Дикое чтение Ольги Балла-Гертман(
все статьи)
(О книге: Симона Вейль. Статьи и письма 1934–1943 / Перевод с французского, составление, предисловие, вступительные заметки, примечание и послесловие Петра Епифанова. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023. — 608 с.)Когда мы с переводчиком книги, Петром Епифановым, чуть больше года назад представляли в московском «Фаланстере» переведённую им же последнюю, четвёртую книгу «Тетрадей» французской мыслительницы Симоны Вейль (1909–1943), мне подумалось о ней — как о необходимом собеседнике здесь и теперь — словами нашего поэта: «Дай нам руку в непогоду, помоги в немой борьбе». И вот, вышел сборник (в каком-то смысле его можно рассматривать как продолжение изданных тем же Иваном Лимбахом «Тетрадей» — лаборатории её мысли), в котором Симона делает именно это. На тексты, вошедшие сюда, можно опираться — притом (ещё гораздо прежде, чем философам и теоретикам чего бы то ни было) именно частным людям в своей частности и одинокости, потому что Вейль и сама была такой.
В этом сборнике — статьи и письма, уже выходившие ранее, также в переводе Епифанова, в составе книги «Формы неявной любви к Богу» [1], которые переводчик теперь дополнил некоторыми другими текстами последнего десятилетия её жизни. За этим стоял сознательный отбор — Епифанов прямо говорит об этом в предисловии: «…
я был намерен представить российскому читателю пусть ещё далеко не полный, но более детальный, чем в прежних моих переводческих работах, портрет Симоны Вейль как мыслителя политического».
Правда, слово «политический» тут надо воспринимать с большими оговорками: «…
в том несегодняшнем смысле, в котором употребил бы такую характеристику любимый ею Платон».
Мне кажется важным обратить внимание на особенную позицию Симоны внутри её времени. Она говорила на языке этого времени, знала этот язык — но проблематизировала его, самим способом своей речи (кстати — предельно ясной) — и говорила совсем не то, что её время на правах очевидностей твердило со всех сторон. Несомненно созданная из вещества того же, что и первая половина европейского XX века, прекрасно знавшая тенденции времени и сама их прожившая (таково увлечение марксизмом, в котором она в конечном счёте разочаровалась), отвечавшая на его жгучие вопросы, Симона была внутри него очень нетипична (и тут мы можем видеть, что та эпоха давала и другие, помимо известных нам типичных, возможности мышления, понимания, поведения, которые осуществляла, может быть, одна Вейль) и не слишком вписывалась в характерные для него общности. (Как здесь не вспомнить слова другого нашего поэта, современницы Вейль: «Одна из всех — за всех — противу всех».)
Вейль соединяла в себе то, что вообще-то в людях соединяется с трудом. Она была одновременно, одними и теми же внутренними движениями, — страстным, огненным человеком и жёстким аналитиком, и два этих начала в неё умели сотрудничать. Несомненно будучи — как показывает нам этот том — мыслителем политическим и высказываясь по как нельзя более актуальным поводам (например, в 1939–1940 годах — об истоках гитлеризма), она ставила перед собой, в конечном счёте, надполитические цели (политическое как предмет внимания, понимания и активного усилия было для неё, в том же конечном счёте, инструментальным). Главной же её заботой было достоинство человека, понятое притом в религиозном свете: не только посюстороннее, земное его утверждение (и даже не оно в первую очередь), но утверждение человека во всей полноте его измерений, из которых духовное — важнейшее. Утверждение человека как созданного по образу и подобию своего Творца, осуществление его во всей полноте своего замысла и смысла (и да, для этого — была она уверена — необходимы социальные условия. Социальную природу человека она прекрасно видела — но была категорической противницей сведения его к этой природе; в этом один из истоков её расхождений с марксизмом). Мысль об осуществлении человека была у неё религиозным действием; этика в её глазах была онтологична, имела отношение к устройству и устроению бытия в целом.
Социальное она видела в гораздо более широкой перспективе и, говоря о политическом, понимала его как одну из проекций человеческой природы. В этом отношении она несомненно выходила за рамки, поставленные её временем самому себе. Время в целом — притом в лице диаметрально противоположных друг другу его представителей — склонно было полагать, что наиболее жгучие проблемы человеческого существования вполне разрешимы в социальной и политической плоскости, а также исчерпывающе объяснимы научными средствами. Вейль — стремящаяся к предельно ясному видению — усматривает в этом иллюзию.
