ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 223 ноябрь 2024 г.
» » Светлана Михеева. НИ ЖИВ НИ МЁРТВ Я КАК ВОДА…

Светлана Михеева. НИ ЖИВ НИ МЁРТВ Я КАК ВОДА…

Редактор: Ольга Девш


(О книге: Макс Батурин. Гений офигений. – М.: Выргород, 2024. – 242 с. – (Поэты антологии «Уйти. Остаться. Жить»)



Нетрудно, приблизившись к отдельной книге, определить её поэтическую емкость. Труднее оценить поэтическую ёмкость поэта, прожившего недолгую, хоть и насыщенную жизнь, написавшего много, но не издавшего практически ничего – таков томич Макс Батурин (1965–1997), родившийся в Томске и там же умерший на тридцать третьем году жизни по собственному желанию.

Для поэтов, пишущих в провинции, есть как будто и особая линейка измерения достоинств – линейка для «дикороссов», если вспомнить, к примеру, двадцатилетней давности инициативу пермяка Юрия Беликова, собравшего под одной обложкой неизвестных поэтов глубинки и назвавшего их этим необидным словом. Поэтом глубинки быть трудно – ведь непонятно, для начала, кто это такие, какие у них видовые признаки, кроме того, что живут они не в столицах, а в пресловутых «провинциях у моря». Так что дело ещё больше затрудняется: в какой же контекст встраивать поэта провинции и его книгу (если принять распространённое мнение о том, что критик должен что-то куда-то встроить). Да и вообще, поэт – в принципе человек глубинки. В том дружественном смысле, что носитель оригинального творческого дара внутренне всегда несколько удалён от диктующей метрополии, чем бы она ни была – местом, социальным институтом, мейнстримом. В большой степени это механизм самозащиты – защиты творческого зерна (которому предстоит умереть для превращения и дать свои плоды) от искажения, мутации, перегрева. 

Поэт ставит и решает свою отдельную задачу – и это не создание массива стихотворений, а именно история жизни и смерти: выбор в жизни и выбор в смерти. Это никому до сего момента не ведомый сюжет. Это – тема, которая диктуется то ли предопределением, то ли характером. Это – время, которое из-под пальцев поэта уходит интуитивно уловленным и невзначай объяснённым. Предельные понятия высказаны новым голосом – смелость этого голоса и определяет место поэта. 

К счастью, составители книги Батурина подходят к поэту и поэзии именно так – книга случилась на том неумолимом пределе, где голос поэта мыслится в едином высказывании, мучительном проговаривании собственного «я» на его собственной территории. Поиск себя – и есть тема Батурина. И если поэзия – история провинций, многообразных, противоборствующих и взаимодополняющих на общем национальном и мировом поле, если она – музей восприятий, то имя Макса Батурина в этом музее занимает своё, исключительное место. 




***

Вряд ли сама по себе география влияет на чистоту внутреннего зеркала, отражения которого и есть стихи. Она лишь помогает высветить особенности поэтической оригинальности, используя приметы и силу места – гений места взаимодействует с автором частным образом. Мне посчастливилось писать о поэтах разных городов, в том числе и тех, чьи книги, как и эта, выходили в серии «Поэты литературных чтений «Они ушли. Они остались» [1]. Порой, как в случае с жителем преимущественно советского Львова Гоши Буренина, лирический герой раскрывается в готическом чувстве, в символике крови, проясняющего и возносящего зодчества, в ощущении вечности через герметичные тексты, составленные из «сыпучих букв» европейского города. А вот поэзию волгоградца Леонида Шевченко сложно сочетать с Волгоградом – но география всё же не лишается прав на поэта, гений культуры приводит Шевченко в столицы разных времён: бессмертие как навязчивое состояние нуждается в географии опыта. 

