ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Ольга Балла-Гертман. ПЛОТЬЮ НИЧЕЙНОГО САДА

Ольга Балла-Гертман. ПЛОТЬЮ НИЧЕЙНОГО САДА


(О книге: Юрий Цветков. Синдром Стендаля. – М.: ОГИ., 2014)


О поэте Юрии Цветкове у меня, волею судеб, не получается говорить иначе, чем отталкиваясь от случайностей собственного читательского опыта, - они многое определили в том, как эта книга была прочитана. Получилось так, что Цветков-поэт – это, может статься, окажется удивительным и ему самому – знаком мне с гораздо более давних пор, чем Цветков-культуртрегер, организатор интеллектуальных событий, сооснователь, вместе с Данилом Файзовым, неотмыслимого уже от московской (и не только) литературной жизни проекта «Культурная инициатива». Да, всем, кого вообще интересует эта область жизни, всегда, наверное, было известно, что Цветков – поэт. Но дело в том, что он при этом почти совсем не публиковался. (Вполне вероятно, где-то что-то читал устно.) А если вдруг публиковался, то крайне осторожно и скупо. Представляя заинтересованной аудитории других поэтов, сводя их друг с другом, сам он предпочитал оставаться надёжно скрытым. Ну, или почти надёжно.

На Цветкова-поэта тогда, осенью 2006-го, ещё до всякого собственного внимания к современной русской литературе, к литературной жизни и её организаторам (да, были и такие времена в жизни автора этих строк), меня вывела случайно увиденная ссылка в Живом Журнале Василины Орловой. «Замечательный поэт Юрий Цветков, - писала тогда Василина. - Его в сети почти что и нет. К сожалению. Не публикует вообще стихов. Деньги предлагают - бесполезно. Не ведется. И читать не дает. А жаль».
Не публикует? Читать не даёт? А между тем от слова «замечательный» вела ссылка, которая явно ведь на что-то указывала. Как было не кликнуть? Кликнула, конечно, - попала на сайт «Русский переплёт». И там были семь стихотворений Юрия Цветкова, опубликованных ещё раньше – в двухтысячном. Некоторые из них вошли в книгу «Синдром Стендаля» - я их сразу узнала: «Ночное молчанье земли…», «Мокрый снег / С крыш / Бжик…», «Сезон дождей», «Сращение теней на стене заоконных деревьев…». (Проверила теперь – всё цело, и та давняя запись, и сайт. Как странно, что не всё пропадает.)

Тогда, почти десять лет назад, меня, помню, особенно поразило одно стихотворение – последнее. И жаль, что этого текста в книгу автор не включил: то, что в нём выражено – один из полюсов его способа чувствовать мир и говорить о нём, - без которого другой полюс не так понятен, а всё в целом (хорошо чувствуется, что в этих разрозненных текстах разных лет представлено именно многостороннее, но внутренне связное целое) почти лишается необходимого напряжения между полюсами.
Так вот, это стихотворение было совершенно, обескураживающе беспомощным. Едва ли не допоэтическим. Оно было таким, как если бы его писал человек, который не только никогда в жизни этим не занимался, но даже и не читал ничего. Человек, может быть, вообще впервые пробующий речь и изумляющийся тому, что он, оказывается, может говорить. Если бы только не последняя строчка.

Моя печаль - такая печаль,
Не больше и не хуже чем,
Я жизнь люблю - поэтому печаль,
Не лучше и не меньше чем.
Голый человек на голой земле.


Последняя строчка, конечно, сразу – и даже чересчур прямолинейно – раскрывает все карты. Понятно, что ею названо то состояние, которого поэт хотел бы достичь четырьмя предыдущими строчками.
Ещё в 2006-м мне подумалось о том, что Цветков проделывает с самим собой редкостную операцию, которая средь многообразия поэтических практик, наверное, почти не встречается. Он пытается даже не двигаться против культурного течения, вспять, к истоку, - а прямо сразу у этого истока оказаться. Так, чтобы расстояние между ним и истоком схлопнулось, будто не бывало. Он отваживается, изумлялась я, освободиться от слов, - по крайней мере, от связанных с ними инерций, - вернуться в почти-немоту, в дословесность, в ту точку беспомощности и косноязычия, куда тщательно начитанному человеку вернуться почти не дано и из которой – рывком отчаяния – только и может, вероятно, по-настоящему родиться поэзия. Возвратиться к первоусловиям. И у него даже получается.
Отказываясь от зрения с его культурными установками, он словно ощупывает впервые являющиеся ему предметы кончиками пальцев.
Так художник-правша перекладывает карандаш в левую руку (если не и того радикальнее: в пальцы ноги; зажимает зубами…), чтобы учиться рисовать совсем заново – чтобы испытать состояние разученности, в которое культура зрелого, выросшего в её гуще человека (почти) не пускает.
Остальные тексты подборки, впрочем, об усилии такого рода свидетельствовали в заметно меньшей степени. Но этот, последний, – запомнился.
Потом Цветков опубликовал ещё несколько небольших, частично пересекающихся друг с другом подборок (мне удалось насчитать три) - и только теперь, на пятом десятке лет, выпустил свою первую, тоже совсем небольшую, книгу. В «Синдром Стендаля» Цветков включил тексты, в целом более защищённые – и наработанными формулами, и культурной лексикой – чем то, что появилось на «Русском переплёте» в 2000 году. Здесь можно обнаружить и искомый противоположный полюс цветковского целого: внимательно прорефлектированную сложность. Хотя бы и в облике простоты:

Прежде чем станем плотью ничейного сада,
Милый, воздай нам сполна…
Потухшее солнце, храни тепло нашей жизни.
Здесь рифмуется всё:
Земля и небо, воздух и хлеб,
Страсть и вода, огонь и забвенье…


(и тут же, однако, совершенно неожиданное, пронзительное, совсем интимное обращение к Богу – а к кому же ещё: «Милый…» Люди так не говорят. Цветков отваживается. Это – тоже схлопывание расстояний, да притом и неизмеримых.)
Включил он сюда также несколько переводов из Боба Дилана: примеров работы с опытом другой культуры, выговаривания его по-русски. Какой уж тут голый человек на голой земле.
Однако и здесь есть опыты косноязычия, саморазоружения речи, почти саморазрушения её; создания ситуаций, в которых говорящий как будто не справляется со словами – они выскальзывают, выпадают у него из рук, чужеродные, тяжеловесные:

Это только период, это только на час:
Боль в нас,
                    переживания в нас,
                                                         относительность.
Или всё что угодно.
Довольно.


