Редактор: Ольга Девш
О повести Елены Тулушевой «Уходи под раскрашенным небом»Повесть «Уходи под раскрашенным небом» — это крепкое произведение, захватывающее и нежное, с приглушенными тонами. Стиль, задающий тон переживаниям героев, мягкий и отстраненный. Текст читается как прозрачное стекло, через которое можно ясно видеть происходящее в душах и вовне их.
Елена Тулушева показала, что произошло с людьми, когда сердце Данко окончательно потухло. Впрочем, неявно: сама история повествует о русской эмигрантке Елизавете Шнайдер, которую коллеги-иностранцы зовут Элизабет. Она работает правой рукой шефа в швейцарской компании, предоставляющей услуги для тех, кто желает умереть. История строится вокруг электронной переписки героини с клиентами и собеседниками, перемежаясь повествовательными вставками. Повесть делится на девять глав, развивающих историю хронологически, с обращением к прошлым событиям, как по спирали, к концу включая в себя «историю в истории» – пишущийся роман главной героини. Количество персонажей и сюжетных линий приближает её к роману, что отмечали и другие рецензенты [1].
Повествование от лица героини добавляет близости с ней, мы понимаем, что она чувствует и почему, можем оценить её жизненную трагедию. Особенно удались психологические нюансы, когда героиня обнаруживает внезапную нежность и дурашливость. Психологическая точность добавляет повести правдоподобия и глубины. Это помогает изнутри раскрыть ту
тайну беззакония, которой пронизано мышление героев.
История выстроена на пересечении сразу нескольких нарративов: эмиграция, эвтаназия и одиночество образуют судьбу главной героини и её окружения. Вот, неудавшийся писатель пытается вернуть себе положение написанием романа по эвтаназии. Вот самоубийцы, мечтающие попасть в заветный список «добровольных смертников». Вот героиня пытается найти выход из экзистенциального тупика. Одним надоело жить, другим надоело жить
так. Все герои, столь отличные друг от друга, сходны в одном: они страдают.
Страдание каждого выразится по-разному: Элизабет страдает от разочарования, бессмыслицы, нереализованного счастья, одиночества. Её первый шеф – от морального диссонанса. Старик Колин – от нежданного подарка жизни, которая ему больше не нужна. Писатель Петричкин – от собственного маразма, вызванного эгоизмом и глупостью.
Особое место отведено еде: очередной человек идет под шприц, очередные блюда едят персонажи. Создается впечатление двойной смерти: будто умерли не только хотевшие умереть, но и те, кто ест прямо сейчас, в кадре, и единственным живой нитью между первыми и вторыми, как ни странно, оказывается еще шевелящаяся еда.
Достоевщина, без которой, конечно, не обошлось, высвечивает этот всемирный спуск к озеру Коцит, совершаемый без всякого сопровождения: за нее в ответе как раз Михаил Петричкин. В нелепом персонаже то тут, то там проскальзывает даже какая-то мудрость, свойственная юродам. Он пытается написать роман по историям, произошедшим в компании героини, но при этом постоянно бросается в нелепые рассказы о себе любимом. Но всё же в нем есть теплота, живое, хоть и идиотское, отношение к событиям, от которых остальные герои пытаются отмахнуться. Петричкин слишком наивен для этого.
Он оказывается зеркалом всего романа и его героев. Мельтешение Петричкина вочеловечивает этих стерильных
human beings – точное самоопределение наиболее прогрессивных людей. Петричкин мельтешит очевидно, другие – неявно. На его фоне глупость и холодность современного мира и его обитателей проявляется в полноте. Лишь первый шеф Элизабет высказывает нечто похожее на человеческие чувства, уходя из компании помогать беременным принять решение сохранить ребенка, но в театре теней всё живое должно уйти, и он, вроде бы оживая, уходит со сцены.
Блоку приписывали стихи Лебядкина [2]: было в них что-то тонкое и человеческое, несмотря на убогость. Вот и Петричкину стоит приписать роль жалкого, но живого человека, исчезающего в тот момент, когда местный ад выходит на новый уровень: ну не может живой человек находиться в холодном аду, это место для мертвецов, а не для него. Тут даже компания иронично названа Diab-co, а Διαβολος в переводе с греческого значит:
клеветник, то есть
тот, кто разделяет, так что если служащие компании, герои повести, по своей воле разделяют людей на живых и мертвых, то Петричкин по отношению к ним действует так же: высвечивает, кто из них еще жив.