«
У коммунистов, социалистов, синдикалистов разных оттенков, — говорит она в одной незавершённой рукописи 1938 года, —
нет более ясного и точного знания о нашем обществе и его механизме, чем у буржуа, у консерваторов или фашистов. Даже если рабочие организации обладали превосходством в каком-то знании, которым они не владеют ни в коей мере, этот факт не давал бы им в руки необходимых инструментов действия: наука в практическом смысле — ничто без технических ресурсов, и она не дарит их, но лишь позволяет ими пользоваться. Ещё большей ложью было бы утверждать, будто наука позволяет предвидеть скорый триумф рабочего дела; это совсем не так, и в то, что это так, нельзя даже искренне верить, если не зажмуривать упрямо глаза. Ничто также не позволяет убеждать рабочих, будто у них есть некая миссия, или, как говорил Маркс, “историческая задача”, что им надлежит спасти мир Нет ни единой причины приписывать им такую миссию в большей степени, чем рабам античности или крепостным крестьянам Средневековья. Как рабы, как крепостные, они несчастны, несправедливо несчастны; хорошо, что они защищаются, было бы прекрасно, если бы они освободились; больше об этом сказать нечего. Те иллюзии, которыми их пичкают, на языке, жалким образом смешивающем общие места религии с общими местами науки, для них пагубны. Ибо эти иллюзии внушают им веру с то, что всё пойдёт как по маслу, что их подталкивает в спину современный бог, которого зовут Прогрессом, что современное провидение, которое называют Историей, сделает за них главную часть усилий».
В каком-то смысле Симона выявляет суету и слепоту современного ей политического («
Давайте вскроем, — говорит она, —
почти любой термин, любое выражение из нашего политического словаря: в середине обнаружится пустота») и показывает, просто собственным примером, что политическое — по самому своему, если угодно, замыслу — способно быть другим.
Своё время с его «
борьбой слепых со слепыми» она упрекает (я не уверена, что это правильный глагол, но пусть пока в рабочем порядке будет. Точнее было бы нечто вроде — указывает) прежде всего в отсутствии соотнесённости с (глубинными, предельными) основами существования, из которого — отсутствия — прямым образом следует слепота чуть ли не ко всему остальному — неминуемо частичное (плоское, ограниченное) видение всего остального; и политические лозунги вследствие того иллюзорны. Говоря о политическом действии, она на самом деле говорит о мышлении, лежащем в его основе; в каком-то смысле её упрёк своему времени — это упрёк в когнитивной недостаточности и нехватке мыслительных усилий (которые, в свою очередь, напрямую соотносятся с этическими усилиями; мышление — это этическое действие); в отсутствии рефлексии, критичности («
он не спрашивает себя…»). Вейль обращает внимание на губительность этой слепоты, не уставая утверждать: она — то, с чем нельзя примиряться.
Спасение — в пределе, всего человечества — Симона видит в путях переустройства мышления и реформирования образования (в этом, конечно, здесь-и-сейчас видится некоторый утопизм; но дело тут не столько в Вейль, сколько в нашем восприятии; так и хочется сказать — в повреждённости нашего разума — и нашего этического чувства). Симона верила в человеческий разум — но в разум правильно укоренённый, прояснённый в своих основаниях.
Важно также, что всё наблюдаемое и анализируемое (например, назревавшую на её глазах Вторую мировую войну и германскую агрессию) она сразу же ставит в предельно широкие контексты, без которых, по её чувству, современные события не могут быть должным образом поняты, — вплоть до античности (и далее — вплоть до надысторической человеческой сущности, насчёт которой она, впрочем, нисколько не обольщалась («
Что законно, живительно, необходимо — это вечная борьба тех, кто подчинён, против тех, кто повелевает, если механизм социальной власти подавляет человеческое достоинство. Эта борьба вечна…»). Для Симоны совершенно нормально сравнивать, скажем, ранний Рим с современной ей Францией — но сравнивает она их не как историк (за что историки её упрекали), но, скорее, как антрополог: о том и о другом она говорит как о формах, принимаемых (надвременной) человеческой сущностью.
Со своим временем она говорит с точки зрения не то что вечности, но очень большой истории (укоренённой, в свою очередь, в вечности). Все времена, о которых говорит, она видит с одного расстояния — из точки не равноудалённой, но, я бы сказала, равноприближенной (редкостная позиция; в этом радикальное отличие Симоны от, скажем, публицистов, которые тоже высказываются по жгучим вопросам; своими собеседниками она считала и Этьена де Ла Боэси, жившего за четыре столетия до неё, и самого Гераклита), но она говорила именно со
своим временем, обращалась к нему: страстно-вовлечённо и с аналитическим дистанцированием одновременно. И в этом её отличие от, скажем, философов и историков, которые, особенно последние, с актуальным, сиюминутным, обжигающим материалом не
работают.
То, что тексты, в которых воплощена эта её позиция — нашему времени практически не свойственная — стали теперь частью русской словесности — скажем осторожнее, частью русского читательского опыта (но если будут внимательно читать — станут и частью словесности), — даёт нам, кажется, некоторый шанс научиться (внутренней) свободе. По крайней мере, указывает направления, в которых такая свобода способна расти.
______________
[1] СПб.: Своё издательство, 2012; Quadrivium, 2017.скачать dle 12.1