Новая книга серии – «Гений офигений» Макса Батурина, уроженца и жителя старого провинциального университетского Томска – третьего толка: Батурин словно не замечает географии. Ему как будто бы никуда не надо. У него просто нет с ней отношений. Вся его география – он сам. Места, города – это всё лишь пейзаж его внутренних переживаний, которым надо на что-то опереться, встать на какую-то реальную почву: 

Прогулка вдоль пионерских лагерей 
это непрерывное ощущение тебя 
твоих глаз твоих рук твоих губ 
твоего напряжённого движением тела 
осторожное ликование от близости к тебе 

(«Посвящения Тане Мишанской»)

Он сам – своя собственная провинция (как поэту в определённом смысле и положено). Такие странные, будто бы стерильные отношения, в которых место опознаётся довольно равнодушно, насыщены культурными символами, работающими в карнавальном, зыбком и обманчивом пространстве. Карнавал – это и время, и место Батурина.
«Гений офигений», собранный составителями в семь разделов из неизданных книг и стихотворных циклов, лишь поначалу создаёт обманчивое и лёгкое впечатление книги-игры. Не стоит поддаваться поверхностному обаянию этой игры, словесной и смысловой, более или менее затейливой, литературной и рок-н-ролльной. Сам поэт не заблуждается на этот счёт:

и если я не стану бороться за каждый день
меня смахнут и забудут
так же как вытирают вездесущую пыль


***

Феерическая, карнавальная жизнь, яркость и бесшабашность, изобретательность, творческий порыв – вот о чём вспоминает томская публика, говоря о персоне Батурина. В предисловии к книге товарищ Батурина Андрей Филимонов (признан Минюстом РФ иностранным агентом) рассказывает, что счастливыми для Макса были времена перформанса, а когда «драйва не стало», Батурин стал чаще обращаться к врачам, а затем свёл счеты с жизнью. 

Вот что бросается в глаза и в биографии, и в стихах: образ ёрника, изобретателя словес, коммуникабельного пьяницы. «Макс Бурлюк» – подписывает он кое-какие стишки. Его привлекают даже простенькие, незамысловатые игры на созвучия и столкновения звуков, смыслов («Нострадамус / настрадались», «Боса-нога», «Взвейтесь кастратами синие очи» и пр.). Он использует собственную интуицию и обширный опыт предшественников. Хлебников, Введенский, Заболоцкий – Макс Бурлюк образован, начитан, склонен к радикальному смысло- и словотворчеству. Смех, смерть, воскрешение, бахтинская «весёлая относительность» – его карнавал и затягивает, и раздражает: «… забыть, где голова, / взывать к чужому богу» («Быть странным, быть больным…»). 

Погружение в плотные текстовые среды, где собственная интонация автора вначале почти не заметна, даёт неожиданный эффект: кажется, что именно маска «Макс Бурлюк» – реальный человек, а Макс Батурин – лирический герой в болезненном поиске собственного «я». Но таковы правила карнавала, реальность превращается в хаос, хаос выстраивается новую реальность по новым правилам: «о хохочите ржите же паяцы/ какой нагородил я ерунды».

«Темперамент первооснователя. Начинателя больших движений» – вот что замечает в Батурине критик Ольга Балла, чей отзыв помещён на обложку книги. И она права, уточняя: вряд ли наш герой знал, что делать со своими «культуротворческими претензиями и демиургическими масштабами», он равен своему противоречивому времени. «Я мог бы стать соавтором семи чудес света, но…», – заявляет, заканчивая одно из стихотворений, и сам Батурин. И главное в этом стихотворении – как раз многозначительное «но». 

***

Лирический герой Батурина, который, вероятно, в большой степени совпадает с личностью поэта, напоминает канатоходца над пропастью между двумя небоскрёбами. Канат под ногами и звёздное небо над головой – единственные постоянные, и всё, что имеет значение в таких условиях, – собственное равновесие, баланс «Я». Только это определяет, будет канатоходец жив или мёртв. 

