(пьеса)
1 АКТВ МОСКВЕКРЭГ. Теперь же я в России и нахожусь в оживленной столице — Москве. Меня чествуют здесь актеры первого театра — великолепнейшие люди в свете. Мало того что они радушнейшие хозяева, они также и отличные актеры. Директор театра — Константин Станиславский, совершил невозможное. Он мало-помалу создал некоммерческий театр. Он верит в реализм как средство, при помощи которого актер может раскрыть психологию драматурга. Я в это не верю.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Недавно, на днях, я видел своими собственными глазами, как один известный в Москве барчонок в минуту раздражения выплеснул стакан с вином в лицо половому, который не вовремя доложил ему что-то. И половой конфузливо улыбался.
КРЭГ (продолжает). В Европе распространено убеждение, будто русским меньше, чем кому бы то ни было, свойственно интересоваться искусством. В этом отношении у русских такая же репутация, как у нас, англичан. Кроме того, бытует ходячее мнение, будто русские — народ малокультурный, но их Художественный театр наглядно демонстрирует, что это мнение в корне неправильно.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Неделю назад я видел такую сцену: разряженная и расфуфыренная дама из Сибири выла в фойе театра так, что ее пришлось отвести в отдаленные комнаты. Она выла именно как самая настоящая кухарка. Она выла потому, что опоздала на 1-й акт и ее заставили ждать в фойе.
КРЭГ. И все, что происходит здесь, вертится вокруг фигуры их директора Константина Станиславского, не только основателя всего этого мероприятия, но и актера, равных которому, пожалуй, я не видел. Что может быть выше и прекраснее, чем та простота, с которой он играет в современных пьесах?
СТАНИСЛАВСКИЙ. Я вам рассказывал о дочке городского головы провинциального города? Она декольте и в розовом атласном платье в тридцатиградусную жару выходила к приходу парохода, чтоб встречать негритянского короля из Негрии. Все это происходит в ХХ веке, что же было во времена Гоголя?
КРЭГ. Если и возможны претензии к его делу и ему самому, то ни в коем случае не от меня и не сейчас, когда я так очарован этим человеком. С наилучшими пожеланиями, Эдвард Гордон Крэг.
СУЛЕРЖИЦКИЙ. Тем не менее Крэг еще не отчитывал. Он в ужасно бедственном положении. Занял у меня вчера 20 франков, так как нет ни гроша. Куда он девал все эти деньги? Если бы я получил столько, я уже жил бы у себя на даче и работал бы в театре как меценат. Однако денег у него нет, и он просил меня телеграфировать вам, чтобы ему хоть что-нибудь выслали из театра. А тем временем и в самом театре не все просто.
ТЕАТР, КОТОРЫЙ УМЕР— Говорят, Константин Сергеевич очень интересуется американскими песенками, фокстротами и тому подобными музыкальными произведениями с наиболее капризными и необычными ритмами. Он думает, что этот род музыки еще совершенно неизвестен в России и мог бы представить большой интерес для изучения ритма.ИЗ ГАЗЕТНОЙ СТАТЬИ. Юбилей же Художественного театра тем замечателен, что самого-то юбиляра — тю-тю, давно в природе не существует! Художественный театр умер естественной смертью — в ту самую ночь, когда получил смертельный удар тот класс, лучшие соки которого он сконденсировал в своем великолепном явлении. Театр этот до конца дней своих с честью и высоко держал знамя российского буржуазного театра. Дух творчества давно уже отлетел от МХАТа, и сам театр не видит перед собой никакого будущего. Разве это работа? Да за такую скудную и идеологически и художественно плохую продукцию любой завод был бы закрыт в два счета!
М. П. АРКАДЬЕВ - И. В. СТАЛИНУ. То, что театр очутился сейчас в таком тяжелом положении, является не случайным. Это закономерное завершение внутренней борьбы, дрязг и интриг, которыми жил театр во время всей своей истории.
СУЛЕРЖИЦКИЙ. Я мечтал о таком театре, где все искусство, полное всяких правд, грело бы людей любовью ко всему человеческому, чтобы театр этот поддерживал веру в человека в наше страшное, жестокое время, чтобы самая эта труппа, состоящая из людей, живущих тепло, дружно, в труде и полной свободе, возбуждала бы в людях восхищение своей жизнью и искусством.
М. П. АРКАДЬЕВ - И. В. СТАЛИНУ. Около 40 лет идет непримиримая борьба двух основателей и руководителей — Станиславского и Немировича-Данченко. Эта борьба, не столько принципиальная, сколько персональная, привела театр к творческому тупику. Оба руководителя отличаются нетерпимостью к настоящим талантливым режиссерам, появлявшимся время от времени в театре, и под тем или другим предлогом таких режиссеров из основного театра удаляли. Так в свое время был удален из театра очень способный и талантливый режиссер, впоследствии сбившийся с пути, В. Э. Мейерхольд, за ним последовал не менее талантливый Сулержицкий и, наконец, по-видимому, почти гениальный Вахтангов.
СУЛЕРЖИЦКИЙ. Не слушайте никого! Вы делаете большое дело, делаете его превосходно — и потому вперед! Бейте, бейте и бейте по сердцам... А то иногда чувствуется, что вы не то что робеете, а не доверяете себе.
НЕМИРОВИЧ. Два года тому назад он мне сказал: «Между нами стоит мой (то есть его) дурной характер. Что ж с этим поделаешь!» Я развел руками. Действительно, что с этим поделаешь!
ВАХТАНГОВ. Бытовой театр должен умереть. «Характерные» актеры больше не нужны. У Станиславского нет лица. Все постановки Станиславского банальны. Думаю о Мейерхольде. Какой гениальный режиссер. Я знаю, что история поставит Мейерхольда выше Станиславского, ибо Станиславский дал театр на два десятка лет буржуазии и интеллигенции, Мейерхольд дал корни театрам будущего.
МЕЙЕРХОЛЬД. Артистов эксплуатируют и материально и морально. Первое — плата, рабочие часы, второе — подавление личности как художника, то есть отсутствие самостоятельного творчества. Как с этим бороться?
Прежде всего, сами артисты должны отстаивать свои интересы. Первое необходимое условие для борьбы, конечно, единодушие, солидарность среди артистов. Мыслима ли она, эта солидарность? Нет. Почему?
НЕМИРОВИЧ. Три года назад он сказал крепко: «Мы с вами слишком разные художники, чтоб столковаться».
МЕЙЕРХОЛЬД. Общедоступного театра нет. Целесообразно ли терпеть эксплуатацию?
ВАХТАНГОВ. Личность Константина Сергеевича, его беззаветное увлечение и чистота создают к нему безграничное уважение. Я не знаю ни одного человека, который относился бы к нему без почтения. Но почему он один? Почему работать с ним никому, кроме совсем, совсем молодых, неинтересно и неувлекательно?
НЕМИРОВИЧ. Когда он говорит: «Планов не надо, потому что они все равно разрушаются», — то я готов кричать! Да оттого и нарушаются, что с ними не считаются!
МЕЙЕРХОЛЬД. История возникновения корпорации. Алексеев корпорацию задушил, как только почувствовал в ней силу.
НЕМИРОВИЧ. Все, что он говорил, я прекрасно помню, по 100 раз передумывал, и если бы меньше ценил его, мне было бы легче управлять делом: я просто считался бы не со всем, что слышу от него. А когда считаешься со всем, и когда он сам не замечает вопиющих противоречий в своих высказываемых намерениях, тогда опускаются крылья и становишься вялым, как вобла.
МЕЙЕРХОЛЬД. Я плакал... И мне так хотелось убежать отсюда. Ведь здесь говорят только о форме. Красота, красота, красота! Об идее здесь молчат, а когда говорят, то так, что делается за нее обидно. Господи! Да разве могут эти сытые люди, эти капиталисты, собравшиеся в храм Мельпомены для самоуслаждания, понять в этом хоть что-нибудь? Может быть, и могут, да только, к сожалению, не захотят никогда, никогда!
ВАХТАНГОВ. Станиславский до сих пор почувствовал только одну пьесу — «Чайку», — и в ее плане разрешал все другие пьесы Чехова, и Тургенева, и (Боже мой!) Гоголя, и (еще раз Боже мой!) Островского, и Грибоедова. Больше ничего Станиславский не знает. Больше ничему у Станиславского научиться нельзя.
МЕЙЕРХОЛЬД. Режим Алексеева портит актеров. Это не школа. Я чувствую по себе. Все, что я играю под его режиссерством, я играю без настроения.
НЕМИРОВИЧ. Я просил! Я говорил, что самое лучшее — не передавать мне всего того... плохого, что он обо мне думает. Это меня слишком оскорбляет. Мне всегда кажется, что кто-то плюет мне в душу, в самую мою душу плюет! Но велика, должно быть, моя любовь к тому, что нас когда-то связало, как черт веревочкой! Я сбросил с себя обиду. Неужели у него нет средства, силы воли побороть в себе это? Он говорил не раз, что у него дурной характер. Нет, он слишком снисходителен к себе.
(Внезапно кричит) Он — чудовище, а не «дурной характер»!
