовут Наташа Светлова.

ВОРОНЯНСКАЯ: У Герцена тоже было две жены и две Наташи. Это литературная традиция.

РЕШЕТОВСКАЯ: Останавливаюсь возле телефонной будки с автоматом, чтобы позвонить, не помню уж кому и зачем. Месяц с именин в забытье. И отчетливо слышу, как молодой человек кому-то говорит в трубку, что Солженицыну дали Нобелевскую премию. Но я же с занятий фортепиано. Почему мне не сказали там? Пожалели, у меня дрожали руки.
Звоню на дачу Ростроповича. К своему удивлению, слышу голос мужа. Сейчас час, когда он работает в кабинете. Оказывается, мой звонок — уже четвертый! Потому не отходит от телефона в ожидании следующих: все равно его работу прервут!

ВОРОНЯНСКАЯ: «За нравственную силу произведений, возрождающую лучшие традиции русской литературы». АИ...  У Александра Исаича есть список, куда он после каждого награждения вписывает фамилию нового нобелевского лауреата по литературе. И наконец-то это его фамилия: Солженицын! Плачу, плачу от счастья.

СВЕТЛОВА (из темноты): В аспирантуре Светлова занимается статистическими закономерностями, свойственными языку, построением «Теоретических моделей прозаического текста, не подчиненного специальным ритмическим тенденциям». Выбор беспартийной математики в обход партийной литературы, как след в след за Александром Исаичем.

РЕШЕТОВСКАЯ: Муж просит разложить письма и поздравительные телеграммы по папкам. Кричу: «Так, значит, тебе нужно, чтобы я это делала? Я не хочу делать ничего такого, что ты считаешь незначительным…». Ребенок... Ребенок...  В ночь сажусь разбирать письма. На утро я так слаба, что муж несет мне кофе в постель.

СВЕТЛОВА (из темноты): После аспирантуры она собирается вернуться в Лабораторию; но заявление отклоняют. О её связи с Александром Исаичем знают на Лубянке. Везде кроме дома.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня провожает меня на электричку, ведя велосипед, нагруженный моими вещами. Он говорит о возможных сложностях иного порядка для всех нас: если вдруг вызовут в самое страшное учреждение... «Все должны вести себя героически», — мнение мужа. А разве считает он меня способной на геройство? Меня, а не её? Кричу ему: «Работай!». Другой человек обиделся бы, а этому пожелание.

ДРУГОЙ ГОЛОС: Весной 49-го года Наталия Алексеевна тоже была уволена из Московского университета фактически после того, как стало известно, что её муж — Солженицын, политический заключенный.

РЕШЕТОВСКАЯ кивает.
 
СВЕТЛОВА (из темноты): Она моя дочь.

РЕШЕТОВСКАЯ: Муж дописывает письмо к Суслову, предлагает в нем меры по оздоровлению ситуации вокруг его текстов в связи с присуждением премии. За чаем после работы спрашивает, не могу ли я пожертвовать для троих?

 ЕЩЕ ОДИН ГОЛОС: Она дочь Екатерины Фердинандовны, сверстницы Наталии Алексеевны, которую она всегда провожает с цветами.

РЕШЕТОВСКАЯ: Убираю со стола, мою посуду, говорю, что пойду поиграть на «Ямахе».   Снова и снова я увлеченно играю первую часть 3-го концерта Бетховена. Мне нужна именно музыка Бетховена: мужественная, сильная...  Ни слезинки...
Вернувшись, захожу к мужу в последний раз сказать ему «спокойной ночи!», запечатлеть в себе его образ...
Он приподнимается, хорошо смотрит на меня, желает спокойной ночи и крестит меня.
Приношу из кухни в свою комнату чашку с водой. Подогреть не решаюсь: не вызвать бы подозрения! Мы на ночь никогда чая не пьем. Ложусь, не раздеваясь. Понимаю, что меня будут пытаться вернуть к жизни, а так не будет лишних хлопот одевать...
Уже в постели торопливо пишу, подготовив три конверта. Саню прошу, если не проклянет, похоронить на кладбище деревни Рождество, поближе к нашей "Борзовочке".  Веронике, сестре, пишу, в чём меня похоронить. В завещании пишу о деньгах, которые завещаю маме, а после её смерти — двум своим двоюродным сестрам. Пишу, чтоб носильные мои вещи разделили между сестрами и племянницами.
Ложусь на конверты. Поглощаю одну пилюлю за другой, предварительно каждую разжевываю, а потом уже запиваю — чтоб скорей растворялись! И так... все тридцать шесть. С чувством облегчения, освобождения от страданий, ложусь на левый бок, спиной к стене, как привыкла засыпать, и успокоенно закрываю глаза… Праздник Покрова Божьей Матери.

СВЕТЛОВА: Весь 69-й они занимались передачей дел. И задокументировали это через швейцарского адвоката, чтобы он защищал их общие интересы. Александра Исаича и Наталии Дмитриевны Светловой.

