Литературные мечтания Александра Маркова(все статьи)
Сетевые дискуссии о литературе уже лет десять как сменились заявлением недоумения. Видя стихи, написанные в сотрудничестве с искусственным интеллектом, или новый тип визуальной поэзии, или симбиоз поэзии и радикального научно-критического высказывания, кто-то из читателей сразу говорит, что это уже слишком. Как можно выступать как новатор, и пренебрегать теми, кто любит читать новости с утра?
Возмущение вызывает не сама форма — в конце концов, трансфутуристы (Сергей Сигей и Ры Никонова) или создатели графической поэзии были так же непривычны по форме, и так же не заботились о массовом чтении. Их произведения тоже были обращены чуть ли не к технике их производства больше, чем к людям вплоть до мейл-арта, доступного только адресату, и превращения стихов в инсталляцию, стоящую на полке и известную только автору. Так достигалась ситуация нулевого читателя, даже не единичного.
Скорее, в этих обсуждениях находит выход гнев на отсутствие критики. Приемлемый для средней аудитории аппарат разговора о стихах не может справиться с явлениями, которые выставлены как неотменимые, в которых явно есть
волны внутренней правоты. Сердитые читатели не очень понимают, кто устанавливает курс этой «валюты», если она находится вне привычного оборота, регламентированного общепринятыми способами говорить о литературе.
Дискуссии о почтенных, издавна признанных именах русской поэзии и прозы в последнее время устроены так же. Вопрос ставится так: они осуществляют регулярную эмиссию того, что считается поэзией или хорошей прозой. Но получается, что тогда от более экспериментальных, странных, непохожих авторов их «валюта» приниматься не будет. Странная проза словесных и сюжетных трансформаций, или радикальная поэзия будет восприниматься как трансформированная и выскользающая из рук валюта. Читатель тихой лирики не примет киберпоэзию, не примет семантических деформаций, но не примет даже соц-арт, представленный уже во всех мировых галереях.
Итак, происходит смещение времен, вполне в духе кубистического натюрморта или пейзажа («скакала крашеная буква»), когда близкое кажется более искаженным, чем далекое, хотя это далекое трансформировало восприятия привычки сильнее. Непривычным оказывается менее радикальное, чем уже пережитое культурой! Пугает какая-то книга из серии молодой поэзии, хотя самодельные книги Ры Никоновой или перевертни Авалиани были радикальнее.
Такое положение можно объяснить только одним: оглядываясь назад, мы видим кладбище досрочно похороненных способов критики. Эта критика и должна была выстраивать аппарат конвертации читательских привычек в картографию привычного и непривычного. Просто отечественная критика несколько раз за последнее столетие пережила прямое уничтожение продуктивных ее направлений.
Ведь наша критика могла бы развиваться так, как во Франции, вслед за русским Полем Валери — Максимилианом Волошиным «Ликов творчества». Конечно, можно сказать, что Волошин, Иннокентий Анненский и Айхенвальд нашли продолжение в русской эмиграции, в высказываниях о литературе Г. Адамовича и о. Александра Шмемана, но это уже не общий масштаб действия критики во всей литературе на русском языке.
Также критика могла бы остаться такой, какой была в 1920-е годы, потому что и радикализм ЛЕФа был в себе непротиворечив. Но когда упразднили не только боевой ЛЕФ с Борисом Арватовым и Сергеем Третьяковым, но и конъюнктурный РАПП с Леопольдом Авербахом, то радикальная критика ушла во внутреннюю эмиграцию.
Радикальная критика, видящая в произведении дело, а не слово, поступок, а не оглядку на возможность поступка, опять же находила продолжение, например, в «Людях и положениях» Пастернака или в его же письмах, при всем изменении ценностных предпочтений. Но внутреннее изгнание не слаще внешнего. Завистливый отзыв Ильи Сельвинского о Пастернаке, «чокался со своим отраженьем», как раз об этом: неужели кто-то может позволить себе быть авангардистом
не в стилистическом, а в жизненном смысле, стилистически как подружив авангард с породившим его жизнестроительным символизмом.
