Колонка Эмиля Сокольского(
все статьи)
(О книге: Алла Дубровская. Египетский дом. – СПб.: Алетейя, 2019.)Героиня первой повести листает книгу, которую дал ей руководитель художественной студии-мастерской, и поражается: «
как всё интересно, а она ничего-ничего не знала. Как же она проходила, вернее, пробегала мимо этого великолепия, пусть потускневшего, но ещё живого?» Речь о том самом знаменитом «Египетском доме» с фараонами при подъездах, – о диковине, что находится в Петербурге (то есть, по времени действия повести – в Ленинграде) на Захарьевской улице.
Открытие, которая сделала скромная, наивная провинциалочка, выпускница библиотечного техникума, работница жилищно-эксплуатационной конторы Женечка, для неё столь же удивительно, сколь удивительным было для меня открытие Аллы Дубровской, живущей ныне в Нью-Йорке. От книги любого автора, в которой собраны опыты в прозе, я обычно жду единства стиля, узнаваемого уже после нескольких страниц языка, индивидуального восприятия действительности – не важно, наблюдаемой либо сконструированной. Но Дубровская пишет по-разному; повести, рассказы и воспоминания, составившие книгу, словно созданы не одним автором, а близкими друзьями, которых объединяют острый ум, зоркость глаза, внимание к психологическим деталям, меткость лаконичных замечаний, ироническое восприятия многого, что нас окружает в социальном мире, никогда не изменяющее чувство юмора – и негромкая взволнованность лирической интонации, иногда возникающей там, где её и не ждёшь.
И вот первая повесть. Женечка, она же Цыпочка, попадает в пролетарскую среду: техники-смотрителн, водопроводчики, дворники… Все – живые, каждый – в своём роде оригинал: разбитная бабёнка Лёля, начальница –«блондинка с роскошными волосами, раскиданными по плечам» Ольга Петровна, встретившая новенькую хамоватой речью, алкоголик Рудик, бригадир Коляныч… в общем, типы простых работяг, непосредственных в выборе выражений и тем для разговоров. «
И прекратите тут материться! Здесь сидят женщины!» – однажды крикнула Женечка (дотоле не умевшая кричать) своим коллегам-дворникам, на что бригадир Коляныч, забывший от неожиданности «прикурить беломор, прилипший к нижней губе», удивлённо сказал: «
Хули ты п*шь-то? Мы и не ругаемся вовсе».
Этой фразы было бы вполне достаточно для комической окраски ситуации. Однако Дубровская не только работает на контрастах; она ещё и сопровождает слова и поступки действующих лиц ироническими комментариями; например, после процитированных выше слов Коляныча идёт такая фраза: «
Скорее всего, это был переломный момент в жизни Женечки Игнатовой. Она поняла, что надо говорить на языке того народа, с которым живёшь».
Подобных пассажей в повести много; причём даже и автор иногда проявляет готовность вторить своим персонажам соответствующим образом, – но не потому, что не заботится о соблюдении дистанции между их речью и литературным языком бесстрастного повествователя, а потому, что не может отказать себе в актёрском удовольствии спародировать специфическую лексику (используются, например, такие слова, как «захорошело», «плакалась», «бухло», «поддатые девки» и подобные просторечия и жаргонизмы).
Вообще, с первых же страниц «Египетский дом» напоминает сатиру советского периода с элементами канцелярита («
выслушав подробный отчёт о нависшей над жизнью людей опасности в виде кусков штукатурки…») и книжности («
взвалив стремянку на плечо, она пошла прочь, и даже её удаляющаяся спина выражала осуждение алкоголизму, поощрение которого только что произошло у неё на глазах»). Стиль этот, временами напоминающий перелицованного на советских лад Диккенса – словно озорной привет прошлому, навсегда не похожему на теперешнее и, скорее всего, на будущее время; возможно, это лёгкое дыхание ностальгии по юности, которая прошла в городе на Неве и его окрестностях; иначе разве появлялись бы в повести столь подробно выписанные приметы «будничного» Ленинграда?
