Редактор: Ольга Девш
(О книге: Дана Курская. Спросите Кошкину. – М.: Романов, 2023.)Четвертая книга стихов известного челябинского поэта, преподавателя, издателя, культуртрегера и просто «скандальной личности» Даны Курской посвящена самой любимой теме классической поэзии – весне школьной юности и воспоминаниям о земле детства. Нередко русский парнас такие размышления посещали в конце жизненного пути, однако здесь все иначе. «
Я Данте, через день мне тридцать пять», – жизнеутверждающе заявляет автор, и мы радуемся вместе с ним, поскольку итальянский учитель нашей соотечественницы прожил относительно долгую и благополучную (да-да) для большого поэта жизнь. Конечно, ностальгические мотивы, возвращение в счастливые годы – неизменно критикуются как единственная знаковая тема послепушкинской поэзии в принципе. Однако сборник хронологически перемещает нас, как на канатке, от подросткового бунта лирической героини, лихорадочно вкушающей первые блага постперестроечного времени, через не всегда благополучную молодость (алкоголь, сомнительные компании, потерянная беременность), к современности, где уже психологически зрелую, стабилизировавшуюся личность встречают внешние беды. Пандемия, предчувствие войны, гибель ровесников и учителей; сложности семейной жизни, вынуждающей запереть блуждающий огонь в склянке; наконец, издержки профессии – противоречивые отношения с коллегами из богемной тусовки, когда в каждом гении преобладает человек, и подчас не самый лучший, – вот что такое взросление.
Ты помнишь, Кошкина, как было нам смешно,Когда мы представляли нас за тридцать.Мы думали – какое же говно!А это вот, гляди, – уже оно.То ль похмелиться, то ли застрелиться. <…>Признайся, что внутри тебя болитКиоск с кассетами, в тетрадке имя «Данка».Или хотя бы просто сделай вид.С ребенком пусть твой папа посидит.Я жду тебя в семь тридцать возле танка.Есть такой феномен, называется он по-разному: поэт своего двора, голос своей эпохи, певец земли родной – но очевидно, что явление это особое и предопределенное. Бог посылает миру дудку, посредством которой думы и жизнь народная рождаются вторично, претворенные в образы, для будущих поколений. Обычно мы выстраиваем ряд вроде Есенин – Рубцов – Высоцкий – Рыжий. Вот они, наши 20-е, 60-е, 70-е, 90-е. Иногда, конечно, для порядка в 30-е добавляют Васильева, в 40-е – Исаковского, а в 80-е – Кузнецова. А нулевые никого не дали – не народные были, видимо. Очевидно, что образ Курской претендует в современной поэзии именно на эту вакантную нишу. Но кто может сказать, кем будет занято место в действительности в глазах историка литературы 20 лет спустя? Конец 90-х – начало 00-х одновременно богаты поэтами, как никогда, но в то же время систематизированы в критике очень мало, а феномен бардовской культуры усложняет ситуацию еще больше. Тем не менее, нельзя плыть по океану без компаса, хотя бы самого условного и даже неправильного, читатель доходит порой до того, что изготовляет его сам. Чем сегодня мы и займемся.
Персонаж Даны Курской – тот самый национальный герой, который был с нами всегда, но отношение к нему (вернее, к представляемому им набору качеств) менялось, в зависимости от... политического курса – на консерватизм или либерализацию.
Нежный хулиган – едва ли не самый почитаемый тип лирического alter ego в земле Российской, а уж почему, скажите сами. Несвятая святая троица в лицах Есенина, Рубцова и Рыжего, в сопровождении фигур помельче, Васильева и Корнилова, осеняет неожиданную женскую ипостась прототипа своим благословением. Феминизированная бунтарка и лихая бабенка – это две большие разницы. Если первая с переменным успехом, в тех или иных латах, шефствует в современной поэзии – это героини Полозковой, Рымбу, Павловой в первую очередь (но ряд очень длинный), то «свойский парень» без примеси черт нежеланной / «страшненькой» девушки, которая выбирается главным героем на роль жилетки или друга по переписке (см. образы Дарёны Хэйл, например), – редкость. Вот так-то, пред нами, как ни удивительно, своего рода уникум.
