Эмиль Сокольский. ИЗ ПОТАЙНОГО СКЛАДА ПАМЯТИ

Колонка Эмиля Сокольского
(все статьи)

(О книге: Юрий Ряшенцев. В кружащей лодке. – М.: Эксмо, 2019.)



Юрий Ряшенцев – в литературе личность многогранная: он и поэт, и переводчик, и прозаик, и мастер мюзикла; в аннотации к фундаментальному пятитомнику, выпущенному в рамках Федеральной целевой программы «Культура России» Оренбургским книжным издательством в 2011–2017 годах, оговаривается: вошли «наиболее значительные произведения», то есть – нам остаётся неизвестным, сколько ещё осталось за бортом. А с тех пор и много новых стихов родилось; часть из них вошла в книгу «В кружащей лодке».

Немного об авторе и об особенностях его письма. Родился Ряшенцев в Ленинграде, в раннем возрасте переехал в Москву, где окончил в 1954 году Московский пединститут (филологический факультет); в течение семи лет преподавал в школе. Первые поэтические опыты опубликовал журнал «Юность», с которым его впоследствии связали долгие годы работы. Известность его переросла круг ценителей поэзии и вышла в народ благодаря песням ко множеству кинофильмов, среди которых – «Д’Артаньян и три мушкетёра», «Гардемарины, вперёд!», «Остров погибших кораблей», «Забытая мелодия для флейты», – в этих песнях он проявил себя как мастер стилизации с метким попаданием в атмосферу эпохи и представляющих её героев. В IV томе упомянутого мной Собрания сочинений, куда вошли пьесы, либретто опер и мюзиклов, песенные тексты Ряшенцева названы, по аналогии с Бертольдом Брехтом, «зонгами»: то есть стихотворными комментариями к сюжетам, показывающими явления жизни с неожиданной стороны, с чёрного хода.

Но и сюжеты самого Ряшенцева – если говорить о нём в целом как о поэте – тоже всегда взгляд с новой стороны; не это ли и есть природное свойство поэзии? Можно взять любое стихотворение: в нём ощущается пульс неуспокоенной энергии, активное жизнеутверждение, попытка растормошить, заинтересовать собеседника, заразить его интересом ко всем мелочам происходящего вокруг. Темы – не имеют значения; ну вот например, о телефоне:

Опять этот Моцарт – сейчас разорвётся мобильный!..
Как пахнет из кухни волшбой довоенной ванильной…
Чего тебе надо, пытливое ухо «билайна»?
Я занят навеки. Но это военная тайна.
Я занят навеки, как занят сизарь на газоне, 
ведущий голубку, последнюю в этом сезоне, 
как мусорный кот, завершающий славную драку
с домашним любимцем, проспавшем лихую атаку,
как пинчер, который, как только шагнул из парадной,
так сразу взял след раскалённый на почве прохладной.
<…>

Очень характерный отрывок для Юрия Ряшенцева! Точность подробных образов, энергичный ход мысли, выраженный в ритме и в схватывании невероятных сравнений, щедрая художественная фантазия, приправленная добродушным юмором, многокрасочность эмоций, богатство внутренних рифм и аллитераций… При чтении Ряшенцева необходим острый поэтический слух, чтобы заметить и оценить все детали инструментовки («Моцарт» – «разорвётся», «сизарь на газоне», «пинчер» – «почве»; а как мягко и певуче стелется звук во второй строке – где, как во многих стихотворениях поэта, звучит его главная, пожалуй, тема: отношения со временем.

В двух последних книгах Ряшенцева – «В кружащей лодке» и «Емелино озеро» – эта неотвязная, неумолкаемая, настойчивая тема звучит с небывалой прежде интимностью. «Наблюдения со стороны» всё больше уступают место «участию в сюжете» – хотя то и другое часто соседствуют, дополняя друг друга; в тесном соседстве пребывают также личные воспоминания и чувство российской истории:

Мир, куда я пришёл, назывался в те дни Ленинградом.
Это место, где Зимний дворец обогрет Летним садом.
Знаменитейший град – колыбель революции, светоч эпохи.
А ещё – жуткий ветер с Невы, рвущий лёгкие при каждом вздохе.

