Дикое чтение Ольги Балла-Гертман(
все статьи)
(О книге: Григорий Злотин. Снег Мариенбурга. [илл. Петр Перевезенцев] — М.: Издательский дом А и Б, 2021. — 408+24 с., ил.)
Русский писатель и американский житель Григорий Злотин вплоть до прошлого года почти не претендовал на участие в русском литературном пространстве и почти не был в нём замечен. Некоторые сведения об авторе ныне вышедшей книги — и некоторые его тексты — разыскать всё-таки удалось. Злотин, петербуржец по рождению, филолог-германист по образованию (выпускник Калифорнийского университета), по одним сведениям, возможно, устаревшим, работает в Лос-Анджелесе «в компьютерной фирме»
[1], а также, как сообщил нам вскоре по выходе книги один из первых её рецензентов Александр Чанцев, преподает (в той же Калифорнии) литературу и переводит (переводил?) Рильке, Кафку и Гессе
[2]. Вообще-то он публиковался и раньше, но едва ли не исключительно в изданиях малотиражных и малозаметных: в журналах Лос-Анджелеса и Томска, вряд ли часто попадающих в руки так называемому широкому читателю, а также на сайтах «Лавка языков», «Самиздат», «Лимб» и «Периферия». Если бы двух последних не было, их, вместе с символическими их названиями, непременно стоило бы выдумать: в периферии, как покажет нам ныне представляемая книга, как раз самая сила, глубина и полнота возможностей, и тяготение автора к окраинному (пограничному) существованию выглядит выбором сознательным и принципиальным.
Книга — о насыщенной смыслами окраинной, лимитрофной (пограничной между германской, славянской и литовской культурами) области некоторого мира, которая на самом деле оборачивается его центром — хотя бы уж потому, что мир здесь обозревается именно из неё. В эту глубокую складку исторических процессов, показывает автор, много чего затекло.
На электронных страницах Вавилона некоторое время назад Злотин уже публиковал рассказы
[3], о которых лишь теперь, по выходе книги, стало понятно, какова их истинная природа: всё это — фрагменты «Снега Мариенбурга», лаборатория по его выработке. Оказалось, что за время своей относительной безвестности Злотин выращивал собственный, тщательно (заметно тщательнее обыкновенного!) продуманный мир.
Все стороны авторской биографии послужили для этого мира строительным материалом, сырьём, включая и Лос-Анджелес, особенно же включая германистику и переводы из Кафки (мы не раз ощутим на поверхности этих текстов отпечатки направляющей руки великого австрийца и услышим отзвуки его голоса. Встретим, кстати, и его самого — правда, расслоившегося по меньшей мере на двух персонажей, под прозрачно-намекающими именами и с несколько иными культурными ролями). Разве что компьютерная фирма (реальная или воображаемая, тут ни в чём нельзя быть уверенными) не оставила заметных следов, — хотя, впрочем, мир у Злотина смоделирован не хуже, чем в компьютерных играх. Не удивлюсь, если на основе «Снега Мариенбурга» что-нибудь такое и будет создано.
На фоне нередкого ныне миростроительства и всё более обильных в последние годы версий альтернативной истории (от, скажем, «Китаиста» Елены Чижовой через, допустим, «Сахарный Кремль» Владимира Сорокина, «Гравилёт “Цесаревич”» Вячеслава Рыбакова, «Укус ангела» Павла Крусанова до, предположим, прошлогодних же «охраняющих лиру» «Грифонов» Александра Соболева — самого яркого из недавних образчика жанра, которого, наверно, только самые ленивые не вспомнили в связи с трудом Злотина; из переводных же можно припомнить «Цивилиzации» Лорана Бине, где инки покоряют Европу) «Снег Мариенбурга» — безусловно в этот фон вписываясь — одновременно на нём же и выделяется.
Ну, прежде всего: Злотин написал не просто «несколько книг» в одной, как гласит аннотация к изданию
[4]. Строго говоря, «Снег Мариенбурга» — вообще не книга и даже не множество таковых, а проект, который, разумеется, способен и не ограничиваться ныне представляемым изданием, поскольку границ у него вообще-то нет (не говоря уже о том, что он свободен от сквозных сюжетных линий; впрочем, с некоторой долей уверенности можно говорить о сюжетных
пятнах). То, что нам тут показано, — верхушка айсберга, дрейфующего в весьма глубоких водах. Остальное отдано угадыванию и домысливанию (и уж те разворачиваются).
