Литературные мечтания Александра Маркова(
все статьи)
Представьте, что вы стали преподавать русскую литературу в далекой стране. Сначала вам придется ее топографировать: сказать, как Петр I основал Петербург, и что это значило для русской литературы, показать слайды с Ясной Поляной и другими дворянскими гнездами, бросить взгляд на Москву и упомянуть славянофилов, рассказать про Кавказ Лермонтова и путь Чичикова на птице-тройке. Вероятно, такой топографии придётся отводить половину каждого занятия, — и вроде бы всё будет благополучно: все запомнят Медного всадника, поднявшего Россию на дыбы, темные аллеи усадьбы, Волгу с бурлаками и парадные подъезды в волжских городах. Но сразу же здесь поджидает две трудности.
Прежде всего, топология русской литературы оказывается выстроена вокруг
людей, а не
общего плана, какого-то общего маршрута. При чтении русской литературы в сравнении с английской видно, что если «Илиада» и «Одиссея» стала нам известна, то «Энеида» — нет. Построить эпос оказалось сподручно, создать большое путешествие — тоже, а вот выковать географическое воображение, в котором некоторые безличные планы направляют героев — этого не получилось, или получилось в малой степени. Где море и суша, и нормы общения и нормы публичности предписывают герою, что делать дальше.
«Энеида» — не просто обоснование Рима как всемирного города-государства. Это
топография, в которой наш опыт пространства, политики, коммерции — только часть более сложного и интересного опыта, в котором действуют боги и духи. В этом смысле английская культура вполне освоила «Энеиду»; и язычница Байетт или христианка Роулинг работают по часам, сооруженным магом Вергилием.
Английский молодой литератор может не знать мифа о золотом руне, но будет знать или чувствовать магию самых неожиданных сказаний. Где есть домашние лары и нимфы источников, где каждое место кем-то хранится, но и всякое действие божественно, там дух «Энеиды». Воля высших богов, судьба, задевает человека в его нравственных основаниях, но требует перестановки фигур. Нужно с каждой главой перемещать пенатов, знакомиться с новыми духами — на земле Альбиона могут жить вполне германские или кельтские духи, но они работают так, что без разговора с ними невозможно двигаться дальше.
Вероятно, самый новый пример такого античного расчерчивания Британии — сериал «Каос» Нетфликса. Зевс в этом сериале — капризный стареющий тиран, как у нас сейчас говорят «скуф», невыносимый начальник кризисной фирмы. Он хочет пройти свой путь достойно, даже зная о власти рока. Но появляются герои, которые уже умеют проходить свой путь достойно, уже уверенно ступают по земле, только не до конца знают себя. Это и есть вергилиевский конфликт: высшие боги слишком хорошо знают себя, и это их ограничивает, а Эней и его наследники недостаточно знают себя, они спонтанны и не вполне готовы быть избранниками, но именно поэтому всего добиваются. Топография происходящего в сериале Нетфликса понятна — это предприятие, непохожее ни на Грецию, ни на Рим, но всё же расчерченное и ясное.
Русская литература отличается тем, что в ней герой капризно выстраивает топологию, а не топография направляет героя. Возьмём любой рассказ, например, «Льгов» из «Записок охотника» Тургенева. Местный житель решает чинить лодку мхом, местный житель должен звать подмогу, чтобы найти брод. Он не знает самих топосов своего бытия, даже как починить лодку, он не Эней и не Харон. Или вспомним «Крыжовник» Чехова — режим существования имения с крыжовником полностью зависит от героя. Он решает, что здесь он так разместится, так создаст сад с крыжовником. Топос деформируется волей, капризом и самой усталостью героя, это и есть заевшая среда и надоевший быт.
В этом смысле как у «Мертвых душах» все вещи Собакевича говорили, что они тоже принадлежат к фамилии Собакевича, так и в русских рассказах все имения, охотничьи угодья, сады вишневые и не вишневые принадлежат к какой-то фамилии. Топография не прочерчивает задач или маршрутов для героя, но напротив, оказывается почти что тяжелым сном героя после обеда, тяжестью бытовой жизни. Не случайно русские англоманы, как А. С. Хомяков, пытались как раз иначе расчертить свое имение, сделать его и технологичнее, и предсказуемее, и сообщительнее — чтобы было понятно, какая аллея и какой пруд что подсказывает, какой голос имеет.
Вторая трудность — эффект, который я называю «собрались все». Изложение любой новой литературы, будь то индийской, иранской, венгерской или нигерийской, всегда будет постепенным ее собиранием: здесь возникла такая-то литературная школа, здесь возникло направление, здесь заявил о себе местный диалект, здесь такой-то поэт показал в том числе и прозаикам, как можно строить диалоги. Заимствования литературных техник превращаются в
текущие флагманские задачи; можно сказать, что «в этой литературе такой-то перенес достижения французского символизма на местную почву». Но этот перенос будет одновременно созданием и моды, и способа говорить, и способа работать в том числе и внутри литературных сообществ.
