Редактор: Ольга Девш
(О книге: Наталья Иванова. Земные дирижабли: Стихотворения. Рассказы. – М., Российский писатель, 2023.)
1.
Присутствие Натальи Ивановой в современной поэзии – негромкое, нечастое, но очень важное, без него нельзя обойтись, отринув эту часть русского мира, хотя бы и произрастающую отдельно. Рожденное ею – неизобильно, сложно, продолжает классическую линию женской лирики. Читателям Наталии Тарковской и Марины Немарской, думается, она наиболее придется по душе. Хотя поэт уже перешагнул рубеж юности, его современное творчество правильнее назвать зрелым, зенитом его пути, однако само это восхождение мы видим лишь пунктирно – в силу скудности знаний о нем. Мы помним ее десятилетней давности стихи с историческими мотивами о Руси и Орде, помним романтическую лирику с цветаевским желанием сохранить своего возлюбленного от всех бед. Всего одна книга выпускницы Литинститута – «Имя ласточки горной», несколько подборок в толстых журналах, редакторская деятельность в известном московском альманахе «Лампа и дымоход», ничтожно мало в соцсетях – вот и все, что мы обретаем об этом значимом для сегодняшней литературы, но малоплодном поэте. Найти критический отзыв о ней непросто.
Агарь твоя, огарок летописный, дам имя и явление народу. Мой Иордан не делится, как воды не делятся единственной реки, где рыба-кит могла бы есть с руки, но нерест шёл в неродословных руслах. Плыву, и волны вздрагивают в гуслях: Все берега наследует Агарь.Сегодня речь скорее о философской, даже религиозной поэзии. Мы привыкли считать, что поэт – принадлежность той культуры, на языке которой он пишет, а не той, на земле которой он живет. Такой взгляд оспаривался всегда – и будет. Миры Ивановой с годами все менее укоренены в отечественной почве, география ее – от Рейна до Гейланга. Мировая культура дала ей в последние годы более, чем национальная, и, тем не менее, растет музыка Ивановой из русского Серебряного века, как одно из его ответвлений. Она не столько часть нашей земли, сколько ее культурного наследия и пространства – такой вот парадокс. Однако ее творчество не архаика, уход в миф и книжность, не эстетизм, как может показаться. Напротив, путь поэта – от наследия Киевской Руси – к расширению диапазона: женскому голосу, мировым легендам. И пусть нет здесь публицистичности, «точки зрения по каждому наболевшему вопросу», однако героиня наша современница, прочувствовавшая и давний переезд в другую страну, и пандемию, и религиозное прозрение, осознание своей конечности и мечты о духовном спасении.
После потопа, двенадцати лет мытарств, Рейсовых вылазок – строго по параллелям, Что твоя гребля! Я поднимаю с мели – Вёсла, осколки, лодки забытых царств.В формальном смысле Иванова не новатор – Г. Красников справедливо указывает на наследование сонетного ахматовского каркаса ее стихом. Мы почти не встретим верлибра или графического эксперимента, содержание хоть и требует напряжения мысли, однако ни о каком «затемнении смысла» нет и речи. Старомодность, чуть ли не учет акмеистической традиции, однако, лишь внешние. По сути поэзия Ивановой – шаг и продвижение в духовном поиске мировой культуры. М. Цветаева и Е. Шварц, А. Ахматова и М. Немарская – сочетали поиск на уровне языка и техники с поиском внутренних ответов, «с большой любовью к собственной своей душе», как сказал классик. Если мужчина-поэт раздвигает горизонты пространств, идет во вне, то женщина-творец идет вглубь, вынимая сокровище из себя, воплощая по-своему необходимый путь. Читая Иванову, мы думаем не о разнице между эмоциональным женским и аналитическим мужским, а о равенстве и необходимости этих двух поисков.