На этих разделениях многое строится: первый шеф героини, Маркус, отделяет себя и других от мира мертвых, развоплощая следы былой жизни: предметы, оставшиеся от самоубийц, документы, необходимые для процедуры убийства – всё подвергается утилизации, дигитализации, исчезновению. Желающий умереть старик Колин – от мира, которого больше не понимает. Сама Элизабет отделяет себя от своей родины и человеческих отношений. И даже её фамилия – Шнайдер [3] – означает «резать, нарезать».
Эта нарезка, рассечение – пронизывает самого человека, каким он здесь показан. С вырезанным сердцем, как робот, он выслушает сказку старухи Изергиль и скажет: «да! Любопытно, очень любопытно! Гм… Что там у нас дальше?» Он перестал быть цельным, радостным, живым. Драма его жизни едва ли напоминает греческие трагедии – скорее она жалка, уродлива и бесцельна, а его умственный горизонт едва ли выходит за пределы своего живота. Самое главное – чтобы человек не страдал, а наслаждался жизнью. В обратном случае – можно цивильно вколоть себе яд, любой каприз за ваши деньги. Исходя из этой логики второй шеф героини ни разу не задумываясь, зайдя на пост, молниеносно принимает решение убивать шизофреников, депрессивно больных и прочих «ментальных инвалидов», а на вялотекущие возражения Элизабет обрубает: «юридический отдел всё решит». Остался обломок человека [4], как писал Иустин Попович, а не сам человек. До сих пор непонятно, почему все осуждают педофилию и людоедство: в конце концов, по этой логике у нас «каждый имеет право», если «всё по взаимному согласию». Впрочем, недовольство это ненадолго: прогресс, как известно, неостановим.
Всё это неуникально для персонажей данного произведения. Автор не искал того, чтобы описывать намеренно таких людей, совсем нет. Просто мыслительный строй, психология этих героев очень точно и явно отражает дух нашего времени.
Letzten Menschen [5] – как уже было предсказано о них. Единственные их интересы –
мир и безопасность [6], единственная их ценность –
своеволие [7]. Совершенно замученные люди, которые пытаются заглушить свое страдание глупыми поступками.
Эрнст Юнгер говорил, что нынешний человек уже не столько
sapiens [8] или
faber [9], сколько –
homo crepitans [10]
: он творил, он воевал, а теперь он стучит зубами от страха. Действительно, этот хромающий Гефест или
мастеровой (τεχνίτης), так удачно окруживший себя
техникой, будто бы купается в золоте багряного солнца, но он же – посмешище для богов из-за своей хромоты. Зубодробительный
лязг оружий прошлого века сменился зубовным скрежетом нашего дня: раньше страдали из-за войн, глада и мора, теперь – от тихой депрессии. В людях охладела любовь – осталось лишь лязгать зубами и ненавидеть друг друга.
Современная цивилизация предлагает «возлюбить человека», но в первую очередь – себя самого. Именно это с парадоксальной для кого-то неизбежностью приводит к оправданию эвтаназии. И герои в повести получились под стать эпохе, очень точно описанные – и очень жуткие: жизнь таких людей бессмысленна. Она совершенно пуста: в ней есть «влюбленность», но нет любви, есть изобилие вещей, но недостает счастья, есть гуманизм, но нет человеколюбия.
Ад современной цивилизации – завороженность самим собой. Не может человек оторваться от себя, не думать о себе. Раньше с этим боролись, но, когда на пьедестал поставили человека – случился курьез: ад занавесили лучшими шторами, обставили лучшей мебелью, сделали лучший евроремонт – обустроились с шиком. Антрополатрия – так это называл Константин Леонтьев, человекобожие, человекообожание – требовало всё делать для человека, а значит ничего вне его: никакой религии – это разжигает ненависть, никаких великих идей – это приводит к массовым войнам, никаких принципов – это оскорбляет несогласных окружающих.