(С трудом успокаивается) И как только с ним уживаются люди?! Я, например?! Где-то и когда-то много он за нас ответит. Выскажу ему все это как вопль наболевшего сердца, определенно выскажу…
СУЛЕРЖИЦКИЙ. Питайтесь пищей богов. Я не юродствую, я совершенно серьезно — проходит жизнь. И сколько всякой моли и гнили расплодилось — надо чистить, возвышать человека, блюсти его. И кто может — должен. Надо в искусстве быть рыцарем, нужен романтизм, возвышенность и смирение. Мир погибает, задыхается в собственном смраде. Свою жизнь надо спеть во славу Божию и так и унестись в недосягаемую высоту. И люди это почувствуют…
ПИСЬМО КРЕСТЬЯН. Вашу тонкую, глубокую игру мы, крестьяне, чувствовали, понимали. Вы нас очищали от грязи, будней, мы становились с каждым посещением вашего театра лучше, одухотвореннее. Большое мужицкое спасибо вам, дорогой Константин Сергеевич, за то хорошее, прекрасное, что дарили, сеяли. Ваши искания не напрасны.
СУЛЕРЖИЦКИЙ (вдохновляясь). Безграничная земля, дающая всем место. Я готов, как мужик, выстрогать деревянный крест со Спасителем и поднять его над золотящейся нивой, бегущей за горизонт. Что может быть величественнее и полнее?
Пауза.МЕЙЕРХОЛЬД. Немирович — кулак. В то же время — писатель. Это социальное положение его заставляет считаться с культурными начинаниями.
НЕМИРОВИЧ (в ответ). Мейерхольд, которого я знаю с первого курса, никогда не проявлял гениальности, а теперь мне кажется просто одним из тех поэтов нового искусства, которые обнаружили полное бессилие сделать что-нибудь заметное в старом. Я имею на Станиславского громадное влияние — но только когда я беспрерывно около него. Но стоило мне отойти от него, как он весь отдался глупостям, внушенным ему Мейерхольдом... И меня он возненавидел. Да, возненавидел.
ВАХТАНГОВ. Немирович-Данченко — он никогда и не был режиссером. Он не владел ни формой, ни красками. У него нет чувства ритма и пластичности. Он жил за счет фантазии Станиславского. Он — недоразумение как режиссер. Значение его в русском театре — поставщик литературы.
НЕМИРОВИЧ. Я взял на себя самую неблагодарную роль — бухгалтера, кассира, экспедитора. И, очевидно, она пришлась мне очень к лицу, что все, кто были близки к Константину Сергеевичу, совершенно забыли, что такое Владимир Иванович, а помнили только, что им нужно для шествия по пути роз и что надо от меня требовать.
Пауза.СТАНИСЛАВСКИЙ. Господа, объявление! Нельзя ли написать всем без исключения артистам труппы, и особенно молодежи, чтобы не проверять каждого в отдельности, следующее содержание: «Одна из самых дурных, безвкусных, антихудожественных и неприличных привычек дурного театра — в том, что актеры, надевающие трико или чулки, не снимают ни носков, ни кальсон. Отсюда складки, шероховатости и некрасивая форма ноги. Надо особенно заботиться о красоте ног и икр, когда-то худая икра или нескладная нога считались неприличием. Сотрудники почти всегда позволяют себе это художественное неприличие. Но и артисты, и даже самые маститые, грешат тем же. Надо, чтоб это считалось впредь таким же неприличием, как надевать костюм, оставляя свои брюки». Спасибо за внимание.
Пауза.МЕЙЕРХОЛЬД. Наконец-то бесповоротно решил оставить службу свою в Художественном театре. Причины те же, что заставили не одного меня бросить этот театр. Поводом к окончательному разрыву послужили крупные неприятности с дирекцией.
СУЛЕРЖИЦКИЙ. Приходится сознаться — осуществить своей мечты я не смог. Вот предел. Меня совершенно не интересует внешний успех моей работы — успех спектаклей, сборы — бог с ними, — не это меня может волновать и окрылять, а труппа-братия, театр-молитва, актер-священнослужитель. Не хватило меня на это — я должен уйти. Если этого я сделать не мог — это горько. Я пал духом, очень пал. Не держите меня. Поймите теперь меня, Константин Сергеевич, что я не могу быть заведующим студией. Отпустите меня; когда я найду, как смогу служить своей вере, — буду работать.
НЕМИРОВИЧ. Когда-то я рассчитывал на ваше широкое доверие, но вы на него, очевидно, совсем не способны. Стало быть, нам надо договориться до дна. Я этого не боюсь. Я готов к самым радикальным решениям, а именно — совсем оставить театр.
ВАХТАНГОВ. Театр Станиславского уже умер и никогда больше не возродится. Я радуюсь этому.
ФОТОГРАФИЯГОРЬКИЙ. Не чувствуют счастья жить и работать в этой стране только те люди, нищие духом, которые видят одни трудности ее роста и которые готовы продать душу свою за чечевичную похлебку мещанского, смиренного благополучия.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Я сконфужен и польщен тем, что таганрогская библиотека желает иметь мою карточку. Не сочтите это за наивничанье, но я вовсе не знаю, как поступить в данном случае. Допустим, я вышлю простую кабинетную карточку, без рамки. Скажут: «Ишь, жадный, не мог разориться на рамку и большой портрет!» Вышлешь большую карточку в рамке... Скажут: «Обрадовался, что в музей попал!» Как быть?..
ГОЛЛИДЭЙ. Прихожу я в театр, казалось бы, обычный день…
— Что вы наделали? Вас по всему театру ищет Станиславский. Идите сейчас же к нему!
ГОЛЛИДЭЙ. От одной фразы мне уже стало нехорошо. Константина Сергеевича я нашла на сцене. Он был явно расстроен: «Ага, явилась! У меня двухчасовая репетиция. Ждите меня в театре и никуда не смейте уходить!» Два часа я пробыла в большой тревоге. Когда окончилась репетиция, Станиславский позвал меня к себе в артистическую уборную и озадачил вопросом:
— Вы кто?!
— Я не понимаю вопроса, Константин Сергеевич…
— Нет, я вас спрашиваю: вы кто? Вы — Книппер?
— Нет... Я — Голлидэй, Константин Сергеевич…
— Нет, вы... вы — зазнавшаяся девчонка! Мы с Владимиром Ивановичем отдали жизнь для того, чтобы создать Художественный театр, и вот является какая-то Голлидэй и разрушает дело нашей жизни!
Я начинаю реветь от страха и полного непонимания своей вины.
— Нечего плакать! Идемте за мной!
Слезы текли у меня ручьем.
Мы вышли из театра. Константин Сергеевич, подойдя к извозчику, сказал: «На Сретенку!» Извозчик запросил двадцать копеек. Константин Сергеевич ответил: «Пятнадцать!» И мы поехали….
Я вжалась в угол извозчичьей пролетки. Станиславский сел рядом, и мы поехали на Сретенку. Подъехав к какой-то дешевой лавке, я к ужасу своему увидела, что в центральном окне стоит моя увеличенная фотография с подписью: «Артистка Художественного театра Голлидэй». Станиславский подвел меня к окну и указал на фотографию: «Вот как вы позорите Художественный театр!»
Затем мы вошли в фотографию, и Станиславский, поторговавшись с хозяином, купил мой портрет.
Все мои попытки оправдаться тем, что я не давала никакого права увеличивать мою фотографию и тем более подписывать ее, не были приняты во внимание Станиславским. Он сел в пролетку, положил к ногам мой портрет в раме. Я сидела зареванная. Станиславский всю дорогу молчал, только один раз сказал:
— Черт знает что! Какая-то девчонка заставляет меня ездить по Москве и скупать ее портреты! Куда я его дену? Может быть, Марии Петровне подарю?..
ЦЕНА ЖИЗНИНЕМИРОВИЧ. Я вам наговорил так много неприятного! Пусть! Я хочу быть чист перед вами — какой бы ценой ни пришлось расплачиваться за это. Я договорился до настроения почти сентиментального. Я чувствую, что не только дорожу вашим доверием, но и просто-напросто сильно люблю вас. А коли люблю, так гнусно было бы с моей стороны таить что-то... За сим остаюсь ваш, Немирович-Данченко.
— ПостскриптумНЕМИРОВИЧ. Мне кажется, что я не весь высказался. Ах, какая это беда, что мы мало говорим друг с другом! Вы сказали как-то и повторили еще раз: «Надо нам, Владимир Иванович, возвратиться к первоначальному разделению работ: у вас литературное veto, у меня — художественное».
Увы, должен, не обольщая себя, сознаться, что такой порядок всегда приносил наилучшие результаты. И стало быть, я как самостоятельный режиссер должен поставить на себе крест.
— ПостскриптумНЕМИРОВИЧ. Но что же такое, скрытое, тайное от меня, чего вы не решаетесь сказать мне, сидит в вашей душе, что заставляет вас остановить мой режиссерский пыл?
— Ревность?НЕМИРОВИЧ. Не может быть! Не может быть! Не может быть!!! Не должно быть!!! Я готов испещрить страницу восклицательными знаками для того, чтобы установить, что ревность в вас ко мне смешна, и что ее нет, и что у вас не может быть мысли ни на одну минуту, будто я предполагаю в вас такую ревность. Вы, Станиславский, ревнующий меня как режиссера, — это так дико, что нельзя об этом долго говорить.
— Ревность?НЕМИРОВИЧ. Когда один раз в этом сезоне один актер сказал мне это, то я развел руками и проговорил: «Это было бы так нелепо, что у меня даже слов нет». И неужели я так самонадеянно-бездарен, что не понимаю, как шла бы пьеса, мною поставленная, если бы вы в ней не принимали никакого участия? Какого же маленького мнения надо быть обо мне, если думать, что я самообольщаюсь насчет режиссерского равенства с вами! Конечно, найдутся лица, которые не только сравнят меня с вами, но, пожалуй, поставят и выше. Но я слишком умен и слишком самолюбив, чтоб хоть на минуту поверить им и стать смешным в глазах истинных ценителей.
