Анна Аликевич. АНГЕЛЫ АННЫ

Редактор: Ольга Девш


(О книге: Анна Мамаенко. Солнце контрабандистов. – М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2024.)



Поэзия краснодарской журналистки Анны Мамаенко – без преувеличений одно из самых интересных и важных явлений современного литературного пространства. Она представляет поколение миллениалов, сегодня находящееся на пике возможностей, гребне волны. Эта волна поднимает наследие периода перестройки, охватывает свободные нулевые и достает до современной неопределенности, когда только-только расцветает культура зуммеров. Значимых эпических поэтов в этом поколении почти нет, разве что фольклорно-исторический автор Ника Батхен. Конечно, балладное зерно, элемент хроники, систему примет времени – можно найти у многих, от Анны Долгаревой и Даны Курской до Майки Лунёвской и Анны Маркиной. И все же именно в Анне Мамаенко суждено было воплотиться этому «заболоцкому», философскому началу – осмыслению времени и пространства 1990-2010-х, в редкой, особенно для женского творчества, форме поэтического повествования.

Рассказывая о предыдущем сборнике Мамаенко «Рыбовладелец» (2022) на страницах «Формаслова», мы уже затрагивали античные влияния и поэму Гесиода «Труды и дни», как прообраз, модернизированный и преобразованный в космосе нашей современницы. Сегодня не станем разбирать генезис творчества Анны, его формальные поиски, а обратимся к прямой связи с нашими днями – это гораздо более актуально. Посмотрим на ее стихи так, словно они – художественная проза: в сущности, в непросвещенном мире, в котором проза еще не была вычленена как самостоятельный жанр, это было бы справедливо. Лирическая поэзия – в большей степени про себя, трактат – про мир и его устройство, но что, если мир тождествен тебе? Как бы ни был интересен человек, все же его внутреннее устройство с веками не так уж эволюционировало, а вот история открывает всё новые горизонты.

Эпоха перестройки, по вполне закономерной причине вызывающая ныне «повышенную рефлексию» в современной прозе (это и «Девяностые» Сенчина, и «Одсун» Варламова, и даже роман о запретной любви, который мы не можем по цензурным соображениям здесь упоминать), – наравне с параллельной скорописью о современности, – в поэтическом мире, как это и должно быть, отобразилась гораздо раньше. И тремя ее характерными выразителями можно назвать гений Бориса Рыжего, эксцентрическое дарование Даны Курской – и, как оказалось, эсхатологическая рефлексия Анны Мамаенко. Чистый лирик, поэт-аттракцион и глубокий эпик представляют античную триаду воплощения времени. Впрочем, мы обещали не возвращаться в Грецию… «Солнце контрабандистов» – книга межвременья, в ней есть призвуки биографии, приметы космогонии, свидетельства былых потрясений, следы ушедших цивилизаций; и вся эта летопись подобна мосту, тянущемуся из советского периферийного прошлого в перепутье будущего – как писал столп постмодернизма, из ниоткуда в никуда. О чем же судьба лирического героя? О том, что жизнь была трудна, но особых подвигов не выпадало, почва была скудна, но на обломках былой империи как-то продержались, однако мысленный сад, волшебство мечты и юности расцвели гораздо удивительнее, чем незамысловатая реальность. Что же удалось построить поколению пересменки между звуком отбитого горна гипсового трубача и гласом ангела, зовущего в пугающее будущее? Свою легенду, свой миф, собственную версию произошедшего – культуру книги, не больше и не меньше.

И прорастают лунные соцветья
сквозь спящие династии и царства.
Здесь тень ладони гладит тень собаки,
и тень поводыря ведет слепого
по раскаленной выжженной равнине,
вдоль городов, в Историю скользящих.
И глиняные детские игрушки
хранят тепло давно остывших пальцев.

