Дикое чтение Ольги Балла-Гертман(
все статьи)
(О книге: Некрасивая девочка. Кавер-версии / сост. А. Маниченко, Н. Санникова, Ю. Подлубнова. — Екатеринбург; М.: Кабинетный учёный, 2020. — 236 с.)После того, как в «Кабинетном учёном» в прошлом году вышел сборник «кавер-версий» на стихотворение Николая Заболоцкого «Некрасивая девочка» — вслед за сборниками того же издательства «Культура путешествий в Серебряном веке» и «Когда мы были шпионами» с более-менее пересекающимися кругами авторов — можно уже не сомневаться (через три точки возможно ведь уже, не правда ли, уверенно проводить не только линию, но и целую плоскость), что перед нами — проект, исследующий — по преимуществу, но не исключительно художественными средствами — фигуры культурного сознания и воображения. Возможно, он складывается стихийно, но тем лучше: тем живее, неожиданнее и, значит, перспективнее.
Проектов тут, на самом деле, по меньшей мере два. Второй — поэтическая программа «InВерсия» Фестиваля современного искусства «Дебаркадер», проходящего в Челябинске с 2015 года. Фестивали тематические; темой 2017-го была «Нарратив и деконструкция», она и породила — в уме поэта Александра Маниченко — идею: взять некоторый текст, с одной стороны, достаточно удалённый от современности с её злобой дня, с другой — прочно присутствующий в сколько-нибудь массовом читательском сознании (назовём его для удобства текстом-стимулом) — и предложить максимально, для полноты картины, разным авторам поэтически его переосмыслить, развить темы, заложенные или хоть намеченные в тексте, в любых направлениях, какие почувствуются нужными.
Написанная в 1955 году, хрестоматийная «Некрасивая девочка» (зацитированная особенно в её последних строчках) подходила для такого предприятия идеально.
(Надо ли говорить, что остаться максимально удалённым от злобы дня выбранному стихотворению при этом нисколько не удалось, напротив, вся эта злоба была от души на него спровоцирована? А Анна Голубкова в «теоретическом» блоке сборника посвятила целое эссе «Некрасивой девочке» как «точке столкновения актуальных проблем».)
Выбор оказался точным хотя бы уже потому, что «Некрасивая девочка» — из числа текстов, переросших самих себя, так сказать, обременённых восприятием. Накопивший за шесть с лишним десятилетий существования многократно превосходящую его по объёму культурную ауру, шлейф домыслов и примыслов, в отрыве от всего этого текст уже практически не прочитывается (что на самом деле нормально для текстов с интенсивным культурным существованием) — только вместе с ним, что столько же помогает его восприятию, сколько это восприятие и затрудняет. Как справедливо заметила в своём эссе Евгения Риц, «все стихотворения сборника работают не с текстом Заболоцкого “как он есть”, а с текстом, обросшим контекстом “советского”. Обращение идёт в первую очередь не к стихотворению бывшего ОБЭРИУТа, а к тексту, печатавшемуся в Календарях <…>, растиражированному, воспринимающемуся в том же контексте, что тексты Эдуарда Асадова».