Аня, вот подсвечник, мне не жалко. Воск горячий, воздух обожжён. Я – за маслом, детским одеялком… Ты – среди разумных жён. Аня, Мой Жених придёт и спросит: «Чей подсвечник?» Покажи ему пальцы – от свечей в кровавой оспе,волосы – в свечном дыму. Ты одна Его ждала бессрочно, сторожила Свет… А мне опять – отливать подсвечник, шляться ночью и младенца ждать.Уже долгое время автор живет за рубежом, на другом континенте, отстоящем от европейского мира. Имеет ли ее поэзия следы консервации, отсутствия влияния языковой среды и «тусовки», рождаясь в «белой башне» изоляции? Об этом будет судить историк литературы, мы же можем сказать, что она – не в этом ли одна из причин ее уникальности – не похожа на современную отечественную поэзию, словно изогнутое дерево, вызревшее в других условиях, при сохраненной первоначальной сути. Мы словно бы отодвигаем от себя языковой эксперимент, охвативший нашу современность, но в то же время и не попадаем в эпигонство, вторичное, опоздалое наследование – а видим некую непроторенную дорогу, свою судьбу. В отношении же духовного поиска можно смело сказать, что никакой изоляции тут быть не может и нельзя помешать подобному движению, потому что и в Эмиратах, и в Японии Бог один, и лишь имена у него различны.
Поиски автора с годами более всего напоминают христианскую аскезу. Героиня избирает для себя путь самоограничения – в отличие от обратного движения, например, «накопления жизненного опыта», эксперимента Серебряного века. Не путь страстей и познания различных сторон жизни, но путь духа, внутреннего делания привлекает ее. И это немного «не по-русски»: нет ложной «широты души, размаха», особенно приписываемых творческой натуре. Приобщаясь к общемировой духовной традиции, Иванова становится менее… национальной.
Наш человек то постится, то блудит, то его везут на костер, как Морозову, то он рубит головы супостатам, как Пугачев, то он сжигает себе руку на свече в доказательство веры, как Аввакум, то вбивает христианство ближнему посохом и нагайкой, как Никон. Чистая аскеза, да еще и направленная лишь на себя, никому ничего не демонстрирующая, нам в каком-то смысле традиционно не близка. Измени себя – и ближний изменится… То самое вероучение, которое не под силу русскому духу. Так что некоторое недоумение при виде пути героини – естественно.
Нам бы до ста добраться в аскезе. Колосом, тёрном, лозой – по вере. Список короткий – в него не лезут Клин журавлиный, синичьи перья. В нём не бывает страниц, закладок – Чистый поток и попутный ветер. И вырастают из всех тетрадок Корни деревьев, яблоки-дети.2.
«Неактуальная» книга о внутренних поисках открывается циклом с гумилевским названием
Лодка забытых царств – и первый же сонет об Одиссее буквально дословно отсылает нас к тексту Ольги Нечаевой о
«прокисшем вине и отравленном хлебе», через посредника ведя в то же ахматовско-гумилевско-блоковское русло. Миф изменен в сторону деконструкции, как сейчас модно говорить: герой вернулся, но у него пропала охота к героизму. Что же, все понятно – мир уже не тот, роли переигрались, и надо принимать то, что есть. Жить сейчас, а не двадцать лет назад, когда кубок был полон и корона блистала. Жизнь героя продолжается, и она по-своему прекрасна, хотя и не прежняя: «
Так легко высоким жребием пренебречь, // Создавая себе подобных — изъян в изъян». Но печаль Пенелопы будет длиться вечно. Как не вспомнить только что вышедший сборник Н. Тарковской, где в странствиях по долине Ганга героиня пытается проститься с былым возлюбленным и тоской о прошлом, начать сначала. Экзотический мотив здесь из фона переходит в нечто большее, становясь новой реальностью героини. Когда условное буквализируется, такой троп называется метаморфозой. Здесь же речь не о средстве выразительности, а о реальном, постепенном превращении одного человека – в другого, о трансформации.
В нежном прекрасном сонете «Ожидания вирус не лечится аюрведой…» использующая более современные слова, но в сущности та же Пенелопа, попавшая в иное время и географию, все ищет ускользнувшего героя, стучась в чужие двери и сердца:
«В разных странах, как в разных спальнях, – куда уж ближе, // Если есть шагрень, огниво и самолёт». Есть та часть, которая меняется – этнос, религия, язык, обычай, и та, которая остается прежней – движение тоскующей души. Интересно, что в лирике Н. Тарковской, где исцеление ран сердца идет через длительное духовное путешествие по руслу Ганга, героиня выходит к берегу высветления ее печали, обретая силы жить дальше. Здесь же все иначе – речь о внутреннем росте, качественном изменении. У Тарковской Пенелопа так и остается ею, лишь притупляет боль и частично возвращает способность радоваться новому дню. У Ивановой очевидны приобретенные новые черты – рефлексия себя, включение в новую реальность, участие в ней, а не только приятие. Говоря иначе, Тарковская – начало принимающее и примиряющееся, а Иванова – сосуд внутреннего делания (и да, это скорее отзвук христианского понимания пути духа).