А пристало ли ей, бабе, такими делами заниматься, как спрашивает анекдотический Кутузов о кавалерист-девице Дуровой? Конечно, традиция травестирования давно никого не шокирует, вот только перед нами не толстовская Сонечка в костюме гусара, а скорее предыдущий психотип – но в мирное время. Уж так устроен наш уклад и поныне: что привлекает в разудалом первом парне на селе, точно оттолкнет в почетнице. Умение пить не напиваясь, как ни в чем не бывало просыпаться в неизвестной местности, но предположительно за гаражами, сборища ночные, но отнюдь не ахматовские, поездки на Кудыкину гору чуть не со Змеем-Горынычем и прочее «неописуемое безобразие» создают образ двусмысленный: чем-то, безусловно, привлекательный, но в определенном ключе. Проблема глубинного принятия маленькой атаманши в сердце отечественного читателя видится мне неизбежной, а все лишь потому, что она девушка, а уж будь она парнем, то цены бы ей, как говорится, не было.
Или вот так: как будто ты за школойвпервые пробуешь украденный «ЛМ»,дрожа от этой сладостной крамолы,исследуя взрослеющий Эдем.И выпускаешь в небо светлый дым,И знаешь, что исчезнешь молодым. Мир, в котором обитает лирическая героиня, – статья особая, это такой провинциально- вселенский космос конца 90-х,
дальний непечальный квартал, утративший категорию времени и растянувшийся кое-где в инвариант потустороннего мира, куда уходят и откуда порой выглядывают
выбывшие из живых. Конечно, погибшие в дворовой сваре или в благородном поединке за шкалик в Валгаллу не попадают, но рассчитывать на альтернативное загробное пристанище вполне могут: некое чистилище, где нет ни особых радостей, ни страшных мук, пограничное, близкое к живущим пространство. Больше, чем город подъездной романтики нулевых, но меньше, чем
блатные москворецкие дворы, странноприимный дом Курской собирает вечных подростков, по тем или иным причинам не перешагнувших – физически или психологически – во взрослую жизнь. Неблагополучие здешнего народа – самого разного характера: это нравственные жертвы катастрофы перестройки
(«Оказалось, граждане, всё обман»); короли двора
(«Походкой космос взявшего космонавта»), не нашедшие себя в зрелом возрасте; девушки, не встретившие своего единственного и упавшие в беспорядочную жизнь (
Ночью тело творит неприличное. // А душа, коготками птичьими // Уцепившись за спинку кровати, // думает: «Боже мой, Боже, хватит!»); женщины, чья любовь закончилась квалифицированным абортом, благодаря уровню медицины, но жизнь так никто и не вывел на новый уровень.
Наконец, тут обитают многочисленные знакомые главной героини, которые просто
не дотянули до сорока, погубленные болезнью, образом жизни или несчастным случаем. Важно отметить, что речь чаще не о рабочих маргиналах или социальном дне – мрачноватый фон здесь, как и в поэзии Б. Рыжего, порождение скорее интеллигентской депрессии переживающего непростое время города. Только вот есть отличие – здесь все-таки хоть стремно, но весело. Не пир во время чумы, конечно, не пляска на костях или в их компании, как в средние века, а то ли лирические карнавальные поминки по усопшей империи «между прошлым и будущим», то ли плач по уходящей бесшабашной, но не напрасной юности. Книга-переход во взрослое состояние, где, словно указатели к правильному умонастроению, сияют из темноты огромными буквами строчки классиков:
мы все теперь уходим понемногу (Памяти Ильи Лиружа),
Земную жизнь пройдя… (Польское кладбище),
не уходи побудь со мною («по воле рока так случилось…»),
Мое лицо в его простой оправе («Ты прав, Антон. Они меня отравят…») и так далее, и так далее. Перед нами не что иное, как похороны молодости и всех тех, кто уже никогда не станет старшим поколением. Лоскутное одеяло элементов центона, детища постмодернизма, переходит в неявные и явные отсылки к ближайшим родственникам героев Курской – неприкаянным персонажам Высоцкого, меланхолическим, подверженным спиртному и тоске интеллигентам Рыжего, пассионариям Цоя, у которых сначала было все впереди, а теперь всё позади, даже погрузившимся во вселенскую печаль «двойникам» Вампилова. У всей этой развеселой грустной братии, как правило, нет красивого будущего – в отличие от главной героини книги, все-таки по-рубцовски уехавшей из города Ч. У нее, кстати, есть и еще одна редкая для современной поэтической женской фигуры особенность, а мы и не заметили леса. Это состоявшийся человек, которому мир ответил взаимностью – в лице близкой подруги, дворового ухажера, сердобольного родственника, надежного товарища. И пусть были нюансы, например, с некоторыми разделили расстояния, с другими убеждения, а с иными – вредные привычки, однако все же это «девочка-да», а не отвергнутая героиня Ахматовой-Полозковой, не вечное плечо Тушновой-Хэйл. Нежную хулиганку, как и положено каноническому варианту «первого парня на деревне», мир любил и принимал, но как и чем мог, разумеется.