— А вот «Цена жизни…»НЕМИРОВИЧ. Были ведь и такие, которые говорили, что «Цена жизни» и «В мечтах» несоизмеримо выше чеховских пьес. Да что! Представлены были одновременно на конкурс «Цена жизни» и «Чайка». И «Цена жизни» получила премию, а «Чайка» — нет. Что же? Думал я хоть один час, что «Цена жизни» выше «Чайки»? Я постарался скорее забыть о премии. За сим окончательно прощаюсь с вами. Ваш Владимир Иванович Немирович-Данченко.
— Последний постскриптумНЕМИРОВИЧ. Да, и кстати. Давеча в «Крокодиле» вышла карикатура на нашу американскую гастроль.
На ней изображены вы, раскланивающийся перед американскими банкирами, со словами «Леди и джентльмены! Как я счастлив, что не вижу перед собой этой советской черни».
P. S.
Не знаю, как вы, Константин Сергеевич, но от такого вида юмора у меня по коже ледяные мурашки.
За сим, Немирович-Данченко.
2 АКТ
ЗА ГРАНИЦЕЙСТАНИСЛАВСКИЙ. Был в синематографе, где помещается 6000 человек. Хороший оркестр, скрипачи, певица басит, и очень скучная картина, во время которой — я спал.
После, очумев совершенно, я на вопрос portier в гостинице долго не мог вспомнить, как меня зовут, на вопрос же, кто я такой, поляк или русский, ответил, что поляк, так и слыл за поляка.
Обедал в особого рода ресторане, без прислуги. Сам берешь, что хочешь, сам берешь и вилки, нож. Дешево, но неудобно.
ЛИЛИНА. Как он там? Без меня. Без моей заботы, на чужбине?.. Писал мне про свой распорядок жизни там.
СТАНИСЛАВСКИЙ. День складывается так. В 10 часов по телефону меня будит Гзовская. Я говорю ей, что мне подать, она звонит в контору гостиницы, приходит милый и глупый негр, приносит разрезанный огромный апельсин с сахаром… не знаю, как он здесь называется… Это необыкновенный фрукт! Из-за него стоит жить в Америке. Стоит съесть натощак, и желудок — становится хронометром. Потом подают кофе с ветчиной.
ЛИЛИНА. Бедный… А эти автомобили?.. Его катают там на этой гадости, а он глаза закрывает, когда становится совсем невыносимо. Хотя сам утверждает, что ему это не страшно, а скорее просто неприятно.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Во-первых, он воняет бензином так, что голова болит, во-вторых, он пылит. В-третьих, он так шипит, трещит и стучит, что кажется, будто под сиденьем пыхтят какие-то львы и леопарды или работает целая фабрика. Наконец, он так трясет мелкой тряской, что становится щекотно в желудке или кажется, что началась лихорадка.
ЛИЛИНА. Узнал, что богач Рейнгард хочет подарить ему автомобиль, пришел в полнейшую панику.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Рейнгардт купил за 30 000 марок чудесный автомобиль и будет подносить его мне в подарок. Вот такая штука!? Не на что штаны починить и вдруг — шофер?! Я буду принужден принять автомобиль, так как не могу от него отказаться, не объяснив причины отказа. А дальше — что и как? И куда я его поставлю? И, главное, как довезти до Москвы? А пошлина? Ведь это же огромный расход?! Но повторяю, отказаться невозможно. Не могу же я ему признаться, что у меня нет средств везти его в Москву. Чего доброго — он сам заплатит за все, так как иного выхода у него не будет.
М. ЧЕХОВ. Дело было так! Вечер закончился, и один из директоров Рейнгардтовских берлинских театров проводил Станиславского вниз. Увидев «свой» автомобиль, Станиславский растерялся: он не был уверен, знает ли он уже или еще нет о сюрпризе. Шофер распахнул дверцу, и директор, сняв шляпу, преподнес Станиславскому автомобиль от имени Рейнгардта. Станиславский развел руками, отступил от автомобиля и стал играть…
Сначала изумление…
(фотография Станиславского)Потом радость…
(фотография Станиславского)Потом благодарность…
(фотография Станиславского)Надо сказать, актер он великолепнейший. Когда церемония кончилась, утомленный и несчастный Станиславский сел в автомобиль. Он попросил меня доехать с ним до гостиницы. С тоской и испугом он сказал: «Боже мой, боже мой, что же мне делать с этим... мотором?»
СТАНИСЛАВСКИЙ. Все это очень хорошо и трогательно, но куда же я его дену? Везти с собой невозможно. Оставить тут тоже... как-то... не знаю. Ужас, ужас! И зачем он сделал это!
М. ЧЕХОВ. Я сделал все, чтобы не смеяться в тот момент, иначе меня бы окончательно и бесповоротно записали в комики. Однажды он уже упрекнул меня этим.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Вы, Миша, не трагик. Трагик плюнет — и все дрожит, а вы плюнете — и ничего не будет.
М. ЧЕХОВ. Тем не менее самое интересное событие последних дней моей жизни — это встреча моя с Константином Сергеевичем. Я зашел к нему на десять минут, а просидел пять часов. Когда я вошел, он сидел в хорошо известном нам состоянии: «Я — Станиславский, а вы ктэ такой». Он сказал: «Меня здесь замучали, я приехал отдохнуть, а меня постоянно заставляют сниматься, интервью, постоянные посещения, черт их знает, садитесь, Миша, сейчас еще один мерзавец придет, садитесь...» Я дико заржал, а он так и не понял, почему я смеюсь. «Вот сейчас придет какой-то граф, черт его знает, граф он или фамилия у него Граф — не знаю». Мало-помалу разговор зашел об эшкушштве и был, надо сознаться, очень и очень интересен. Мы сравнивали наши системы, нашли много общего, но и много несовпадений. Различия, по-моему, существенные, но я не очень напирал на них, так как неудобно было критиковать труд и смысл всей жизни такого гиганта.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Я знаю, Миша, вы занимаетесь философией, но все равно кафедры не получите. Ваше дело — театр.
М. ЧЕХОВ. Замечательно, что если бы Костя мог согласиться на некоторые изменения в своей системе, то мы могли бы работать с ним душа в душу и, наверное, сделали бы вместе больше, чем порознь. Как это, в сущности, обидно. Между прочим, моя система проще и удобнее для актера.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Кроме того, при переезде случился такой инцидент. Кто-то из болванов и негодяев студийцев в своем личном багаже вшил под подкладки отрезы материи, чулки и пр. При осмотре багажа скрытые вещи были обнаружены. Подумайте только, какой позор и конфуз для бедного старика Художественного театра. Его никто не щадит и не понимает, что всякая личная гадость какого-то мерзавца ложится пятном на наше доброе имя. Такой позор и стыд получился — не могу и передать...
БОГИНИДУНКАН. Любовь. Думы, благодарность, нежность, любовь…
СТАНИСЛАВСКИЙ. Благодарю за мгновения артистического экстаза, который пробудил во мне ваш гений. Я никогда не забуду этих дней, потому что слишком люблю ваш талант и ваше искусство, потому что слишком восхищаюсь вами как артисткой и люблю вас как друг. Вы, может быть, на некоторое время меня забудете, я не сержусь на вас за это. У вас слишком много знакомых и мимолетных встреч во время ваших постоянных путешествий. Но... в минуты слабости, разочарования или экстаза вы вспомните обо мне. Моя жена, которая вами очень восхищается, шлет вам лучшие пожелания.
ЛИЛИНА. Как жаль, если Дункан — американская аферистка. Твой Кокося.
ДУНКАН. С женой мы не видались все лето, не видимся и теперь: она в Любимовке, я — в Москве. Она очень пополнела. Скорее похожа на каплуна, чем на чайку. Константин.
ЛИЛИНА. Фуфинька! Папаня поручил мне поцеловать тебя от него, но вспомнив, что по этикету целоваться рано, просил поцеловать руку. Как ты думаешь, целовать ли руку или в губки бантиком... (по-моему, у тебя губки бантиком). Кажется, я этого не говорил ни разу! Твой Кокося…
ДУНКАН. Я с нетерпением ждал вашего письма и плясал, получив и прочитав его. Теперь вы танцуете лунный танец, я же танцую свой танец, еще не имеющий названия. Целую ваши руки, Константин.
ЛИЛИНА. Распахни мне свою душонку и согрей меня, одинокого. Тронулся поезд. Едва различал я твое личико с начавшими уже распухать глазами. Потом безжалостная толпа заслонила тебя. Виднелась только синяя шляпа да худенькая белая рученька, но и та скоро исчезла. Я почувствовал полное одиночество. Слезы ждали этого момента, чтобы облегчить мое тяжелое состояние, — и я разревелся… Твой Кокося.
ДУНКАН. Божественная нимфа, спустившаяся с Олимпа, чтобы сделать меня счастливым. …Ваш К. С.
ЛИЛИНА. Голубончик! Голубоничка!.. Кокося.
ДУНКАН. Как странна жизнь! Как она порой прекрасна. Нет! Вы добрая, вы чистая, вы благородная, и в том большом восторженном чувстве и артистическом восхищении, которые я испытывал к вам до сих пор, я ощущаю рождение глубокой и настоящей дружеской любви. Искренне ваш, Константин Сергеевич Станиславский.
ЛИЛИНА. Котунчик! Милунчик! Светик мой, соловушка моя, белая лебедушка, курочка, наседочка моя чудесная! Пойми, что такие парочки, как мы с тобой, встречаются очень и очень редко. Счастье у нас в руках и зависит от самых пустяков. Твой… Котунчик…
ДУНКАН. Тысячи раз целую ваши классические руки. Без подписи.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Когда кончились танцы, она повела меня показывать свои комнаты — крошечные конурки. Тут я испугался. Это комнаты не греческой богини, а французской кокотки. Показывая спальню, она ткнула пальцем в кружева, которыми покрыты кокоточно-красные обои.