РЕШЕТОВСКАЯ: Я в психоневрологическом отделении Мосгорклинической больницы №1. У Сани книга упала, а я не крикнула, не спросила, в порядке ли он? Вот он и зашел в комнату. Вызвал врача. Потом на велосипед и поехал впереди санитарной машины, чтобы вывести её скорее на Московское шоссе, а потом вернулся. В больницу не поехал. 3 дня комы.

СВЕТЛОВА (из темноты): Он решил передать ей всё свое наследие еще до 69-го. Написанное, и окончательные редакции, и промежуточные, заготовки, заметки, подсобные материалы…

РЕШЕТОВСКАЯ: Вхожу к Сане такая слабенькая, чуть ли не шатаясь. А тут силы вливаются в меня через его глаза, через голос, через прикосновение его рук... Это поистине воскрешение. Я написала здесь молитву... Свою… Видимо от неё Санино лицо смягчилось…

«Господи! Мне боязно верить состоянию, всё более и более охватывающему меня. Чувствуется и представляется так, будто поступком своим я погасила всю долго томившую меня горечь, очистила наше прошлое, изгнала из него всю боль, всю тяжесть, смыла всю скверну последних лет.
Уйдя и волею Твоей вернувшись, я вернула себе свое прошлое, но отныне оно стало для меня чистым, обновленным. Всё это чистое — снова моё, совсем моё!
Боже! Дай удержать мне на весь остаток жизни то чувство, которого мне так недоставало раньше и которое пришло ко мне сейчас, через небытие, вместе с новым рождением — радоваться малому! Вот только что дождик прошел, улицы умылись — как хорошо! Я же от всего сама, сама добровольно отказалась! На что же я могу претендовать? Чего могу требовать от жизни? От него? От Бога? Всё, что получу, любой пустяк — уже дар мне! Если увижу его с добрым лицом — радость неизбывная! Потянется с ним ниточка дальше — ещё большая радость, ещё больший дар!
Боже мой! Боже мой! Сохрани мне это прекрасное чувство, в меня вселившееся! Дай мне во всем хорошем, что ждет меня, видеть только незаслуженные дары Твои! Только дары!»
Слушает. «Когда же можно тебе выписаться?», — спрашивает. Я иду, ищу врача, прошу, отпускают сейчас. «А завтра и в Рязань съездим», — говорит муж. Значит, разводимся. Запила таблетки комнатной водой, а надо было горячей.

СВЕТЛОВА (из темноты): Они познакомились в 68-м году. До юбилея Александра Исаича, публикации «Ракового корпуса» за границей, его исключения из Союза писателей — 28-го августа 68-го года.

РЕШЕТОВСКАЯ: Без четверти восемь, я на Казанском вокзале. Муж предусмотрел занятие на время поезда. Читает и правит «Августа четырнадцатого». Несколько рукописных листов дает мне, это главы, где использованы мои данные по Ростову. Говорит, что я хорошо собрала! Даже с избытком! Его слова ласкают меня: оценил сделанное...
«Как я люблю, когда у нас с тобой общие дела!», — радуюсь я. Вот и сегодня: хоть разводные, но общие... В загсе реорганизация. Нас не развели.

ВОРОНЯНСКАЯ: 31-го октября Ростропович отправляет открытое письмо в защиту Солженицына в газеты. Нахожу пластинку с ним. Слушаю благодарно.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня спрашивает, будет ли мне обидно, если он получит премию с ней.  А какое она имеет отношение к этой премии? Когда я вычитывала, перепечатывала, искала материалы… Говорю со всей твердостью: С ней ты будешь получать вторую...

ВОРОНЯНСКАЯ: Нобелевской премии второй раз не дают...

РЕШЕТОВСКАЯ: Привожу в порядок магнитные записи мужа, сколько у меня его голоса. Наговоренные главы из «Консуэло» Санд, отрывки «Ракового корпуса», наши разговоры. Ведет ли вторая Наталия мои блокноты? Папки?... Они попали в её руки, как столик на колесиках, который моя мама подарила Сане на 50-летие.

ВОРОНЯНСКАЯ: Красный ковер, что я отправляла АИ на юбилей, и который он выслал обратно — потускнел.

РЕШЕТОВСКАЯ: Нобелевские награды вручают 10-го декабря, накануне дня рождения мужа. Для него эти праздники в этом году сольются в один, а мне нужно уехать. Как можно дальше. Дальше Риги ничего не находится. Там я встречаюсь, по поручению Сани, с одной из невидимок. У неё для передачи конверт с вложенными в него записями, нужными для романа. Слушает грустный мой рассказ и прячет конверт обратно в ящик стола. Она так одна поступает. Остальные передают Сане приветы, письма, поцелуи и слова уважения.

ВОРОНЯНСКАЯ: В черте города иностранные радиостанции глушат. А ноги не те, чтобы выйти из Ленинграда...

