Литературные мечтания Александра Маркова(все статьи)
Новая колонка из серии «Литературные мечтания» посвящена канону в необычном смысле, не как начальной точки отсчета, но как некоторому месту хорошей литературы. Всё переворачивается, вместо неподвижного канона и динамического творчества мы видим что-то непривычное: динамический, всякий раз собираемый канон, и при этом творчество, которое устойчиво, с которым можно всегда сверяться. Как это связано с судьбами журналов, редакций, издательств – об этом и призывает поразмышлять Александр Марков. Однажды я делал разбор книг на даче; нашел 11 выпусков журнала «Носорог» и ни одного – журнала «Крокодил». Этому сам я был немало удивлён: всё ж «Крокодил», журнал графических рассказов и дотошных фельетонов, не должен был исчезнуть бесследно, оставшись лишь в памяти культуры. Но в этом казусе сразу было видно одно смещение, которое произошло недавно при напряженном стремлении журналов и издательств удержать свою каноничность, и которое еще долго будет давать о себе знать.
Примерно до середины или конца нулевых годов журнал – твердыня, к которой не подступиться, будь то литературный толстый журнал или издание по приусадебному хозяйству. Эта твердыня поддерживалась не столько институциональным профилем – ведь во многих журналах способ работы редколлегии почти не изменился с переходом на компьютеры и размещением материала в Сети – сколько определенным напряжением. Например, журнал о шестисоточном садово-приусадебном хозяйстве говорил авторитетно, как нужно обустраивать участок, и давал инструкцию по созданию грядки на целый рабочий день, чтобы в ней были и слой опилок, и слой торфа. Понятно, что это была инструкция для шести соток, разместившихся на месте выкорчеванного леса, но ни для каких других – но журнал создавал некоторый норматив, что так нужно делать любые грядки.
В этом смысле журнал играл ту же роль, что календари в XIX веке: создание множества канонов как само собой разумеющихся, от хозяйственного до вкусового читательского. Эта роль была утрачена с падением корпоративного глянца – хотя, казалось бы, между ним и серьёзными изданиями нет ничего общего, но модель твердыни экспертного знания, редакторского не просто всевластия (оно и сейчас есть, и через сто лет будет), но готовности отбросить множество авторов с полувзгляда как неподходящих, наконец, минимальности научно-справочного содержания статей, отошла в прошлое. Именно научно-справочной гибкости, учета нюансов положения дел, которое меняется на глазах, например, что всё больше садовых участков находится на других почвах, и что нужно приучить людей не только делать грядки, но и судить об особенностях почв и их поведении в теплое и в холодное лето, не хватало старым журналам.
Журнал «Крокодил», бесспорно, создавал каноны, – но именно поэтому его и оказалось невозможно найти на даче и на соседних дачах как чтение. Как нечто читаемое он был утерян во всей деревне, во всем поселке, хотя, конечно, кто-то сохраняет в сундуке или на верхней полке подшивки и помнит яркие карикатуры. А «Носорог» уже никаких канонов не создаёт, но показывает, что можно мыслить литературу ещё и так, причем мыслить всегда и до конца, а не только как мы привыкли. Какими бы ни были твои прежние школьные и обыденные читательские привычки, можно посмотреть на других авторов, другой их набор и подбор, и в другом контексте, и под другим углом – и у нас всё равно получится литература. Такой журнал напоминает современную настольную игру: к ней могут выпускаться дополнения, можно модифицировать правила, вводить новые фигуры и фигурки, но новая партия будет сыграна – и удовольствие от вычислений в игре будет не меньшим, чем от традиционных шахмат.
