О финалистах премии «Большая книга»Читая минувшим летом девять романов – финалистов «Большой книги», я радовался, что русская литература жива, что все слова о кризисе, о сплошном «постмодернизме» - это риторика вялого отчаяния, которой предаются уставшие от себя словесники.
Передо мной разворачивались состоявшиеся, достаточно агрессивные художественные миры – острова
нового русского модерна, который по-своему творят и «новый реалист» Прилепин («Обитель»), и «старый концептуалист» Сорокин («Теллурия»).
Не только они, но и Владимир Шаров («Возвращение в Египет»), и Александр Григоренко («Ильгет») – демиурги, властно предлагающие собственные модели существования, мифологи, которым есть что сказать о жизни и смерти человека, зарядить читателя персональной верой в одну из версий пульсирующего от напряжения бытия.
Я никогда не читал Евгения Чижова, с недоверием и почему-то заранее состоявшимся скепсисом открыв его «Перевод с подстрочника». Фарсовый сюжет – имитационное создание в далеком Коштырбастане «новой жизни» для московского поэта-неудачника – стал перерастать в подлинную трагедию встречи весьма среднего московского интеллигента с иным мирозданием. Бездна Востока, способного перемолоть и советский коммунизм, и вроде бы органичный для него ислам, на лучших страницах чижовского романа просто завораживает.
А когда на окраине забытого всеми ангелами кишлака появляются полуспившийся русский мужик и его страдающая тихим безумием дочь, ты чистосердечно удивляешься: как же удалось автору «Перевода с подстрочника» угадать эту всемирную тоску, заброшенность человека в чужое, из которого выбраться дано далеко не всем! Ты – бесталанный – можешь уехать из Москвы и стать значимым для Коштырбастана поэтом, но чужое не оставит тебя.
Чижов почти взошел на Олимп и должен был оказаться среди призеров (я говорю не только о формальном награждении), но многое смазал длинным либерально-назидательным финалом. Тайна рассеивается, очарование иного уступает место речам о тоталитаризме, о местном скучном тиране и вечном русском интеллигенте, который нашел все-таки возможность принять смерть в принципиально не своем сюжете.
Евгения Чижова обыгрывает Владимир Шаров со своим не самым сильным романом «Возвращение в Египет». Мощно или не очень пишет Шаров, он всегда говорит только об одном: в России религия и революция – общее дело, неразделимый жест апокалиптика, которого тошнит от человеческого существования, относительного, а то и вовсе бессмысленного. Молимся мы или совершаем очередной государственный переворот, все равно разговариваем с Богом, призывая его завершить эту мучительную историю – бесконечное грехопадение. Одни лишь страдания: от рождения – до смерти! Господи, посмотри на наши специально совершаемые непотребства, и приди в последний раз!
Вот и в романе «Возвращение в Египет» Чичиков выламывается из гоголевских «Мертвых душ», становится монахом-старовером, чтобы переломать хребет русскому царизму, благословить Алёшу Карамазова на жертвенный путь в костюме террориста. А вокруг разливается советская жизнь: то полная уныния, то насыщаемая кровью репрессий. И все это под Богом. Может, по мысли Шарова, и вовсе нет Бога. Но шаровский Иов, переходящий из романа в роман, говорит исключительно с ним.
Как известно, философия истории – особый пункт новейшей отечественной словесности. Многие финалисты – не только Шаров – по-своему отдали дань советскому. Ксения Букша в женском изводе производственного романа решила воссоздать завод как сентиментальную личность («Завод «Свобода»). Захар Прилепин отправился на Соловки, где в лагере-монастыре обретаются основы великой и страшной системы («Обитель»). В очередной раз коммунистическое прошлое питает фантазию Владимира Сорокина, который с удивительным мастерством создает утопию и антиутопию одновременно («Теллурия»).
Даже в реалистически тихом романе Виктора Ремизова «Воля вольная» основная коллизия может быть прочитана как советская встреча браконьеров и милиционеров. Правда, менты оказываются врагами человека, а те, кто ловит рыбу и зверей, - таёжные герои, лики русской вольницы.
