Редактор: Ольга Девш
(
О книге: Надя Делаланд. Голоса в голове. — М.: Делаландия, 2023.)
Иронично, но для сетевого читателя, если вообще уместно рассуждать о широком чтении современной поэзии сегодня, Надя Делаланд – «автор одного стихотворения неопознанного автора». Как и Дарёна Хэйл с ее балладой об умершем возлюбленном, Делаланд предстает создателем мифа о любимом. Только вот незадача: такой глубокий философский поэт запомнился читателю текстом с анекдотической фабулой
(«Так любила его, так любила…»). Лирическая героиня мечтает жертвенно ухаживать за своим милым в болезни, беде и несчастье, однако после его исчезновения желает ему исключительно… здоровья. Надо заметить, что выбор именно этого произведения по сути проницателен: завуалированный малый народный жанр – частый гость в лирике названного поэта. Впрочем, определять Делаланд на основании стихов – все равно что называть Маяковского публицистом: отчасти верно, но не выявляет его сути. Конечно, речь о более «комплексном» явлении – перед нами психолог, ученый, педагог, прозаик и даже популяризатор, а будущий диссертант мог бы смело рассуждать о создании собственной философской системы, если не религии, косвенно воплощенной в поэтических текстах (кажется, по-научному это называется космогонией). Но здесь, в маленькой статье, мы поневоле должны сузить наш интерес до конкретного небольшого сборника.
В предисловии «живой классик» В. Гандельсман говорит: «Органическая странность присуща этим стихам». Но все относительно, потому что тексты Делаланд сравнительно неоклассичны, понятны и легко рождают ассоциации. Другой вопрос, что уровень восприятия зависит от подготовки / развития читателя: каждому свое. В море дня сегодняшнего, где нас окружают корабли зауми, лодки верлибров с тремя смыслами, линкоры гражданской лирики и шлюпка воскрешенного народного жанра, чудесная античная ладья Делаланд представляется доносящей свой посыл довольно внятно.
жизнь радостна ее нельзя корить
она ребенок и не изменить
прыжков и беготни и хохотанья
она щенок котенок воробей
она жива и разве что убей
ее замолкнет стихнет перестанетКакие темы затрагивает новая книга? Детство и его продолжение во взрослом человеке, чудо жизни и загадку смерти, трагедии актуальности – пандемию и усобицу, внутренний мир девушки и индивидуальность человека вообще. Лирика Делаланд по-женски традиционна: героиня верит в любовь и продолжение себя в ребенке, оплакивает ушедших и умерших, радуется воробью и ростку, боится болезни, смерти и войны, задумывается о том, куда уходит душа человека потом, и по-лермонтовски гадает, встретятся ли близкие «там». Казалось бы, ничего оригинального, если попытаться сказать просто о сложном. Но, конечно, перед нами неоднозначный метафизик, и только совсем простодушный читатель воспримет книгу в таком приземленном ключе. Отпугивающее гипертревожного гостя медицинское название «Голоса в голове» – лишь указание на внутреннюю связь между героиней и ее близкими, еще живыми и уже умершими, а также на единство всех живых и неживых существ в мире, о чем позже.
Поэзии Нади не свойственно косноязычие как прием, но умышленные грамматические нестыковки сочетаются у нее с философией, близкой христианскому космизму. Единство (и в определенном смысле равенство!) малого и большого, мертвого и живого, вечная жизнь, однако не совсем в стандартных православных категориях, а в некоем «веществе» и перерождении, забота о сущем во всех его видах, но в то же время принятие своей слабости, неведения, переживаний – отличает «личный извод» автора от советской «деятельной» версии сходного течения.
«Да, она (гусеница) маленькая, ма-лень-ка-я, || но она дышит, дышит, совсем как я, ||если ее напугать, то вздрогнет, закроет рот || и умрет… <…> Мать любит дочь, форель разбивает лед, || жизнь потихоньку движется и жует, || дворник в наушниках смел из угла листок || в водосток». Думается все же, что гораздо интереснее взглянуть на тексты с точки зрения античной и европейской традиции, а не перверсий утопизма.