Тем актуальнее разговор, выстроившийся вокруг этого стихотворения. Он может быть рассмотрен (не только как акт освобождения от активно навязывавшегося советской культурой текста вкупе с его типовыми прочтениями, хотя и так тоже, но и) в известной степени как модель восприятия любого значимого культурного текста вообще — с непременно присущей ему, труднорасторжимой системой притяжений-и-отталкиваний. Конечно, восприятие «Некрасивой девочки» необходимым образом включает в себя и раздражение, и отторжение, — спровоцированные пропитавшим текст стихотворения «школьным советским опытом с его пафосом и дидактикой», — «“Некрасивая девочка”, — напоминает предисловие к сборнику, — так или иначе фигурировала в школьном курсе литературы» (понятно же, как реагируется на всё навязанное, обязательное и нормативное: хочется ему дерзить, возражать, создавать ему противовесы). «В моём календарном детстве, — признаётся Евгения Риц, — эта некрасивая девочка вызывала у меня не восхищение и сочувствие, а непомерную брезгливость». И далее: «Может, и против воли сломленного Николая Алексеевича, а был там этот момент — всю страну заставили ценить некрасивое, потому что красивого-то не выдали. Когда сосуд — кривобокая бутылка, молочно-квасной бидон в утренней зябкой очереди, что же и делать, как не искать в нём внутренний огонь». Вторая линия раздражений и возражений — то, что нынешнему сознанию видится (как опять же сказано в предисловии) «сексизмом и мизогинией», которые вряд ли существовали в системе представлений Николая Алексеевича. «Лучшего примера объективации женщины и сведения всей многосторонности её человеческой личности исключительно к внешнему благообразию, пожалуй, и не найти», — категорично утверждает Анна Голубкова, признавая притом, что вообще-то Заболоцкий говорит «о божественном смысле красоты, то есть приравнивает красоту к Вечной Женственности», в свете чего «некрасивая женщина <…> по сути дела является существом богооставленным и не может выполнить своего предназначения — быть эдаким надмирным идеалом, носительницей трансцендентного начала, которому в её лице и поклоняются мужчины». В свете этого поэт, говорит Голубкова, совершает даже «чуть ли не революционный шаг: он предлагает считать вечноженственным, божественным именно внутреннее содержание — “огонь, мерцающий в сосуде”, а не сам сосуд, то есть не внешность женщины». Увы, по существу это ничего не меняет: «поэт особенно останавливается на способности “некрасивой девочки” искренне радоваться счастью двух мальчиков, которым подарили велосипеды. Именно эта способность забывать о себе, впитывать чужую (мужскую) радость и полностью ей отдаваться, скорее всего, и представляется поэту божественной, истинно женской чертой», — и, по всей вероятности, «некрасивая внешне, но с удивительной “грацией души” девочка в будущем всё равно будет представлять для мужчины исключительно объект потребления, пусть и в высшем духовном смысле».
И да, практически все стихотворения сборника полемичны по отношению к своему первоисточнику.
(Тем интереснее теоретический ход, предлагаемый Евгенией Риц, которая возводит «Некрасивую девочку» с её «огнём, пылающим в сосуде» к гностическому представлению о Софии. Что, в свете процитированных выше её воспоминаний о своём «календарном детстве», означает ещё и освобождение от собственного изначального прочтения этого текста.)
Мы уже заметили, что над первым этажом рефлексии — «кавер-версиями» — в книге надстраивается ещё один. Поэтические разработки текста-стимула передавались следующей группе авторов — исследовательской (частью пересекающейся с первой, поэтической): филологам, критикам, теоретикам культуры… — Им предлагалось проанализировать устройство этих истолкований. В итоге сборник составили тексты двух типов, подсвечивающих друг друга: стихотворения — «кавер-версии» и аналитические эссе.
Организаторы проекта уже в ходе работы над ним догадались, что инициировали и собственными руками создают новый вид культурной рефлексии — «особую читательскую практику, коллективный опыт рецепции поэтического текста, сопряжённый с пониманием литературы», — и шире: всего связанного с нею, выговаривающегося в ней культурного опыта.
Основной корпус стихотворений занимает только первую — из семи — часть сборника, объёмом в семьдесят с небольшим страниц. Ещё одно, эпилог к разговору, написанный Юлием Гуголевым и представляющий героиню обсуждаемого стихотворения в неожиданном облике крысы в китайской вазе на блошином рынке в Тбилиси, составляет его седьмую часть. Остальные пять частей — рефлексии.
«Рефлексивный» блок начинается сразу же с большого обобщения — с размышлений Ильи Кукулина о творческом восприятии «Некрасивой девочки» современными стихотворцами. Это восприятие автор уже в заглавии своего эссе назвал «невстречей»: «Предложив современным поэтам написать вариации на тему стихотворения Николая Заболоцкого “Некрасивая девочка” <…>, de facto инициаторы акции показали, что диалог современных российских поэтов с этим произведением является почти невозможным».