В одном из эссе поэт С. Гандлевский называет творчество родом аттракциона, на котором автор катает читателя, дабы тот не заскучал и оценил оригинальность удовольствия. В отношении поэзии Курской это как нельзя более верно. Многие стихи являют собой игру в угадайку, во «всё на всё похоже», одновременно связывая себя с классическими текстами русской литературы и, таким образом, аккуратно обозначаясь, как их продолжение. Выворачивание наизнанку, пародирование известного в данном случае означает рождение нового художественного витка, а не вторичное произведение с функцией высмеивания. Например, традиционное обращение к Музе / Вдохновению, программное стихотворение сборника, откровенно снижает высокопарное Ахматовское: «Когда я ночью жду ее прихода…». У Даны
: «Оно пришло, и вот его симптомы: // Как будто опускаешься на рель, // и тягостно горит любой сустав, // и вдруг понятен собственный состав». Если в первом случае речь о категориях души, которая вот-вот вылетит из тела, оборвав в
олосок, то здесь все физиологично, почти по-медицински: сустав, состав, а дальше и водка, и внезапно обнаруженный ушиб, и папироса. Однако автор рассказывает иначе ту же самую вечную историю, и мы ему верим, эстафета передана. Есть и обратный пример – не снижения, а углубления понятия. Старая формула «мир – театр» обыгрывается в стихотворении «Поле чудес», неожиданно приобретая вовсе не шуточные смыслы. Мир – это крутящийся барабан, а по сути лохотрон:
«ведь разверзся черный большой экран, // ежеси не проси уж о чудесе – // в гулком космосе крутится барабан, // на котором крутятся как-то все». Если не считать ассоциативного поля, включающего очевидную непристойную аналогию с вращением на известном предмете, здесь идет параллель с «народным» моностихом Полякова «Машина власти не буксует – она не едет никуда» (
«В свете камер, вспышек и прочих фар // проигрался главный автомобиль»). Мы смеемся. Но перед нами на деле совсем другое произведение – оно о концепции мира по Курской. Трагедия разрушения Союза преподносится через философскую призму, отсылку к провиденциализму автора, который осознает себя объектом в отношении тайных сил мироздания. И такая серьезная тема завернута в развлекательный фантик с малоприличной картинкой. Полезно сравнить этот текст со стихотворением «Тишина. Приготовились. Начали» современницы автора – барда Дианы Коденко. Практически та же самая метафора – телепередачи (то есть, в сущности, театра, но в то же время страны прошлого) – выражает то же самое желание героини –
передать привет родне – раз уж больше ничего изменить по большому счету нельзя.
Стиховая реальность, построенная по принципу скрытого или явного цитатного поля как для читательского увеселения, так и для эффекта узнавания – один из самых рапространенных приемов современной поэзии. Однако у Даны игра заходит еще дальше – она вступает с читателем в секретный разговор, как в детской книжке, и вот, мы уже ломаем голову: «
В имени твоем – слегка колючем – спрятан ежик таинством лексем». Наконец, нас осеняет, мы ощущаем «катарисис» и гордимся своим умом. Сеанс связи с человеком по ту сторону книги прошел на ура. Наверное, самый яркий пример пародирования, переходящего в самостоятельный текст – иронический реквием по морской свинке Сафизе. Отсылка к «В этой жизни умирать не ново – Но и жить, конечно, не новей» видится хулиганством, как и существенная часть творчества автора афоризма. Балансирование между трагическим и комическим в сюжетах о похоронах – конек Даны. Так, в совершенно серьезных стихах о гибели Памурзина мы читаем: «
Большая слава ждет великих звезд. // А по тебе рыдают: «Славка, Славка…». Учитывая, что поэт и правда мало известен в народе, игра слов про «славку» попадает в цель, и нам грустно, но в то же время немного смешно. Реквием по свинье. Поэт, за которым летит не слава, а славка. Возможно, автор не хотел такого эффекта, но если что-то можно понять неверно… Хотя где-то умышленная сниженность несомненна:
«Гляди, тут некто Кшиштоф похоронен, // И он до сорока не дотянул».Не секрет, что поэзия Даны Курской интересна не столько глубокой философией, сколько богатой фактологической канвой. Событийность придает стиху балладный оттенок, жанр «случайное происшествие» ставит текст между высокой классикой и народной потехой. Интересно, что курс автора – одновременно на элитарность и народность, причем оба косых схвачены за уши. И вот какой хитрой уловкой: «народ» видит, что «непростой человек» – точно такой же внутри, как и он сам (Снова Есенинское: «Потому мы любим Сашу, // Что вся жизнь его – как наша!»). А «непростой человек» ощущает себя близким к «народу», общим с ним душой, но в то же время и исключительным, даже на уровне списка в прямом смысле слова (Майфест 2018). Тусовка «избранных» незаметно переходит во все более расширяющееся пространство и показывает свою пропускную способность: однажды, если повезет, ты тоже сможешь отодвинуть невидимое стекло и стать ее частью, дорогой читатель… Ну, может быть. Конечно, писательская общность сегодня не воспринимается гораздо менее литературоцентричной, чем при Советах, публичностью, как что-то небожительское – позолота прилично осыпалась. Но все же какая-то дымка осталась, и здесь мы можем ощутить ее сконцентрированное свечение.