По крайней мере, усилия максимально возможного упрощения речи, до исходных элементов. Попытки увидеть мир в упор, без посредничества условностей поэтических и, кажется, литературных вообще:

Олигофрен с восьмого этажа
Ходил по миру, улыбался.
Я наблюдал его и удивлялся:
Олигофрен с восьмого этажа.


(Всё-таки сложное, иноязычное слово «олигофрен» ломает картину. Полноты чаемого простодушия не получается. Тут больше, кажется, годилось бы совсем разговорное слово вроде «дурачок»: «Вот дурачок с восьмого этажа…» Впрочем, может быть, оно специально выбрано, чтобы обозначить дистанцию между наблюдаемым героем и удивляющимся наблюдателем? Как знак невозможности отождествиться – хотя втайне, пожалуй, даже хотелось бы: «ходил по миру, улыбался…»)
Цветков готов быть незащищённым – он отказывается защищаться условностями или берёт в руки те из них, что уж совсем прозрачны, - например, наивные рифмы вроде «остаюсь – не боюсь», «останутся – качаются», «позади – впереди», «красна – весна» и даже «точки – точки». Чтобы всем было видно, что щит картонный и шлем бумажный. А меча, кажется, и вовсе нет.
Да, он не везде таков. Он вообще очень неровен. Но сильнее всего, пронзительнее всего он – там, где беспомощен. Где позволяет себе полную, растерянную беспомощность, перестаёт ей сопротивляться.

Что о жизни дальше? Как описать здесь.
Ближе всего мне отточия, точки…


У цветковской незащищённости есть ещё и другая разновидность: прямая речь. То есть совсем прямая, буквально исповедь – например, стихотворение о том, как он учил кататься на велосипеде свою младшую девочку, как она поранилась и как ему было больно вместе с нею:

Боже, как она кричала, как горько рыдала.
У неё, в отличие от старшей, низкий болевой порог, как у меня.
А я её схватил, обнял
Этот маленький тёплый комочек, бьющийся у меня в руках.
И думаю,
Зачем вообще люди рождаются на свет,
Как же она будет переживать настоящую боль,
Как она переживёт тот момент,
Когда по-настоящему поймёт, что все люди смертны и она.


Сейчас, когда я давно уже знаю и про организацию литературной жизни, и про «Культурную инициативу» с её вечерами, чтениями, дебатами и презентациями, - я поражаюсь, насколько Цветков, выбравший себе такую – максимально публичную – форму самоосуществления,  - на самом-то деле, человек тихий и внутренний. Как ему всё это должно быть трудно.
У Цветкова есть фраза, которую он в разных местах книги – может быть, и сам этого не заметив - дословно повторяет дважды: «Потухшее солнце, храни тепло нашей жизни». Это, пожалуй, - фраза-ключ. Ею тут открываются все двери.

Есть и ещё одна фраза-ключ – она вынесена в заголовок, а в одном из стихотворений проговорена подробно. «Синдром Стендаля» - обычно так говорят о слишком сильной, почти катастрофической потрясённости человека искусством. Юрий Цветков признаётся в точно такой же своей потрясённости жизнью, - которая предшествует всякому искусству, всякое искусство в себя включает, - в своём непреходящем изумлении перед ней и чувством её хрупкой драгоценности, драгоценной хрупкости. Та незащищённость поэта, в которой он сильнее всего – это ведь незащищённость самой жизни.

И чем больше он всматривался (пишет Цветков о Стендале перед фресками Джотто. – О.Б.-Г.),
Тем больше понимал величие автора
Непостижимость величия автора
Непостижимость того, что сотворено
Выйдя он едва не упал в обморок
В медицинской практике это получило название синдром Стендаля
Так вот такое же ощущение как впрочем у многих
У меня в юности было перед жизнью
Пожалуй больше чем перед произведениями искусства
Её чудо тайна и сила всегда больше
Я это физически чувствовал


Что может быть нелепее, чем спрашивать о стихах, «о чём» они?.. В случае Цветкова ответ на этот вопрос ясен до очевидности. Его стихи – о жизни и смерти, о жизни перед лицом смерти, которая постоянно, до некоторого даже наваждения, через неё просвечивает. («Каждая смерть приближает твою…»; «До одури пахнут спелые яблоки - / Ещё страшнее в такой красоте умирать…»; «А на могиле / Дети жили / И не тужили»; «Хорошо бы, чтоб смерть позади».) Об отношениях человека – вот этого, хрупко-единичного, «счастливого Юры Цветкова» (так называется последний раздел книги), а тем самым и каждого из нас, - через слово - с дословесным. Со всей совокупностью дословесных впечатлений, а прежде прочего - с неустранимым фактом человеческой смертности, которому невозможно перестать изумляться и которому нам – если совсем, предельно честно – то и дело оказывается нечем ответить. Но надо отвечать. Всё время - прежде чем станем плотью ничейного сада.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 753
Опубликовано 01 мар 2015

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