ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » Олег Лекманов: «…к поэзии русского модернизма многие юные и не юные читатели приходят именно через чтение ее воспоминаний»

Олег Лекманов: «…к поэзии русского модернизма многие юные и не юные читатели приходят именно через чтение ее воспоминаний»

Редактор: Ольга Девш





Олег Лекманов – известный филолог, исследователь русской литературы ХХ века, автор фундаментальной «Книги об акмеизме», написанных в одиночку и в соавторстве биографий Осипа Мандельштама, Сергея Есенина, Николая Олейникова, Венедикта Ерофеева, комментариев к таким произведениям, как «Алмазный мой венец» Валентина Катаева, «Египетская марка» Мандельштама, «Три повести о Васе Куролесове» Юрия Коваля и его же «Недопеску», «Сквозь прощальные слезы» Тимура Кибирова, множества других работ. Только что в «Редакции Елены Шубиной» вышла новая книга Лекманова – «"Жизнь прошла. А молодость длится..." Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой "На берегах Невы"». Знаменитые мемуары Ирины Владимировны Одоевцевой (Гейнике; 1895-1990) впервые становятся предметом столь подробного и тщательного рассмотрения. Мы решили поговорить с Олегом Андершановичем об этой книге.

Вопросы задавал Данила Давыдов


Рассматривая ваши исследования (написанные в одиночку ли, в соавторстве ли), читатель обнаружит, что один из ваших излюбленных жанров – комментарий. Среди таковых обнаружатся и работы, связанные с мандельштамовскими произведениями, тестами других акмеистов, и книга, расшифровывающая подтексты кибировской поэмы… Среди этих работ есть и те, которые посвящены мемуарной прозе, причем текстам, ставшим во времена публикации отчасти даже культовыми. Я говорю про книги Валентина Катаева «Алмазный мой венец» и Ирины Одоевцевой «На берегах Невы». Чем обуславливается ваш выбор произведений и авторов, на которых вы обращаете комментаторский взор?

Я однажды для себя решил, что буду писать только такие книги, которые сам хотел бы прочитать. Это, конечно, не значит, что мне все мои работы нравятся, наоборот, спустя некоторое время я всегда вижу, чтó можно было бы в них исправить, про чтó написать еще (да и умные рецензенты подсказывают). Я сейчас говорю только про свое отчетливое ощущение – здесь важная лакуна, ее нужно обязательно заполнить. Так было с «Венцом» Катаева – сколько поколений читателей гадало, кого он спрятал под той или иной кличкой? Так было с прекрасной поэмой Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы» – мы с моим соавтором и другом Романом Лейбовым просто увидели, что студенты уже часто не понимают, какие песенные строки автор поэмы в ней издевательски перепевает, какие цитаты из классиков марксизма-ленинизма ернически обыгрывает... И мемуары Одоевцевой тоже – как пирожок в кэролловской сказке про Алису – просили: «Съешь нас!». То есть: «Ну, откомментируй же нас!»   

Чем вас занимает фигура Ирины Одоевцевой – только ли ее близостью к Гумилеву и позднему «Цеху поэтов»? Для вас она – скорее свидетель эпохи или литературная фигура, достойная отдельного внимания. Понимаю, что впадаю в дурной журнализм – для филолога не может быть важных и неважных авторов, само собой, но все-таки никто не отменял и саму историко-литературную значимость?

Все-таки Одоевцева для меня это, в первую очередь, автор увлекательных мемуаров о Гумилеве, Георгии Иванове, Мандельштаме, Лозинском, Бунине и других ее великих современниках. Между прочим, к поэзии русского модернизма многие юные и не юные читатели приходят именно через чтение ее воспоминаний. Еще Одоевцева была мне интересна, как персонаж детективной новеллы – она столько всякого про свой долитературный период наговорила и понаписала, что к правдивой информации пришлось пробиваться в несколько этапов и с большим трудом. Но, опираясь на находки Бориса Равдина и Анны Слащёвой, основную канву ее биографии мне в предисловии к книге все же удалось восстановить. А еще меня очень интересовал в связи с личностью Одоевцевой феномен человеческой памяти – что и как мы запоминаем, и почему мы запоминаем так, как запоминаем (этим в свое время много занимался Марк Блок). Попытаться в этом хоть немного разобраться, было очень увлекательной задачей.   