Потом, дело ведь не только в отношениях условного писателя и читателя – это лишь социальные роли, а что будет, если мы выйдем за их пределы? В каком-то смысле, всё пространство текстов Курской – бывший Советский Союз, где все условно равны, родны и формальная сторона отношений ослаблена. Такое волшебное царство, где подруги детства сохранили в себе прошлое, безусловно, в реальности став другими людьми за эти 20+ лет. Где запросто встречаются на одной странице забулдыга с далекой окраины и московский бард, педагог, издатель – ведь оба родились на одном пространстве, не дураки выпить, да и вообще, есть что-то общее в их характерах, несмотря на все различия. Такое фантасмагорическое начало (как и чудесное стирание границы между текстом и реальностью, пишущим и читающим) – основа привлекательности мира Курской. В ленте «Слова» в уста немолодого писателя вложена истина, что реальный мир и созданное на базе его произведение – очень близкие, но параллельные прямые, они никогда не пересекутся. При попадании в мир Даны у нас возникает стойкая иллюзия, что стоит лишь читателю протянуть руку, и он прижмет к себе Кошкину, выпьет с Давыдовым и чуть ли не с самим Есениным отправится на бульвар. И это свидетельство мастерства заклинателя, но, в то же время, в последней главе гость понимает, что его обморочили. И он так и стоит в прихожей в своей единственной калоше, украденной у профессора Преображенского, а праздник с иллюминацией и музыкой где-то наверху. А где у нас еще сначала все обнимаются и целуются, несмотря на разницу капиталов и сословий? Христианско-языческий средневековый праздник, на котором ленлорд скачет вместе с крестьянином и его женой! Так и «Спросите Кошкину» даже самим названием объединяет, возможно, и неизвестную дотоле никому гражданку Челябинска 00-х (а значит, и самого демократического читателя) с такими известными лицами, как педагог С. Арутюнов, писатель Д. Давыдов, поэт Памурзин, летчик Экзюпери, Данте, а также с многими работниками литературы, которых мы, во избежание обид, не будем перечислять, потому что показывают их отнюдь не самым приглядным образом. В общем, на этом острове зеленом… А когда карнавал кончится, все разбредутся исплясанные по домам, на следующее хмурое утро снова начнется обычная рутинная жизнь, у каждого – своя. Сборник чем-то похож на веселую попойку, когда сначала всем и сразу весело, а потом по отдельности плохо и депрессивно, и ничего не изменилось, каждый остался при своем, нам ничего не посоветовали и не пообещали вдогонку, голубой вагон уходит, а мы остаемся на платформе – аллегория истории, если угодно.
Допустим, что… Ну ладно – не допустим.Действительно – зачем нам допускать?Но все мы были найдены в капусте,И все ложимся в общую кровать.Прохладная бескрайняя постелька –Там будет место каждому дано:И тем, кто в среду напивался в стельку,И тем, кто в воскресенье шел в кино.В то же время, сводить поэтику Курской к беззаветной «любви к безобразиям», как в ленте «За двумя зайцами», к высмеиванию, пародийной игре, переходу на личности, развлекающему фактору, заведению читателя в Чеширский лес и прочим второстепенным нюансам обрамления картины – ошибочно. Она увеселительная, но вовсе не веселая. Лирическая героиня – человек тревожный, ведущий свою собственную дуэль со смертью, забирающей то друзей, то родню; за ее смеховой культурой кроются страх, бег, недоверие, отсутствие внутренней близости при показной внешней, сомнения в смысле бытия и в целом довольно трагическое мироощущение. Она тоже часть того ушедшего в прошлое провинциального мира, который до сих пор несет в себе, как в шутке про деревню и девушку. Именно поэтому я бы не стала рекомендовать творчество автора людям, склонным к тревожности, депрессии и «влияниям» – хотя, по иронии, основная часть героев принадлежит именно к этой категории.
скачать dle 12.1