РЕШЕТОВСКАЯ: Дописываю свои мемуары, отпечатываю 10-го декабря. Это мой подарок ко дню рождения Сани. Получилось 52 страницы — столько же ему исполняется лет!

ВОРОНЯНСКАЯ: Александр Исаич празднует, наверное, у Ростроповичей. Лежу в своей комнате, за книжными шкафами, и представляю — как это. По одну руку писатель, по другую — композитор. Я бы хотела быть Самутинским столом, который всегда рядом с Солженицыным.

РЕШЕТОВСКАЯ: 30 декабря. У Сани рождается сын Ермолай. Эта женщина могла быть нашей с ним дочкой....

ВОРОНЯНСКАЯ: Александр Исаич всегда говорит, что людям «с большими задачами» нужны не физические, а «духовные» дети.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня на мой день рождения привел меня в ресторан. Второй раз за жизнь, первый был, когда мы закончили пересъемку «Архипа». И вот второй, когда он с другой женщиной. Дарит мне приемник «Сони», чтобы я следила за его новостями, и книгу «Круг первый». Надя Нержина — я!

ВОРОНЯНСКАЯ: Мне АИ дал главное — «Архипелаг ГУЛаг».

РЕШЕТОВСКАЯ: Приезжаю в Борзовку. Стол от Самутина стоит разобранный под лестницей. Забирает. Я кричу. Саня говорит: «Ты за ним не сидела». Я пыль на нём вытирала!

ВОРОНЯНСКАЯ: В «Августе 14-го» Алина умеет, не сдвинув ни одного карандаша, протереть пыль. Талантливо написано!

РЕШЕТОВСКАЯ: Меня вызывают в участок. Там мужчина. Саня попросил его заехать в Борзовку, а там был обыск. Его волочили лицом по земле. А теперь просят подписать документ о неразглашении. От меня хотят узнать, может ли он быть грабителем, то есть можно ли обвинить. Спрашиваю, кто дал ему ключи. Говорит, что теща Солженицына. То есть мать Светловой, не моя. Говорю, что не знаю, дал ли мой муж разрешение этому человеку прийти к нам на дачу. У Сани одна теща! Это моя мама.
Встречаемся с Саней в Борзовке. Осуждает, что я не вступилась за его невидимку. Говорит, что я, как Софья Андреевна, но он от меня ушел раньше. Спрашивает, как мне его письмо Андропову? Я не знаю, о каком письме речь. Злится, что я не слушаю его новостей по радио, он подарил мне на день рождения портативную «Сони», а я не слушаю.

ВОРОНЯНСКАЯ: Наконец-то нахожу и смотрю фильм с дирижером Герберт фон Караяном! Бог есть!

РЕШЕТОВСКАЯ: Мы в суде. Я не даю развод, Саня требует. Теперь мы истец и ответчица, а не муж и жена. Читаю свою речь, я писала её несколько месяцев. Саня пришел без речи, он пишет роман. Выложил пронумерованные белые листы и карандаш. Как я ему подготовила на собрание Союза писателей, когда его исключали. 

ВОРОНЯНСКАЯ: 18-го декабря умер Твардовский. АИ на фотографии целует поэта в лоб, а у самого тоже уже проплешина на голове. И всё равно гений.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня мне писал еще молодым о Твардовском:  «Попалась первая правдивая (в моём духе) книжка о войне: это — «Василий Тёркин» Твардовского».

ВОРОНЯНСКАЯ: Когда умер Чуковский (царствие ему небесное!), Александр Исаич сказал: «Плохо умирать не опальным писателем!», и от пафосной церемонии в Доме литераторов отказался. Видимо, Твардовский ближе душе его.

РЕШЕТОВСКАЯ: Во внуковском морге прощаться со своим первым редактором не поехал. Только в Центральный дом литераторов и на Новодевичье кладбище.

ВОРОНЯНСКАЯ: Царствие всем небесное!

РЕШЕТОВСКАЯ: Заехала за вещами и подошла к «Ямахе». Разучиваю «Охоту» Листа. Ростропович заходит незаметно: «Да вы отлично играете!». Сразу же закрываю крышку. Помню наказ мужа не притрагиваться к роялю в присутствии Ростроповича и Вишневской, с коими у меня, по словам Сани, «дистанция огромного размера».

ВОРОНЯНСКАЯ: Уже весна, а Александра Исаича до сих пор не премировали. Предлагали взять нобелевские знаки в посольстве, он отказался. Предложил квартиру Наталии Дмитриевны Светловой. Прецедента, кажется, не было, но оргкомитет соглашается. 

РЕШЕТОВСКАЯ: Общие знакомые говорят, что вторая Наталия закупает посуду и продукты, будут куличи и крашенные яйца. Дата: 9 апреля. Пасха. Саня всё продумал: воскресный день, чтобы никого не задержали на работе. Обеденное время, чтобы милиция и дружинники не могли в темноте скрыто не пустить к нему гостей. И фотографировать днем проще. Наверное, вторая Наталия составляет сейчас списки гостей. Саня хочет именитых, но тех, кто не откажет прийти несмотря на проблемы после. Кто в этих списках? Всё те же, что приходили и к нам с Саней. Кому без разницы с кем Солженицын. Лишь бы не с советской властью.