В продолжение предыдущего вопроса и немного в сторону – как вы оцениваете место Одоевцевой-поэтессы в ряду последышей русского модернизма, пришедших к сознательному творчеству либо перед революцией, либо после (я подразумеваю не только круг третьего «Цеха поэтов» и «Звучащей раковины», но и общий контекст)?

У Одоевцевой как у поэта (поэтессы? поэтки? – мне все равно, как говорить, выбирайте близкое вам) был дар легкости. Гумилев говорил про ее стихи – приятно, как орешки щелкать, и это, по-моему, весьма точная характеристика. Также нужно признать, что она одна из первых (еще – Владимир Познер) начала писать баллады на современные, газетные темы (порча водопровода, подмешивание толченого стекла в соль и т. п.). И уже после нее это сделал своим фирменным приемом молодой Николай Тихонов. 

Работая, в частности, над комментариями к мемуарной прозе, не создали ли вы – хотя бы для себя – некую систематику «воспоминательных стратегий» по признаку склонности к умолчанию, фантазированию и т.д.? И каково место мемуаров Одоевцевой в такой воображаемой систематике. И, раз уж пришлось к слову – а ее мужа Георгия Иванова в качестве мемуариста (известна репутация его воспоминаний как своего рода эталона недостоверности, как я понимаю, не во всем справедливая)?

Вот тут я могу снова вернуться к разговору о свойствах памяти.Человеческое сознание устроено так, что мы уже через час или два помним произошедшее с нами со значительными лакунами. Важнейшая разница между людьми состоит в том, чем они эти лакуны заполняют. Можно сознательно замещать реальные воспоминания ложными – чаще всего такими, которые по какой-либо причине нам «выгодны». Или делать то же самое, но не отдавая себе отчета в том, что лжем (или постепенно забывая, в чем и где мы лжем). Или – вольно или невольно – опираясь на воспоминания других очевидцев событий, подменяя свои воспоминания их свидетельствами. Или же, как это делала, например, Анна Ахматова, сознательно, усилием воли контролировать себя и пытаться «оставлять пробелы в судьбе» незаполненными, со специальной установкой на то, что воспоминания выйдут отрывочными, клочковатыми. Я думаю, что Одоевцева и в этом отношении была антиподом Ахматовой. Сознательно она выдумывала редко (в отличие от своего мужа Георгия Иванова), однако неизбежные провалы своей памяти заполняла в тексте приблизительными сведениями с легкостью необыкновенной. «Если <...> Вы вздумаете сромантизировать на наш общий с Жоржем (Ивановым. – О. Л.) счет, мы будем только польщены. Выдуманные биографии часто интереснее настоящих...» – опрометчиво (с точки зрения оценки ее собственных будущих мемуаров) наставляла Одоевцева Романа Гуля в письме от 26 сентября 1953 года.

Продолжая предыдущий вопрос: насколько вообще возможно говорить о воспоминаниях как об историко-литературном источнике – на эту тему есть разные мнения, каково ваше? Вообще при обращении к мемуарам (да и к любому источнику, впрочем) возникает сакраментальная проблема достоверности. Насколько такая проблема вообще разрешима?

Отчасти я уже ответил на этот вопрос, а к этому прибавлю еще вот что: конечно же, мы не можем восстановить события прошлого во всей их полноте, не можем сказать ни про одно событие – вот теперь мы знаем, как всё было на самом деле. Но все-таки у нас есть дневники со свежей фиксацией фактов, письма, «объективные» документы (свидетельства о рождении, смерти, окончании университета, etc), которые помогают нам попытаться осуществить реконструкцию прошлого. Или, скажем, мы можем прочесть несколько мемуарных описаний одного или того же события и попробовать путем сопоставительного анализа восстановить объективную картину. 
Но, повторюсь, мы должны всегда помнить: речь может идти только о попытках реконструкции объективного прошлого, а не о его полноценном «воскрешении».  