Цели были – человечные, главное – чтобы наступил всеобщий комфорт. А комфорт будет только там, где не надо напрягаться. «Расслабься» – лозунг этого мира. Оно и понятно: не надо напрягаться сердцем, пытаться прощать, просить прощения – всё это ерунда. Главное – чтобы я был счастлив. И эта притягательная формула равна всей этой эпохе. Человек сделал себя центром своих интересов, подчинил себе материю для самоудовлетворения и по иронии стал средством своих желаний.
Видно, как эти миры противопоставлены: там, где есть помощь человеку, там нет «человечества». А там, где человека убивают – транспаранты во имя прогресса, человеческого достоинства и всеобщего благосостояния. Именно поэтому компания Diab-co гордится своим прогрессивным,
человечным отношением к нашему страданию, и тут же предлагает нам умереть. В комфортных условиях!
Что в итоге останется от человека, когда он лишен высшего измерения – веры в добро? Когда он лишен любви к родине? Когда он оторван даже от семьи, ведь у него теперь не супруги, а «партнеры», а родители – «мешают нам жить своими установками»? Этими цитатами говорят герои. И второй шеф Элизабет, начальник местного ада, Йозеф Хернхоф восклицая, выражает всеобщее мировоззрение обитателей, попирая тлеющие уголья сердца Данко: «Человек не выбирает, рождаться ему или нет. Но почему-то он должен нести бремя своего существования, даже если не хочет. Для чего?» [11]
Сократ почему-то понимал, что его жизнь принадлежит богам, а не ему самому. Его осудили на казнь, но он не стал бежать, а зачем – он уже стар. Зачем продлевать свои дни? Тем более, если это идет против законов родного полиса. Боги всё так устроили – и зачем мне гневить богов? Если бы они хотели меня защитить, то защитили бы. А если нет, то всё сделано правильно. Значит, надо принять судьбу такой, какой её послали боги. Это приятная сердцу, честно прожитая жизнь, разве нет?
А неприятное сердцу – если бы он всё-таки сбежал. «А-а-а!» – Махнул бы рукой. – «Один раз живем!» Это было бы в духе нашей эпохи, но как-то… неприятно что ли? Что-то бы исчезло из его образа. И, на мой взгляд, что-то очень важное. Самое важное, я бы сказал.
Но это такой далекий пример… А бросить близких, если они перестали отвечать нашим хотениям? Предать, если это выгодно? Мне кажется, что это и возносится на пьедестал в наше время. Не забывайте еще о «праве» на «любовь». Если я «люблю» другую, то как же не бросить жену? Льюис заметил эту тенденцию еще в середине прошлого века [12], и не удивительно, как далеко сегодня зашел прогресс.
Любовь воспринимается как источник наслаждения, который, в свою очередь, находится в близком человеке. Источник обмелел – ищем другой, значит – было «не то». Так поступает героиня с людьми, так поступают и с ней. Это чистое потребительство, и тогда нельзя говорить о любви как о чем-то возвышенном, а близкого человека нельзя назвать близким – ты просто не можешь ему довериться, открыться. Нет здесь горящего сердца, умер Данко, забыт, и сердце его растоптано этим малодушием, страхом и самолюбием! С таким мышлением в мире больше нет близости. Есть половая «свобода», а близости нет. Но что это за свобода – эксплуатировать тела других людей? Кажется, коммунисты и леваки боролись за что-то другое... Но, видимо, я слишком закостенел и не понимаю их благородного замысла.
Но и они всего лишь часть большого процесса, великой машинерии Нового Времени, эпохи Модерна. Современность началась тогда, когда вопрос «Как бы мне сделать так, чтобы получить что-то, не меняясь самому?» не просто был поставлен, а успешно был решен.
Греки Одиссея называли πολυτροπος – многохитростный, потому что он постоянно что-то изобретал, чтобы выпутаться из ситуации. Цивилизация, называющей себя современной или иначе – Модерном – руководимая идеологией человекообожания, антрополатрией своей хитростью и мастерством выстроила такой идеал мира, где было бы как можно меньше страдания. Но изменять будем не себя, а других: сначала природу, затем общество, а теперь и человека в отдельности. Захотелось перехитрить весь мир – как и следовало думать: обманул себя самого. Думал отвязаться от боли и необходимости – усилил и то и другое. Вроде и огонь разжигать не надо, и не надо бояться смерти от каждой болезни, но он всё равно умрет.