В стихах, которые кажутся легкомысленной игрой, выскакивают то и дело проклятые вопросы, на которые не приходят прямые ответы. «Замысел жизни зябок и мглист», – фиксирует поэт. В этом замысле субъект исследует самого себя, пробуя себя назвать и опознать. И это всегда – исследование не в его пользу. «Каждый мой шаг – ожидание кирпичей и колодцев»; «Меня не примет даже вторсырьё»; «Ни жив ни мёртв я как вода»; «Меня почти нет»; «Меня как белковое тело…»; «Я автобус, чей двигатель сдох»; «Мой разум стоит у порога»; «Если бы не режим, / принял давно бы яд»; «Я ванна, / в которой моют ноги трупов»; «За моей неприглядностью ничего, / <…> / но я уже лишь посмертная маска / себя самого»; «Я мучусь игрою во взрослого дядьку» – все эти строки указывают на разлад, большой внутренний конфликт.

И в этой связи, как ни прискорбно, следует заранее заметить, что именно самоубийство поэта – формально, как ликвидация этого измученного незнакомого «Я», помещённого в «белковое тело» – и даёт нам ключи для того, чтобы прочесть написанное им со всей серьёзностью и пристрастием в книге, где отчаяние спрятано за ёрничеством и балаганом. 


***

Познание себя совершается с помощью других. Но другие в дефиците: «НАС в мире так немного». Ольга Аникина в статье, закрывающей книгу, предлагает считать это «НАС» в категориях неформального субкультурного сообщества, в «мы-риторике». Но, кажется, что это НАС, набранное заглавными буквами, в стихотворении, адресованному женскому лицу («НАС в мире так немного / будь же одной из них»), может распознаваться и как сложное «я», как сознание, собирающее свои части, обращающееся за этим к женской аниме как более стабильной, приземлённой половине.

Увы, для Батурина, который и в жизни имел сложные отношения с жёнами, подругами, женское в самый кризисный момент – отстранено. «Тебя же или нет, иль ты не та», «кто ты: лиса или воротник из неё», «я придумаю тебя в тысячу раз лучше», и, в конце концов, – «Мне не нужна ни та и ни другая / и я себе такой не нужен сам». 

Между тем, есть лирические стихотворения исповедального накала, изучение любви как явления, изучения себя в ней – и ее возможностей для разрешения своего конфликта: «Посвящения Тане Мишанской» и, особенно, «Стихи без названия, посвящённые Тане Олеар». 

Очевидно, что романтическая любовь мыслится как спасение («и если б не ты / собаки лакали мою кровь изо всех водосточных канав» из «Посвящений Тане Мишанской»). Но она, воздушная, романтическая, не перешедшая в «плотную» фазу обоюдного счастья, также и фиксация трагической любовной ноты в её предельном смысле: «То есть жизнь-то, конечно, / не то чтобы кончилась, / но покончено с ожиданиями от неё» – в «Стихах без названия, посвящённых Тане Олеар». Однако само это стихотворение – как беззащитный сеанс самопознания в чувстве. И отказ («а я – это чья-то любовь к тебе / я — это любовь…») транслируется как часть общего замысла, превышающего личное. Фактически это утверждение, что любовь вообще-то существует – как «вещь в себе».

«Мои мысли – это их слова», – говорит он в своём любовном признании, о гаснущих надеждах и угасающей воле к жизни. Эти некие говорящие «они», вероятно, – те самые, которые говорили о любви прежде и говорят теперь то ли прежние люди, то ли ангелы, то ли образы из прошлого. Кажется, это некие сущности, чьим голосом (как любовью) и становится лирический герой.

В другом стихотворении (из цикла «Два наоборот») он ещё раз постулирует отдельность себя, своего «я», от любви как явления, усиливая высказывание тем, что дело происходит в эмоционально стерильных условиях психиатрической больницы: «в обители скорби, / где я знаком / только с двумя субъектами: / с моей любовью к тебе / и с собой». Любовь, отделённая от «я», – непреодолимое препятствие к обретению «я». Ведь именно на любовь возлагаются поэтом все надежды на воспарение, даже если «покончено с ожиданиями» от жизни.

Дай мне силу любви!! 
Я пал так низко, что уже некуда падать, 
а я всё лечу вниз. 
Прошу тебя, возьми рычаг, 
до которого не дотянулись 
старческие руки Архимеда, 
и переверни весь этот мир, 
чтобы я полетел
вверх!..

