Колонка Эмиля Сокольского(
все статьи)
(О книге: Наталья Аришина. Общая тетрадь. – М.: Кругъ, 2019.)«Я всегда писала циклами, которые начинались и кончались сами по себе, – признаётся Наталья Аришина («Вместо предисловия»). – Стихотворение имеет тесные рамки, а цикл даёт возможность выговориться». И вот эти циклы («тетради», как называет их автор, или – скажу более традиционно – «книги стихов») собраны под одной обложкой именно такими, каковыми их хочет видеть автор сегодня, наверняка пересмотрев состав и композицию каждого.
Прочитал «Общую тетрадь» – и словно вся жизнь поэта прошла передо мной: не шумливая, не обременённая личными и общественными страстями, чуждая каким-либо демонстративным жестам и позёрству. Аришине не свойственна литературная игра, она не стремится поразить смелой метафорой, необычными образами, рифмами, её не интересуют модные тенденции и эксперимент. «Дневник» – вот как я вижу каждую её «тетрадь», которая заполнялась не торопясь – и действительно, в те дни, когда не выговариваться просто не получалось. Так, доверяя свои мысли и чувства бумаге, надеешься, что твоим строчкам внимают природа (а она окружает автора на протяжении всей книги) и тот, кто находится рядом, расположенный воспринимать и сопереживать.
Наталья Аришина пишет традиционно: у неё строго отрегулированный размер, аккуратные рифмы; она поэт гармонического склада. Многие стихи – как тихие песни, в которых понятно каждое слово и узнаваемо каждое чувство. Но если бы этим сомнительного свойства определением стихов только и можно было бы ограничиться, то не стоило бы и разговора заводить. Здесь всё гораздо значительней. У стихов Аришиной
есть свойство пробуждать в душе нечто, чему сначала не находишь названия. Радость? Грусть? Тревога? Смутное ощущение чего-то, испытанного когда-то? Да, все слова, все выражения понятны – но они идут в таком порядке, что дают знакомым явлениям какое-то иное звучание. Чувств-то узнаваемы – но они выражены в таких оттенках, что узнаваемы с удивлением: «да, было что-то со мной такое… только я не прочувствовал их глубину, такую их высоту и чистоту, не знал такого душевного – и даже физического просветления». Наверное, книгу Наталье Аришиной вполне мог бы иметь в виду Герцен, когда писал: «Стихами легко рассказывается то, чего не уловишь прозой… едва очерченная и замеченная форма, чуть слышный звук, не совсем пробуждённое чувство, ещё не мысль… в прозе просто совестно повторить этот лепет сердца и шёпот фантазии…» (Добавлю кстати: увы, Александр Иванович, писать о стихах как о прозе – давно уже не совестно). «На осиновых шатких мостках / комариная песня качалась, / пропадала в прибрежных кустах. / Вечер маялся, лето кончалось», – это из первых стихотворений в книге; возможно ли так сказать в прозе? Строки завораживают не меньше пастернаковских, где «плавает плач комариный» – и, пожалуй, больше «поют»: Пастернак динамичен, Аришина берёт широкое дыхание – и даже проговаривается: «комариная п е с н я». Но, впрочем, не в этом дело; да, у раннего Пастернака – фейерверки образов и метафор, у Аришиной – какая-то трепетная доверчивость, тихая певучесть; иногда прорываются звонкие нотки, но всегда она словно мягко останавливает себя: тише, тише... Так говорят, отторгнув от себя всё раздражающее, громкое, срочное. Всего четыре начальных строчки стихотворения – а уже проявлена заворожённость миром; в мотиве радости (ведь и зудение комаров представлено нам в романтическом ключе) проглядывает и мотив грусти – может быть, даже на грани тоски («вечер маялся, лето кончалось»). И несмотря на то, что время названо: конец лета, – есть в этих строчках что-то вневременное; так было, есть и будет всегда: тепло последних летних деньков, невидимые назойливые комарики, светлая печаль, – и каждый раз всё будет «узнаваться» заново, и ни единой минуты не пропадёт для души впустую; о том напрямую говорится в стихотворении «Шумит платан»: «Лишь я живу во времени ином. / В моих часах не двигаются стрелки…» Особенно наглядно эта атмосфера вневременности – а точнее, единения всех времён – выражена в «Каникулах поэта»:
Ландшафт богат. Кудрявые холмы,
полей пшеничных жёлтые лоскутья,
часовенка, пути и перепутья.
Вы здесь плутали, лучшие умы?
Безлюдье не гнетёт. По тишине
так стосковался, что не веришь чуду
покоя, вольницы, касатки в вышине.