Alter ego Натальи далека по своему устройству от современной женщины, в ней нет эмансипации, потребности равенства: она даже не подруга, а «нитка иголки» - то есть ведомая часть. Если в «свежей» (не хочу говорить – последней) лирике Стефании Даниловой мы видим подругу героя, благословляющую его на битву, не соратницу, но единомышленницу, у Анны Долгаревой героиня сама имеет черты девы-Воительницы, то здесь девушка лишена «облика по требованию эпохи», она (какую бы внутреннюю работу ни проводила) внешне лишь тень своего спутника:
«Я бы хотела, я бы с тобой хотела // Складывать из бумаги простую песню…» Вневременная фигура кроткой и любящей Пенелопы, не принимающей мужской роли, руководствующейся своей душой, а не убеждениями или расчетом, для нас сегодня выглядит… маловостребованной.
Что неподвижней: плот или острова?Миф корабельный ржавеет от века к веку.Море воздушное, дай мне того человека, Кто наводнит эти реки и рукава. Кто испытает парус у красных скал... Зонт раскрывается, сливы щебечут томно, Плот приплывает к берегу, словно к дому. Этот шатёр не такой ли, как ты искал?3.
Вторая часть – «Земные дирижабли» – более сложная и менее лирическая книга стихов. Это продуктивное одиночество героини, ее постигающий диалог с ширящимся миром. Из грез времен и пространств девушка приземляется, вживаясь в реалистические очертания. Однако о том, что речь о недавних днях, из замысловатого прекрасного косноязычия мы узнаем только благодаря болезни рассказчицы, видимо, едва пережившей пандемию. Мотив железного, стального – скрежета элементов индустриальной цивилизации, в том числе метафорического, не доставляет читателю приятности. Это скорее период испытаний, тягот, нежели света и надежд. Открывающее книгу стихотворение «А в лавке старого квартала…» традиционно по композиции: случайная картина вызывает в памяти трудные отношения женщины с другом. Мы можем только догадываться по иносказанию, что возлюбленный оказался тяжелым и жестким человеком, легко разрушившим стрекозиные нежные крылья чувствительного существа, тщетно пытавшегося адаптироваться, и все окончилось расставанием. По-ахматовски емкое, с говорящими деталями, оно пролог к «гумилевскому» длительному экзотическому путешествую уже в реальных координатах. Здесь же мы находим и карманный нож А. Блока, то есть надежду на обретение себя и мира в цветном тумане за океаном.
Есть, говорят, к океанам железные ветки. Значит, пора снаряжаться по южным тропинкам.Значит, не время сидеть у окна над котельной: Семь стеллажей и сливовое дерево в кадке.Пока героиня путешествует по миру, мы движемся по Серебряному веку: вот очевидное раннеахматовское вздыхание на Цейлоне. Возникает иллюзия, что это та самая девушка, которая получила кольцо от бабушки-татарки. О том, что автор – наш современник, говорит только специфическая рифмовка.
Милый друг, как я замёрзла у медовых самоваров, за столом о чайных парах, где холодный разговор не сластит пилюля мёда... Не зови меня на двор, чёрно-входный, не парадный, продуваемый насквозь. Счастье – будь оно неладно – в холодах не прижилось.«Скрытый роман», как говорят об ахматовской композиции, мы обретаем и в стихотворении-игрушке «Для будущих елок в Немеции…» Автор ценен не тем, чем похож на прежних, а новизной. Здесь мы видим ловкий обман-стилизацию, демонстрирующий мастерство искусницы. Напоминающий по форме рыбку или рождественскую игрушку-висюльку, сонет излагает словно дореволюционную историю уезда героя (возможно, не в одиночку) в Германию. Девушку отделяет от объекта ее чувств холод зимы, видимо, и невзаимности, и расстояние – все трое союзников. В ретроспективе даже печальное превращается в музыку, но в то же время перед нами немного Кузминская игра – перевертыш. Если задуматься, мы не уверены, что стихотворение от лица девушки. Кто из героев обещает не писать? Акцент на игре и обмишуривании читателя – указание, что автор только стилизуется под прекрасную эпоху, но давно из нее вырос.