(«Нервно, но, наверное, невероятно верно»)

В одном их текстов Макса Батурина (размещенных вне этой книги, в разделе «Синие блюзы» на сайте, где усилиями родных и друзей собраны все тексты поэта  https://www.maxbaturin.com/) есть очень откровенные слова. Он говорит следующее: «Я уже давно не являюсь собой. У меня даже нет почерка. У меня нет ничего, в том числе и будущего. Так и буду крутиться от этих губ к тем». И затем: «И что же есть я и за что же я себя ненавижу?». И еще: «Я хочу любить по-настоящему, чувствовать искренне». И он говорит о том, что хочет жить.


***

Однако неопознанное, потерянное, неясное не имеет прав в этом мире – и распадается на части, деконструируется. 
«Я как белковое тело» постулируется в выделении и изумленном описании частей тела: «Искусственное сердце в соусе пикант», «Сердце моё – зубной порошок», «Я умываю нарзаном бессилие глаза», упоминается о сбежавших ушах – и так далее. 

Плоды помешательства и кривлянья –– 
массовое задувание ламп
ад. На засиженной зверями поляне
я лежал, разгрызенный пополам

– не живое, но и не погибшее тело в этом стихотворении начинает действовать как отдельные части. Оно опознаётся социумом как живое, а природой – скорее, как мёртвое: луна или солнце «костлявыми лучами» (что намекает нам на некую «смертельную» энергию) «выжимали из пальцев моих мылонафт».
В стихотворении «Пошарив рядом растекающейся рукой…» поэт демонстрирует тотальную деформацию: тело растекается, а позвоночник ломается. Еще один признак деконструкции живого, переход его в смерть – отсутствие в теле крови. Лирический герой пуст, он «обоняет недовытекшей кровью» любимую, у него «кровь осталась только в уголочке». 

«Господи / дай собрать/ всё обратно / всё воедино / стать собой…» – просьба человека, «раздавшего» себя по частям (даже тем, кому не нужно), заканчивается тривиально и неизбежно: «Дай жить / с Тобой в сердце». Она звучит не раз в его стихах. Вот ещё: «Господи! / Дай сил и Тебя принять / В моё сердце!». Энергия божественной любви – последнее, что может стать спасением.

Это горестные восклицания надежды, молитвы окончательно преображают игру в слова, превращают её в путь, которым поэт должен пройти, даже если путь осознаётся как бесконечный: «Лететь нам до скончанья света: / без дна без хитрости сюжет». Но этот путь – преемственный: «Не я, так другой доплывёт». В этом есть как будто бы слабое, неверное утешение. 

Надежда казалась бы слабой, если бы игра – как авторский метод – не усиливала её, помещая в рамки абсурда, смеховой культуры. Здесь нужно сказать, что составители очень бережно обошлись с поэтическим наследием Батурина, выдержав баланс, не скатываясь в уныние и не перебарщивая с каламбурами. Батурина, на мой взгляд, следует читать книжками, подборками, а не единичными стихами. И, кажется, он сам это понимал. Более того, это был его подход к созданию собственного поэтического пространства. Именно поэтому, вероятно, он всё время и занимался составлением своих книг, циклов – работал с корпусом текстов, организуя стихи в проясняющие последовательности. Творческое усилие поэта в этой книге отмечено и сохранено. 


***

Ситуация карнавала амбивалентна, это и жизнь, и смерть, и смех, и слёзы, и свобода – и несвобода. 
Неудивительно, что именно психиатрическая лечебница оказывается для Батурина местом сборки, обретения опыта и покоя, лечебницей для страдающей души – буквально. Это вовсе не страшное место для умалишённых. Стихи, написанные в больнице, внушают спокойствие и даже умиротворяют, любовные – выражают нежность и равновесие (цикл «Стихи к Анжеле из сумасшедшего дома»). Даже в прозаических отрывках больница описана скорее располагающе. Герой стихов и прозы здесь – на своём месте.