Так получилось, что, будучи переизданной в перестроечном Союзе (понятное дело, что первоиздание было доступно лишь единицам), книга Одоевцевой во многом сформировала читательский образ Николая Гумилева, оказавшись своего рода поздним преломлением, говоря словами Романа Тименчика, «гумилевского культа». Как вам видится эта сторона мемуарной стратегии Одоевцевой?

Я думаю, что вот как раз с этой задачей Одоевцева справилась на сто или даже сто пятьдесят процентов. Гумилева она знала прекрасно, написала о нем живо и интересно, и, как следствие, образ поэта получился у Одоевцевой чрезвычайно привлекательным, но без глянца. Пожалуй, самое острое место мемуаров – рассказы Одоевцевой об участии Гумилева в таганцевском заговоре, за эти фрагменты ее много раз упрекали во вранье. Я же уверен – сам Гумилев свято верил в то, что вступил в опасную контрреволюционную организацию. А то, что его деятельность на заговорщицком поприще в итоге свелась к нулю, это уже совсем другой разговор, который к мемуарам Одоевцевой прямого отношения не имеет.

Вы пишете о крайне негативном восприятии воспоминаний Одоевцевой со стороны Анны Ахматовой и ее позднего круга. В какой степени мы можем говорить здесь о своего рода «борьбе мифологий» вокруг модернистской эпохи и об отстаивании Ахматовой своего уникального места в ней (что в последнее время становится часто предметом деконструкции – от откровенно хамских опусов в духе «Анти-Ахматовой» до изящных работ Александра Жолковского с их характерным едва уловимым намеком на провокационность)?

Ахматова, безусловно, была к Одоевцевой пристрастна, что признала в своих «Записках» даже ближайшая ахматовская подруга Лидия Корнеевна Чуковская. К примеру, в одной из своих записных книжек Ахматова пишет, что ей непонятна «ненависть» Одоевцевой к Гумилеву. Помилуйте, какая ненависть, когда там только любовь и в нескольких случаях – мягкое подтрунивание? Но о «борьбе мифологий» я бы говорить поостерегся, все-таки слишком разного масштаба фигурами были Ахматова и Одоевцева. И в жизни Гумилева они занимали разное место – Одоевцева была «одной из», а Ахматова – в своем роде единственной. Между прочим, у Одоевцевой, в отличие от некоторых ее поздних апологетов, хватило вкуса и ума о таком положении вещей прямо написать в своей книге.

А что можно сказать об образе Осипа Мандельштама в «На берегах Невы»? Вы отмечаете, что о Мандельштаме Одоевцева могла судить вполне, так сказать, «с близкого расстояния», но все-таки возникает ощущение некоторой – намеренной или ненамеренной – карикатурности этого образа., но все-таки возникает ощущение некоторой – намеренной или ненамеренной – карикатурности этого образа.

Я думаю, что дело здесь не в Одоевцевой, а в общей тенденции восприятия личности Мандельштама современниками и, к сожалению, даже потомками. Вы не обратили внимание на то, как окарикатуривают мандельштамовский образ даже авторы хороших и уж точно сделанных с любовью памятников поэту? Между прочим, сам Мандельштам от такого к себе отношения страшно мучился, о чем пишет в своих мемуарах Эмма Герштейн. Однако в Мандельштаме, особенно в раннем, по-видимому, действительно было нечто такое, что провоцировало современников хихикать, недоумевать и сочинять анекдоты. И дело не только в антисемитизме некоторых символистов (блоковское знаменитое – «жидочек прячется, виден артист»), а в общем холерическом устройстве мандельштамовской личности. Новыми глазами поэта многие современники увидели лишь в тридцатые годы, но позднего Мандельштама Одоевцева ведь уже не знала. 