Прежняя каноничность имела в виду, конечно, произведения, которые заранее определенным образом читаются и обсуждаются. В этом смысле средний читатель, анализируя, например, только что поступившую на прилавки повесть воина-афганца о своей жизни, мог говорить о ней теми словами, которыми в школе докладывал о «Тарасе Бульбе», о верности и о товариществе, но так же жалеть героя, как жалел Андрия, сидя за партой. Или, разбирая роман Улицкой, говорить о нем так же, как в школе говорил о «Детстве. Отрочестве. Юности» Толстого или пушкинских «Повестях Белкина», рассуждая, когда очередной повествователь, или же главный герой или героиня, чувствует себя хозяином положения и держателем своего слова, и почему всё происходит не совсем так, как он или она хочет, и слово тоже невозможно сдержать и удержать. Или читая детектив, да хоть Александры Марининой, можно было говорить о нем словами, которыми в классе говорили о «Евгении Онегине»: о лишнем человеке, который сам не знает, чего желает, или о красавице, которая несет в себе нравственный суд над происходящим. В этом смысле и карикатуры «Крокодила» с образом Татьяны или образом Герасима и Му-Му вполне поддерживали эту каноничность.
Мы не обсуждаем, хорошо или плохо, с достаточным ли вниманием прочитывались в школе произведения классической русской литературы, верно ли они комментировались, но только заметим, что открытие русского постмодернизма не произвело существенного переворота в таком наложении правил обсуждения на правила чтения. Сотни споров о постмодернизме поэтому не породили постмодернистской критики, и десятки неплохих диссертаций со ссылками на Деррида не научили писать об Арсении Тарковском так, как Деррида писал о Целане.
Да, появился общепринятый канон русского литературного постмодерна, в который вошли «Москва-Петушки», «Пушкинский дом», «Школа для дураков» и множество позднейших произведений. Но при их обсуждении мыслилось, что нелинейное повествование, сложная авторская позиция, патетический герой-повествователь, цитатность, ироничность и сверхироничность, парадоксальность открытых промежуточных финалов, а не только общего открытого финала, расхождение не только в ключах интерпретации, но и в результатах интерпретации одним ключом, и прочее, что толковалось как необычное, не укладывается в стандарт русской романтической или реалистической литературы – хотя у Л. Н. Толстого можно было найти всё это при желании – но вполне встраиваемо в стандарт школьного обращения с литературой. Школьный учитель требует знания цитат, просит прояснить в нескольких фразах сложную позицию автора, много говорит о страданиях маленького и лишнего человека, заставляет всех интерпретировать в нужном ключе в сочинении, хотя у школьников сочинения получаются очень разные. Поэтому читатель Саши Соколова или Татьяны Толстой вполне мог почувствовать себя не с книгой в укромном углу, но за партой над книгой, и принять многое странное как должное.
Конечно, было понятно, что «Киреевский» Марии Степановой (2012) или «Гнедич» Марии Рыбаковой (2011), или поэзия Федора Сваровского, на парте неуместны, но что это и есть живые настоящие книги, лучше начинать с них, а не со многого другого – как было понятно, что Платонова и обериутов нельзя анализировать с точки зрения «жанра и стиля». Но здесь понадобилась новая критика, критика Г. Дашевского, объяснявшая в те же самые времена, как читать современную поэзию и прозу; что идет на смену прежним темам, паролям, заклинаниям и местам чтения поэзии. «Ты будешь говорить сам с собою уже не в ритмическом и отчасти внутриутробном убаюкивании размера, а как если бы внутри у тебя существовал холод и голод публичного пространства. Вот это пространство, голодное, холодное и освещенное, будет теперь создаваться параллельно – на площади, в суде, в парламенте, внутри человека и внутри стихов» [1].
Но так ли противоречит голод пространства его наличию? Может быть, пространство было незамеченным, а не отсутствующим, и нуждается не столько в конструировании или полагании, сколько в простом утверждении, или, говоря языком аналитической философии, «протокольном (констатирующем) высказывании»? В каком-то смысле в наши дни писателями и критиками проделывается опыт не раннего, а позднего Витгенштейна, задающий уже не границы языка, но границы самой фактичности, которая может оказаться данностью или возможностью в зависимости от движения мысли и наблюдения. Эта квантовая критика, с позицией наблюдателя как в квантовой физики, и требует иначе мыслить каноничность, не в рамках школьных привычек, но исходя из способности пространства остаться внутри человека и внутри стихов еще на многие годы.