Видится, однако, что дело существенно сложнее. (Видится в том числе и иным авторам теоретического блока книги: Татьяна Маркова, например, посвящает целое эссе «кавер-версиям» как именно способу диалога — правда, с советской культурой в целом.) Ну, конечно, можно представить себе, что диалога толком не случилось (хотя почему?), а случилась взамен того лишь серия монологов, каждый из которых твердил своё. Ну да, поэтики позднего Заболоцкого никто не воспроизвёл (её скорее уж от души пародировали). Но всё-таки кажется, что все эти монологи так или иначе диалогичны, все они отталкиваются от текста-стимула и тем или иным образом имеют его в виду. Структура всего предприятия в целом может быть представлена как точка (текст-стимул), от которой уходят — расходясь далеко — линии в разные стороны.
Илья Кукулин, несомненно, прав в том, что во всех вошедших в книгу случаях мы видим «отказ от влияния Заболоцкого», который — не личный выбор каждого из поэтов, но следствие отторжения его поэтики «в современной инновативной русской литературе», тем более, что «большинство участников эксперимента ориентированы так или иначе на критическое преодоление привычных форм поэтического письма». Однако взаимодействие поэтов с текстом-стимулом происходило, как можно заметить, на разных уровнях, из которых уровень поэтики — пожалуй, самый поверхностный. Есть и более глубокие уровни диалога-спора: с ценностными установками, с идеями; наиболее остро и нервно — с (мучительной, требовательной, если не сказать — навязчивой) идеей «красоты» (как «насилия и травмы») и противоположности её — «некрасивости», отношения каждой из них к ценности человека вообще и женщины в особенности, связей и напряжений между ними. Самый нетривиальный — и естествоиспытательски-бесстрастный — подход к этой проблеме предлагает Михаил Мартынов в своём эссе, целиком занимающем шестой раздел сборника: он подвергает компьютерному анализу «визуальный материал», из которого сделано само выражение «некрасивая девочка», его рукописный облик, — прослеживаются ли в нём линии, подобные латинской S, которые, как полагал Уильям Хогарт, в противоположность линиям прямым и угловатым отражают «созидательные возможности жизни». Разумеется, даже в кириллической рукописи они благополучно прослеживаются, — что наводит автора на мысли скорее о жизнеутверждающей природе «акта письма» как такового, чем о чём бы то ни было, связанном со текстом Заболоцкого, по крайней мере со смысловыми его аспектами. Словом, далеко заводит речь.
Разным уровням «поэтического переосмысления» (Данила Давыдов) текста-стимула посвящён весь второй (первый из теоретических) разделов книги. Авторы третьего раздела занимаются проблематичным концептом красоты (к нему же возвращается в пятом разделе Евгения Вежлян, рассматривающая красоту на примере текстов Оксаны Васякиной как «травму и насилие») в её «внешнем» и «внутреннем» вариантах и в их соотношении. Четвёртый анализирует прочтения «Некрасивой девочки» феминистскими глазами. «“Некрасивая девочка” с её обесценивающим взрослым наблюдателем, — пишет Юлия Подлубнова, — прочитывается именно как попытка инсталляции дисморфофобии ребёнку, не осознающему свою некрасивость и, возможно, не являющемуся некрасивым. Косвенным образом дисморфофобия прививается и всем читателям женского пола, вольно или невольно соотносящим себя с этой девочкой. Данная репрессивная практика порождает болевые реакции». Действительно, болевыми, болезненными реакциями на тему красоты в кавер-версиях определяется очень многое. Пятый раздел, помимо анализа отдельных текстов поэтического блока, содержит размышления о теоретическом потенциале проекта «Кавер-версия» в целом — о возможности теории римейка (автор, Марина Загидуллина, предпочитает написание «ремейк») «как особого типа литературной и — шире — художественной техники», — теории, которая пока, и совершенно незаслуженно, «остаётся на периферии исследовательского внимания».