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ в Ленинграде. Требует выкопать копию «Архипа». Я говорю: «Копайте, я не буду!». Земля мерзлая. Март. Мой «Архип» со мной.

РЕШЕТОВСКАЯ:  Властями сорвана акция по вручению Солженицыну знаков лауреата Нобелевской премии. Меня не приглашали. Светлая Пасха.

ВОРОНЯНСКАЯ: Александр Исаич предлагает Нобелевскому комитету наградить премией Набокова. Да как это всем раньше в голову не пришло? Восхищаюсь им! Набоковым! Люблю Солженицына!

РЕШЕТОВСКАЯ: В Борзовке на стене прибит «план посевной», на котором нарисовано Саниной рукой расположение грядок с указанием, что где посажено. Слева направо столбики с датами. Я сажаю любимый Санин зеленый горошек и вношу об этом пометку.

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ всегда говорил, что «Архип» увидит свет только после его смерти. А сейчас, может, передумал. Делюсь с Ниной Пахтусовой своим волнением и испугом. Если «Архип» выйдет, он убьет Александра Исаича. Какой жестокий и великий роман. Чтобы выйти к читателю, он должен убить создателя.

РЕШЕТОВСКАЯ: Суд Рязани выносит решение о расторжении брака.
Саня им сказал, что я много лет прожила с ним рядом, так и не вникнув в существо и смысл его работы, они ему поверили и развели нас.

ВОРОНЯНСКАЯ: Может, он боится, что Наталия Алексеевна донесёт, и он погибнет вместе с неопубликованным «Архипом»? И поэтому раздумывает… А всё же мы перепечатывали книгу вместе, и никто не предаст. Нельзя не доверять людям.

РЕШЕТОВСКАЯ: Я подала обжалование. Забираю посевные в доказательство общего имущества и не фиктивности нашего брака для третьего суда. Саня тут, пишет. Говорим, он обвиняет меня в том, что я хочу быть его вдовой, а не женой. Да разве я хочу его смерти? Он же бессмертный.

ВОРОНЯНСКАЯ: Сочиняю АИ красочное описание, как при облетающей листве я с Самутиным разжигаю костер, и как рыдаю, когда горит машинопись «Архипелага». Рыдаю я на самом деле.

РЕШЕТОВСКАЯ: 23-го сентября у Сани рождается сын Игнат. Лет 6 назад, в такую же осень, муж оставил мне запечатанный конверт с надписью «Consuelo» и попросил прочесть его, если мне станет особенно тоскливо. Перечитываю его чаще, чем святцы: «Если вчувствоваться и вдуматься, то с годами наши связи с тобой становятся только прочнее и вечнее. Всё отходит и отойдёт как тленное и временное: смятения чувств, столкновения самолюбий, вспышки гнева, несправедливые обиды. Вспомни, они ведь не длились никогда подолгу, всегда их вытесняли любовь и жалость бесконечная друг к другу. Тебе больно, тотчас больно и мне».

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ доволен моим письмом, отвечает, что скоро, по его прогнозу весной 1975-го, издаст и подарит мне настоящего «Архипа».  

РЕШЕТОВСКАЯ: На даче Ростроповича встречаюсь с мужем и второй Наталией. В зале, где Ростропович пил со мной на брудершафт и говорил: Наташа, ведь это на всю жизнь! Другая теперь здесь Наташа. И детские голоса. А я молодой сделала аборт от Сани, он тогда еще не хотел ребенка.

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Наталия Дмитриевна с 12 лет на трофейной «Торпеде» с перепаянным русским шрифтом, добиваясь скорости, перепечатывала «Витязя в тигровой шкуре». В старших классах «издавала» домашнее «избранное» Мандельштама и Цветаевой, составленное из переписанных у букинистического прилавка стихов. С первого же университетского года участвует в «Самиздате».

РЕШЕТОВСКАЯ: Вторая Наталия просит у меня прощения 3 раза, и я отзываю заявление о нерасторжении брака. Я не бывшая жена, я первая жена.

ВОРОНЯНСКАЯ: У АИ мать машинистка-стенографистка, вот его и тянет всю жизнь к машинисткам. Коль любить, так без рассудку!

РЕШЕТОВСКАЯ: Отпечатываю для раздачи открытки с мамой, она на них читает новогодние поздравления. Санины, нам с ней их слали меньше. Мама умерла 23-го января. Рак. Кладбище рядом с больницей, как у Сани в «Раковом корпусе». Как в Ташкенте. Хороним под трио Чайковского «Памяти великого художника» и «Страсти по Матфею» Баха. Магнитофон «Сони» со мной.

ВОРОНЯНСКАЯ: Твержу 66-й сонет Шекспира «Зову я смерть»...