Сначала идут «обонятельные» строки: «
В воздухе висела гарь вперемешку со странным запахом сладкой ванили, просачивающимся сквозь закрытые окна хлебопекарного завода»; потом – география: «
Основной поток заворачивал на улицу Петра Лаврова и исчезал в промозглом воздухе. Ей нужна была улица Каляева, до которой оставалось пересечь Чайковского с пирожковой ”Колобок” на углу и миновать длинную очередь за туалетной бумагой, выстроившуюся в магазин хозтоваров». Можно ли иным языком, нарушая ткань повествования, упоминать о дефиците и этой самой туалетной бумаги, и спиртного (которое не раз возникает в повести в активном действии), и заграничной одежды (например, вскользь упомянутых югославских сапог)? Впрочем, Дубровская, кажется, бывает даже захвачена собственным потоком ассоциаций и переходит на романтическую, изысканную манеру письма со стремительными сложноподчинёнными предложениями, богатого образными определениями: «
И с тем же неизбытым запасом счастья они скатились с лестницы, не дожидаясь ползущего лифта, и уже влились в поток людей с одинаковыми спинами, спешащих к арке проходного двора на Каляева и растворяющихся за массивными дверями зловещего куба на Литейном».
Калейдоскопичность и бессмысленность происходящих событий несколько раз перемежаются всплывающими у героини картинами детства и юности – с редкими радостями, с постоянным душевным неустройством, вызванным семейными, жилищными, да и сугубо личными проблемами. Всё это течение жизни – с рождения и по сей день – должно бы привести к чему-то разрешающему, к качественно новому этапу, сколько-нибудь преображающему Женечкину действительность. Однако свет в душе вспыхивает лишь на короткое время, когда благодаря случаю глаза героини открываются на архитектурную красу Египетского дома, на прозу доселе неизвестного ей Набокова, и – когда возникает неясное чувство к художнику почтенных лет Кириллу Ивановичу, похожее на любовь, – увы, угаснувшее после случившейся близости – первой для Женечки близости с мужчиной. Повесть оканчивается рождением ребёнка – и далее сюжет о молодой женщине, так и не сумевшей создать семью, может развиваться в любом направлении, нам неведомом. Но можно ли называть сюжетом то, что содержится в «Египетском доме»? По большому счёту – вряд ли. Стараясь определить, «о чём» эта повесть, я нахожу лишь такой ответ: об одиночестве (даже в таком людном, разноголосом окружении); о небезуспешных стараниях приспособиться к любым житейским условиям, не потеряв своего лица и не пятная себя низкими поступками (таким поступком стало бы согласие завербоваться осведомителем – что и предлагалось героине вкрадчивым гэбэшником). Но дело всё же не в этом. Главное – само письмо Аллы Дубровской, её умение связывать воедино все смысловые линии в нашей суматошной и непростой жизни. И превращать её в представление, в котором интересна каждая роль, важна каждая деталь – какой бы незначительной она ни казалась.
То же можно сказать и о второй повести – «Девушка, реклама, интернет», написанной от первого лица. Выпускница без опыта работы устраивается в банк – и начинаются будни, «или, как говорят на Брайтоне, пошли “вырванные годы”»; а через некоторое время – переход в рекламную компанию. Что может быть неинтересней?
Но как начинается повесть! «
В этот раз мне досталось место у окна <…>
Идёт дождь. Я слежу за струйками, стекающими по стеклу. Ещё мне виден светофор. На красный свет поток машин останавливается, уступая дорогу пешеходам под зонтиками. Дети, на что похож раскрытый зонтик? Детям всего мира раскрытый зонтик напоминает гриб». Будни облекаются в слова – и в них, в этих театрализующих действительность словах, самое важное. Повествование воспринимается неторопливым потоком сознания. Героиня не забывает представиться и обещает не навязывать нам свою персону, поскольку – «
к тридцати годам я поняла, что люди говорят только о себе. Это единственно волнующая их тема. Бывают, правда, варианты. Попадаются редкие исключения, которые всё же спрашивают, как живёшь, как твои дела, но только для того, чтобы незамедлительно переключиться на пересказ дел своих. Другой вариант – тебя вообще не спрашивают. Вопросительная интонация таким людям вообще не свойственна». И через несколько страниц – блестящая фраза: «
Тут самое время перестать говорить о себе, потому что то, что происходило вокруг, было гораздо интересней». Причём «интересней» не в смысле каких-то особых происшествий, а в самом способе рассказывать о происходящем, тем самым упорядочивая мгновения, впечатления, разговоры в нечто последовательное и осмысленное.