Лучше всего античный след, одновременно отсылающий к известнейшему стихотворению Сильвии Плат о произведении на свет, виден в одной из программных вещей книги –
«скульптор небесный листающий лес». Процесс родов – наиболее удачный выбор для выражения телесности женщины и мира, но у обеих поэтесс он переходит в подчеркнутую анатомичность и физики, и метафизики, то есть раздвигает греческие рамки. Если Плат фокусируется на страданиях души через описываемые телесные категории, то у Делаланд иначе – через состояние души мы понимаем, что происходит с ее телом. Роды – это нахождение героини в междумирье, где она одномоментно ощущает холодок небытия и радость чуда жизни, свое превращение в иное качество, то есть собственное рождение как матери, и испытывает нечто вроде откровения (теперь говорят «инсайт»), ощущая появление на свет всех живых существ и парадигму хода жизни. Она, как Данте, оказывается на середине жизни, но только не в смысле ее протяженности, а в эпицентре. Возьмем для сравнения известные стихи о родах Г. Рымбу «Моя вагина». В сущности, они не прибавляют к античности «элемента души», то есть, как ни иронично… традиционны. У Делаланд же совмещение материального и потустороннего планов позволяет говорить о новаторстве.
если рожать целый день напролет станешь сквозной длинношеий тоннель стонешь гудеть и из царства теней чувствовать холод бутылочный ледГуманистический пафос книги, когда вся она представляется биографией любого человека: рождение, детство, любовь, материнство / отцовство, старение и, наконец, уход в неизвестное и жизнь после смерти, – как ни странно прозвучит, выражен фонетически. Именно звукопись нередко передает то особое состояние детской непосредственности радующейся души, которая символизирует божественное начало в каждом. Игра слов и звуков становится чем-то б
ольшим, чем просто прием или мастерство – она напоминает нам о «легкой» природе творчества, его близости к миру играющего под деревом ребенка, не делающего зла. Юмористическое начало серьезной книги, ее
мультифруктовая кровь, напоминает нам опять же о греческой связи детства, творчества и игры – на уровне сюжета это отражается в форме анекдота, буквализации метафоры, метаморфозы. Афористичность (
«Всё так рифмуется, что у верлибра траур»), пародийная подкладка
(«Я думаю, писать стихи нормально…» ср. с народными неподцензурными вариантами «Легко художника обидеть…»), детский фольклор
(«Знаешь, как я устала? – Как отсюда – и до луны!») и псевдодетская же неологичность (коктябрь, августите, гугловатая Алиса и т. д.) – все это смеховая культура, в сущности. Карнавал, где есть непременно и маска смерти, и маска травести, и маска жизни...
С кем говорит Делаланд – непростой вопрос. Может ли она сказать о себе цветаевское
я только девочка (принято писать, что «Цветаева обращается к Богу», но в раннем сборнике это все же Валерий Брюсов)
Между Ильинской и Варваркой, когда иллюминация напоминает героине Горящий Куст, «понарошку» превращая ее в ветхозаветного собеседника Яхве? Или она своего рода проводник, аггелос, подобно Ахматовой, задающийся вопросом, куда уходят умершие и почему превращаются в пугающее и чуждое (
«мы хоронили птичку всем двором»)? Мы думаем, речь о диалоге с собственной душой, о ее исследовании, углублении в нее, изучении ее связи с другими мирами, в том числе былыми, тайными и священными. Ведь душа часть Бога и Вселенной, а значит, одновременно автор ведет беседу с эпохой и миром, но язык его не всегда прямой и внятный. А мы-то привыкли, что «диалог с эпохой» – это что-то громкое, откровенно публичное, под Маяковского, значит?
Открываете дверь, а она там стоит босая, говорит, запинаясь в дожде, стекающем на сандалии: «Я играла вам на свирели, а вы не плясали, я вам пела печальные песни, а вы не рыдали». У нее в глазах зацветает и плодоносит то ли вишня, то ли яблоня, то ли слива, на глазах весна превращается в лето, в осень, и белеют волосы холодно и красиво.Здесь мы слышим и «Сказку о дожде» Б. Ахмадулиной, и «Весь вышел. Не знаю, когда и придет» Ю. Кузнецова, и, наконец, полностью отделяемся от ассоциации, попадая в буквально развернутый образ прихода весны, то есть жизни. Однако есть и другая сторона книги –
оборотная. Тема детства и лексическое ребячество находятся на другом конце мира Танатоса, который как раз и
«остранняет» (именно так) лирику Делаланд. Обращение к Господу и Святой Матронушке свидетельствует о христианском мировидении, несмотря на всю специфику содержания молитв героини, но часть текстов действительно вносит неясность. Не в греческий Эреб ли заглядывает роженица, ожидая выхода дитяти, что это за пограничное пространство, где наследница баюкает сидящих под окошком мертвецов, совсем как в древнеславянском мифе о похороненном под порожком младенце или в римском предании о пенатах? Мир «жуткого» нестрашно вползает в поэзию автора, иногда появляясь и вовсе неприметно, не как черт из табакерки, а как во сне давно умерший родственник на застолье живых, и только со временем другие вспоминают, что, собственно… Безусловно, такая космогония идет от язычества, а не христианская. Взаимопроникновение миров мертвых и живых, возможно, обостряется определенными моментами бытия, когда случаются эпидемии и войны, такое приграничье, как бы приоткрытие сообщения между реальностями, мы наблюдаем наиболее ярко в поэзии Анны Долгаревой. Однако в ее случае все объяснимее, нежели здесь, где потусторонние гости являются без какой-либо веской внешней причины. Своеобычное верование Делаланд заставляет трусоватого Ванюшу приглядеться, а туда ли он попал, не в избушку ли к Бабке-Ёжке, конечно, доброй и с благими намерениями, но всё же?
