(О книге: Ирина Ермакова. Седьмая. – М.: Воймега, 2014)
«Седьмая» Ирины Ермаковой — седьмая книга её стихотворений.
«Обязательно читай: это единственная книга, которая мне в этом году понравилась», — примерно так мне написал Ростислав Амелин; я ответил, что стихи Ермаковой давно люблю и попытаюсь что-то о них написать, потому что на редкость мало о них писали и пишут; прочитал «Седьмую» и что-то сообразил. Есть стихи, которые осознанно-неосознанно ждут «отклика», куда-то просятся жить в читательский душевный мир — а бывают, и они в подавляющем меньшинстве, стихи, которые сами приют (он же простор), столько в них щедрой силы, свободы и любви. И общая, совершенно одинаковая, реакция на них — освободительная радость и молчание, как о самом родном: «а чего тут говорить?»
в холодной комнате в Харькове в январе
в свитере такой же толстой вязки как сам
стоит человек похожий на всё по швам
с бородёнкой в рыжем золоте и серебре
стоит хоть не верь глазам или ушам
или усмешке из рыжего золота и серебра
стоит как вопрос словно можно понять в 7 утра
человек се промысел Божий или хлам
Божий и неизбежный как будь добра
я конечно не буду но кофе в его руке
так парит остывая как нежная пыль по углам
и дрожит как солнечный заяц на потолке
Полная естественность речи, чувства — чуждая очарованию эскапистского сдвига и похожая на простой разговор с ничем не отгороженным от практической жизни человеком — чьей-то опорой и так далее; это стихи «с корнями», и корни — не в литературной какой-нибудь традиции, а в человеке, неповторимо-неискажённом.
Богородица глянет строго:
сопли утри!
Ты – любовь.
Царство твое внутри.
Чем валяться ничком,
кричать целый день молчком,
лучше уж тарелки об стенку бить –
верное дело.
И тарелка уже поет,
кружась волчком,
и сама взлетает,
нож воткнулся в стол,
начинает дрожать, звенит,
дождь за шторой пошел,
набирает силу, гремит.
И она слушает
ошалело.
Дождь идет без слов,
а кажется, окликает:
– Любовь! Любовь!
И она оборачивается,
и сияет.
И так нежно цветут
радужные синяки,
словно есть на этой земле уют,
а реветь глупо,
словно тут не пьют,
не орут,
не бьют,
не все – дураки.
Ты чего, Люба?
Улыбается.
Знает, что всех нас ждет
не ухмылка больная,
не искривленный рот,
не пинок в растущий живот
и не вечные горы
несвязанного лыка,
а – блестящий манящий свод
весь –
вот такая вот
сиятельная
слепительная
улыбка.
Позавчера Аня Хитрова убедила прочитать записные книжки Андрея Платонова; вот что в них:
«Писать надо не талантом, а «человечностью» — прямым чувством жизни».
Талант у Ирины Ермаковой огромный, но, кажется, главное, что он вровень с этим самым прямым чувством жизни, никак от него не отделим; не знаю, как устроено такое редко бывающее действие стихов, но, когда Ермакова сама читает свои стихи, по спине и башке бегают пресловутые мурашки — может быть, так бывает, когда поэт принимает вызов самого небытия, не отворачивается от него и атаку отражает просто-напросто тем, что слова не «красиво расположены», а расположены жить как разговор о прямо-сейчас, каждую мимолётность провожающий не в никуда, а в продолжающийся, принявший её мир, жить как память о людях, которых уже нет на свете.
Нет, не о смерти. Всё с ней и так понятно —
детская дрессировка, всегда готова.
Не о слезах — не зазовешь обратно.
Просто скажи: Лёша. Наташа. Вова.
Бабушка Соня. Миша. Глебушка. Нина.
На табуретке. В кухне. Сижу живая.
Таня и Толя. Внятно. Медленно-длинно,
бережно-бережно по именам называя.
Как вы там, милые? Дробь и погудки горна.
Холодно вам? Здесь у нас — дождь и святки.
Саша и Саша. Плавится шёлк у горла.
В слёте дружинном. В святочном беспорядке.
В долгоиграющих праздниках столько света,
столько огней, жалящих именами,
ёлки горят — словно жизнь до корней прогрета
и никакой разницы между нами.
Ночи проходят строем, вьются кострами.
Даты и даты. Звёздочки именные
пристально кружат в здешних кухонных кущах.
Столько любви вашей во мне, родные, —
хватит на всё. Хватит на всех живущих.
Из тех же записных книжек Платонова: «Искусство не терпит пустоты,— оно должно быть заполнено жизнью и людьми, как поле травой».
Такая заполненность — не спекулятивная, не искусственная: заполненность именно людьми и живой природой, а не идеологемами и фантазмами — для современной поэзии великая редкость; в стихах Ермаковой в полной сохранности то чувство человеческой общности и взаимной неравнодушной прямоты («весь мир семья»), которое я знаю только по рассказам совсем старших; можно было бы сказать, что у поэта самоощущение «советское»: полное нежелание казаться не-собой, изображать поэтическую тайну и прочее, но нет: самоощущение это — органически, непридуманно христианское. Надо ли и прилично ли об этом говорить, когда стихи сами всё говорят в сто раз прямее и целомудреннее, но тут, может быть, явнее всего виден этот дар Ермаковой проплыть на своём очень большом корабле между, как всё время говорила Наталия Трауберг, Сциллой и Харибдой вдохновенно обжитых нами всеми эстетических, этических, умственных, душевных и духовных полнейших лаж.
В тёмной траве мокрой траве
стебли-стволы раздвигая неробко
бродит ревнивая божья коровка
с солнечной точкой в пустой голове
Чуя как запад чадит остывая
плавит усердно подземные швы
точную рифму себе выбирая
из несгибаемых листьев травы
Почва налипла на лапы — болит
божья коровка замрёт на развилке
точное солнце вспыхнет в затылке
корни спружинят — выгнут прожилки
и оторвётся капля-болид
Свет тяжелеющий переливая
перевернётся изнанка сырая
дрогнет поверхность листа лицевая
и наклоняясь к лицу — загудит
Книги Ермаковой найдите и почитайте все, какие есть, но начните с этой, «Седьмой».
скачать dle 12.1