Для медленного самоубийства созданы индустрия развлечений, игры, кино, книги, целая машинерия спорта, «ответственного» и безответственного потребления – всё погружает человека в забытье. Разве плохо, что техника предоставляет нам столько возможностей и ослабляет материальное страдание? Нет, это хорошо. Только если мы пытаемся с помощью
техники, внешнего нашей душе
мастерства, решить наши душевные проблемы, то мы их не решим.
И без техники люди искали смерти, и без техники вели себя бессовестно: совращали, предавали, ненавидели, не прощали. Извращенная цивилизация техники возвела это в принцип. Подлинное царство смерти наступает отнюдь не во врачебном кабинете, лукаво украшенном красивыми обоями и веселым потолком. Оно наступает здесь, в сердце, как и Царство Небесное,
которое внутри вас [13]
. И теперь все те, кому не посчастливилось поверить в то, что смерть, эта вечно молодая вдова, способна стать их надежной супругой, не в состоянии после вопроса: «А для чего это всё? И почему я живу так, как я живу?» дать смелый ответ: «потому что я ошибался в том, как жил». Это смысл раскаяния,
метанойи, внутреннего переворота, известной практики всех традиционных культур. Даже первобытные жители тихоокеанских островов знают о раскаянии, но не Йозеф Хернхоф, не Элизабет – какое там раскаяние для тех, кто «сам разберется, как ему жить»! Это же прямо противоречит современности: старик Колин со смешком отклоняет мысль о Боге – это же смешно, не ему, «ученому» в это верить! Неудивительно, что затянувшаяся жизнь его тяготит: он просто не знает, как ею распорядиться – никаких удовольствий в таком старом теле больше не получишь, а что
современному человеку еще делать и на что надеяться?
Раньше учили никогда не попадать в хитро расставленные тенета нашей судьбы, хозяйки пострашнее Луны, чтобы человек воспитал в себе заботу о своем уме, о своих мыслях и желаниях. Радости преходящи, вера в себя, семью или обманчивую «любовь-влюбленность» – приведет к разочарованию, и только свет, который разгорается внутри, свет сердца Данко, напоенный нечеловеческой любовью, никогда не прекращается.
Мы же созданы для счастья, как птица для полета! Разве нет? Ведь сказано:
Я сказал: вы – боги [14]. А у тех, у кого горит сердце, кажется, счастье есть. Посмотрите на лица прогрессивной общественности: угрюмые, сидящие на нейролептиках, пишущие блоги, полные безысходности или ненависти к своей стране. А теперь на фотографии монахов: афонских, шаолиньских, вриндаванских – не имеет сейчас значения. Это лица счастливых людей, полных силы, жизни, любви. Бедная Елизавета мечется в четырех стенах от безысходности и пустоты жизни в том самом свободном западном мире, а Никон Оптинский пишет из советской тюрьмы: «Радости моей нет предела» [15]. Значит, эти чуждые современному миру люди знали что-то важное, чего мы не знаем сейчас?
Получается, счастье немыслимо, если не вырвать себе сердце. Пока оно светит для тебя, оно никому не приносит пользы. Первый шеф героини всю карьеру построил, чтобы не давать этому свету раскрыться, он останавливал барахлящие сердца, а не наполнял их светом, чтобы те загорелись вновь. Но даже он осознает это и сам стремится вырвать себе сердце – помогать другим людям. Не абстрактному всечеловечеству, нет, а конкретным, живым, людям.