Школьная система отбрасывала тех, кто как раз создавал нормы хорошей беллетристики, хорошего стиля или хорошего отношения к жанровым возможностям литературы, которые и можно назвать
каноном данности и возможности. Например, Корней Чуковский и Николай Носов продолжают восприниматься как писатели для определенного рекомендуемого детского возраста, – хотя как фельетонисты они вполне создавали норму того, как правильно писать для любых возрастов. Но именно злейшую критику Чуковского и «Иронические юморески» Носова не было принято читать ни в школе, ни в литературных институтах.
А между тем, и оригинальное творчество таких канонических авторов как раз образует узлы для необычных, жизнестроительных или душестроительных произведений. Не сомневаюсь, например, что в ближайшие годы читатели «Носорога» напишут немало филологических работ об этом, проследив, например, как связаны «Краденое солнце» Чуковского с ритмами поэзии Вяч. Ив. Иванова и его же мечтой о мифотворчестве, где центральным мифом оказался миф о змее и змееборце. Или как «Незнайка в солнечном городе» наследует «Золотому ослу» Апулея, с превращением в осла и как это всё унаследовано в «Палисандрии» Саши Соколова – начиная от общего рода самого слова «Незнайка» и кончая символом зеркала-псише, намекающего на сказку об Амуре и Психее в «Золотом Осле». Тогда мы будем изучать не влияния и заимствования из произведений, бывших на гребне восприятия, из острых произведений, – но само функционирование канона хорошего письма, где ослиность и зеркальность – почти универсальные культурные принципы. Ни один журнал «Носорог», или сколько будет тогда журналов в будущем, тогда не пропадет.
Но это затронет и издательства. Решусь предположить, что уже в ближайшие годы на смену привычной серийности придет другой, более динамичный принцип квеста, когда каждая новая книга издательства – это как дополнение к настольной игре или апгрейд компьютерной игры – она позволяет дальше и глубже искать канонический, статический смысл, который есть в литературе. Как постмодернистская французская критика всякий раз перечитывала Целана, чтобы понять причины Катастрофы, так и издательства будут выпускать новые прочтения, скажем, девяностых годов, чтобы понять, как стало возможно и нынешнее общество, и нынешняя мировая ситуация. В этом смысле как корпоративный глянец не был оторван от привычек самых серьезных научных и литературных журналов, так же и события в российской глубинке 1990-х могут быть не оторваны от событий в Индии 2020-х или в Индонезии 1970-х. Просто их нужно так же прояснять, как мы проясняем место Андрея Платонова, Михаила Кузмина или Николая Носова уже в мировых привычках хорошего письма или невероятного письма.
И опять Григорий Дашевский, из того же его выступления. «Должна появиться речь, которая и будет решать исход событий, а не сговор через подмигивание и речь непубличную, свойскую, через ту клановую речь, которой участники закулисных сделок связаны так же семейно и тепло, как интеллигентский круг – своими словечками и цитатами. Как если бы в нашем с вами разговоре для постороннего наблюдателя мы были два разных человека, а на самом деле под столом были бы связаны каким-то сиамством, заранее обо всем договорились, и наша речь была фикция. Когда этого не будет, а будет речь с непредсказуемым исходом в политике и в суде – вот тогда поэзия в ее функции образца для речи окажется в действительно новой ситуации». Это будущее уже наступило; но не для местной, а для мировой ситуации, – во всяком случае, после пандемии это стало очевидно.
В пандемийной дистопии «До самого рая» Ханьи Янагихары рассказывают лицензированные оптимистические истории, превращая «Дары волхвов» О. Генри в сладкую историю о всеобщей дружбе и согласии супругов, лишь бы не напоминать людям об их смертности. Это и есть образ того старого семейного тепла, о котором говорил Дашевский, только при его жизни это не было так беспощадно-гротескно, как у Янагихары. Сам роман Янагихары уже и квест, и место по-настоящему хорошего письма. Издательствам пришлось иметь дело с ним, но придётся и с другими такими же романами-добавлениями, а журнал, который захочет преуспеть, а не только сохраниться, сделает эти добавления темой профессионального обсуждения критиков.
Александр Марков, профессор РГГУ________________
[1] — Дашевский, Г. Как читать современную поэзию. URL: https://os.colta.ru/literature/events/details/34232/page2/
скачать dle 12.1