Творчество Анны Мамаенко опирается на культуру бунта. Не в форме отрицания или протеста – а тихого делания собственной альтернативной реальности, возведения дома или храма. Красота воссоздаваемой ею Вселенной привлекает еретиков, стремящихся присоединиться к Религии Анны. Что же это за выдуманный культ для вчерашнего атеиста, сегодняшнего неофита, немного носителя социалистического разочарования, отчасти – капиталистической прекрасной мечты? Представления о пенатах (культ и мифологизация предков, как родных, так и условных) соединяются с романтикой покорения далеких городов, возникает тандем «своего» и «чужого». Первое – представления, разделяемые рядом современных поэтов, loci communes о нише обитания прошлого, погибших, бывших. Это пространство есть и у Анны Долгаревой, и у Даны Курской, и у Бориса Кутенкова, и у Нади Делаланд. Несмотря на то, что космогонию учили не по Данте, такое двоеверие для славянской культуры естественно. Вторая часть мифа связана с романтической фигурой странника, наследующего как черты советских образов из баллад Багрицкого или Инбер, так и почвеннического делателя из эпического Кузнецова, и даже авантюриста-философа из поэм Цветаевой.

Бродячий образ отшельника-странника-романтика-богоискателя трансформировался разными поэтами, однако главная черта – мы назвали бы ее эскапизмом – остается стержнем. Если романтический странник и первооткрыватель – герой молодости, то богоискатель либо духостроитель – категория безвозрастная. Испытывает ли современный человек близость к такому типу лирического героя? Рискну предположить, что в небольшой степени. Одно дело – цветаевский авантюрист, плут (он же отчасти герой Курской). Другое дело – кузнецовский (затем дьячковский) богоискатель. А тот, кто стремится к неведомым землям, к новым мирам, одинок, мыслящ, маргинален и непонят… Пришвартовался скорее к молодежной поэзии о флибустьерах и заброшенных уголках, примерно в гавань Резной Свирели, и от «серьезной» поэзии, как мы ее классифицируем, отчалил. Но именно Мамаенко своей силой возвращает такому герою права на место в современном пантеоне, воскрешает его.

Я был убит в бою последнем… Несостоявшемся бою.
До дня победы оставалось, как до угаснувшей звезды.
Со дна меня смотрели рыбы сквозь ледяную чешую,
и глухо в руки листопада ложились спелые плоды.
Из глаз моих струились змеи и становились на часах,
Каких-то полночей нездешних пересекая лабиринт.
А где-то плакавший ребенок еще ни слова не писал.
Как страшное напоминанье, я становился перед ним. 

Не менее важно, что герой (у Мамаенко он нередко сменяет героиню) у нас периферийный и чувствующий связь с родной землей, а не просто абстрактный бродяга, потенциальный Колумб. Первое роднит его с персонажами Наты Сучковой и Александра Иванова. Помимо красивого певучего ящика собственного космоса, который он несет в странствия, в общем, у него ничего нет. Консервативная культура (вариант: ветхозаветная – «Я сделаю потомков твоих, как звезды на небе») оставлена за бортом, однако и мир огней больших городов его особо не манит. Он разговаривает с ушедшим как рапсод, встречает мистических спутников и советчиков как странник духа. А еще важно, что его общение с миром непосредственное, и потому – особенно учтя, что это женская поэзия, чаще всего опосредованная, т. е. из позиции второго пола, – перед нами скрытая традиция юродства, которой, кстати, тоже было свойственно «переодевание»: лирическая героиня порой становится лирическим героем и выполняет функции парубка. Что у Курской нисходит к травестированию, здесь имеет более глубокую, почти религиозную природу (невольно вспоминается образ Ксении Петербуржской). Возможно, это вторая уникальная черта поэзии Мамаенко после ее «религиозного комплекса» – новый герой. 

Обратимся к композиции сборника – он открывается «программными» стихами Анны, написанными, начиная с 2012 года, то есть становится вариантом избранного. В ранних рецензиях характеризуют «ключ» Анны, как социальный. Вряд ли это верно – философская и гражданская стороны поэзии тонут в метафорическом пространстве, язык здесь подчас важнее мысли, целокупная красота образа превосходит внутренний посыл. К примеру, манифест «Сон Каиафы» предлагает нам увидеть фигуру Христа неканонично – как носителя тихой революции, разрушающего консервативный уклад имперской провинции. «”Если всякий плотник станет учить народ, // что скажу я Господу, глядя ему в глаза?..”// Просыпается Каиафа, глотая крик, // и глазами, как в детстве мокрыми, видит он, // что обрезано все, что надо, и цел язык, // и надежный песок упирается в горизонт». Таким образом, сам Спаситель становится как бы первым еретиком, разрушающим уклад – что так и было, но главным в учении Нового Завета принято считать другое. Однако первостепенна в стихотворении не интерпретация, а развернутая метафорика открытого финала, достигающая почти пантеистического учения о единстве всего живого (речь скорее о космизме, если быть строгим), являющая противоречие косного устава и самих ростков неизбежной жизни. «В каждом свитке – побеги, растущие между строк… <…> Но Господь пустыни и поля Господь – един. // В стрекотанье песчинок расслышать сумей слова:// “Встань и иди, мой Лазарь! // Встань и иди. // Иди, не оглядываясь. // Как в небо растет трава…»