Психические болезни – ловушки. Для творческого человека нет большего несчастья, чем сойти с ума, – такова традиция классической русской литературы. Об опасностях для «чувствительной души» просто и ёмко говорил Николай Карамзин: «Ад и рай для неё в соседстве». Однако во времена Батурина на это накладывается другая традиция – традиция русского рока, в которой пациент психушки – это человек не от мира сего, скорее избранный, чем проклятый. Развитие субкультурного движения, которое со временем видоизменяется в контркультурное (протестное), усиливает эту смысловую позицию для неформального сообщества (которое к тому же экспериментирует с психической устойчивостью, подвергая её воздействию веществ и практик). Батурин, поклонник рок-н-ролла, и сам нередкий посетитель и постоялец скорбных учреждений, по свидетельству Филимонова (признан Минюстом РФ иностранным агентом), посвятил Сосновому бору – одной из больниц – «немало стихов». «Он там бывал, влюблялся и занимался самиздатом на пишущей машинке своего лечащего врача», – так вспоминает автор предисловия. А сам поэт шутливо и горько свидетельствует: «Если бы не режим, / принял давно бы яд». Смысл «режима» перемещён в сакральную плоскость сохранения жизни: спасение лирического героя от самого себя. В конце концов, в таких местах у таких людей появляется шанс на спокойствие, в том числе – на простое спокойствие от быта, часто разбивающего не только любовные, но и творческие лодки. 

Несвобода как выбор для сохранения жизни и через это достижения свободы – парадокс, естественный в рамках карнавальной ситуации, которую создаёт поэт. Такой выбор транслируется как единственная возможность для осуществления жизненного пути, когда идти нет причин, когда потеряны (или, точнее, не найдены) смысл и точка баланса. Запереть себя на замок – возможность спасения от непереносимых переживаний: «Мы запираем себя на замок / И позволяем предчувствиям мокнуть / на перекрёстках вечерних дорог».


***

С проблемой идентификации, высказанной в карнавальной форме, связана просьба об узнавании: кто я в ваших глазах? «Быть странным, быть больным / быть полным состраданья / легко мне, а каким / меня вы увидали?» – и это не единственное стихотворение, обращённое к читателю как к зрителю и участнику батуринского карнавала. Кем я кажусь, а кем являюсь? – вопрос, который пытается разрешить поэт, снижая его подростковый пафос комическими положениями: «ты смотришь на меня и против солнца / кажусь я вероятно Иисусом». Другие могли бы сказать, кто он такой. Но – «НАС в мире так немного…».

Но кого же должен узнать читатель – одну из батуринских масок, которые по правилам карнавала он, щеголяя, надевает? Маска – особый способ взаимодействия реальности и образа в карнавальной смеховой культуре, где происходит превращение действительности через ритуал, интуитивное исследование и прояснение. Частично действительность разрушается, приобретает противоположные свойства, рождается антимир. Поэт активно демонстрирует свои маски, напоминает нам о тотальности игры до самого конца («Но я уже лишь посмертная маска / с себя самого. Я как из гипса / да еще вдобавок начинённый / своими дикими снами / опьянённый необоримым желанием разбиться…»). А ещё – говорит о творимости пространства через маски, слепки, отражения, преображающиеся с помощью Слова. «Живу только ради святого Слова / и перерабатываю в стихи всякую гадость», – прямо заявляет поэт.

В стихотворении «Явь», к примеру, реальность именно что творима наблюдателем. Но наблюдателю нечего сказать – и он не открывает рта (творящий Логос молчит), и в руках его ничего нет (в одном из стихотворений отделённые от тела руки держат небо). Вот и проблема: нужно быть кем-то, чтобы сказать весомое слово; чтобы быть услышанным и понятым, нужно быть не маской, но самим собой: «Что может сказать пустая моя голова / ожидающим откровений? / она многое может сказать, / но молчание будет благоразумней».