Роберт Шуман писал, что Бетховен и Шуберт «каждое жизненное состояние умели перевести на язык звуков». Так происходит и у Дубровской: прозы жизни для неё словно не существует – всё идёт в литературную переработку и выходит в преображённом виде. Я невольно соотношу саму Дубровскую с героиней этой повести, уж очень мемуарные интонации в ней проскальзывают; особенно писателя выдаёт ценнейшее и не особо популярное человеческое свойство: приятие жизни во всех её проявлениях. Например, вот что говорится о работе в рекламной компании: она «
была лучшим временем моей жизни. Мне нравилось ездить туда в переполненном поезде метро, вливаться в бесконечный людской поток на Пенн-Стейшн, впитывать энергию манхэттенского утра, радостно улыбаться швейцарам у подъездов небоскрёбов…»
Всем бы так – радоваться спешке, протискиваться в безнадёжную толчею и налетать на таких же торопящихся прохожих!.. Радость передаётся сдержанно и осмысленно, а всё описанное воспринимается как прустовское воссоздание минувших дней. Не уходя далеко от финансово-экономического «настроения» книги, сразу скажу, что оно во всю ширь разворачивается в завершающих её «Хрониках Уолл-стрит». Это действительно хроникальный триптих – весьма специфичный, о хитросплетениях бизнеса, на которые горазды денежные магнаты, – едва ли рассчитанный на широкого читателя. Здесь – «другая», сугубо «деловая» Алла Дубровская. И словно бы не она написала трагический многостраничный рассказ «Две таблетки три раза в день», где главное действующее лицо – даже не молодящаяся старушка, нашедшая на сайте знакомств того, кто мог бы стать её возлюбленным, а само одиночество старости, без надежды хоть чем-то её скрасить – разве что временно обмануть себя ожиданием призрачного счастья. Трагичен и рассказ «Косточки из Коста-Рики» – опыт страшного перемещения в состояние изменённого сознания, примерка на себя психического расстройства.
И есть в книге мемуарная часть – три очерка, полных поэтической глубины чувства и бесконечной сердечности. Это нечто выше, чем ирония, юмор, «драматический сюжет» и всё, что можно отнести к сочинительству. Она –словно музыкальные произведения, в которых воедино слиты радость и грусть, счастье и боль, свет и сумерки. «
Птицы моего детства – грачи» – так начинается речь, и эта фраза уже несёт в себе заряд чистого праздника, она атмосферно наполнена и определяет стройное звучание всей дальнейшей речи. Автор перемежает воспоминания о Царском Селе с краткими репликами о своём сегодняшнем американском житье – и поэзия прошлого побеждает прозу настоящего: «
Это окно выходило в сад, вернее, на верхушки его деревьев. Летом зелёные кроны закрывали вид на город, и мне были видны лишь дорожки, ведущие к задумчивому лицеисту. Осенью красно-жёлтые кленовые листья заваливали скамейку памятника. Сад обнажался. Теперь из окна можно было разглядеть колокольню Знаменской церкви и чёрные могильные плиты у её стены. Очертания города начинали проступать сквозь прозрачный воздух».
Теплота тона в «американских» воспоминаниях не только не ослабевает, но, пожалуй, усиливается до высокой температуры: автор рассказывает о дорогом человеке – Маше Воробьёвой, близком друге Иосифа Бродского. А третьим рассказом-очерком «возвращается» в Россию и пишет литературный портрет своего учителя по «интеллектуальному сопротивлению» Владислава Николаевича Андреева, учёного-историка, специалиста по Древней Греции.
Владимир Гандельсман, верный спутник автора «Египетского дома», называет её прозу «страстной». Пожалуй, это так – если страстность понимать как сердечный жар в сочетании с эмоциональной устойчивостью; другими словами, необходимые писателю «холодная голова» и «горячее сердце», – качества, которые британский энциклопедист Джон Леббок полагал необходимыми для совершенствования человека. Что ж, всё сходится: у Аллы Дубровской – душевно здоровая проза, способная обживать любой уголок жизни. Проза, которая «страстно» (возвращаюсь к этому слову) всматривается в красоту и не закрывает глаза на безобразное. Вероятно, во взаимном колебании горя и радости, света и тьмы заключается то, что мы называем гармонией.
скачать dle 12.1