Как жилось в этом рае сыром, в той столице, крестьянской и барской?
Так и сяк. Роскошь невских хором, коммуналка на утлой Пушкарской.
Но всегда, надо всем, на века – надо мной, над толпой, над народом –
обещавшие кровь облака – до заката и перед восходом.

Стихотворение, в котором голос поэта вполне узнаётся. Ясное по мысли, простое по языку, естественное по дыханию, непринуждённое по способу высказывания – будто автор обращается к добрым друзьям-приятелям, и без замаха на претенциозность, без оглядка на книжную речь. Есть и характерные для Ряшенцева смещения ритма, констрастность ощущений («теплота» Летнего сада – видимо, как тепло воспоминаний детства, – и «рвущий лёгкие» порывистый невский ветер – уже образ государственных потрясений, который усиливается «обещавшими кровь облаками). Кстати, именно три слова из стихотворения, где переплетается личное и социальное, историческое время, и дали название книге. «Живя во всех эпохах сразу / и многие из них любя», поэт не спешит охаивать своё время. Продолжая мысль Тютчева, выраженную в знаменитом четверостишии, он говорит: «Наши дороги загадочны. Не потому ль / любящий жизнь ни за что не возьмётся за руль» – и вот оно, то самое стихотворение:

<…>
Вот кружит на месте лодка над донной травой.
Как зовут-то эту реку – отзовись, кто живой.

Под крылом гнилого пара ты вода иль беда?
Отплывал – звалась Сакмара. Так ведь это когда…

В нашем царстве, вольном, диком, как поймёшь, что – потом?
И Урал, вон, был Яиком. Емельян был Петром.

Здесь и смерть ещё не выход. И жизнь – не мёд.
И сидишь в кружащей лодке, ни жив, ни мёртв.

И словно отвечая на болевой вопрос Блока о России – «Доколе коршуну кружить?», Ряшенцев пишет:

<…>
Небо беспечно. В нём будет кружить
нынче и присно, и впредь
коршун, который всё знает про жизнь
и ничего – про смерть.

Удивительно, но стихотворения Юрия Ряшенцева трудно, да и вряд ли нужно разделять по «лирическим» признакам (гражданская, философская, любовная и прочая лирика); не уверен, что цельность этого поэта достаточно воспринимается по отдельным его стихотворениям. Стихи Ряшенцева – сплав одного, другого и третьего; а в связке его стихи звучат как сюиты, концерты и небольшие симфонии, богатые импровизационными оттенками. Я выше написал – «простые по языку», но это, конечно, упрощение. Может, язык-то и простой, но как же ладно и единственно необходимо прилегают слово к слову, образ к образу, какие согласные звуки извлекаются из каждой строки, из сочетания строчек; поистине поэзия – способ существования слов, соединившихся по природному зову; именно этот способ – если. конечно, говорить о настоящем поэте – позволяет безошибочно определить автора, потому что его голос, манеру его стихового общения подделать нельзя. Вот один из примеров. Обращаясь к воспоминаниям, Ряшенцев не забывается в них, не растворяется душой в ностальгии; он по-прежнему деятельный участник того, что происходило в его жизни в незапамятные времена; для него вся его жизнь происходит сейчас; она пишется на наших глазах, возрождаясь и преображаясь:

<…>
Вот свойство памяти; ей дневников не надо.
Она из рухляди, из потайного склада
достанет факт, который был бог весть когда:
какая прелесть, а казалось – ерунда!

Избушка ль зимняя в карельских Калевалах,
танцорка ль дерзкая в небесных шароварах
на сцене модного театра той поры –
игра бессмертья и бессмертие игры.

И город, данный мне не от людей – от Бога,
зовёт, зовёт. Ещё ступень. Ещё немного.
И – свет полдневный, не считающий часов,
с безмолвным сфинксом во главе бродячих псов.