ДУНКАН. Это господин Зингер велел сделать…
СТАНИСЛАВСКИЙ. И она… сконфузилась. Затем сказала, что дома завтра не будет, а что Зингер везет ее в ресторан, и просила сопровождать ее.
Сели в автомобиль, очень роскошный, и поехали.
Дорогой говорили ужасные глупости и пошлости. Он одет с иголочки, я в дорожном костюме и в грязной шляпе-панаме. Приехали в какой-то ресторан в лесу, переполненный хлыщами и кокотками. Сели. Я чувствовал себя в роли приживальщика.
Наконец все кончилось…
Любезно простились. Я вылез, и когда автомобиль тронулся, Дункан как-то конфузливо и робко послала в мою сторону поцелуй. Мне стало так обидно, что я прослезился. Греческая богиня в золотой клетке у фабриканта. Венера Милосская попала среди богатых безделушек на письменный стол богача вместо пресс-папье. Измучился и завтра постараюсь бежать из этого развратного Парижа.
ЗАПИСКА:1. Бегите вон из Парижа.
2. Больше всего дорожите свободой.
3. Откажитесь от школы, если она оплачивается такой дорогой ценой.
4. Чтобы ни случилось с вами — я все пойму и от всего сердца сочувствую вам.
ЛИЛИНА. Письмо из Парижа. «Увидел танцующих на сцене детей, видел ее класс. Увы, из этого ничего не выйдет. Она никакая преподавательница».
СТАНИСЛАВСКИЙ. В Париже ходил в театры по вечерам. К сожалению, репертуар самый неинтересный. Кроме Comedie никуда не стоит ходить. Все пьесы в жанре коршевских. Вчера, например, я видел, как один мужик раздевался на сцене, то есть снимал панталоны, рубашку. Ложился в постель. К нему пришла дама и сделала то же. Занавес опустили на самом интересном месте. И все это происходило перед лучшей, то есть фрачной, публикой Парижа.
ЛИЛИНА. Письмо из Парижа. «Оказывается, я попал как раз в день 14 июля, на национальный праздник. Они стараются выразить патриотизм — ничего не выходит. Идут прескверным маршем войска на парад. Человек сорок подходят ко мне с неприличными картинками. Жара, духота. Опять этот отвратительный канкан, который танцуют ужасные рожи. Говорят, что французы любят женщину. Нет. Они хладнокровно смотрят на нее. Им не хочется, чтобы им прямо поднимали юбку. Вспомнил я тогда Волгу... тебя, моя красотулечка, моя кокоточка, моя женщина, мой божок, моя все... все на свете. Лег на мягкую постель, очень неудобную и короткую, и грустный заснул. Чем я живу теперь — это поэзией верности».
СТАНИСЛАВСКИЙ. А ведь я наклеветал на Зингера. Мне стыдно, и потому я каюсь. Вчера у Дункан был приемный день. Толпа народу. Директор Французской комедии, известные писатели, художники, политический деятели. Зингер изображал хозяина. Он был трогателен и напомнил мне Морозова в лучшие его минуты. Он, как нянька, ухаживает за школьными детьми, расстилает ковры, суетится, бегает, занимает общество, а она…
ДУНКАН. Она, очень ловко позируя в большую знаменитость, сидит в белом костюме среди поклонников и слушает комплименты.
СТАНИСЛАВСКИЙ. На этот раз барометр моих симпатий совершенно перевернулся, и я подружился с ним и помогал ему расстилать ковры и причесывать детей. Зингер перестал меня ревновать и поручает мне отвозить Дункан в автомобиле, а когда мы садимся, она начинает целоваться, а я начинаю убеждать ее в том, что Зингер очарователен.
ДУНКАН. Думы, благодарность, нежность, любовь.
ЛИЛИНА. Котунчик, фуфенька, милончик, милунчик…
ДУНКАН. Думы… благодарность… нежность…
ЛИЛИНА. Любовь…
3 АКТЭНЕРГИЯДолгая паузаМЕЙЕРХОЛЬД. Помню, Станиславский однажды два часа, молча, ходил перед нами в плаще.
Слышно щелканье метронома
— Поворачивался, садился…
— Поворачивался, садился, ложился.
— Ходил. Садился. Поворачивался.
— Поворачивался. Садился. Ходил.
— Ходил, ходил, ходил.
— Поворачивался, ложился.
— Ходил.
— Садился.
— Ложился.
— Поворачивался.
МЕЙЕРХОЛЬД. Я потом не мог заснуть всю ночь. Я потом не мог заснуть всю ночь. Я потом не мог заснуть всю ночь! (Пауза.) И это нужно любить в театре.
КОНЦЕРТ ДЛЯ ИЗВОЗЧИКОВЗУЕВА. Это было в последних числах ноября 1917 года. Я, Соня Голлидэй и Маша Александрова занимались у Константина Сергеевича на квартире. Вдруг раздался звонок.
ИЗВОЗЧИК (слегка заикаясь). Тут у нас тут такое вот как… собрание, да? И легковых и тут тех самых… ломовых в ну… вот тама на углу… Я тут как… такой самый… делегат.
ЗУЕВА. Выяснилось, что это собрание легковых и ломовых извозчиков в чайной на Таганской площади.
ИЗВОЗЧИК. И тут мы же тут все знаем, что вы вроде как… тот наибольший актер, что из тех самых… И как того… наибольшего… мы вас хотели опять же… ангажировать…
ЗУЕВА. В общем, он просил Константина Сергеевича выступить после собрания на концерте. Хотя было сравнительно поздно, Константин Сергеевич все же согласился ехать, объяснив, что приедет вместе с нами, чтобы концерт был полнее. По дороге Константин Сергеевич сильно волновался, говорил, что к нам пришел сам народ, что это великая честь для нас.
ИЗВОЗЧИК. Так и для нас оно как вроде… того! Рады!
ЗУЕВА. В пролетке Константин Сергеевич, беспомощно разводя руками, недоумевал, что бы ему прочесть перед такой необычной аудиторией. В чайной было душно и сильно накурено. Площадка для выступления была буквально «пятачком». И вот так мы все держали программу.
ИЗВОЗЧИК (представляя). Ребятушки! Тут у нас актеры, и средь них наибольший, так сказать, актер — Константин Аркадьевич Станиславский!
Яростно аплодирует.
Дальнейшее выступление производится очень быстро с высоким темпом, по сути — это крик.— Как и на какие деньги добраться от Лондона до Москвы, довезти благополучно, на собственные средства, 60 человек и восемь вагонов имущества. Куда девать это имущество?
— Пришлось вместо недели прожить в дорогой стране, где упал доллар и повысилась цена на жизнь, более полутора месяцев.
— Где взять деньги, чтобы заготовить новый репертуар? Если этого нельзя будет добиться, я лично предпочту временное или окончательное закрытие группы МХТ.
— А содержание 60 человек вместо дешевой Германии в дорогом Париже!!
— В связи с заботами о долларах и на расходование у меня лично связано все будущее, а может быть, и самая жизнь больного Игоря.
— Я должен здесь обеспечить моему сыну жизнь, быть может, на несколько лет, так как он болен серьезно, и вернуть его сейчас в Москву равносильно смертному приговору.
— Если я не приехал домой в этом году, то только из-за больного Игоря.
— Разве можно поставить мне в вину погоню за долларом?
— А переезды по железным дорогам с повышенными ценами в тысячи раз?!
— А отмененные в Берлине гастроли, которые должны были служить нам генеральной репетицией?!!
— Про Германию и говорить нечего. Гитлер всех разогнал. Театра нет никакого. Рейнгардт в эмиграции, Бассерману пришлось уехать, потому что у него жена еврейка. Позор!
— Я вернулся домой таким же нищим, каким и уехал. Молю Бога только о том, чтобы мне нажить проклятых долларов для обеспечения жизни детей.
— Театром не наживешь, об этом надо раз и навсегда забыть. Приходится искать других путей, то есть писать книгу.
— Старое старится, а молодое почти не растет.
— Что делать?!
Извозчики неловко расходятся в разные стороны.СТАНИСЛАВСКИЙ. Относительно того, что люди стали дрянь. Так ведь это не новость. По всей России происходит то же. Но все-таки и с этими людьми можно что-то делать, так как их с какого-то бока еще подпирает прежняя традиция. В других местах и этого нет. Что они бездарны? Так что же делать. Таланта им не прибавишь, а других — более даровитых — Бог не посылает. Что же касается того, что я на вас сердит, то по этому вопросу обратитесь к доктору. Очевидно, это от печени или от других причин у вас воображение неправильно работает…
Пауза.ЗУЕВА. После выступления перед извозчиками Константин Сергеевич совсем пал духом… «Надо над собой еще работать, работать и работать, чтобы народ меня понимал, — уныло повторял он. — Высшая награда для актера — это когда он сможет захватить своими переживаниями любую аудиторию, а для этого нужна… необычайная правдивость… и искренность… передачи».
СТАНИСЛАВСКИЙ. Если в чайной меня не поняли, то виноват только я. Я не сумел перекинуть духовный мостик между ними и мною.
УПЛОТНЕНИЕСТАНИСЛАВСКИЙ. И теперь прошу оградить от все учащающихся случаев вторжения в квартиру, выдав какой-нибудь охранный лист, гарантирующий спокойствие для работы.
На сцену выходят контролеры — несколько человек с одним и тем же лицом. Отвечают вразнобой и в то же время организованно, как чайки, оккупировавшие пляж.— Вы, простите, кто?