Но раскаяние останется для самообреченных закрытой страной: Мы – сами по себе, мир – сам по себе, «что я делаю не так?» – вопрос не с целью стать другим, стать лучше, тем самым облегчив свою судьбу, а с целью найти ключ к бессмысленному механизму мира. Жизнь лишилась «жизненных уроков», этического измерения. Если я – самый главный Иов этого мира, то я и сам себе судья. Хитроумный Одиссей Модерна сделает всё, переворошит весь мир, взрыхлит каждое поле, сожжет каждый куст: но не изменится. Лишь бы получить нужный
мне результат. Не тот, который изменит меня, а тот, который удовлетворит меня. Как будто бы мир крутится вокруг только моих желаний! [16]
Но это же иллюзия. Связь наша с миром скорее подчинительная, а не сочинительная. Стиль жизни и цели Модерна ведут прямо к врачебной комнате, которая не исцеляет, а убивает. Техника, призванная облагородить жизнь, теперь облагораживает смерть. Герои повести испытывают желание умереть – жуткое дело! И добавляет жути стерильность этой смерти. До этого надо было изворачиваться, хитрить: мыло, веревка, стул – классическая триада театрального жанра. Теперь и смерть лишилась даже реального воплощения, вместо этого – успокаивающий голос врача, едва щиплющий укол смертельным шприцом, тихая, расслабляющая музыка, и потолок,
раскрашенный под небо. Иллюзия завершилась. Приобрела цельность и законченность. Она поймала себя за хвост.
И поэтому повесть – прекрасный артефакт. Взявшись за актуальную проблему, рассмотрев её глазами обыкновенного человека своей эпохи, с её трудностями, скелетами в шкафу и недостатками, Елена Тулушева сделала срез этих процессов, моментальный снимок в момент развития болезни. Всё сошлось: никто из героев не стремится жить. Просто одни до ходят до черты, а другие нет. Чума, с которой когда-то боролся доктор Риэ, была им самим. И всё потому, что в людях
охладела любовь. Это точно показано еще в самом начале повести, ёмкая и красноречивая деталь, заботливо оказавшаяся в фокусе автора: все умиравшие, как один, просили не беспокоить их родственников и ничего им не рассказывали о своих чувствах, зато были крайне охочи до того, чтобы высказать всё накопившееся героине романа, напоследок оставив подарок на память. Как это мило!
Автор нарисовала замечательный образ современности: её пустоту, суетливость, выхолощенность, стерильность и абсурдность. Люди слишком охладели, чтобы быть верными друг другу, чтобы прощать или просить прощения. Люди слишком ослабли, чтобы сострадать. Люди слишком загордились, чтобы считать себя виноватыми. Люди слишком поглупели, чтобы понять силу бескорыстия. Только это падение очевидно, если выйти из-под наваждения современности. А любовь к ближнему – штука сложная, но лучше стремиться к ней, чем сотрясать воздух «любовью» к «человечеству». Это дешевые вещи. Такие же дешевые, как цивилизация Модерна. Но не стоит волноваться: и для этой Трои
будет некогда день [17].
______________
1. См. Рецензия Степнова Марина «О повести Елены Тулушевой «Уходи под раскрашенным небом» // Вопросы Литературы / Легкая кавалерия / Выпуск № 7, 2021.
2. Ходасевич В.Ф. Поэзия Игната Лебядкина (ссылка:http://dugward.ru/library/dostoevskiy/hodasevich_poez_lebyadkina.html дата обращения: 11.10.21)
3. Schneiden (нем.)
4. Попович Иустин. Православная церковь и экуменизм, 2012. – с. 146.
5. Nietzsche, Friedrich: Also sprach Zarathustra. [Bd. 1]. Chemnitz, 1883. Vorrede, §5.
6. 1 Фес 5:3.
7. Лк 22:42.
8. Разумный (лат.)
9. Творец, ремесленник. В данном контексте – творящий (лат.)
10. Грохочущий, скрежетащий, лязгающий (лат.)
11. При этом этот же человек будет лелеять животных, ведь это «более экологично».
12. Льюис К. Право на счастье. (Ссылка: https://www.pravmir.ru/pravo-na-schaste-2/ дата обращения: 08.11.21)
13. Лк. 17:20, 21.
14. Пс. 81:6.
15. Цит. по изд.: Осипов А.И. Жизнь с Евангелием. Никея. Москва. 2019. С. 57.
16. Заметьте: любая религия тоже так считает, но с одним нюансом: человек – это ученик на экзамене, который ему посылает жизнь, а не господин, которому служит мир.
17. Илиада 6, 448–449.скачать dle 12.1