Не сетуешь на глупую простуду. <…>
Чем дальше читаешь, тем страницы все теплей и теплей; хотя, конечно, в книге есть и о невесёлом: «Далеко ещё? Пути не знаю. / По ночам мучительно не сплю»; «Всюду пыль да песок. Сухо, пусто в оставленном доме»; «Что плакать о своём? Скопилось море слёз, / бушует по ночам, чтоб вырваться наружу»; порой метафорой душевного смятения выступает и почерк в «дневнике»: «На размокших страницах последней тетрадки / неразборчива лучшая строчка моя»; «Набросала каракули на шершавом листке? / Сопричастно заплакали облака вдалеке»… И всё же мерцает осторожная вера в возможность обрести душевный покой – и снова звучит протяжная песня:
Промчится стрелой мотоцикл запылённый –
и я поседею в дорожной пыли.
Ни юноша светлый, ни всадник влюблённый
не будут мерещиться в этой дали.
Холмы над Окою, холмы над Окою,
кувшинки цветут на прибрежной воде.
Не смею лелеять мечту о покое,
Не верю, что нету покоя нигде.
(«
Холмы над Окою»)
В общем, все стихи Аришиной — это утверждение внутреннего равновесия; о чем говорит и сам строй её речи, камерной – и в то же время полнозвучной, с динамичным стиховым темпом; а потому «Общую тетрадь» невозможно читать вполглаза, рассеянно, «по диагонали». Опираясь на мотивы Серебряного века (особенно на голос Ахматовой), обращаясь к своим современникам: например, к близкому ей по звучанию Владимиру Соколову (есть и стихотворение с упоминанием его имени: «Зацветает земля Соколова. / Серебрится жасмин под окном»), перекликаясь с убеждённым жизнелюбом Александром Кушнером («Я с вами согласна, что рай – как подъезд к Судаку…»), Аришина берёт свои собственные ноты, смотрит на всё своим зрением, – недаром любит путешествовать! Выше я привёл строки о средней полосе, но поэт особенно любит погружаться в атмосферу Причерноморья и Крыма, вбирая в себя любимые пейзажи. Аришину, пожалуй, можно назвать «пейзажным» поэтом; москвичка, она находит отдохновение на юге, на морских берегах, – отсюда немало добрых стихотворений-эскизов, стихотворений-акварелей; не случайно однажды обнаруживается неудержимый душевный подъем с оглядкой на Блока: «Мне совестно, что я безумно жить / хочу бесценный дней моих остаток». И длится упоение полнотой радости жизни среди природы благодатного края: «Когда живёшь у понта налегке / и ключ чужой квартиры – в кулаке, / взаймы берёшь щепотку розмарина, / вдыхаешь, трёшь, кидаешь в кипяток. / А кипарис прирученный высок…»; «Из фляги льется лучшее вино. / Луна не помещается в окно, / но вольно дышит небо над террасой», или – вот редкий образец верлибра: «ветку красного можжевельника / кто-то обронил по дороге / печальны серые обнажённые скалы… <…> у тумана схожего с тёплой овечьей шкурой / повадки волчьи а дыханье ледяное»/ А вот уже совсем откровенно проявляет себя Аришина как живописец, перевоплощаясь в персонажа своего стихотворения:
Здесь, на берегу, сыщется хибара,
чайник жестяной на дымящей печке,
здешних трав щепоть для заварки чая,
снасть для рыбалки. <…>
Рано поутру, надевая шорты,
раздаёт друзьям вкусные насмешки
живописей Корж. На plein air выносит
зонт и скамейку.
Пишет облаков белые рубахи,
рыбью требуху, раковин извивы,
вяленых бычков высохшие морды,
прядь ламинарий. <…>
(
«Переправа»)
«Общая тетрадь» выводит нас к чистой радости даже несмотря на то, что к радости примешивается печаль, мысль о том, что наши возможности со временем становятся весьма ограниченными, что наша жизнь – непрочна, скоротечна; но что делать? – без этого, как писал Кушнер, «вкус не тот, вино не пьется»…
Двор оглох от собачьего лая.
Ничего, что погода плохая.
Печь топи, но с огнём не шути.
И, соломки себе подстилая,
догорающей свечкой свети.
(«
Пять строк»)
Однако – ведь в часах поэта, живущего «во времени ином», «не двигаются стрелки», более того:
<…>
Их заводить не стоит на заре,
к античности спускаясь на раскопки,
туда, где пшат – в шуршащем серебре,
а бабочки мечтательны и робки.
(«
Шумит платан»)
Пшат – название пахучего южного дерева, античность здесь – возможно, остатки древней Горгиппии в черте современной Анапы. Прогулка на заре к античному городу, где серебрится пшат и порхают мечтательно-робкие бабочки, пение гармоничных стихов, – как это много для счастья! Но есть и другое счастье: вспоминать об этом, жить этим, поскольку оно – навечно в душе:
Когда дует западный ветер,
бередя задремавшую память…
Ничего отменить невозможно?
Ничего изменить невозможно?
Ветер, ветер на всём белом свете.
(
«Когда дует западный ветер»)
Не отменить, ни изменить. Тем более что пережитое – собрано в книге.
Теперь оно – неотменимое, неизменное – и для нас, – для тех, кто её прочитал.
скачать dle 12.1