Героем – дублетом альтернативного Спасителя у Мамаенко становится Константин Эдуардович Циолковский, открывший не метафизическую, а материальную дорогу к звездам, преодолевший тяготение. Не самый однозначный персонаж и революционер отечественной науки, здесь ученый предстает чуть ли не вероучителем: «Я еще научусь, – думает он, – научу // этих сытых лабазников видеть за облака, // чуять звезды, что скованны душной суконной мглой…» В то же время библейское «Я принес не мир, но меч» здесь соблюдено в точности: «Константин Эдуардович, ваших лучших учеников // истребят другие ваши лучшие ученики…». Однако такое устройство мира ничуть не печалит философского героя – он пришел изменить сущее иным образом. И как явление Христа, так и вклад Циолковского неоднозначен в отношении блага – в восприятии человечества. Стихи Анны – напоминание, что всякое великое явление для простого обывателя неоднозначно и не всегда делает его счастливым. Однако не идейная интерпретация, а красота образа Вселенной – причина уникальности такой поэзии.

Константин Эдуардович разгоняет свой драндулет.
Прямо по курсу – звезд болотные огоньки.
А на дне оврага светятся бессмертники и васильки,
безотчетно радуясь, что их в этой схеме нет.

Перечень героев большой истории, изменивших мир с тем или иным результатом, чередуется с теми, кто стал жертвой или последователем этих изменений. Революционеры и правители, знаковые писатели и их порождения, давшие миру жаждущих неоднозначное кратковременное счастье (здесь косвенно присутствуют Максим Горький, Самуил Маршак, Аркадий Гайдар, Алексей Толстой, Никита Хрущев, Че Гевара, Железный Феликс, Павлик Морозов), в этом легендариуме теней противопоставлены своим малым отражениям из народной жизни. Это баба Маня, шпалоукладчица и герой войны, которой не удалось сохранить в себе ничего женского; Кузьма, которого свободы довели до тюрьмы и затем сумы, а не до прекрасного града; Кибальчиш, идеалы которого превратились в рекламу на советских презервативах; радиоактивный Иванушка, постигший всю неоднозначность техпрогресса для качества лесной водицы; Лошадь революции, осознавшая утопичность самой идеи строительства нового мира слишком поздно… Нельзя сказать, что эта философия нова или оригинальна. Однако смело замечу, что мир, воссозданный Мамаенко, обладает такой же стилистической индивидуальностью и оттенками смыслов, как мир Андрея Платонова или Николая Заболоцкого. Идеологический посыл книги – как раз впадающий в рефлексию о перестройке и ее достижениях – важен во вторую очередь. А вот само пространство этого космоса – волшебный шар, приращающий миры художественного наследия. Оживляющий принцип всей этой системы передает нам больше, нежели топорный пересказ взглядов автора.  

Важно, что перед нами вовсе не гоголевский обзор «Как грустна наша Россия…»: ностальгическая нота соединяется с мистической и даже прорицательской, традиция сказки и мифотворчество растут из почвы безвременья. А порой ландшафт и вовсе украшен лирическим чудом.

Расцветает жимолость сада посреди.
Серебра крылатого полон хрупкий куст.
Кто его загадывал, да не уследил –
пусть в окно дивуется. Не выходит пусть.
Чтобы не спугнуть его. Чтобы не спасти.
Колыхнув нечаянно лист календаря.
Прорастая в сумерки, жимолость хрустит
в ледяном безветрии коркой декабря.

Эксплуатация формульных образов – традиционная примета современной поэзии, особенно сетевой, но так устроена сама поэтическая природа, что мысль освободиться от архетипов ведет к неблизости с читателем, к невозможности встречи. Поэтому популистское зерно книги Мамаенко – ее связь с нами. Так, «путь сказочника» – аналог поэтического кредо, произносимого почти всеми классиками, от Пушкина и Есенина до Ахматовой и Полозковой.