В Сингапуре героиня принимает решение проститься с прошлым, воображаемо сжигая дом былого и пристань нынешнего, дабы связей не осталось. Однако не так-то просто избавиться от призраков даже на другом конце земли, потому что они живут внутри, а не снаружи: «На горизонт наматывает реки // Нескладный оловянный самолёт», но для души
взлет запрещен. Здесь вновь, как в первой книге, преобладает мотив вневременного. Как писал Есенин (и снова отзвуки Серебряного века), «Никакие сани // Меня уже к тебе не привезут», какую бы технику ни предложила новая формация.
Призрачная игра в Ахматову, нити которой и в тексте «Мой герой был — рыжий, влюблённый, честный» (Почти ремейк «В ремешках пенал и книги были…»), «То ли коброй, то ли стрекозой…», где клубковая змейка превращается в воздушного змея? Однако есть два нововведения: иной ход рефлексии и обновление лексического круга, вернее, смешение псевдоустаревшей и современной нам речевой культуры. В отличие от ахматовской страдалицы, которая полна неясной вины и поздних сожалений о своем поведении, у Ивановой героиня делает куда более трезвые выводы:
«Жизнь бессмертия главней», «Разверну капрон посмотреть на шрамы – чур меня!» Не растравление прошлого, а наоборот, попытки избрать новый духовный путь, оставив былое в былом – и есть разделение ахматовской тени и современного автора. Не эпигонство, а развитие, тот самый путь внутреннего поиска – основной вклад лирики автора в канон. Из завершающих стихов – две волшебные песенки, отсылающие к Кузьмину и… Северянину – «Моя Саламанка» и «Фонтанов фантастика…». Думаю, желающие услышат здесь и Бальмонта, и даже раннего Мандельштама. Единственное стихотворение книги, выпадающее из ее стилистики, современное по языку и обостренное реальностью – о пандемии и нахождении героини между жизнью и смертью, когда игра уже неуместна: «
Кончено? Да. Sapienti – расслабимся! – sat». Если у Ходасевича душа похожа на испарения йода, разъевшие пробку, то здесь «стенокардический гвоздь» прибивает ее к телу, позволяя героине хотя бы уловить «дух нашатырный». Слишком прозаическое, анатомическое – уже вовсе не ахматовская говорящая деталь – медицинские настойки – сразу вырывает нас из розовой дымки, помещая в более позднее пространство, в реалистическую стиховую традицию, напоминающую, что никакой сказки далеких стран давно нет, героиня здесь укоренилась и, в случае чего, будет полная гибель всерьез.
Последний цикл – «Подсвечник» – религиозный, библейский, пронизанный христианством, самый красивый и наиболее богатый межтекстовыми связями. Ларец-шкатулка, в которой лежит поэтизированная Русь, скрывает мотив внутреннего возвращения, ностальгии, сближения с культурой детства, там много ранних стихов. Здесь наиболее удивительны лирические миниатюры-притчи об Агари, наследующей землю, и судьбе двух жен – варианте Марии и «смеси» Марфы и Магдалины, то есть духовной девы и грешницы; о каторжанке – хитительнице младенцев, и недостойной сестре, порочащей семью; также «Что вы во мне, деревенской, высмотрели» – об аллегории Руси. Преобладает по стилистике и образам цветаевское влияние. Однако, поскольку эти стихи для читателя не новые, не будем многословны. Сборник дополнен биографической прозой – можно было бы назвать ее даже остросюжетной. Пока мать шьет праздничное платье, маленькая дочь едва по неведению не удушает клеенкой младенца. Подросток еле избегает группового изнасилования в лагере, хотя сначала все выглядит, как забавная игра, – а потом получает еще и обвинение в «провоцировании». В Корее, где героиня сотрудничает с благотворительной организацией, начинаются боевые действия, и всех заботит не спасение детей, а вывоз знаменитости, покровительствующей лечебнице. Однако социальное, протестное – не главное в рассказах Натальи. Повествование лирично, даже тронуто ностальгией. Воспоминания о бабушке-татарке, о брате-священнике, о выборе стеклянной статуэтки для коллекции – с ослабленным сюжетом. Конечно, для повествования главное мысль, но проза поэта интересует в первую очередь стилем и близостью к стихам. Спойлер: здесь этой близости нет. Зато есть самобытность, художественное богатство и погружение в космос прошлого.
скачать dle 12.1