РЕШЕТОВСКАЯ: Жорес Медведев написал статью «В защиту Солженицына». Мол, Саня ничего со мной не делит, а забирает только письменный стол. А что мы еще нажили вместе? Что еще можно у меня забрать? Холодильник? Пианино «Лира»?

ВОРОНЯНСКАЯ: Распускают слухи, что АИ закупается в валютных магазинах «Берёзка». А если и так? Там ведь книги продают неконъюнктурные. Мандельштама, Цветаеву... Из Парижа мне денежный перевод от выдуманного лица. Это АИ. Делится нобелевской премией. Все мы выдуманные лица.

РЕШЕТОВСКАЯ: Даю свое первое интервью в жизни. Корреспондент говорит, что в моих ответах видна литературная жилка. Спрашивает, помогала ли я Солженицыну? Отвечаю, что как раз наоборот, я позаимствовала что-то у него, когда общалась с ним, печатала ему.

ВОРОНЯНСКАЯ: У меня новая соседка — племянница отставного прокурора. Медсестра по образованию. Даю ей читать книги. Недавно нашла для неё в своем шкафу Лу Синя. Возвращает нечитаными, но благодарит и интересуется.

РЕШЕТОВСКАЯ: 11-го мая Саня венчается в храме Ильи Обыденного в Москве. Целую маленькую иконку Спасителя, подаренную Саней, кого мне еще целовать?

ВОРОНЯНСКАЯ: Читаю Нобелевскую речь Александра Исаича… «Однажды взявшись за слово, уже потом никогда не уклониться: писатель — не посторонний судья своим соотечественникам и современникам, он — совиновник во всем зле, совершенном у него на родине или его народом. И если танки его отечества залили кровью асфальт чужой столицы, — то бурые пятна навек зашлепали лицо писателя. И если в роковую ночь удушили спящего доверчивого Друга, — то на ладонях писателя синяки от той веревки…».

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня том за томом читал «Литературную энциклопедию». Биографии писателей, разбор их произведений. Всё самое главное выписывал на отдельном, чаще всего тетрадном листе, который потом помещался в специальную папку в алфавитном порядке.
«Русская литература», «Советская литература», «Западная литература»… Огромные папки о книгах, которые в нашей семье не прочитали. И вот он один из писателей, которые войдут в энциклопедию.

ВОРОНЯНСКАЯ: Мы с Ниной Пахтусовой…

РЕШЕТОВСКАЯ: Невидимкой Солженицына.

ВОРОНЯНСКАЯ: Мы с Ниной Пахтусовой едем в Крым. Я невылеченная. Задыхаюсь по горным склонам, поднимаюсь, хромая, дышу.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня обещает построить в Борзовке второй дом, для меня. Нанимает мастера, но тот строить не спешит. О наших сложных отношениях знает весь поселок. Боится, не заплатят за построенный дом, если опять мы оброним хрупкий мир между нами.

ВОРОНЯНСКАЯ: Мы знакомимся с журналистом, московским поэтом из непечатаемых,  Генрихом Моисеевичем Рудяковым. Он моложе нас, но он наш первый друг, читаем друг другу стихи на берегу моря. Я ему Гумилева, а он мне себя.

РЕШЕТОВСКАЯ: Сане на съемную дачу в Фирсановке присылают письма: «Мы — не
гангстеры, вы передаёте нам 100 тысяч долларов, взамен — мы гарантируем  вам  спокойствие и неприкосновенность Вашей семьи». Считает, его так за границу выживают. Заклейка конверта делается после штампа почтового приёма. Как у ведомственных служб.

ВОРОНЯНСКАЯ: Он замечательно говорит о литературе. Я зову его к себе в Ленинград читать «Раковый корпус». Нине он кажется подозрительным. Нельзя всю жизнь не доверять людям! Горячо доказываю его невиновность. Он понимает поэзию Гумилева.

РЕШЕТОВСКАЯ: Как чудно: Саня из невидимки превратился в Нобелевского лауреата, а я из жены — в невидимку. Включаю «Мелодию». По УКВ звучит «Трио памяти великого артиста» Чайковского, потом — сонаты Бетховена. Думаю о маме…

ВОРОНЯНСКАЯ: Генрих Моисеевич купил нам с Ниной билеты на обратный поезд, обещал приехать. В Ленинграде нас встретили прямо в вагоне.

РЕШЕТОВСКАЯ: Перебираю пословицы напечатанные Лилечкой — моей племянницей — для Сани. Завел ли он вазу с ними? Или только у меня эти бумажки остались... Кладу их в конфетницу-лодочку, подаренную моими коллегами в день моего увольнения, и вытягиваю: «Что день, то радость, а слез не убывает». Перетягиваю: «Любовь — кольцо, а у кольца нет конца»... Хочу опять перетянуть, а потом пугаюсь... Неизвестно, что выйдет.