— Мы?
— Мы — контролер жилищного отдела.
— Мы — Мирский Михаил Павлович.
— А вы все кто здесь такие?
— По бумаге тут только одна семья проживает.
— Мы — контролер.
— Уже половина десятого вечера, и к тому же у нас репетиции, вы нам мешаете.
— В теятре у себя репетийствуйте, а тут только проживать положено.
— Что это еще за репетиция в такое время?
— Репетируют оне, видите ли.
— В такое время ни-ни.
— Прошу вас, прежде всего, снять головные уборы, вы в помещении.
— Это чего я тут буду шапку ломать?
— Нешто у вас здесь иконы?
— Из-за каждого шапку сымать….
— Мы — контролер.
— Так извольте не хамить. Вы мальчишка, а перед вами уже человек в возрасте. Снимайте шляпу, обувь и объясняйте, что вам нужно, от порога.
— Теперь все равны.
— В возрасте он….
— И туфли снимать я не собираюсь!
— Что ж мне, по-магометански туфли снимать, как в храме?
— Да! Как в храме! Именно что как в храме! И может, вы объясните цель вашего визита, наконец?
— Проверка жилищного хозяйства.
— Впрочем, теперь мне все ясно.
— Да уж куда яснее-то…
— Пойдите вон!
— Я завтра еще приду.
— Завтра придем.
— Мы еще придем.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Если состоится предполагаемое выселение из занимаемого мною помещения, то нарушится работа всех коллективов, порученных мне, и мне неизбежно придется отказаться от дальнейшего руководства ими. Нельзя отнимать у художника его мастерскую, как у скрипача нельзя отнимать его скрипку, а у рабочего — орудие его производства и необходимую ему мастерскую.
СЕЛЬСКАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА. Может, вам выслать муки? Так я вышлю даром! Я слышала, что в Москве умирают с голоду. Конечно, вы не умираете, но, может, нуждаетесь. Извините… Господи, как вас назвать?.. милый Константин Сергеевич, извините за это письмо. Я вами живу, а поэтому вы простите мне это нахальство. Я бы и масла выслала, да нет такой посуды.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Сестра Анна Сергеевна с семьей — голодают. Сама она совсем больная, почти лежит. На руках у нее больной туберкулезом сын, дочь, которая нужна по дому, и мальчик. Другие дети: один призывается, другие служат за гроши. А в результате — голод и холод. Пока еще — не полный.
СЕЛЬСКАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА. Если бы артисты знали, сколько они дают нам, в захолустье, жизни, отрадных воспоминаний о них, то они бы порадовались за себя. Но чем помочь вам?..
СТАНИСЛАВСКИЙ. Дрова мне приказано немедленно перенести в дом, что сделать не мог за отсутствием рабочих рук. Теперь лишен дровяного сарая, погреба, столь необходимого в летнее жаркое время, и не имею возможности выносить из квартиры помои, которые испускают зловоние. Таким образом, я, без всякой вины, — наполовину подвергнут домашнему аресту.
ОБЪЯВЛЕНИЯСТАНИСЛАВСКИЙ. И в то же время я страшно начинаю бояться рутины: не свила ли уж она во мне гнезда? Как это определить, ведь я сам не знаю верно, что такое называется рутиной? Где она начинается, где зарождается и где способы, чтобы не дать ей пустить свои губительные корни? Должно быть, рутиной называют театральность, то есть манеру ходить и говорить как-то особенно на театральных подмостках.
— Объявление! Опять кто-то из гостей съел конфетку Верочки, и опять Ждановой пришлось сосать деревяшку. Прошу старосту воздействовать на лакомок, и хотя вспоминаю слова Владимира Ивановича Немирович-Данченко: «И яблоко надо пропустить через искусство», — но сосать крашеную деревяшку противно.
— Объявление! Мною замечено, что Ливанов во время сцены «Собора» вел себя неприлично и смеялся в драматические моменты. Кроме того, грим его был непозволительным — мертвецки-бледный. Объявляю ему выговор за некультурное, оскорбительное и небрежное отношение к своему искусству и за неуважение к Театру.
— Подгорный заявил, что чай, который подают в 3-м акте, невозможно пить — грязен и чем-то пахнет. Вполне с ним согласен и потому прошу заведующего реквизитом каждый спектакль перед началом 3-го акта чай показывать мне. По заявлению заведующего реквизитом чай берется в буфете.
— Для последней картины не было кота (живого). Его бутафоры ловили и искали с утра и не могли поймать. Так как во время I и II недели поста «Синяя птица» не идет, необходимо починить призраки, голубя, часы, которые были разбиты после I действия.
— Парики грязны до того, что страшно надевать их на голову. Говорят, теперь много бензина в Советской России. Нельзя ли добыть и почистить парик? Пожалейте бедных актеров.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Последнее объявление на сегодня. Когда я умру, передайте, пожалуйста, всем, что я желал бы, чтоб меня сожгли, а пепел положили в урну и передали бы сюда в музей. Я это говорю при всех! А вы тогда мне отведите маленькую комнатку для этой урны. И вот когда молодой артист какой-нибудь нагрешит — конечно, в художественном смысле, — то вы затворите его в этой комнате денька на два — вот тогда мы с ним и побеседуем об искусстве!
ПОСТАВЩИК ЛИТЕРАТУРЫЛИЛИНА. Сегодня было заседание Правления по поводу репертуара будущего года: одна грусть — пьес никаких... Вся надежда: Чехов напишет и Горький напишет.
ГОРЬКИЙ. Затеял еще пьесу. Босяцкую. Действующих лиц — человек 20. Очень любопытно, что выйдет.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Горький читал новую пьесу. Конечно, он был с Андреевой и окружен своей свитой, к которой добавился еще какой-то пришитый к нему студент. Сам он в косоворотке и — о, ужас! — действительно с бриллиантовым кольцом на пальце. Все, что буду говорить дальше, — это под большим секретом…
НЕМИРОВИЧ. И вот еще что я подумал о вас в роли Астрова, Константин Сергеевич: я не хочу этого платка от комаров на голове, я не в силах полюбить эту мелочь. Я убежденно говорю, что это не может понравиться Чехову, вкус и творчество которого хорошо знаю.
А. ЧЕХОВ. Мне не везет в театре, ужасно не везет, роковым образом, и если бы я женился на актрисе, то у нас, наверное, родился бы орангутанг — так мне везет…
НЕМИРОВИЧ. Дальше. Вам, Константин Сергеевич, необходимо очень твердовыучить текст. Правда, вам трудно это. Текст вам не дается вообще. Но вы приложите все старания, не правда ли? Прежде всего, это важно с чисто дисциплинарной точки зрения.
А. ЧЕХОВ. «Чайку» видел без декораций; судить о пьесе не могу хладнокровно, потому что сама Чайка играла отвратительно, все время рыдала навзрыд, а Тригорин ходил по сцене и говорил как паралитик; у него «нет своей воли». Исполнитель понял это так, что мне было тошно смотреть.
ГОРЬКИЙ. Вы, дорогой Константин Сергеевич, удивительно много сделали и еще немало сделаете в своей области для счастья нашего народа, для роста его духовной красоты и силы. Хочется видеть вас, великий мятежник, говорить с вами, хочется передать вам кое-какие мысли — подложить горючего материальца в пылающее ваше сердце.
НЕМИРОВИЧ. Любезный Алексей Максимович, «Дачники» — это не пьеса, это лишь материал для пьесы. Хочется, чтобы вы точно разобрали суждения, заслуживающие ваших симпатий, от тех, которые возбуждают ваше негодование, и очень хочется, чтобы очистили пьесу от банальностей, которым сами не можете верить.
ГОРЬКИЙ. Несмотря на симпатию мою к вам, Константин Сергеевич, поведение Немировича по отношению ко мне вынуждает меня отказать театру в постановке «Дружков» и вообще отказаться от каких-либо сношений с Художественным театром.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Горький изломал всю постановку, задуманную нами, и теперь пьеса идет так, как режиссируют в Царевококшайске — по банальности. На репетиции мы катались по полу от хохота, когда врывались на сцену черносотенцы и дворник колотил толпу по головам картонной доской. На премьере ожидали провала всей пьесы. Но... произошла паника — штук 30 обмороков. Кавалеры выхватили револьверы и были готовы стрелять на сцену. Публика с кулаками лезла на сцену. Оказывается, она приняла толпу за настоящих черносотенцев и думала, что они ворвались на сцену. Это ужас!.. Увы, именно это и имеет успех у публики.
ГОРЬКИЙ. Будьте же здоровы! Обычно пишу: будьте добры, верьте в жизнь и творческие силы человека, а вам этого писать не надобно, и — это так хорошо, так радует! Крепко жму руку вашу, весело улыбаясь аж до ушей!
ГОРЬКИЙ. Константин Сергеевич, вы достаточно ярки, чтобы, вставая с места и по пути к другому месту, отбросить несколько стульев. Чем меньше вы будете толкать и передвигать мебели, чем реже вы будете хлопать по столу ладонью, это уж теперь все наши актеры делают, тем восхитительнее и привлекательнее выступят ваши качества.
А. ЧЕХОВ. Так это чудесно, что у вас интеллигентные люди, что у вас нет актеров и нет шуршащих юбок. Малый театр побледнел, а что касается mise an scene и постановки, то даже мейнингенцам далеко до нового Художественного театра!