Вот тебе трын-трава, перекати-район.
Душу свою усмири, да подальше упрячь.
Здесь, где в ночи полег наших теней батальон,
Если сумеешь – пой, если не можешь – плачь.

«Отчаяние» – содержит романтическую программу автора, знакомую нам по советской «комсомольской лирике», связанной с Гумилевым. Однако комплекс приключенческих фантазий можно при желании вывести даже из «Цыган» Пушкина и протянуть до Тихонова – не существует конкретной отправной и конечной точки, лишь перевалочные пункты. Мир Мамаенко имеет две плоскости – земную и грезовую. Земная условно укоренена в прошлом, его мифах и истории, а вот будущее – одновременно предания прошлого и реальность грядущего: «Дождь придет в гости. Чая с вареньем ему никогда // не жалею. Он отхлебнет из разноцветного блюдца, и будет // рассказывать сказки. О ночных караванах кочевников // и о тюрбанах ходжей, бредущих от Черного Камня. // О черных невольниках, певших веселые песни в душном задраенном трюме, когда их корабль шел на дно…». Красота фантазии не меняет реального исторического героя, который, в сущности, сказочник, а не волшебник, и земное его обиталище скудно. Однако мир мифологии хотя бы не содержит в себе обмана, оставаясь лишь украшением или, если угодно, душой реальности, не пытаясь воплотиться в ее тело.

Формальное новаторство скорее не свойственно Анне – гетероморфный стих присутствует в сборнике в небольшом объеме; в основном баллада или стансы, изредка сатира – вот ее преобладающие жанры. Как язык Бориса Рыжего или Даны Курской, и ее речь содержит сниженную, изредка обсценную лексику. Если раньше это указывало на принадлежность поэта к определенному направлению или манифесту, то сегодня поэтический язык так потеснился в смысле ассимиляции различных языковых групп, что некоторое количество просторечий или даже заборной брани уже не маркирует автора как носителя определенной культуры.

Необходимо упомянуть и об учении космизма, как об одной из философско-религиозных опор мира Мамаенко. Очевидно, что идеи пантеизма, сохранения и накопления прошлого, параллельное многомирье нескольких эпох, пограничные пространства распада – следствие распространения того учения, которое у нас принято связывать с именем Федорова, хотя в действительности оно имеет древнеегипетские корни. Переходя от последователя к последователю, из этноса в этнос, трансформируясь, зерна подобной ереси становятся истоком уникальных произведений, например, творчества Р.М. Рильке. У Анны его интерпретация выливается в удивительные образы палеолита:

Один из живых теплым еще угольком
Рисует поверженного, на колени ставшего зверя.
У мамонтов тоже – горе.
Охотники знают об этом и обращаются равно
к духам ушедшего воина и ушедшего зверя.
Пока им дано вольное право
Не делать различий.
Единые предки кружат над костром,
Чей светел зрачок в окружающем сумраке ночи.
Молодая земля еще любит детей своих равно.
Она кашу варила, деток кормила…
Этому – дала, этому – дала и этому – дала.
Человек – сам возьмет…

Сам путь лирического героя видится, к сожалению, несколько тупиковым, несмотря на все мифы и ориентиры: пункт Б – будущее – оказался лишь следующей остановкой на дорожке жизни, мало подчиненной человеку и его желанию. Прошлое поддается преодолению в смысле его осмысления, художественной трансформации, но никаких уроков, кроме красоты его творческого перевоплощения, мы не получаем. Маленькая частная жизнь, как ни парадоксально, представляется в финале книги куда большей ценностью, чем глобальные мечты, масштабные планы преобразований, строительство вавилонской башни и другие амбициозные проекты, завершившиеся котлованом или крепостью еретиков. Тем не менее, нельзя отменить прошлое и его красоту, ту реальность, которая возникла, а не желалась. Но плата за поиски своей роли и своего места в большой истории порой несоизмерима: получили ничего – воздух, а вложили все. Поэтому в то же время «Солнце контрабандистов» – максималистский гимн-памятник всем, кто верил, пусть и абсурдно.


скачать dle 12.1