Данила Давыдов. МЕДЛЕННОЕ ВРЕМЯ ПАМЯТИ

Редактор: Ольга Девш


(О книге: Фабрикант Б. Крылья напрокат / Предисл. В. Гандельсмана. – СПб.: Алетейя, 2020; а также и некоторых стихах, не вошедших в книгу)



В разнообразии способов быть поэтом, доверительно относящимся к канонической оптике современного trobar clar, «общепонятного» стиля, и практикующих преимущественно в области канонической силлабо-тонической (с неизбежной тонической примесью) просодии, слишком много возможностей — при очевидной одаренности, даже таланте — оказаться в том поэтическом лимбе, который связан с эволюционным нисхождением некогда живой поэтики в разряд тривиальных. Но занимательность настоящего момента в существовании этой поэтической тенденции вот в чем: то, что, по Тынянову, «каждое литературное направление в известный период ищет своих опорных пунктов в предшествующих системах»¹, действительно и для тех ситуаций, когда направление банализируется до стертости: след генетической преемственности мы обнаружим и в жестоком романсе.

Дело, однако, в том, что для современного «традиционализма» не вполне понятно, что считать традицией — классическую постромантическую линию, блоковский поздний символизм, канонический акмеизм или постакмеизм «семантической поэтики», «парижскую ноту» или модернистский неоклассицизм Ходасевича, советскую «тихую лирику» или в разной степени антисоветские опыты в диапазоне от Окуджавы, Коржавина, Владимира Корнилова до Юрия Кублановского, Олега Охапкина или «Московского времени».

Тынянов опять-таки пишет, что «сличение тех или иных явлений должно производиться по функциям, а не только по формам»². В этом смысле современный поэтический «традиционализм» (чтобы не сказать «пассеизм») часто хочет себя видеть как особую зону сохранения «высокой» («подлинной» и т. д. по списку)  культуры, но функционирует именно как охранительная сила, а не одна из множества возможностей поэтического высказывания (что, разумеется, порождает ответную реакцию в виде неприятия всякой «конвенциональности» стихотворного высказывания — при том, что давно сформированы альтернативные конвенции, обладающие собственной, пусть и заметной пока лишь внутри цеха инерцией; возникают разного рода наивные и даже невежественные споры, когда вместо разговора о поэтической функции происходит яростное обсуждение допустимости или недопустимости тех или иных стиховых форм; вообще, карта поэтического пространства, и так лишь смутно очерченная, окончательно сползает к какой-то унылой бинарности, к тому же отягощенной явственными аксиологическими установками).

Это, конечно, в пределе. Перед нами немало авторов, которые работают даже не с трансформацией «традиции», но со смещениями, порой едва уловимыми, которые происходят, казалось бы, внутри принятой конвенции и по ее правилам; тем не менее, результат порой оказывается живым и убедительным.

Рассматриваемая именно в таком контексте поэзия английского львовянина Бориса Фабриканта отличается удивительно точной и трезвой интонацией, которая не позволяет скатиться в какую-либо банализацию, но, напротив, предлагает множество способов варьирования интонации и манеры внутри единой поэтической стратегии. Лирический субъект Фабриканта счастливым образом отнюдь не доминирует в его стихах. В многих текстах Фабриканта, напротив, затекстовый, имплицитный субъект отпускает проступающую в тексте реальность на волю ее саморазвития и самопредставления:

Кузнечик подходит к травинкам, минуя пылинки.
Над ними цветок голубой, он невидим, вид снизу,
на фоне просвета до неба как раз над собой
меж веток и листьев, колышемых бризом.
Густые стволы закрывают прозрачные дали и вид.
Но сверху канюк пролетает, не глядя на рощу,
он видит так остро, как мы различаем наощупь,
и валится вниз, НЛО, суперптица, болид.
И чибис, в чьём клюве кузнечик шевелится слабо,
в последний момент понимает значенье масштаба

Едва уловимый налет фантастичности мира, живущего по своим законам, являет себя не только в предметах, но и в неких силовых потоках, окружающих предметы, в том числе в потоках временных. Времена схлопываются, две обыденности, накладываемые дна на другую, создают картинку в духе фантастического гиперреализма:

В разбитом трамвае
задев куртизанку в халате
и не обернувшись 
на тихое 
слышишь касатик 
в немытые окна 
не глядя и звуков не слыша 
средь криков и скрипа 
и стонов и вони и гула 
спит римский солдатик 
сменивший три дня караула 
почётного там 
наверху у распятий 
с просохшим копьём 
сладким сном 
про недавнюю Ривку 
домой на побывку 
где к небу пологий подъём 
и долго живёшь на закате 