НЕМИРОВИЧ. Первым номером, на голову дальше всех, пошел Алексеев, превосходно играющий Астрова. В этом — моя гордость, так как он проходил роль со мной буквально, как ученик школы. Подводя итоги спектаклю, я нахожу несколько мелочей, которые засоряют спектакль. Должен признать, что большинство этих соринок принадлежит не актерам, а Алексееву как режиссеру. Я все сделал, чтобы вымести из этой пьесы его любовь к подчеркиваниям, крикливости, внешним эффектам. Но кое-что осталось. Это досадно. Однако со второго представления уйдет и это.
Пауза.СТАНИСЛАВСКИЙ. Немирович, вероятно, прав. Да, он прав! Лишь в одном не могу согласиться с ним. Меч нужен мне не только для театрального эффекта, не только, чтоб показать, что Шуйский «муж военный». Мне седьмой десяток пошел! В сцене у царицы Ирины меч необходим для упора, чтоб легче встать с колен, так как подняться самому, не опираясь на что-то, мне трудно.
АНДРЕЕВА. Был как-то печальный случай личной ссоры между двумя артистами, не имевший никакого отношения к театру, но очень мешавший ходу работы. И тут впервые мне пришлось видеть, как плакал Константин Сергеевич.
Он всхлипывал, как ребенок, сидя на пустыре перед сараем, на пне большой срубленной сосны, сжимал в кулаке носовой платок и забывал вытирать слезы, градом катившиеся по лицу. Из-за своих личных дел! Из-за своих мелких, личных бабьих дел губить настоящее, общее, хорошее дело, все портить!..
Видели его слезы немногие, но, очевидно, они крепко подействовали: кому следовало — стыдно стало, и личная ссора немедленно прекратилась.
Пауза.НЕМИРОВИЧ. А ведь нашей с вами связи пошел 41-й год. И историк, этакий театральный Нестор, не лишенный юмора, скажет: «Вот поди ж ты! Уж как эти люди — и сами они, и окружающие их — рвали эту связь, сколько старались над этим, а история все же считает ее неразрывною».
Конечно, прежде всего люди«запутали» наши добрые отношения. Одни потому, что им это было выгодно, другие — из ревности. Но и мы устраивали для них благодарную почву. Сначала — рознью наших художественных приемов, а потом — не умея преодолеть в себе характерные черты. Вероятно, в одинаковой степени виновны и я, и вы. И вот наросла их целая гора, такая наросла гора розней и виноватостей, что нам уже невыносимо сложно увидеть за нею друг друга…
М. ЧЕХОВ. А вот еще какой анекдот! Однажды председатель Совнаркома Рыков забыл галоши в ложе театра, и они затерялись. — Галоши должны быть найдены! — волновался Станиславский. — Вы знаете, кто такой Рыков? Это председатель почти что всей России! Ищите! Ищите немедленно!
ПОРОГИГАЗЕТА. Сегодня ночью по постановлению МЧК были арестованы К. С. Станиславский и И. М. Москвин. Аресты вызваны с раскрытием новой кадетской организации, арестовано всего по Москве более шестидесяти человек.
СМЫШЛЯЕВ. Я сегодня все утро и день бегал по разным лицам и учреждениям, желая как можно скорее освободить старика, главным образом. На квартире Вл. И. Немировича-Данченко — засада; его нет в Москве, он живет на даче. Все эти сведения я узнал в тех учреждениях, где мне сегодня пришлось побывать из-за старика. Был я первый раз и в МЧК, еле-еле добился коменданта, несмотря на свое пролеткультовское удостоверение и партийный билет. Дисциплина сотрудников там железная. Комендант мне показывал приказ Дзержинского: «За невыполнение в точности сего приказа каждый сотрудник подлежит немедленному аресту!»
СМЫШЛЯЕВ. Был у Каменевой — она повертела хвостом. Вряд ли чего она сделает. Поехал к Дзержинскому. Вообще нажал все пружины, которые возможно. Жаль, нет в Москве Луначарского, а то, я уверен, что старик уже и сейчас был бы на свободе. В театре все перетрусили. Да, старика зря забрали, он ни в чем, я уверен, не виноват... Ведь в политике — он ребенок.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Я обращаюсь с просьбой…
— Милый, добрый Авель Софронович!
— Глубокоуважаемый Генрих Григорьевич!
СТАНИСЛАВСКИЙ. Я только что отблагодарил вас за вашу ласку и заботы обо мне, и снова мне приходится обратиться к вам с большой, тяжелой просьбой. Облегчите, если можете, ужасный гнет моей души. Он давит и не дает жить. Я не знаю, за что они арестованы, как велика их вина и представляется ли возможность оставить их в Москве. Но я знаю их, как себя самого; я знаю наверное, что они не могут быть виновными в преступлении.
КЛЯТВА: Мы, нижеподписавшиеся члены МХТ, на случай отъезда кого-либо из нас персонально или группой из Москвы, даем персонально за себя, а также и за всю группу нижеследующее клятвенное, ничем не нарушимое обещание перед всеми остающимися в Москве: по истечении установленного по взаимному соглашению всеми нами срока мы обязуемся вернуться без всякой отсрочки в Москву на место службы…
СТАНИСЛАВСКИЙ. В их судьбу вкралось трагическое недоразумение. Если б я не был в этом так уверен, я бы не посмел писать вам эти строки.
КЛЯТВА: Понимая, что при сложившихся политических условиях каждый наш бестактный поступок за границей или неосторожно сказанное слово грозят опасностью для всех остающихся в Москве наших товарищей, мы даем торжественное клятвенное обещание держать себя совершенно в стороне от всякой политики и быть лояльными по отношению к русским властям.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Мой племянник, Михаил Владимирович и его жена Александра Павловна Алексеева до сих пор сидят в заключении. Прошу вас, глубокоуважаемый Генрих Григорьевич, смягчить их участь сколько возможно и не разлучать мужа с женой. Спасите их, детей, всю семью больного, исстрадавшегося брата. Ведь арестованный Михаил Владимирович страдает такой же тяжелой болезнью сердца, как и я сам. У него грудная жаба. Может быть, мне окажут доверие и выдадут их обоих — на поруки. Не сердитесь на меня за этот вопль. Он вырвался от глубокого горя, в которое мы все погружены после момента ареста близких людей.
Медленно проявляются фотографии Ягоды и Енукидзе.— Глубокоуважаемый Генрих Григорьевич…
— Милый, добрый Авель Софронович!
СТАНИСЛАВСКИЙ. И если все же они будут высланы… Есть ли возможность позволить им ехать за мой счет до места назначения?
ОТВЕТ НА ЗАПРОС К. С. СТАНИСЛАВСКОГО ОБ ОЗНАКОМЛЕНИИ ПОСЛЕДНЕГО С ВЫСКАЗЫВАНИЯМИ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА ЛЕНИНА ОБ ИСКУССТВЕ:«К сожалению, не можем удовлетворить ваш запрос в полном объеме. Ленин очень редко высказывался об искусстве. Пока еще не проделана основательная работа, в которой были бы собраны крупицы мысли на эту тему, разбросанные в его сочинениях».
P. S.
«11 мая 1935 года. В тюремном госпитале скончался М. В. Алексеев. Тело его со следами побоев было передано родным».
4 АКТДОЛГАЯ НОЧЬНЕМИРОВИЧ. Все протесты мои или особенно возмущающихся членов театра встречают единый отпор: «Ни о чем нельзя докладывать Константину Сергеевичу, ибо это может отразиться на его здоровье». И что делать?
— Константин Сергеевич находится в состоянии сердечного шока. Пульс частит, был малого наполнения и аритмичен. Еле-еле выслушиваются сердечные тоны. Константин Сергеевич борется со смертью.
— Константин Сергеевич болен, и сильно. Был почти при смерти. Не пришлось бы выпускать «Бориса» без него... Может все затрещать и рухнуть.
СТАНИСЛАВСКИЙ. А потом Зина кончила скучать, и мы все пошли качаться на сетке… Покачавшись немного, мы ушли на гимнастику, где вырезали бумажных солдатов и наклеивали их на картон. Но нам это скоро надоело, и мы пошли в комнаты, где я в первый раз аккомпанировал Володе, который играл на дудочке. А потом пришло время купаться… По твоему приказанию, маменька, мы сидели в воде ровно пять минут и ни разу не окунулись с головой.
НЕМИРОВИЧ. Три дня назад какая-то очень тревожная телеграмма — очевидно, был лизис (а не кризис). Бред и так далее… А вот два дня температура нормальная, пульс лучше, легкие чисты и так далее. И все-таки все говорят, что до января Станиславский не будет работать.
БИРЖЕВЫЕ НОВОСТИ. По полученным Художественным театром сведениям состояние здоровья Станиславского значительно ухудшилось. Наблюдается сильное повышение температуры, доходящей до 40 градусов.
ПИСЬМО СТАЛИНУ. Вот почему я люблю мою родину. Вот почему я горд за мою родину, за ту страну, где изучают подлинное театральное искусство не только большие режиссеры и актеры, но и рабочие, колхозники, школьники, просящие моих советов.
СУЛЕРЖИЦКИЙ. Очень стал худ, оброс щетиной седых волос, тело кажется еще больше благодаря худобе. Ведет он себя совершенно как ребенок и все время режиссирует. Тут перекладывал его с кровати на кровать, и он вдруг озабоченно начинает распределять, кто возьмет его за ноги, кто под мышки и по какой команде, и все дирижировал пальцем.
ПИСЬМО СТАЛИНУ. Только враги или слепые могут не видеть и не ценить того, что сделано у нас за 20 лет. При таком правительстве, как наше, — правительстве, избранном всем народом, состоящем из даровитейших и преданнейших интересам трудящихся людей, руководимом великой коммунистической партией и вами, дорогой Иосиф Виссарионович, можно быть спокойным за свою родину.