ВОРОНЯНСКАЯ: Следователь говорит с гордостью первыми словами: «После моих допросов люди вешаются».

РЕШЕТОВСКАЯ: Когда ты невидимка, очень сложно не убить себя. Ты же как призрак. Саня как-то бросил мне: «Напиши красным карандашом свое «Я» и зачеркни его. Тогда ты успокоишься!». Я зачеркиваю, зачеркиваю, зачеркиваю. Но неспокойно мне.

ВОРОНЯНСКАЯ: Спрашивают. Губы трескаются. На себе самой впервые испытываю всё, о чем у Александра Исаевича читала. Как точно он всё описывает. Всё так. Как в «ГУЛаге».

РЕШЕТОВСКАЯ: Я на Борзовке после развода захоронила любимую фотографию Сани. Он косил траву и нашел. Злится, как я при жизни его хороню. А он меня?
 
ВОРОНЯНСКАЯ: «Архип» — это голова Исаича, так хорошо, что она в таком надежном месте... в земле. В земле дачи Самутина, того Самутина, который Александру Исаичу стол подарил. Стол с Александром Исаичем не расстается, он ему писать помогает. А я здесь.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня всегда говорит, раньше мне говорил... Что земля хранит тайны надежней людей. Ничего не находят лопатами, человек подсказывает, где копать. Я Саню из «шарашки» не дождалась, к другому ушла. Он просил приехать, рукописи забрать — не приехала. Он скрутил тогда листы по нескольку в трубочки, а трубочки натолкал в бутылку из-под шампанского. Бутылку закопал, и всё сохранилось. Кроме нашего брака. Я к нему вернулась, когда он на свободу вышел. А он мне тех рукописей не простил. И неважно, что до этого всю войну я его мальчишеские рукописи на себе носила. Из города в город.

ВОРОНЯНСКАЯ: Как легко мне жить с Тобой, Господи! Как легко мне верить в Тебя!

Когда расступается в недоумении или сникает ум мой, когда умнейшие люди
не видят дальше сегодняшнего вечера и не знают, что надо делать завтра,
Ты снисылаешь мне ясную уверенность, что Ты есть, и что Ты позаботишься,
чтобы не все пути добра были закрыты. На хребте славы земной я с удивлением оглядываюсь на тот путь через безнадёжность сюда, откуда и я смог послать человечеству
отблеск лучей Твоих. И сколько надо будет, чтобы я их ещё отразил,
Ты дашь мне. А сколько не успею, значит, Ты определил это другим.

РЕШЕТОВСКАЯ: Реальной работы Саня с Елизаветой Денисовной не вел уже 3 года, и не виделись почти. Свидания, не подкрепленные делом каким-либо, — не его стихия...

ВОРОНЯНСКАЯ: А вдруг погибнут другие экземпляры? Не могла жечь. Я читала как-то Брэдбери на языке оригинала. Не могу книги жечь. Я не пожарник.

РЕШЕТОВСКАЯ: Воронянская выдержала 5 дней непрерывных допросов, то есть 120 часов «конвейера».

ГОЛОС: Конвейер - это непрерывный допрос. Без сна, еды, возвращения в камеру. Следователи меняются, а ты остаешься. Они приходят выспавшиеся и поевшие. А ты стоишь и отвечаешь перед ними.

ВОРОНЯНСКАЯ: Я в кардиоревматическом диспансере. Как сюда попала, не понимаю.  Демоны, шерстяные родственники, меня кусают и царапают изнутри. Остро их предчувствую. 

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня в Борзовке. Светлову в тяжелой беременности и детей, несмотря на регулярные письма с угрозами, оставил на другой даче — в Фирсановке. Он там не может работать. Из-за низких самолётов, шумно.

ВОРОНЯНСКАЯ: За мной следят, и в квартире тоже. Я — Иуда,  скольких невинных  людей я предала! Нет дневника. Забрали. У Александра Исаича «Реквием» от меня, Верди.

РЕШЕТОВСКАЯ: Саня пишет тут письмо вождям Советского Союза. Плачет. Любит нашу Борзовку. Приговаривает: «Чем она хуже Ясной Поляны?».

ВОРОНЯНСКАЯ: Нина проходила мимо: окна у меня не светятся, дергает петлю — никто не выходит. Не могу я выйти, Нина.

РЕШЕТОВСКАЯ: Разлагающееся тело обнаруживают в комнате только четыре дня спустя; на Успение Богородицы. Портрет Солженицына на столе окружен огарками свечей, зажжённых накануне… Сама в шнуре электропровода, вся — электричество, вся искрит. По документам смерть Воронянской наступила 23-го августа в 18 часов от «механической асфиксии».
Труп в Боткинских бараках. Потом Южное кладбище, далёкое, загородное, в сторону Пулковских высот. Прямоугольники по 36 рядов и 24 могилы в каждом без крестов и оград. На поминках медсестра, внучка прокурора за рюмкой говорит: «Были ножевые ранения, так не вешаются». Неграмотная единственная родственница Дуся, троюродная сестра причитает: «До смерти довела интеллигенция». Интеллигенции на похоронах практически не было. Пришел Самутин и еще 3 невидимки.
А я жива. У меня жизнь с душою Солженицына. Под подушкой держу ключ от своей квартиры. Все эти дни, что мы не вместе. Если Саня всё же приедет, отдам ему ключ, пусть только вернется.
Вспоминается первое письмо Кью Сане. «Кланяюсь, кланяюсь за всё до земли».