Написал Злотин целую литературу, и ещё того шире:
словесность, то есть — включая письма и разного рода нелитературные документы целого народа, целой культуры, не состоявшейся в
нашей реальности и вполне состоявшейся в реальности иной, параллельной. Книга — энциклопедия этой реальности, путеводитель по ней, снабжённый и кратким предметно-именным указателем, и «повременной табелью важнейшим событиям из новой и новейшей истории» авторской версии мира, и «наставлением господину корректору» о том, каковы основные орфографические правила здешней версии русского языка и откуда они взялись (то есть — инструкцией к тому, как этим миром пользоваться). Куда больше, впрочем, хочется сказать так: Злотин создал промежуточную, сумеречную зону между осуществившимся и тем, что осталось в области потенциального. Он просто помог потенциальному чуть-чуть яснее, отчётливее проступить из свойственного тому предбытия.
(Что до осуществившегося, из него в этот параллельный мир вообще-то много чего взято; я так чувствую, что эту реальность соединяет множество тайных ходов не только с с нашей, но и с иными альтернативными реальностями, — иногда они даже становятся явными. Так, в столице Курляндии Митаве, на Ґерцог
[5]-Эрнст-Штрассе, существует посольство Касталии, а также Копысское подворье. Копыса, говорит нам комментарий к стенограмме zoom-конференции по книге, это «страна, открытая Петром Перевезенцевым» — иллюстратором «Снега…» — «на территории Смоленской области в начале 1990-х годов. С тех пор он единственный описатель и исследователь истории, быта, культуры, нравов жителей этого не отмеченного ни на одной карте места».)
Конечно, нет сомнения в том, что все вошедшие сюда весьма разножанровые тексты (от рассказов до стихов, от пьес до личной переписки и пометок на полях не явленных нашему взгляду рукописей; притом многие представлены лишь фрагментами) составляют цельность — и не только потому, что входят, по свидетельству автора, в одну коллекцию барона Евг. Нольде. Они отсылают друг к другу, цепляются друг за друга иной раз совсем незаметными крючками и, подобно многим стрелкам, указывают на одно: на стоящую за ними (ино)реальность. Привязанность их друг к другу и к общему целому нежёсткая: любой из текстов может быть изъят, заменён на другой, но целое останется неизменным. Злотин не столько рассказывает об этом мире, сколько показывает его, даёт пережить его как очевидность — в том числе в фотографиях и географических картах. Об исторических обстоятельствах, приведщих к возникновению этого мира, читатель узнает ближе к концу книги — если, конечно, будет читать её подряд, что в принципе совершенно не обязательно: подобно всем энциклопедиям, она шарообразна, по ней можно двигаться в любых направлениях. Главное — удерживать в уме целое.
Основная часть жизни, описываемой на этих страницах, происходит в государстве у берегов Балтики — Курляндии (точнее, в Герцогстве Курляндском и Земгальском), в Малой Литве (в нашем мире это Восточная Пруссия, она же Калининградская область), в Кашгарии и на двух островах западного полушария — на вест-индском Тобакко, он же Новая Курляндия, и Калифии у берегов континента, именуемой в их реальности Новой Францией. Вся литература этих земель в четыре сотни с лишним крупноформатных страниц, увы, вместиться не смогла. Зато автор наметил её возможности (вкупе с иными жанрами, например,
бассинета — басни без морали), вообще возможности мировидения курляндцев, их исторической памяти — немного другой, чем у нас, считая с Семилетней войны. Уложившись в те же семь лет, что и в знакомом нам варианте истории: 1756
–1763, — в том мире она разрослась до Первой мировой, охватила несколько континентов и запустила иные, чем у нас, мирообразующие процессы. Примерно там, где у нас случилась Первая мировая война, — с незначительным сдвигом во времени, с 1916-го, — у них произошла уже Вторая, решившая судьбы мира, похоже, окончательно. Россию в 1918
–1921 годах, примерно тогда же, когда и по эту сторону бытия, накрыла Смута, в результате которой страна, во-первых, вернула себе монархическое правление, во-вторых, сошла со столбовой дороги мировой истории и превратилась в обширную её периферию; на всём протяжении книги о ней практически ничего внятного не слышно. Курляндия (пережившая, правда, не очень долгую гуннскую оккупацию) стала мировой державой и обзавелась заморскими колониями; американский континент — по крайней мере, северный — заняли французы, основав на нём Новую Францию. На месте известного нам Лос-Анджелеса у них франкофонный город Анжвиль (правда, Калифия, где он расположен, — остров). Там и был издан потусторонний прообраз этой книги в тишайшем 1942 году: во время нашей Второй мировой у них — блаженное сонное безвременье. О Третьей мировой и говорить нечего, а четвёртой не бывать. (Впору бы назвать построение Злотина утопией
[6], но не будем торопиться, — там своих печалей хватает.)