СУЛЕРЖИЦКИЙ. Вчера я должен был выскочить из комнаты, чтобы там отсмеяться. Вдруг потребовал, чтобы доктор нарисовал ему план заднего прохода: «А то ставят клизму, а мне совершенно неясно, в чем дело, на каком боку лежать, и вообще я могу заблудиться».
СТАНИСЛАВСКИЙ. «Бронепоезд» наполовину запрещен! Жаль, что не совсем! «Турбины» и «Дядя Ваня» — тоже запрещены! Предлагают вместо «Дяди Вани» поставить «Вишневый сад». Ох!
ПИСЬМО СТАЛИНУ. Ваша заботливость о человеке всегда вызывает во мне чувство восхищения.
БОКШАНСКАЯ. У него совсем переменилось лицо — может быть, оттого, что он остриг волосы. Какой-то получился незнакомый до сих пор облик, да притом от остриженных волос как-то стала выделяться вверх надлобная часть черепа, получился какой-то микроцефальский череп. И руки его поразили: прежде они были такие мощные, а теперь дряблые, беспомощные. И совсем побелевшие уши…
СТАЛИН. Спектакль по пьесе А. С. Пушкина «Борис Годунов» не годится из-за хорошего изображения Пушкиным поляков и Лжедмитрия и невыгодного изображения русских: приняли Лжедмитрия!
ГАЗЕТА «ИЗВЕСТИЯ». После приступа сердечной слабости и катарального воспаления легких Константин Сергеевич находится на пути к выздоровлению, температура утром 37,1, вечером — 36,8, пульс правильный — 66 в минуту. Самочувствие хорошее. Больному необходим покой впредь по полного восстановления сил.
ПИСЬМО СТАЛИНУ. Вот почему мои мысли бывают так часто с вами. И теперь, после высокой оценки моей общественной деятельности в связи с исполнившимся 75-летием моей жизни, я благодарю вас за то особое внимание, которое оказано мне.
НЕМИРОВИЧ. Тиф… Это известие сегодня ошеломит, конечно, весь театр. Это ведь значит, что не только до открытия Театра надо отказаться от работы Константина Сергеевича, но, пожалуй, и по открытии долго он не в силах будет режиссировать, а чего доброго, и играть.
ИЗ ДОКЛАДНОЙ ЗАПИСКИ О ПОЛОЖЕНИИ В МХАТЕ. Отдел культурно-просветительной работы считает необходимым принять срочные меры к оздоровлению МХАТ и, ликвидировав двоевластие, назначить туда директора — члена ВКП(б), имеющего необходимый опыт и авторитет среди художественной интеллигенции. В театре для директора нужна твердая и определенная линия. Эта линия должна быть обсуждена и дана, так как какой бы мягкой она ни была, она неизбежно ударит по некоторым вредным для театра теориям Станиславского.
ПИСЬМО СТАЛИНУ. Примите мой низкий поклон и большое спасибо за все, что вы сделали для нашего искусства, для театров и, в частности, лично для меня. Для всех нас…
КНИГАСТАНИСЛАВСКИЙ. Я долго жил. Много видел. Был богат. Потом обеднел. Видел свет. Имел хорошую семью, детей. Жизнь раскидала всех по миру. Искал славы. Нашел. Видел почести, был молод. Состарился. Скоро надо умирать.
УЛЬЯНОВ. Я пробую писать его портрет. Ни освещение, ни поза, ни настроение Станиславского не благоприятствуют моему намерению. Я понимаю, что слишком поздно. Ничего не осталось от прежнего Станиславского, он весь поглощен своей рукописью. Я рассказываю ему о репетициях в студии, об Оперном театре его имени, о знакомых нам обоим режиссерах и актерах, но его ничто не может отвлечь. Я упоминаю имя Айседоры Дункан. «Авантюристка», — он произносит это слово бескровными губами, устремив глаза в тетрадь.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Теперь спросите меня: в чем счастье на земле? Познавая искусство в себе, познаешь природу, жизнь мира, смысл жизни, познаешь душу — талант! Выше этого счастья нет.
МИХОЭЛС. Как-то он спросил меня: «Как вы думаете, с чего начинается полет птицы?» Я ответил, что птица сначала расправляет крылья. «Ничего подобного, птице для полета, прежде всего, необходимо свободное дыхание, птица набирает воздух в грудную клетку, становится гордой и начинает лететь». В последние дни Станиславскому было трудно дышать, он жил с затрудненным дыханием…
СТАНИСЛАВСКИЙ. Двадцать лет в театре… В течение почти четверти века изо дня в день приносить искусству беспрерывные большие и малые жертвы. Добровольно приносить себя в жертву, скрывать себя, делать невозможное, принять постриг, подчинить себя военной дисциплине, отдать весь талант и знания.
ДУХОВСКАЯ. В нем была жажда жизни: дожить до завершения своей работы, достигнуть цели своей жизни. Ему казалось чудом, что, не будучи ученым, он создает учение об искусстве. И эта жажда завершить свое дело заставляла его мучительно бояться, что он не успеет сделать этого. Поражали упорство и настойчивость, с какими он, больной и слабый, жадно ловил проблески вспыхивающей мысли и спешил скорей занести ее в тетрадь. Но все чаще и чаще мысль обрывалась, он беспомощно опускал руку, в которой держал тетрадь, и погружался в полузабытье…
ПРОЩАНИЕ СО СТАНИСЛАВСКИМСУФЛЕР. Комната Совета и Правления не приготовлена: то есть трубы отопления открыты, жара несусветная, и недостаточно освещена. Воздух тяжелый. Это обычное явление на заседаниях — никогда и никем комната не готовится. Кто этим заведует и кто отвечает? В комнате Совета: витрины для трофеев — проведите рукой сверху — пылища. Не вытиралась давно. Лестница верхнего яруса: очень пыльно в пазах и в выступах. С лестницы верхнего яруса дверь на малую сцену отворена. Я вошел. Висят костюмы, бери что хочешь. Я обошел всю комнату и хотел уже уходить, но на всякий случай кликнул сторожа. Он тотчас явился и объяснил, что дверь отпирает для репетиции «Младости». Не знаю, назначена ли и была ли сегодняшняя репетиция, но думаю, что раз разрешено отворять дверь, — она будет всегда отворена и костюмы рискуют быть украденными. Предлагаю дверь запирать всегда и у входа с лестницы сделать звонок: первый, кто приходит на репетицию, звонит, а после последнего уходящего дверь запирается. Отнюдь нельзя решать вопроса по-бюрократически — запереть, мол, дверь, а актеры пусть ходят кругом.
СУЛЕРЖИЦКИЙ. Вы сделали то, что делает машинист, открывая регулятор и впуская пар котла в цилиндры. Пар и в котле — сила, но вся машина оживает и работает только тогда, когда сила эта переведена из котла в цилиндры.
Сильный только тот, кто сумел быть одиноким, и нужно быть одиноким, это правда, и тяжело это, — но покуда будут такие люди, как вы, никто не будет одинок.
ТИТР: Леопольд Сулержицкий.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Сулер принес с собой в театр огромный багаж свежего, живого духовного материала, прямо от земли. Он собирал его по всей России, которую он исходил вдоль и поперек, с котомкой за плечами; по всем морям, которые он переплыл не раз, по всем странам, которые он посетил во время своих кругосветных и иных путешествий. Только двух человек я могу назвать своими учениками — гениального Сулержицкого и Вахтангова.
СУФЛЕР. На малой сцене — относительно прилично, но внутри шкафов сотрудников очень пыльно. Надо вытирать мокрой тряпкой, а уж потом и тряпкой с дезинфекцией. Костюмы на новой сцене висят не покрытые полотном. Пылятся и выгорают. Шкафчик с электрическими аппаратами, там тряпки, пыль, сор. Опасно для пожара. Сторож на месте. В гладильной — как Бог нас бережет. Утюги включены — штепселями, раскалены до последней степени — на деревянной скамейке лежат кирпичики (меньше, чем размер утюгов). Не откладывая, надо у каменной стены устроить каменную полку специально для утюгов. И кого-нибудь назначить ответственным. В той же комнате — гладильной — стоит рукомойник. Он бездействует, испорчен. Казалось бы, нужно починить его. Нет. Из него сделали помойную яму и бросают всякую гадость. Прошел на колосники. Дверь открыта — ни души. Если что случится — кто предупредит... Не возложить ли надзор на сторожа малой сцены, который тут же — рядом. На лестнице, ведущей на колосники, — подоконник, провел рукой — столб пыли. Очевидно, давно не вытирали. На той же лестнице есть чулан драпировщика. Очевидно, там хранится какой-то материал, и довольно по нынешнему времени дорогой. Но оказывается, что загородка вся трясется, наверху огромная щель, через которую палкой легко вытаскивать все, что там лежит. У кого ключ? Сцена пуста. Никакой работы. Как странно. Все жмутся. В студиях пишут по углам, а на главной сцене — бегают крысы. Крыс, оказывается, никто не отравляет.
А. ЧЕХОВ. В Любимовке мне очень понравилось. Апрель и май достались мне тогда недешево, и вот мне сразу привалило, точно в награду за прошлое, так много покоя, здоровья, тепла, удовольствия, что я только руками развожу. И погода была хороша, и река была хороша, а дома питались и спали, точно как архиереи.
ТИТР: Антон Чехов.