Надобно добавить несколько слов и о героине книги. Мы видим преимущественно ее душу, то есть переживания, суеверия, настроения, ожидания, более того, слышим ее смех и чувствуем ее слезы. Но самопрезентация далеко не полная. Читатель не получает сведений с места в карьер, как это часто бывает в современной, особенно женской поэзии, длинный ли у нее нос или ноги, носит ли она красное платье, перешагнула ли за середину пути земного, печет ли панкейк, есть ли у нее брат-выпивоха, с окраины ли она Питера? Словом, перед нами не очень конкретизированное, почти бесплотное существо – если не условный образ, далекий от женской сетевой лирики, от гламура. Его взаимоотношения с другими тоже чаще всего «внеполовые», хотя материнская роль (да и вообще женско-заботливое отношение к миру) присутствует. Только на уровне игры есть редкие ситуации «влюбленная – объект чувств», «покинутая – исчезнувший поклонник». Какова же разгадка? Как мы знаем, пола нет только у дитяти и старика – существ «до» и «после» пола, это роднит два сходных в чем-то состояния. Но душа также беспола, как и ангелы. Возможно, задача героини – не отвлекая «внешними признаками женщины», которая «хлопочет о женихе», сообщает смущенно в духе Соломоновой, что ей «под сорокет», что она «с прицепом» и т.д.,–предложить своего рода «другую искренность», вынырнуть из принятых представлений и правил.
Описание психологических состояний (у Делаланд, как и у Даниловой, есть свой «Альцгеймер»), погружение в скрываемую от других область жизни (хотя Лета Югай тоже приводит пограничные переживания героинь в своих текстах), – требует выхода за пределы возраста, пола и личности. Возможно, это обращение к коллективному, то есть к пониманию, что с каждым может «на уровне подсознания» случиться нечто подобное. Да, зачем нам это знать, сокровенные переживания женщины неопределенного возраста, особенно если это не юная девушка, тревожащаяся о возлюбленном, не популярная блогерша, рассуждающая о достоинствах бойфренда? Что там ей почудилось – надо ли это нам? Увы, надо, потому что лирическая героиня ведет свою тайную борьбу за собственный внутренний мир, утверждая себя и создавая. Она имеет смелость сказать о том, о чем другие опасаются говорить и даже думать – не перед другими, перед собой. Самоисследование психеи, прислушивания, пребывание в Зазеркалье и на рубеже человеческого «я» – вот область исканий поэта. Если угодно, можно назвать это пролонгированным экспериментом над собой. Кстати, позволение себе быть не совсем женщиной – это и есть феминизм, в непрофанном смысле. Стремление не угождать читателю любого пола – но себе, позволение себе мыслить необщепринято, решать, строить гипотезы, исследовать, не потому, что героиня «уже не женщина», а потому, что она больше, чем феминное начало – это и есть свобода нелицеприятия. И да, хотя с первых текстов нам не сообщается декларативно, где ключ от сейфа, ближе к концу сборника мы уже знаем, что героиня, скорее всего, москвичка, она любит посещать парки и старые улочки, у нее есть ребенок, по роду деятельности она скорее педагог. В конце пути мы возвращаемся к началу.
я не дойду и выйду, совсем устав, на остановке в Россоши – мед, смотри, тянется, словно время в моем купе, в щелочку видно – яблоки пронесли и пирожки с капустой и пустотой, мне с пустотой две штуки и с темнотой дайте, пожалуйста, тетенька, вот сюда.скачать dle 12.1