Очевидная (хотя и вовсе не обязательно предусмотренная автором) параллель с оденовским «Блюзом у Римской стены» («… The rain comes pattering out of the sky, / 'm a Wall soldier, I don't know why. // The mist creeps over the hard grey stone, / My girl's in Tungria; I sleep alone. // Aulus goes hanging around her place, / I don't like his manners, I don't like his face. // Piso's a Christian, he worships a fish; / There'd be no kissing if he had his wish. // She gave me a ring but I diced it away; / I want my girl and I want my pay...») позволяет осознать персонажность как еще одно важное свойств стихов Фабриканта. При этом речь не идет ни о поэтическом нарративе в прямолинейном понимании, ни, тем более, о масочной поэзии: скорее, о возможности переадресовать другому свое, чтобы сама складка остранения позволила бы избежать ненужного налета сентиментальности. 

Но здесь же — и проблематика памяти. Ненарочитость проявления лирического «я» в стихах Фабриканта отчасти связана с его растворенностью в «текучем», «медленном» времени памяти, преломляемой в состояние ностальгии: «...Летает в счастье мошкара. / Спит в небе голубая птица. / Ни возвращаться не пора, / Ни возвратиться». Ностальгия как специфический модус современной поэтики уравнивает, кажется, и «традиционалистов», и тех, кого к этой страте не отнесешь. Здесь возможно переживание и изживание травмы, и, напротив, эскапистское бегство в воображаемое прошлое как в некий «золотой век», а точнее — примкнуть к когорте гесиодовского золотого рода, χρύσεον γένος. Для Фабриканта же ностальгия — это, по сути, поле производства смыслов, место соединения настоящего и прошлого, но такого соединения, которое оставляет своего рода зазор. В этом зазоре — и бартовский punctum, чувственный укол из прошлого, и источник того фрустрационного беспокойства, которое собственно и порождает творческий импульс.
Интересно в этом смысле, что память и вообще «текучее» время оказываются у Фабриканта, по сути пространственными координатами:

Я по памяти шёл по старинным местам,
по ушедшим часам и опавшим листам,
стопкой сложены годы, пылились, сплелись,
все закаты-восходы тихонько сбылись,
и орлы улетели, и решки с монет.
Длинной тенью за памятью тянется след —
жизнь срывается в слёзы, не знает слова,
всё смешала и прошлое помнит едва,
роль не сможет исполнить свою наизусть,
Ну и пусть!

Место, а нередко не-место в терминологии Марка Оже (которое подвергается вторичной семантизации благодаря внезапному вниманию лирического субъекта) в поэзии Бориса Фабриканта — практически всегда не просто обстоятельство, это либо «метка», оставляемая для памяти или на память, или скрепляющая текст метафора, почти уже символ («Всё разбивая, рвёмся на чужбину, / в разбитом мире можно заменить / осколки и свою сложить картину. / А можно и разбить и не сложить. / И не сложить. Как на блошином рынке, / в смешении антик и новодел. / Прохладной глины расписные крынки, / серебряные ложки не у дел, / державный Веджвуд, патина монет. / Пластмасса, поролон, картон, пакет»).

Созерцательная остраненность не делает лирическое «я» Бориса Фабриканта безучастным. Люди и предметы (в том числе странные предметы, чуть ли не вынырнувшие из плюшкинского быта) сосуществуют здесь на равных с взаимодействиями, и все эти агенты реальности оживают в стихотворной речи:

Грусть – канва, по грусти вышивает радость 
прочная основа, солнечный клубок, 
гвоздики грибочки на подошве сада 
тихо зашивают порванный сапог, 
всё соединимо, не проходит мимо 
ни дымок ни запах, ни полёт листа, 
жизненные соки не считают сроки, 
омывают строки и крепёж холста 
ранними лучами, нервами, корнями 
переплетено, 
и по снегу сани, времени касанье, 
протеплит кружочек лёгкое дыханье, 
будет зачтено 





_______________________
1. Тынянов Ю.Н. Литературная эволюция. М., 2002. С. 204. Да-да, увы, Юрий Николаевич использовал этот ужасный чиновничий родительный падеж: не все так просто не только в литературной. но и языковой эволюции.
2. Там же.скачать dle 12.1