СТАНИСЛАВСКИЙ. «Сидя теперь за письменным столом, я перебираю все мелочи, интонации, жесты, взгляды милого и дорогого Антона Павловича. Вспоминаю все большие мысли, которые он бросал в разговоре, не напирая, не выставляя их и не придавая им значения. Вспоминаю все произошедшее между нами за время знакомства…»
СУФЛЕР. Касса. У самого входа и по стенам Художественного театра нагло торгуют барышники. Нельзя ли отгонять? Касса не в безопасности:
1.Ключ у швейцара. Допустим, что он надежный, но ключ у него в кармане пальто. Что стоит его вытащить? Кто поручится, что он не передаст другому — ненадежному. Главное, зачем у швейцара ключ? Чтоб отворять дверь, стоит крикнуть в окно кассирше. У входа в кассу дверь ненадежна. Во-первых, стеклянная с дверкой, просунь руку и отворяй дверь. Ведь ключ у швейцара теряет свой смысл после этого. Нужно непременно болт. (Мне сказал специалист, что только болт гарантирует от взлома.)
2. Надо сделать вторую дверь внутри кассы (со временем и железную, так точно, как железную дверку и у окна кассы, — она небезопасна в пожарном отношении). Я не очень доверяю и несгораемому шкафу. Кажется, он старого типа. Те горят.
3. Сигнальные звонки, говорят, нередко не звонят, портятся (хотя их и проверяют). Почему так часто портятся?
4. Провода следует скрыть...
5. Весь ли день подле кассы есть мужчины? И сколько их? Не следует жалеть денег, чтоб сторожить деньги. Я бы поставил дежурных билетеров.
ВАХТАНГОВ. Мы молимся тому богу, молиться которому учит нас Константин Сергеевич, может быть, единственный на земле художник театра, имеющий свое «отче наш» и жизнью своей оправдавший свое право сказать: «Молитесь так...»
ТИТР: Евгений Вахтангов.
СУФЛЕР. Двор. В тупике, около бутафорской, снаружи сложены дрова около самой стены театра. Не опасно ли это? Стекла над воротами в сарае за мужскими уборными выбиты — не отсырели бы декорации. Надо вставить. Хорошо ли стерегут дрова на дворе. Там у сараев они уложены... и кажется, что так легко их красть.
М. ЧЕХОВ. Через некоторое время под влиянием возвратившихся болезненных ощущений я стал заикаться. Придя к Станиславскому, я сказал ему, что играть, по всей вероятности, больше не смогу. Выслушав меня, он встал и сказал: «В тот момент, когда я открою окно, вы перестанете заикаться».
Так оно и случилось. Я продолжал играть.
ТИТР: Михаил Чехов.
СУФЛЕР. Декорационный сарай и мастерская. В первой комнате (столярная) при самом входе, налево, штепсель сломан и подпирается доской. Сломан он уже месяц тому назад, во время стрельбы. Говорилось неоднократно, надо ждать беды, чтобы Павел Николаевич наконец услышал мольбу. При соединении этой подпоркой была искра. Неужели ждать пожара? Во второй комнате, где декорационная, тоже давно сломан, и тоже штепсель, и тоже неоднократно говорено, и тоже ждут какого-нибудь случая, чтоб Павел Николаевич, наконец, откликнулся. Пока что штепсель пускают в ход с помощью щипцов металлических. В столярной направо, в углу, где тесно и сушится дерево, там топится плита (для клею). Закрышки (или заслонки) круглые плиты сломаны на несколько частей и теперь прикрываются отдельными кусочками, кирпичами. Остается большая дыра. Плита топится, дрова трещат, и искры могут вылететь из отверстия — и падать на дерево, которого много кругом. По-моему, в мастерской много какой-то завалящейся (и годной хорошей) мебели. По-моему, она там не вся для починки, а многие стулья за ненадобностью присвоили мастера как ветошь. Ее бы в склад, а при случае и в студию. Сторож при мастерской (кажется, Александр) был откомандирован сегодня на сцену в театр. В 5 часов кончилась работа в мастерских, рабочие ушли, и мастерская стояла пустая. Приходи и бери. Хорошо, что сам Алекс догадался и пришел проведать. Уборные. Уборная Лужского, все 6 или 7 ламп, сколько там есть, горят вовсю — сторожа нет. Комната пуста. Уборная сотрудниц (женская). Костюмы висят, не завешенные полотном, и выгорают. Под сценой. Эл. сцена (для всего театра, подъезд и пр.). Все дверцы шкафа отперты, стекло разбито. Половики, для которых сделаны полати, валяются не сложенными по полу (опасно, ведь это — порох). Много лишней мебели в трюмах. По-моему, и такой, которая не нужна для текущего репертуара. Склад — костер. Опасно. Шкафы с платьем («Горя от ума», «Мудреца» и пр.) заперты на замок, но не на шпингалеты, и потому легко их отворить, и щели большие — пыль проходит. В самих шкафах платья не завешены полотнами. Какая это ошибка. Это очень оберегает платье от пыли. А в трюме ее так много.
МЕЙЕРХОЛЬД. Когда я узнал в Кисловодске от Ливанова о смерти Станиславского… Мне тогда захотелось убежать одному далеко от всех и плакать, как мальчику, потерявшему отца.
ТИТР: Всеволод Мейерхольд.
СУФЛЕР. Склады под зрительским залом открыты настежь. Иди и бери. При спуске в люк сделана железная дверь, чтоб затворять ее. Ведь опасно быть раздавленным при спуске люка. Но калитка сломана. Помните, в этом люке чуть было не произошла катастрофа. Дверь в комнату трансформатора открыта, и ключ в двери. Ход под сцену из раздевален партера открыт, и никто его не охраняет. Электричество жгут много лишнего, и во время действия можно было бы больше тушить (на подъезде, в передней). В уборной артистов тоже мало следят и экономят. В коридоре партера — верх зеркала — пыль. При всей тяжести современного положения, надо придумать что-нибудь с костюмами билетеров. Из стяжавших себе славу аристократических капельдинеров превратились в оборванцев и архаровцев. Ведь оборванец в претенциозном мундире куда хуже просто штатского оборванца. Попробовать бы перевернуть мундиры наизнанку. Я думаю, что если это было сделано раньше, то даже грязная изнанка лучше и приличнее теперешнего лица. Но не только грязь и поношенность мундира делают их неприличными. Как одет мундир, как он содержится. Мятый, не по росту, полузастегнутый. Полюбуйтесь, например, швейцаром. Тот, который у кассы, например, — надел ливрею с чужого плеча, на кривобок застегнул верхние пуговицы, а нижние поленился, и оттуда торчат незастегнутые грязные брюки и свое нечистоплотное платье. Воображение дорисовывает остальное — клопов, остатки кушанья, вшей и прочая и прочая.
СТАНИСЛАВСКИЙ. Вы решили уйти, и вы можете уйти, Владимир Иванович. Но знайте, что если вы уйдете из театра в пять часов, то меня здесь не будет уже в четверть шестого.
ТИТР: Владимир Иванович Немирович-Данченко.
НЕМИРОВИЧ. Но куда шла его глубинная мысль за пределами театра и искусства, я не знаю. И однако, на наших глазах начинается настоящее бессмертие. Как искусство переливается за границы театра, широко и далеко, как оно вливается в души всего народа, какими путями и что именно в искусстве проникает и наполняет сердца людей — в этом всем разберется история. А здесь начинается бессмертие.
________________
Огромная благодарность за предоставленный материал ректору Школы-студии МХТ А.М.Смелянскому и помощнику художественного руководителя МХТ по спец.проектам П.А.Рудневу_________________________________________
Об авторе:
МИХАИЛ ДУРНЕНКОВДраматург, киносценарист. Пьесы начал писать в 2001 году в г.Тольятти. Входил в группу «цех драматургов», основанную драматургом В.Левановым. Один из участников движения «Новая Драма». Автор более пятнадцати пьес и киносценариев. Несколько пьес (2001-2005 гг.) написаны в соавторстве с братом Вячеславом. Постановки осуществлялись в разное время в Москве, Тольятти, Стратфорде на Эйвоне, Алмате, Ташкенте, Хельсинки, Санкт-Петербурге и других городах. Участник творческих лабораторий и фестивалей таких как Фестиваль «Новая драма», «Текстура», «Золотая Маска», фестиваль «Любимовка», Лаборатория «Ясная Поляна», Фестиваль «Майские Чтения», фестиваль «БалтДом», резиденция «Роял Корт» (Лондон), семинар «Танга-Проджект» (Румыния), семинар документального театра «Ленинские Горки», семинар молодых писателей «Липки», семинара русской драматургии в г.Принстон (США) и т.д.
В 2010 году закончил ВГИК, мастерская Ю.Арабова по специальности «кинодраматургия», с 2011 преподает мастерство кинодраматурга в Высшей Школе Художественных Практик при РГГУ. Лауреат премии «Дебют» литературного журнала «Октябрь» 2007г., призер международного драматургического конкурса «Евразия», 2008г. в номинации «Лучшая пьеса для большой сцены», победитель конкурса киносценариев фестиваля «Текстура» 2010г. (г. Пермь), лаборатории «В поисках автора» 2010г. (г. Омск), лауреат драматургической премии «Действующие лица», 2010г и обладатель Гран-при конкурса «Новая Пьеса» 2011г.
Пьесы переведены на немецкий, английский, финский, белорусский, польский, турецкий и кастильский языки. В 2005 издательством «Эксмо» осуществлен выход книги сборник пьес и киносценариев «Культурный Слой». Публикации в журналах в разные годы: «Город», «Драма Поволжья», «Майские чтения», «Современная драматургия», «Штаб-квартира», «Искусство кино», в сборнике фестиваля «Новая Драма» - «Культурный слой», «Октябрь» и т.д.
скачать dle 12.1