Кстати сказать, у них там и онтология с вытекающей из неё логикой несколько альтернативные. Как будто чуть-чуть сдвинутые относительно тех, что освоены нами. Видимо, поэтому литература кафкианского типа, явно доминирующая на этих страницах, — для того мира не абсурд, которым она способна казаться здешнему глазу, а нормальный такой реализм. Это мир иных норм.
Впору, кстати, задуматься: а точно ли на уровне Семилетней войны была та точка ветвления, в которой злотинская реальность начала отличаться от нашей — а до тех пор вроде бы вполне совпадала? Сомнение зарождается при виде представителей некоторого вида млекопитающих —
ёё, населяющих Курляндию и нашему миру незнакомых. И это не единственная особенность курляндской инозоологии: ей известны, например, живые мешки («Как и всякое живое существо, мешок, оказавшись в замкнутом пространстве, начинает суетиться»), и антропоморфные зайцы (Пал Андреич Лепус с его «длинными ушами, покрытыми белою шелковистой шерсткой»), и столь же антропоморфные волки, и соловолки — волки-соловьи… Не разделились ли мы с этим миром ещё в глубоко доисторические времена, в пору происхождения видов? Возникает безумное предположение: онтология этого мира куда инаковее, чем мы думаем. Один и тот же поток времени там может расходиться на разные варианты несколько раз — а потом снова сливаться.
У этого мира также собственные отношения с категорией единственного и множественного числа. Единое двоится, множественное сливается. Так Валга и Валка — в нашей реальности это два имени, латышское и эстонское, одного и того же города — там два разных города, связанных между собой зеркальным близнечеством. Два обменивающихся письмами корреспондента, во всём мыслимом различные меж собою курляндцы Г.И. Кюне и Э.Н. Лаубе, по всей вероятности — по крайней мере время от времени — оказываются одним и тем же лицом. С временем там тоже происходит нечто нетипичное для нашего мира: оно упорно тяготеет к одной точке — пятому августа тихого, мирного 1942 года, — именно этим числом датировано большинство писем от Кюне к Лаубе и обратно; и не множество ли это дней с одной и той же датой?
В этом можно подозревать и нечто вроде предложенной посюстороннему читателю
онтологической терапии: исцеления от напряжения,
связанного с нашей неукоснительной самотождественностью.
Александр Марков считает, что «метароман Злотина говорит о невозможности подлинного»
[7]. С той же степенью уверенности можно утверждать, что он говорит о
возможности мнимого — реальность «Снега…» исключительно пластична и намного превосходит в этом нашу.)
Не будем увлекаться составлением списка тех, кому автор по всей вероятности наследует, на кого намекает, кого скрыто цитирует и кого пародирует (а у него тут широчайший диапазон — от Набокова до советского кинематографа), — это задача литературоведов, а мы всего лишь дикие читатели. Скажем лишь, что книга нарочно задумана (уж конечно, не иначе как затем, чтобы отвлекать внимание от действительно главного) как большая филологическая провокация, как искусно устроенная дразнилка для исследовательского воображения. Не зря же она умудрилась родиться одновременно с дискуссией о самой себе, помещённой на собственных её страницах; недаром явилась читательскому взору сразу вместе с собственным контекстом: в качестве предисловия и послесловия к ней — большой рамы, в которую она вставлена, — под одну с нею обложку помещены материалы zoom-конференции «под условным названием “Снег Мариенбурга: как и почему”» вкупе с отсылающим к её видеозаписи QR-кодом, где книгу как событие обсуждают филологи из нашей версии реальности: Михаил Павловец, Данила Давыдов, Мария Порядина, а также художник Пётр Перевезенцев, создавший визуальный образ злотинской инореальности, и издатель Илья Бернштейн. А список предшественников автора внушителен даже в самом начале его составления: кроме неминуемых Кафки и Борхеса, в нём окажутся и Сигизмунд Кржижановский, и Саша Соколов; Александр Чанцев вспомнил не только (сразу же идущих на ум) Даниила Хармса, Леонида Добычина, Владимира Казакова, но и Дмитрия Дейча, Валерия Вотрина и таинственного, скрывающегося под криптонимом В. Гракхов автора во многом сопоставимого со «Снегом…» многотекстия «Безлунные странники»; Данила Давыдов в предваряющей книгу стенограмме zoom-конференции припомнил Милорада Павича, прежде всего в связи с «Хазарским словарём», и пуще того — Кодекс Серафини: иллюстрированную книгу на несуществующем языке о несуществующих существах, написанную несуществующим алфавитом; Александр Марков усмотрел средь разветвлённых его корней и Андрея Белого, и Михаила Булгакова, и Владимира Орлова (помнит ли кто-нибудь ещё «Альтиста Данилова»?), и Хольма ван Зайчика, и Марка Данилевски с «Домом листьев», и Владимира Сорокина с «Манарагой», и Алексея Сальникова с «Опосредованно», и Лазаря Лагина со «Стариком Хоттабычем» и отыскал ему даже кинематографические соответствия (фильм Чарли Кауфмана «Нью-Йорк синекдоха»)
[8]. Кажется, текст Злотина — из породы тех, что выявляют степень энциклопедичности сознания своих читателей.