***

Часто обсуждается вопрос: насколько реально пространство, которое творит поэт? Как оно работает, обладает ли самостоятельностью? Реализуется ли оно как жизненное пространство пишущего – кто страдает, ищет, делает выбор в этом пространстве, лирический герой или тот, кто его пишет?

Пространство поэта Макса Батурина закольцовано. Это уроборос, колесо сансары, замкнутый круг страданий. «Где конец там и начало» – в ёрническом «Глубокомыслии майского полдня» выводит поэт. О давящей вечности говорит и вполне серьёзно: 

В окопах лунным светом освещённых 
продлиться может вечность прозябанье 
и никогда наверно не услышу б
быстрее выльется и уничтожит щёлочь

Эту вечность может принять цельное существо. А в стихах Батурина разделены душа и тело, которое без души само распадается на части: «В руках отпиленных остались небеса…». Разделённость – со всем и во всем – звучит как главная тема:

я прижимаюсь ночью к мёртвым доскам 
хочу услышать отголоски соков 
слышу лёд подземных минералов. песни мёртвых. 
а там гораздо выше душа покинутая плачет 
её я знаю имя

(«Скрестивши пальцы в чёртовы ворота мимо…»)

Половины должны сойтись, чтобы лирический герой обрёл целостность, собственное «я» – и смог продолжить существовать. Иначе – автобус со сдохшим двигателем, белковое тело, части которого, лишённые скрепляющей субстанции души, действуют разрозненно, гибель тела, теряющего скрепляющую силу. Точнее всего определяет это состояние строка «ни жив ни мёртв я как вода». Стихотворение, содержащее эту строку, описывает утреннее ощущение, которое передает общее настроение по отношению к реальности – освещённому, дневному существованию. Со светлым временем суток у Батурина свои счёты: «Я выхожу из солнечной тюрьмы…», «Не бойтесь ночи, бойтесь дня», «и нет вина осталась только ночь / а кончится она и ничего не будет» – день развенчивает маскарад. Ведь что под маской – неужели только «белковое тело» без души?.. Шутовской поезд Батурина настойчиво движется к трагической развязке.

Я не знаю, остались ли силы во мне не упасть 
в ослепительный кафель забвенья лицом 
безучастным.

И, не сомневаюсь, если выстроить стихотворения по хронологии, то, очевидно, драма ухода, развиваясь как тема обретения души, лишь набирает обороты. Тот, кто замыслил уйти, чувствует иначе, существует в пограничье – а значит, еще и становится «заразен» для тех, кто принимает реальность:

Самоубийца спит вполу-
ха сны немые зрит вполглаза 
в его сознании разру-
ха на лице проказа

он весь смертельная зараза 
для тех кто жарит камбалу

Лирический герой хочет закончить эту муку побыстрее: «ошеломление синего дня» заканчивается нетерпеливым «Всё слишком длинно и можно ль короче / если бикфордов мой дух без огня». И уход мыслится им довольно романтично – от мечты «вернуться бы в плаценту» до обретения невинности и окончательного растворения, возвращаясь лишь как призрачный сон: «Если уйду – то хотя бы как мальчик, / если вернусь – то хотя бы как сон…». 

Обретение свободы для него – это потеря телесности и продолжение в духе, дуновении. В стихотворении «Свобода» «юноша, переболевший Блоком / читает “Книгу мёртвых”, цепенея» – настоящая свобода страшна, она по ту сторону жизни. И это не обсуждается, это данность для существа, состоящего из двух половин – души и тела, которые не всегда могут поладить. Разлад души и тела – проклятие. Можно ли его преодолеть? Как отбыть свой жизненный срок в таком состоянии: «Через время не выпадешь / стой где вкопан»? Поэт должен преодолеть эту неподвижность. И поэт Макс Батурин, и человек Макс Батурин совпадают в своём выборе: выбирая преодоление через смерть. Заканчивают, чтобы начать: карнавал прекращает свое движение – поэзия обретает смысл.


______________ 
1. В 2023 серия переименована в «Поэты антологии «Уйти. Остаться. Жить». – Прим. ред.




скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
293
Опубликовано 01 сен 2024

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