Есть и две книги (кстати, они среди победителей читательского голосования), в которых советское – однозначный враг: «Время second-hand. Конец красного человека» Светланы Алексиевич и «Пароход в Аргентину» Алексея Макушинского. Должен признаться: не понравилось! В обоих текстах настроением читателя управляет одно движение – продуманный до мелочей исход из России, которая в любом из своих политических цветов оказывается пространством недоделанным, тоталитарно выстроенным, малопригодным для широкой интеллигентской жизни.
Алексиевич вселяет нас в большую кухню двадцатипятилетней давности, откуда доносятся голоса разнообразных глупцов. Сюда приходят безымянные собеседники: мужчины и женщины, пьющие и трезвые, демократы и сталинисты, бизнесмены и бюджетники разных профессий. И начинают нервно сообщать о своей капитуляции перед любой локальной эпохой, о патологической невозможности воспринять время – то или иное – как состоявшуюся идею жизни. За сотней голосов и судеб открывается одна физиономия «лишнего человека» - лишнего всегда: и в советские, и в горбачевские, и в путинские дни.
По роману Макушинского, посвященного судьбе вымышленного архитектора Александра Воско, разливается европейская интуиция, типичная для современного западного романа: тише, медленнее, без конфликтов и пафоса. Частное – не только самое интересное, но исключительно благословенное. Правда, абсолютному характеру его присутствия мешает память о Родине – «драконовом царстве». Оттуда доносится «затхлый запах подсоветской жизни», там «непрерывный страх и неотвязная скука». И, конечно, жив образ «усатого упыря» - Сталина.
Все это – и у Алексиевич, и у Макушинского – духовно вяло и мировоззренчески тускло, чего не скажешь о двух действительно интересных победителях, представляющих фланги современной российской словесности. С одного пришел Сорокин с экспериментально организованной «Теллурией». С другого явился Прилепин с жестко-реалистической «Обителью».
Прежде чем развести Прилепина и Сорокина по полюсам, отметил бы их один общий мотив: никакой сентиментальности отдельно существующих душ! Человек есть жарко дышащее тело: оно хочет есть, пить, совокупляться, продолжая себя во времени и пространстве. У обоих яркое до наглости, брутальное отношение к жизни, которую они поедают со страстью гурмана, не устающего дегустировать новые варианты вроде бы давно известных блюд.
Итак, кто победил и – не менее важно – что победило? В лице занявшего второе место Сорокина – сюжетно оформленная мысль о бесконечной русской наркометафизике: чтобы бы ни происходило в России, какие бы идеи ни утюжили родную землю, наш человек всегда находится в метафизическом трансе – в опьянении, не знающем границ. Берешь теллуровый гвоздь, вбиваешь недрогнувшей рукой в вожделеющий висок, и – соединяются православие и коммунизм, сталинизм и маниакальное стремление к половому акту. Но в этом постоянно важном для сорокинского мира действии – не голая физиология, а совместный танец русского зверя с русским богом, наше все – утопия полета религиозного сознания, уверенного, что тело обязательно полетит вместе с ним.
В лице занявшего первое место Прилепина победила мысль о герое, способном выжить в соловецком лагере-монастыре, собрать по углам великолепно показанные в «Обители» источники тепла (товарищи, еда, женщина, речи об интересном и важном, согревающая весна, надежда на освобождение и многое другое) и предъявить их выползающему из всех щелей небытию как самый важный аргумент. Да, жизнь в целом есть тяжесть. Да, в России эта тяжесть легко пересекает черту непереносимости, нарастающего отвращения, черного цинизма, не ведающего компромиссов с солнцем.
Что же делать? Быть молодым, и всегда хотеть жить. Не в квазиметафизическом угаре пребывать, забивая гвоздь в висок, а всем телом, всей душою жаждать сохранения. По возможности (тут Прилепин – без иллюзий и пафоса), оставляя для себя благородство, тягу к познанию, мысль о чистой совести и долге.
В победивших романах Прилепина, Сорокина, Шарова русский мир оказывается формой священного писания: главные его страницы – проповедь страдания, открывающего чудовищную, сверхчеловеческую интенсивность жизни. Но только в «Обители» есть герой – Артем Горяинов – не захваченный целым, обретающий способность подняться над национальным магизмом и дотянуться до личностного бытия. Возможно, именно поэтому роман Захара Прилепина и был признан самой большой книгой года.
скачать dle 12.1