Но самое-то главное: ради чего, предположительно, было всё это затевать — если, конечно, отвлечься от сладкого соблазна миротворения да чистой радости игры, не исключая, конечно, упомянутой
онтологической терапии? Как это вообще свойственно альтернативным историям, «Снег Мариенбурга» — конечно, развёрнутое суждение: в данном случае не только (не столько) о том, как устроен исторический процесс и что им движет (в общем-то, всё то же, что и у нас), сколько о том, как устроен человек.
Вы удивитесь: по существу-то совершенно так же, как и у нас. Только книга Злотина — громадное увеличительное стекло, позволяющее разглядеть это устройство в деталях. И подтвердить — на множестве рассыпанных по этим страницам примеров: основа человека иррациональна (скорее, дорациональна) и таинственна. А изобилие рациональных приёмов описания, анализа, классификации — не более, чем совокупность средств для того, чтобы сделать эту тайну видимой.
И никакое устройство истории — и даже самого бытия! — в этом ничего не меняет, разве что в некоторых его вариантах это заметнее.
Кроме всего прочего, Злотин выполнил тончайшую работу, превосходящую по стилизаторскому искусству и изяществу даже ту, которой очаровал нас (меня, во всяком случае, — точно очаровал) Александр Соболев в своём первом романе «Грифоны охраняют лиру», тоже предложивший вместе с иным вариантом истории (у которого, правда, существенно более поздняя, чем у Злотина, точка ветвления — второе десятилетие ХХ века, — соответственно, степень иноустроенности меньше) и соответствующий ему вариант русской речи. Злотин пошёл дальше: он смоделировал курляндский вариант русского языка с его не только стилистикой и лексикой, но и фонетикой, и орфографией. На этом варианте языка написана вся книга; он напрямую, без катастрофических разрывов продолжает то осьмнадцатое столетие, в котором, по Злотину, случилась точка бифуркации, направившая этот вариант мира в отличное от нашего русло. Во многих ли из конструируемых ныне авторских альтернативных миров есть настолько тщательно продуманная и систематически выстроенная речевая, языковая компонента? — А ведь она добавляет созданному миру убедительности, как мало что.
На мой пристрастный взгляд, пародийная и игровая составляющая, которой тут изрядно, ощутимо снижает впечатление от этого замысла и его реализации. Все эти бесконечные подмигивания читателю
по эту сторону раздела исторических миров, несомненно забавные, всё-таки делают придуманный автором мир, во многих отношениях завораживающе убедительный, менее настоящим — слишком прозрачным, наш через него чересчур просвечивает. Но во всяком случае сделано эффектно.
В этом году увесистая антология курляндской словесности была номинирована на литературную премию в области фантастики «Новые горизонты», где у неё есть довольно сильные соперники, но она, кажется, из сильнейших. Готовый поспорить по всеохватности и детальной разработанности с миром цифрового посмертия Татьяны Замировской (о которой мы, помнится, тоже как-то говорили в этой рубрике), демиургический проект Злотина, пусть обращённый в прошлое, несомненно открывает перед читателем и его историческим воображением
новые горизонты и даёт основания тщательнее продумать настоящее. Впрочем, и доставшийся нам вариант прошлого тоже.
_____________________
[1] http://www.vavilon.ru/textonly/issue10/zlotin.html
[2] https://www.colta.ru/articles/literature/28418-aleksandr-chantsev-kniga-sneg-marienburga-grigoriy-zlotin
[3] http://www.vavilon.ru/textonly/issue10/zlotin.html
[4] Александр Марков в уже упоминавшейся нами рецензии называет это многотекстие метароманом.
[5] Вот пример принятой там орфографии – а с нею и фонетики: курляндское Ґ примерно соответствует фрикативному h, которого нет в здешнем нормативном русском.
[6] В своей рецензии на роман в журнале «Знамя» (№1, 2022) Александр Марков назвал его дистопией (https://znamlit.ru/publication.php?id=8196 )
[7] https://znamlit.ru/publication.php?id=8196
[8] https://znamlit.ru/publication.php?id=8196скачать dle 12.1