ВОРОНЯНСКАЯ: АИ в «Теленке» напишет обо мне: «Ни часа,  ни даже  минуты уныния  я не  успел испытать в этот раз. Жаль было бедную опрометчивую женщину с её порывом
- сохранить эту книгу лучше меня, и вот погубившую - и её, и
себя, и многих. Но, достаточно уже учёный на таких изломах,
я в шевеленьи волос  теменных провижу: Божий перст!  Это ты!
Благодарю за  науку!»
(передохнув)
     «3-го вечером  я узнал,  5-го вечером  посылал не  только
извещение   о   взятии  "Архипелага"   -   но  распоряжение:
немедленно печатать!»

МУЗЫКА, СЫГРАННАЯ НА ПЕЧАТНЫХ МАШИНКАХ, ГОЛОСА 

РАДИЙНЫЙ ГОЛОС («ФОРВЕРТС»): «Огненный знак вопроса над 50-летием советской  власти, над всем советским экспериментом с 1918 г.».

Суперфин Габриэль Гаврилович  — невидимка, выдал Солженицыну документы в Центральном военно-историческом архиве, через 10 лет приговорен по статье 70 Уголовного кодекса РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда) к пяти годам заключения и двум годам ссылки.
Хохлушкин Игорь Николаевич — невидимка.
Порт Марта Мартыновна — невидимка.
Каверин Николай Вениаминович — невидимка.
Левитская Надежда Григорьевна — невидимка.
Семёнов Николай Андреевич — невидимка.
Удгорд Нильс Мортен — невидимка.
Бухарина Надежда Васильевна — невидимка.
Яковлева Анна Ивановна — невидимка.
Гершуни Владимир Львович — невидимка.
Шиповальников Виктор Григорьевич — невидимка, свидетельствовал для «Архипелага ГУЛага» о своем заключении по обвинению «социально опасный элемент». Отказался выступить против Солженицына в «Журнале Московской Патриархии», претерпел гонения в церкви, где служил священником.
Берзер Анна Самойловна — невидимка.
Осённов Сергей Иванович — невидимка.
Гинзбург Александр Ильич — невидимка.
Бутурлин Александр Сергеевич — невидимка.
Кобозев Николай Иванович — невидимка.
Зайончковский Пётр Андреевич — невидимка.
Радугина Наталья Евгеньевна — невидимка.
Курдюмов Валерий Николаевич — невидимка, в 1971 году переснял на пленку для передачи на Запад три тома «Архипелага ГУЛага», через 3 года меня вызвали на Лубянку.
Тэнно Наталья Константиновна — невидимка.
Уоллес Ричард — невидимка.
Капанадзе Ламара Андреевна — невидимка.
Аман Ив — невидимка.
Крыжановская Ольга Константиновна — невидимка.
Дурова Анастасия Борисовна — невидимка.
Карбе Юрий Васильевич — невидимка.
Храбровицкий Александр Вениаминович — невидимка, собирал материалы к «Архипелагу ГУЛагу», как враг народа был вынужден переехать из Москвы в Пензу.

РАДИЙНЫЙ ГОЛОС («ГАРДИАН»): «Солженицын рассказывает всему миру правду о  трусости коммунистической партии».

Сузи Арнольд Юханович — невидимка.
Иванов Вячеслав Всеволодович — невидимка.
Краузе Жаклин — невидимка.
Аничкова Наталья Мильевна — невидимка.
Татищев Степан Николаевич — невидимка.
Снесарёва Неонила Георгиевна — невидимка.
Крысин Леонид Петрович — невидимка.
Холодова Валентина Павловна — невидимка.
Нанди Джулиан — невидимка.
Шиповальников Алексей — невидимка.
Копелев Лев Зиновьевич — невидимка, свидетель «Архипелага ГУЛага», исключён из КПСС с запретом преподавать и публиковаться.
Кинд Наталья Владимировна — невидимка.
Пурайт Эрика — невидимка.
Тюрин Андрей Николаевич — невидимка.
Тюрина Галина Николаевна — невидимка.
Тюрина Софья Абрамовна — невидимка.
Игошина Евгения Константиновна — невидимка.
Краузе Аксель — невидимка.
Дёмушкин Сергей Петрович — невидимка, в 70-е годы был одним из главных хранителей архива Солженицына. Изгнан из института.
Столярова Наталья Ивановна — невидимка.
Якоби Элои — невидимка.
Славуцкая Вильгельмина Германовна — невидимка.
Рожанский Иван Дмитриевич — невидимка.
Эванс Боб — невидимка.
Чуковская Елена Цезаревна — невидимка.
Элиадер Руть — невидимка.