Типы позиций, с которых пишутся вошедшие в книгу кавер-версии, можно отважиться разделить на игровые / пародийные / ёрнические и серьёзные, — но делятся они не всегда чётко, границы между ними размыты. Тем более, что первый тип не менее близок к сердцевине замысла, чем второй; а пожалуй, даже и ближе: пародирование и обыгрывание дают большие возможности для освобождения из-под гипноза текста, из-под власти его инерций, которое, в свою очередь, — необходимое условие аналитической работы с ним. В любом случае из текста-стимула вытягивается ниточка одного мотива или образа и получает самостоятельное развитие — развёртывая таким образом свой смысловой потенциал.
Вообще мне кажется, что тексты, написанные «всерьёз», несколько уступают тут количественно ёрническим и пародийным (и вообще расположены по преимуществу на мерцающей границе между серьёзностью и иронией, с постоянным переключением интонационных регистров). И почти все они написаны из позиции отождествления с «некрасивой девочкой», некоторые — чуть ли не прямо вдавливания себя в эту позицию. (Исключение тут — пожалуй, только стихотворение Ильи Ненко о сочувствии некрасивым людям и своём стыде перед ними.) «
Эта девочка — я, — прямо говорит Дана Курская от лица своей героини. —
Я жила в том дворе, / в Уржуме, в тысяча девятьсот девятнадцатом году / и Заболоцкий Н.А. шёл себе из училища / с булкой в руках. / И приметил меня». «
Сама я была некрасивой девочкой в семидесятые / и особенно в восьмидесятые…» — признаётся Наталия Санникова. «
В детстве меня считали некрасивой девочкой, — вторит ей Янина Вишневская, настаивая, утрируя, прямо-таки расчёсывая раны. —
А ведь я не была некрасивой девочкой. / Я была по-настоящему уродливой, отталкивающей, / чудовищной девочкой. / “Некрасивая” это чтобы не обижать меня как девочку. / Но я была безобразная, неприглядная, отвратительная девочка <…> Я была девочка ни кожи ни рожи, страшная как смертный грех». Юлия Подлубнова не без оснований усматривает в этом тотальную авторскую иронию. Конечно; но тут уж ирония доходит до такой точки, что переходит в собственную противоположность.
И лишь одно из стихотворений — самое первое, Риммы Аглиуллиной — написано, кажется, совсем всерьёз, без всякого переключения интонационных регистров изнутри восприятия той самой «некрасивой девочки» с её многократно обыгранным на страницах сборника огнём внутри, — со стремлением вжиться, понять, каково ей было внутри того, что поэт принимал за бескорыстное сорадование чужому.
ты едва успеваешь услышать и встретить глазамиполучаешь в лицо первым крикоми тут же горстью прахаты едва успеваешь вдохнутьи воздуха хватитна одно словои слово должно быть главнымот младенческого теста лицадо выжженных временем лицпролетает короткая вспышкаи тело горит быстреено внутри что-то ярчеи дольшеи тоже горитчто-точто родного лицароднееВо всём этом предприятии видится не только практика (весёлого по преимуществу) освобождения от текста, от рутинных способов его восприятия, от автоматически приписываемых ему значений, от собственных болезненных реакций на него. Оно — обнаружение этих рутинных способов и автоматических реакций, вытаскивание их на свет осознания. А с ними — тревог, обид, фобий… — терапевтическое такое действие. Но также — и ценностей, в свете которых прочитывается и текст, и собственные реакции на него (действие, значит, познавательное — прояснение оснований собственной читательской практики как минимум; в пределе — собственного отношения к жизни вообще). Не случись такого проговаривания — а проговоренным в связи с совсем небольшим текстом оказался изрядный круг тем, — стихотворение так и казалось бы лежащим в благополучной стороне от сегодняшних забот (ну подумаешь, читал поздний, усталый, выгоревший Заболоцкий в 1955 году усталую мораль своим современникам). На самом деле очень похоже на то, что ничто, читаемое здесь и сейчас, в этой стороне не оказывается, — для актуализации достаточно самого акта чтения. Текст, к чему бы сам по себе ни относился, — будучи прочитан хоть сколько-нибудь внимательно, непременно задевает в читающем какие-то болевые точки — просто уже потому, что они в читателе вообще есть. Он работает как выявитель внутренних конфигураций и конфликтов читающего, и не одного его только, но и культуры, к которой тот принадлежит.
скачать dle 12.1