В какой степени вообще следует доверять той общей картине литературной жизни пореволюционного Петрограда, которую рисует Одоевцева? Вы пишете, что о разных своих героях Одоевцева была осведомлена в разной степени, но интересно и само включение или невключение имен в общий контекст.

В качестве первого этапа знакомства с петроградской культурой эпохи конца 1910-х – начала 1920-х годов мемуары Одоевцевой рекомендовать, безусловно, можно. Фактов она сознательно почти никогда не искажала, а когда у нее не хватало собственных впечатлений, внимательно читала мемуары современников и исследования филологов (прежде всего, Константина Мочульского), а потом клеила из них и своих собственных воспоминаний отличные коллажи-портреты. Надеюсь, что почти все ошибки памяти Одоевцевой выявлены в моем комментарии – для этого он во многом и составлялся. 
Нужно только учитывать, что Одоевцеву очень интересовали поэты, и не очень – прозаики. В частности, она даже не упоминает в своих мемуарах о Михаиле Зощенко, с которым занималась в литературной студии Гумилева. Единственное исключение в книге «На берегах Невы» – Алексей Ремизов. 

Вопрос, который может показаться данью моде, но это не так (здесь должен быть смайлик). Каково место Одоевцевой в рамках т.н. «женского письма»? Есть ли общие черты ее мемуарных книг и воспоминаний других писательниц-эмигранток – например, Нины Берберовой или Зинаиды Шаховской? И напротив, в чем, так сказать, ее самобытность?

Михаил Леонович Гаспаров в одной статье правильно написал, что определение «женская» идеально прикладывается к поэзии Марии Шкапской (современницы Одоевцевой, мелькающей на страницах книги «На берегах Невы»). В стиле мемуарной прозы Одоевцевой я ничего специфически «женского» не вижу. Вернее, так: то «женское», что оттуда вычленяется, по-моему, вычленяется слишком легко, чтобы об этом было интересно говорить. Впрочем, я вполне допускаю, что просто не владею соответствующей методикой, и можно под таким углом взглянув на «Берегах Невы», обнаружить нечто новое и объясняющее текст.  

Нет ли у вас каких-то наблюдений – есть ли связь между мемуарными текстами Одоевцевой и беллетристическими?

Как известно, Одоевцеву часто упрекали за то, что она бестрепетно вставляла в мемуары длиннейшие монологи своих героев (а в предисловии утверждала, что запомнила их «слово в слово»). В комментарии я показываю, что это не так – один и тот же монолог, скажем, Гумилева в журнальной редакции мемуаров и в книжной мог быть сформулирован разными словами. Одоевцева и сама понимала, что в данном случае сильно подставляется, но ничего изменять в «На берегах Невы» не стала. Я думаю, именно потому, что она считала: «без разговоров» – книжка неинтересная (помните в той же «Алисе»?) Это, в первую очередь, и объединяет ее мемуары с ее беллетристикой – главное, чтобы было интереснее. Если Гумилев входит в комнату, то навстречу ему должен попасться, как минимум, убийца немецкого посла Блюмкин. Ради «интереснее» Одоевцева и в стихах, и в романах, и в жизни готова была пожертвовать многим. Хотя и не всем.    

Нет ли у вас планов обратить комментаторский взор и на вторую мемуарную книгу Одоевцевой, «На берегах Сены»? По моим ощущениям, в ней ничуть не меньше, а возможно и больше «белых пятен», «зон умолчания» и «странных мест», нежели в первой…

Нет! Именно по той причине, о которой вы говорите. Комментарий к этой книге должен писать специалист по поэзии и прозе русского зарубежья, каковым я себя не считаю. Да и устал я немножко, если честно, от работы с мемуарами Одоевцевой. Пора за какую-нибудь совсем новую работу приниматься, какую-нибудь совсем новую лакуну пытаться ликвидировать.


скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 323
Опубликовано 23 окт 2020

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