РАДИЙНЫЙ ГОЛОС («ФРАНКФУРТЕР АЛЬГЕМАЙНЕ»): «Может быть когда-нибудь  мы будем считать появление «Архипелага» отметкой о начале распада коммунистической системы».

Корти Марио — невидимка.
Барабанов Евгений Викторович — невидимка.
Лазарева Ная — невидимка.
Петрова Мира Геннадьевна — невидимка.
Асеева Мария Акимовна — невидимка.
Хегге Пер — невидимка.
Медведева-Томашевская Ирина Николаевна — невидимка.
Струве Никита Алексеевич — невидимка.
Аасало Лембиту — невидимка.
Иванов Николай Павлович — невидимка, пытался организовать размножение «Архипелага ГУЛага» на ротаторе, ездил собирать материал для «Архипелага ГУЛага» в Тамбовскую область. За связи с Солженицыным меня пытались подвергнуть принудительному психиатрическому лечению.
Поливанов Михаил Константинович — невидимка.
Самутин Леонид Александрович — невидимка.
Главатских Галина Андреевна — невидимка.
Сузи Хели — невидимка.
Прицкер Давид Петрович — невидимка.
Островская Леонора Ефимовна — невидимка.
Шеффер Маргарита Николаевна — невидимка.
Можаев Борис Андреевич — невидимка, собирал материалы, протестовал против исключения Солженицына из Союза писателей СССР. Спектакль по моей повести запретили к показу в Театре на Таганке.
Брыскин Иван Емельянович — невидимка.
Филиппи Эльфрида — невидимка.
Эткинд Ефим Григорьевич — невидимка, помогал в работе Солженицына, в 1974 году был принудительно выслан из СССР из-за контактов с писателем.
Теуш Вениамин Львович — невидимка.
Фредриксон Стиг — невидимка.

РАДИЙНЫЙ ГОЛОС («НЕМЕЦКАЯ ВОЛНА»): «Солженицын призывает к покаянию. Эта книга может стать главной книгой национального возрождения, если в Кремле сумеют её прочесть».

СВЕТЛОВА: Светлова Екатерина Фердинандовна - невидимка
Светлова Наталья Дмитиевна - невидимка
Петрушевский Борис Абрамович — невидимка.
Куклин Анатолий Яковлевич — невидимка.
Андреева-Чернова Ольга Викторовна — невидимка.
Стефанов Юрий Александрович — невидимка.
Одом Вильям — невидимка.
Красносельская Сусанна Лазаревна — невидимка.
Зворыкина Екатерина Фёдоровна — невидимка.
Пайперт Джим — невидимка.
Горлов Александр Моисеевич — невидимка, помог приспособить неудобный штатив для пересъёмки рукописей и случайно стал свидетелем негласного обыска КГБ на даче Солженицына. Меня избили, не дали защитить докторскую, выгнали с работы и вынудили эмигрировать.
Борисова Инна Петровна — невидимка.
Леддингтон Роджер — невидимка.
Пахтусова Нина Александровна — невидимка, составляла карту «ГУЛага», была арестована.
Гречанинова Вера Семёновна — невидимка.
Крепо Фрэнк — невидимка.
Маслов Сергей — невидимка.
Саакянц Анна Александровна — невидимка.
Тэнно Георгий Павлович — невидимка.
Павлович Георгий — невидимка.
Броунинг Стив — нев
Зубов Николай Иванович — невидимка.

ВОРОНЯНСКАЯ (из темноты): Воронянская Елизавета Денисовна, Елизавета Петровна, Елизавета Анатольевна... -невидимка.

НАДПИСЬ НА ЭКРАНЕ:

«Завтра с утра заступит Елизавета Анатольевна, она вычистит и вымоет за Нэллю и за себя».
Александр Солженицын «Раковый корпус»







_________________________________________

Об авторе: МАРТА РАЙЦЕС

По первому образованию — художник народных росписей, по второму — филолог. Пишу прозу, пьесы, сценарии. Любимое: психологические драмы с эксцентричными героями и саркастичными диалогами. Участник драматургических конкурсов: гран-при Всероссийского студенческого литературного конкурса (Министерство культуры РФ), дважды шорт-лист «Филатов-Феста», шорт-лист «Маленькой ремарки». Победитель конкурсов прозы: 8 литературного конкурса памяти братьев Шнитке («Новая газета» и Энгельсский центр немецкой культуры), конкурса литераторов союзного государства «Мост дружбы» (Ассоциация «Познаем Евразию» и пресс-центр Республики Беларусь) и т.п. Основатель и методист первой в России организации профессиональных наставников по чтению Книжныйгид.org, где читаю с учениками прозу, поэзию. Пишу и читаю каждый день".скачать dle 12.1