Ловлю себя на том, что начинаю объяснять, комментировать стихи Юрия Ряшенцева – но это всё потому, что любое бытовое содержание (то есть – любое «о чём») он превращает в содержание художественное («как»). О чём стихотворение «Животный мир Хамовников»? Понятное дело – о животных и о Хамовниках, где прошло детство поэта и где он проживает сейчас. Но как он заговаривает слушателя; причём на долю кошек приходится больше всего эмоций, – не намёк ли это на нешуточную слабость к женскому полу?

Фауна старых Хамовников разнообразна:
кошки – от царственных львиц до подвальных блудниц,
кошки, посланницы дьявола, феи соблазна;
псы – и почаще дворняжек – улыбчивый шпиц,
изредка – таксы, совсем уже изредка – лайки.
Птичий же мир был прекрасен: немного грачей,
галки, вороны и ближе к Москва-реке чайки,
голуби – это высокая страсть москвичей. <…>
О, это странное, знайте, животное – крыса!
Как оно тянется к нам на краю бытия.
Сколько почти человеческих чувств в ней сокрыто.
Вы удивились бы, крыс изучая, как я. <…>

В техническом отношении этот фрагмент показывает, что автор придерживается точной рифмовки; случайна ли рифма «крыса» – «сокрыто»? Нет, не случайна; как Ряшенцев позволяет себя быть раскованным в выборе размера и строфики, так он разнообразен и в рифмовке; в книге можно встретить много незатёртых, свежих, изобретательных рифм: «судачите» – «солдатики», «могли» – «моргни», «космат» – «кошмар», «прóжил» – «профиль» и даже составную «сказать нам» – внезапно». Они настолько естественно вплетаются в стихотворную речь, что их новизна почти незаметна слуху – так же как «незаметны» порой рывки внутри строки, удлинённость строчных конструкций и пунктуационные усиления тона (автор не чуждается восклицательных знаков и тире). Высота звук, взятая в зачине, сохраняется до последней строки, струны его стихотворений натянуты, а концовки будто бы намечают занесённый шаг к новому стихотворению, к новому смыслу – потому что Ряшенцеву всегда есть что сказать, есть о чём поразмыслить, есть в чём усмотреть загадки жизни и русской души в частности. Как пример, объединяющий в себе всё перечисленное, приведу стихотворение о проходе по городу пленных немцев мимо толпы, которая «была этим немцам обязана адом, / перед их появлением грозилась. И вдруг – тишина»:

<…>
Ни «В Москва-реку их!», ни «Порвать в лоскуты бы…», ни женской
чёрной вдовьей обиды на тех, кто стрелял в их мужей,
ни проклятий, когда ещё пленных вели по Смоленской –
тишина! Жаль, её не возьмёшь экспонатом в музей…
Я не ведаю, что это было. Но истинно: было.
Пыль, забившая уши? Подошвенный шорох и пыль?
Или слабость народа (она же – народная сила),
к каторжанам, убийцам, несчастным, идущим в Сибирь? <…>

Личность и судьба – вот важнейшие составляющие любого большого поэта. В аннотации сказано, что в книге – отражение событий жизни «целого поколения, тонкая лирика много пережившей души». Поразительно, что на пороге девяностолетия эта много пережившая душа осталась молодой – и даже юной. Вполне ряшенцевский мотив – пробуждение чувственности у подростка – нашёл себе место и в «Кружащей лодке». И снова же здесь – не «воспоминания», но – перевоплощение в себя-прежнего, переживаемый вновь и вновь восторг перед майским днём, упоение своими силами, способными горы своротить, здоровый захлёб паренька, который видит «движение липы, взмывающей над перекрёстком» и ощущает, что «душе его – невмоготу» и что в воздухе «вдруг свозит обещаний такой беспокойный излишек»!

<…>
Как его оценить: глубина безнадёжная, вздор ли
этот ветер, который я пью и в котором тону?
Кто же знает, что сладкий комок в отгорланившем горле
лучше слова и музыки явит мне эту весну.