Итак, позади нас много видов критики, которые могли бы быть, но не сбылись. Замечательнее всего отсутствие критики как индустрии во «второй культуре»: в ней были эзотерические способы самопрояснения, как Южинский кружок, но не критика как открытая индустрия. Виктор Кривулин или Дмитрий Александрович Пригов должен был сам объяснять, что он делает, какова ситуация в литературе и каково место писателя в этой ситуации.
В этом смысле Пригов, развешивающий в Беляеве на деревьях стихи, выступал вполне как критик. Он указывал, чего в литературе не хватает, из-за чего она может существовать только в виде обращений, в виде призывов. Он выявлял, как в стране лозунгов деформировалась литература как индустрия. Не случайно же и первая в СССР печатная книга Кривулина называлась «Обращение»: в противоположность лозунговым призывам, аффективной агрессии, такое отстаивание литературой своей уместности и самостоятельности.
Твой жест — это и есть твоя критика.
Ответом на отсутствие критики во второй культуре отчасти стала постсоветская критика, которую я называю симбиотической (пользуясь термином Грема Харман), такая как тексты В. Курицына или авторов «Коммерсанта», имевшие в виду симбиоз критики, литературы и интеллектуализма — но это слишком большой разговор. Замечу только, что эта критика оказалась внутри определенного противоречия, с которым столкнулся еще Белинский.
Эта критика должна была аннотировать всю продукцию, показывая тем самым, что литературное производство у нас существует и даже выявлено. Все эти труды от трактатов по геологии до сборников детских потешек, которые Белинский обозревал, в совокупности как бы показывают самовыявленность русской литературы. Но каждая из этих книг может заявить о себе только при постоянной перемене строения книжного рынка, который расширяется, сжимается, переливается, перетекает, не оказывается вполне собой.
Вот и конфигуративное противоречие, напоминающее о той футуристической странности пейзажа литературы на русском языке в глазах даже образованного читателя, о которой мы говорили выше. Ведь мы не знаем, в какой момент трактат по геологии окажется философским или перестанет им быть. Или детские потешки станут частью учебника «Родная речь», или частью теории Потебни, или и тем, и другим.
В девяностые и нулевые таких деформаций будет больше, чем в эпоху Белинского. Будет ли принадлежать, например, упомянутый о. Александр Шмеман рынку интеллектуальной литературы или православной литературы, и как он изменит конфигурацию одновременно того и другого рынка. Это никогда заранее неизвестно, даже если ты как газетно-журнальный обозреватель понимаешь профиль среднего читателя этого автора.
Или упомянутый Адамович — будет ли он примером разговора о поэзии или разговора об истории, и как тогда переплетутся эти два разговора? Или если Пригов появился в телевизоре, то значит ли это, что возможен разговор о Пригове, понятный зрителям телевизионных шоу? Или эта адаптирующая понятность только повредит, и лучше, наоборот, найти если не деревья, то киоски для размещения стихов Пригова?
Я называл эту критику, будучи сам студентом в конце 1990-х, «скажи через Леви-Стросса» — имея в виду вовсе не давно прошедшее увлечение структурализмом, а то, что можно про любое явление сказать в духе «Что бы Леви-Стросс сказал об этом», или «Как выглядит эта книга на фоне Леви-Стросса» или «Можно ли сделать микс из этой книги и “Печальных тропиков”»? Леви-Стросс — это условный пробник, единица измерения, которая и позволяла, говоря о любой книге, будь то стихи куртуазных маньеристов, перевод Ионеско, уголовное дело Эзры Паунда или переиздание «Основных понятий истории искусства» Генриха Вёльфлина, дать и структурный, и антропологический комментарий. И главное, можно было найти
в постоянно меняющемся мире предполагаемое место книге, как Леви-Стросс в бриколажности архаической культуры находил место любому обряду.