Перенес достижения символизма — это значит как-то возродил угасающий диалект, по-новому прочертил границы между городской и сельской топикой в литературе этой страны, наладил интенсивный диалог между прозой, центром которой стал такой-то город и поэзией, которая прежде всего развивалась в таком-то кружке. Никогда поэтому не «собираются все», напротив, понадобятся еще «влияния» и «заимствования», газеты и журналы, формы организации и самоорганизации, чтобы литература в этой стране начала «собираться». Она никогда нигде не «собрана», и вряд ли когда-то будет до конца собрана.
Тогда как у нас привычка говорить, что здесь, в Москве, или на такой-то ярмарке «собрались все». На вручении такой-то премии как будто представлена «вся современная литература». Все понимают, что литература собрана далеко не вся, и что фасцинировать может случайное явление, и не исключено, что в небольшом городе сейчас появилось что-то очень важное. Отчасти, конечно, здесь действует «магия» национальных институтов. В центре любой столицы есть национальная библиотека, производящая экспертное знание, национальный театр, производящий норму перформативной разговорной речи, национальный музей, производящий объединяющую историю, национальный архив, опера, биржа, парламент и многое другое. Пользуется этими институтами небольшая часть населения, но они — генераторы национального бытия.
Но литература никогда не была таким институтом — напротив, развитие литературы всегда подразумевала ее симбиоз со странными, маргинальными формами — диалектами, публицистикой, газетами, новостями. Достоевский был гениален и в этом. Поэтому «собрались все» — это просто неверная форма описания и нашей традиции, точнее,
фальстарт в таком описании.
Только что Марк Липовецкий, свердловчанин родом, опубликовал статью [1], где показал, что гораздо более продуктивной моделью для современной русской литературы был бы не Серебряный век или официальная советская литература, но андерграунд. Действительно, он был распределенным, он состоял из местных сообществ, от рок-клубов до фотоклубов, он не был москвоцентричным и ленинградоцентричным. Такой центризм столиц возник скорее в 1990-е при перераспределении финансовых потоков. Представить, чтобы, например, Елена Шварц гордилась своим «петербуржством» как привилегией, немыслимо: она была петербургским поэтом, — но петербуржством гордился разве Александр Кушнер с выпадом против Аполлона Григорьева и разгульных москвичей. Но при этом Липовецкий признаёт, что очень мало что из андеграунда вписалось в новую эпоху с ее потоками капиталов в столицу.
Иначе говоря, топографическая слабость литературного воображения где-то в 1990-е годы наложилась на слабость в построении сложной топологии литературной жизни. Возможен ли сейчас разговор о новом Энее после такой двойной слабости — вопрос сложный. Так, впечатляющая деконструкция наследия Бориса Рыжего, предпринятая Игорем Гулиным [2], и как будто прямо продолжающая ОПОЯЗовскую деконструкцию лирического героя и лирической стратегии Блока («Там отплясал ОПОЯЗ похоронное шимми своё», В. Кривулин), может читаться по-разному. Формально это исследование техник конвертации, которые использовал свердловский поэт, напряженной конвертации рок-поэзии и интеллигентской поэзии во всем ее диапазоне, ради нового
симбиоза мечты и реальности: мечты о благополучии и реальности, требовавшей новых ориентиров в культуре [3]. При любом таком исследовании ограничения этих техник будут видны. Но можно же, читая статью Гулина, увидеть в Борисе Рыжем и вариант Энея, со своей компанией маргиналов идущих основывать новый Рим с его настоящими трагедиями и неизбежной трагедией для себя. Прочтение статьи Гулина больше будет зависеть от того, какую из оптик мы принимаем.
Во всяком случае, некоторые тенденции новейшей русской литературы говорят, что на самом деле
энеевский путь возможен и у нас. Например, «Литораль» Ксении Буржской — не роман интриги, а роман симбиоза внутри одной личности. Симбиоз Анны и Хлои — нервной Анны, за которой стоит подчиненный ей обычный быт, и русалки-Хлои, которая подчинена мифологическому расписанию. Можно читать этот роман в ключе русской литературы, и тогда Хлоя будет мрачным эсхатологическим призраком. А можно в ключе Вергилия, и тогда призрачна Анна, а Хлоя создает новую топологию ландшафтов, которой мы миновать уже не можем.
Александр Марков, профессор РГГУ________________
1. Липовецкий Марк. Андеграунд — альтернативная модель русской культуры? // Новое литературное обозрение. 2024. № 4 (188).
2. Гулин Игорь. В чем поэзия, брат? // Коммерсант. 2024, 6 сентября https://www.kommersant.ru/doc/6931885
3. Слово “симбиоз” я употребляю в смысле Грэма Хармана: сосуществование двух институтов, не следующее из правил этих институтов, и потому всегда контингентное — мы не знаем, когда оно вдруг закончится, но можем говорить, какие именно эффекты порождает этот симбиоз до тех пор, пока он не распался.
скачать dle 12.1