Сегодня, когда принято ругать всё советское, говорить об «удушающей» атмосфере, в которой ну совсем невозможно было испытывать «радость тихую дышать и жить», голос Юрия Ряшенцева я воспринимаю как глоток свежего воздуха, как мудрый монолог человека, не отрёкшегося от своего прошлого и в заветной копилке сохранившего памятные дни и минуты: школьные годы, спортивные игры, романтика горных походов… А что касается демонстраций и строгого соседства Маркса с Достоевским на полке родительского книжного шкафа, благодаря которому будущий поэт входил в мир литературы, – автор ограничивается скупой констатацией: «Был такой период в жизни. Был». Понимавший очень многое в тонкостях эпохи СССР, поэт всегда имел свою, автономную, несоединимую со «злобой дня» «систему питания», иные точки отсчёта. О таковых не раз писала в своих трудах Зинаида Миркина: единение с миром начинается не во внешнем, а во внутреннем пространстве; и это пространство не создают – его находят, ибо оно – всегда есть. Его нельзя постичь снаружи, но в него можно – войти. И лишь творческим усилием соединить, связать воедино внутреннее с внешним. Личная независимость видит мир всегда шире «политики», и потому в книге есть и «Заметки на полях» прочитанных книг (кстати, излюбленная тема стихотворений Александра Кушнера), и лица друзей-знакомых, и любовь – главный смысл жизни, единственный истинный, постоянный, неисчерпаемый вдохновитель.

Бремя прожитых лет не складывается у Юрия Ряшенцева в тяготящую, подавляющую грусть. Возраст он не оплакивает; оставаясь неисправимым романтиком и жизнелюбом, иронически смотрит на свои почтенные года, не поддаваясь им, не уступая ни сантиметра своего мироощущения и даже физических сил. Да, он пишет, сначала словно бы слегка пародируя рассудочность Бродского: «Не стало кукушки. Не стало лучей. И ничего не стало. / Репутация сказочного сентября рушится с  пьедестала. / Вода в болоте не холодна, но это – ненадолго. / Бабье лето – не по любви, а так… исполнение долга», а потом переходя на эмоциональный лад; «Кто я, кто, если я – не обшарпанный лист на ольхе, / или может быть, просто игла на сосне корабельной?»; «Как перед гибелью поют снега… / Как жизнь бессмысленна. И дорога» (невольная перекличка с ценимой Ряшенцевым Ларисой Миллер: «И чем ближе к закату, чем ближе к развязке, / Тем тревожней тона, тем багровее краски»); но и вместе с тем – как «лист на ольхе» или «игла на сосне» – утверждает: «Я немного надеюсь на дух своего черенка / и по странной натуре своей не готовлюсь к полёту». Потребность в подвижной, «передвижной» жизни («Колёса, полозья и крылья носили меня / по суше, по тверди» не оставляет его даже на «старом с безумной пружиной диване», когда он лежит в «задумчивом дерзком покое»:

<…>
Задумчивый!.. Я начинаю прямой репортаж,
при кофе, при пледе –
о том, как я прямо с дивана вступаю в пейзаж,
неведомый прежде.
О. как же в нём остро дыханье болот или гор.
Здесь дышит, наверно,
какой-то совсем незнакомый и новый простор
для Жюля, для Верна.

«А наши песенки, они всё глуше, глуше, глуше» – так заканчивается одно их стихотворений книги. Трудно согласиться: стихи Юрия Ряшенцева по-прежнему полнозвучны и не теряют надежды быть услышанными, быть нужными. «Добыча бездарного дня – безнадёжная строчка. / Печально. Но кто его знает, что сбудется впредь» («Серый день»); другими словами – кто знает, «как слово наше отзовётся»?

Однако это не всё об «отзыве». Поразительно, но беспечная интонация, которая всегда была свойственна Юрию Ряшенцеву, проявилась и в последнем стихотворении книги. «Прочтут иль не прочтут – не в этом дело, / а в том, чтобы строка летать умела». Впрочем, здесь, пожалуй, и не беспечность вовсе, а преданность делу поэзии как условие жизни. И потому – летят, летят строки, и даже иногда стараются перегнать друг друга! Стихи Юрия Ряшенцева – вызов «серьёзности» и унынию; уверен, что их нужно читать всем, кто нуждается в укреплении своих душевных и даже физических сил. Проверял, – способствует.скачать dle 12.1