Потом, конечно, появились другие явления. Например, для меня поэзия Федора Сваровского и Елены Фанайловой задала другой способ разговора о месте книги в мире. Но это опять же — разговор не на один час.
Но если бы мы просто говорили о несбывшемся, то это была бы часть нашей работы, обязывающей нас здесь и сейчас хорошо и правильно говорить о литературе, преодолевая инерцию прошлого. Но самое существенное в произошедшем катастрофическом смещении времен — это невозможность как раз подключить старые критические высказывания к обсуждению современной русской литературы. О ней невозможно писать не только на языке Андрея Белого или Иннокентия Анненского, но и на языке советской идейной критики, что, как ни странно, тоже обедняет критическое высказывание.
Например, нельзя в наши дни сказать «мелкотемье», хотя, если сравнивать условный мейнстримный русский и англоязычный роман про школу, именно это мелкотемье слишком часто, чаще, чем хотелось бы, налицо. Там, где в мировом бестселлере будут темы, экологическая, правовая, психологическая, где будут обсуждаться ключевые и интересующие всех проблемы насилия, там в отечественном похожем повествовании будут другие темы: частного социального расслоения, частного опыта адаптации, частного поведения в узнаваемых только русским читателем обстоятельствах.
В среднем романе про больницу будет так же. В мировом — это будет биоэтика, вопрос об эвтаназии, дискуссия об этике заботы, о равенстве, о самостоятельности принятия решений. В условном русском это будет новый извод Чехова, разговоры за полночь, комедия характеров без комедии положений, потому что положение у всех серьезное, наконец, личные разочарования и травматические переживания, но не общая структура разочарований. Конечно, это не значит, что через пять лет на русском языке не будет создан мировой бестселлер про больницу — по ряду причин я вполне допускаю его создание и даже жду его; я просто говорю, что бы могла сказать критика.
Или, например, запрещено слово «безыдейный» как слово из арсенала А. А. Жданова. Но как раз обсуждения идей (great minds discuss ideas) не то что не хватает нашей литературе, но просто эти идеи не появляются в нужных складках реальных конфликтов. Например, понятно, что встреча татарина и киргиза, встреча учителя и первоклассника, встреча работодателя и беженца, встреча старого хиппи и нового блогера и т. д. как раз должна быть такой в литературе, чтобы мы видели, какая идея здесь пружинит.
Новая русская драматургия в этом смысле вполне идейна. Фильмы Федорченко, Серебренникова, Звягинцева, пьесы Коляды, Пулинович, Дмитрия Данилова вполне идейны. Там названные пружины хорошо смазаны, поэтому работают и диалоги. Тогда как роман бывает пока недостаточно идеен, как будто характеры сами всё объяснят, почему возник такой-то конфликт. А было бы как раз хорошо критике говорить, где именно в прозе возникает то, что возникло в новой русской драматургии, и где тем самым возникает мировое будущее русской литературы.
И почему бы (horribile dictu!) не заговорить и о партийности литературы, имея в виду, конечно, под партией всю молодежь, с ее недоумениями и запросами — и не описать всю хорошую young adult литературу как обладающую правильной партийностью? Тогда, во всяком случае, мы перестанем сводить споры в мировой и в нашей литературе к борьбе партий, по инерции советского бюрократического языка, говоря о якобы партии Роулинг и партии противников Роулинг. Давно пора создать более совершенный язык, чем язык плоской позднесоветской бюрократии, такого тройного одеколона на каждый день.
Я же вовсе не про то, что нужно возвращать не только отдельные слова Розанова, но и отдельные слова партийной критики. В эклектизме меня никто не заподозрит. Я говорю о прямо противоположном: всякое слово имеет смысл в общем резонантном пространстве разговоров о литературе. Инерция слов только сбивает нас с толку. А вот слова, взятые без инерции, взятые честно, могут сделать картину происходящего в литературе по-настоящему объемной, так что читатели не будут бояться никакой очередной складки эксперимента или пружины обобщающего высказывания.
скачать dle 12.1
