Редактор: Ольга Девш(О рассказе: Денис Осокин. Ветлуга // Огородные пугала с ноября по март. М.: АСТ, 2019; Октябрь, № 8, 2008.)Анна Жучкова. «Овсянки» — так называлась повесть, которая стала началом моего знакомства с творчеством Дениса Осокина. Она показалась мне интересным экспериментом по просвечиванию современности язычеством. Дорогу жизни Осокин показывал через обряды мерян: «через клетку, через овсянок я смотрел на дорогу», птицы в фольклоре — символ иномирья. Но и обряды, и сами меряне у Осокина — художественная условность. Миф придуманный, не настоящий: «вода — сама жизнь. и утонуть — значит в ней задохнуться: одновременно от радости нежности и тоски. <…> мы не верим в жизнь после смерти. И только утонувшие продолжают жить — в воде и вблизи от берега».
Сначала я думала, что в этом может быть особая красота его текстов. Но чем дальше, тем больше условность мифа стала вызывать недоверие. Осокин не фольклорист, он не работает с живым образом мира, а постмодернистски конструирует
нечто похожее на миф. Неживое.
Зато — и поэтому — его тексты хороши в экранизациях. Когда к голой сетке сконструированного мифа добавляется живой образ. Как в «Небесных женах луговых мари». Там тоже много приблизительности и недостоверности, но сами марийцы, их лица, их природа, их сегодняшнесть — реальны.
В рассказе «Ветлуга» умозрительная искусственность очевидна. Какой-то пост «с конца ноября до нового года <...> что-то вроде моего личного священного месяца рамазан», во время которого герой питается квашеной капустой и клюквой; песня из репертуара Людмилы Зыкиной про утушку; шаманские приговоры «кэрани кэрани на восточной горе кэрани кэрани взлетающая ввысь птица кэрани кэрани барсук манмоо...»; и в финале — задабривание духа реки брошенной в воду водочной бутылкой.
Обобщенно-поверхностный миф — это миф никакой. Не зовущий. Ни будоражащий.
Приведу сравнение из самого рассказа. Герой покупает в аптеке сушеные травы, чтобы пить травяной чай, и любовно описывает их: каждая трава имеет свой вид, свой запах, свое изображение на аптечной коробочке. Мог бы герой пить чай с травой вообще, без имени, запаха и вкуса? Нет, конечно. Это было бы сено. Так же не работает и «миф вообще». Это пустое место. Симулякр.
Если миф не сильная сторона рассказа, то что в нем хорошего? Медленный темп. Его нельзя прочитать быстро, потому что Осокин соединяет слова в текст не логикой, а интонацией и ассоциацией. Перескочи абзац — и мысль потеряется. Надо возвращаться, подхватывать кончик этой веревочки и тянуть ее дальше. Повторы, утушки, люли-люли и прочая орнаментальность на первый взгляд напоминают модернистское говорение и поток сознания, но это не оно. Потому что нет суггестии, погружения в бессознательное. Конструкт. Травка без запаха и вкуса. Форма без содержания.
Организующий и речь, и рассказ прием один — повтор. Все держится на нем. Ветлуга, Ветлуга, Ветлуга, капуста, капуста, травки, травки, пост, пост. Это напоминает о-очень растянутый пост в личном блоге, а еще — манеру курицы долго-долго рассказывать о том, что она снесла яйцо:: кооо-ко-ко-ко-ко-ко-ко-ко-кооо!
Действительно, если курица один раз скажет: «ко!», мало кто заметит. Ну, «ко» и «ко», подумаешь. А вот когда она громко, горделиво, с одной и той же интонацией повторяет: «я-я-я снесла, яйцоо, даа, яйцо, яйцоо!» — поневоле думаешь: нелегко тебе далось это яйцо. Трудяга ты, уважаю!
Александр Евсюков. Я впервые прочитал Дениса Осокина в году, наверное, 2002-2003. Его первая публикация после «Дебюта» называлась «Ангелы и революция». И уже тогда, при интересной манере, было ощущение пошлости. Хотя там была стилизация под революционную эпоху, под речь двадцатых годов, но запомнились, например, женщины, каждая из которых носит под юбкой чернильницу, и неотвязное ощущение пошлости.
И в рассказе «Ветлуга», при попытке эстетизации многих моментов, эта же пошлость возникает и эстетизацией только усиливается.
Начало и б
ольшая половина рассказа погружают в атмосферу скуки и малособытийности. Герою нечем заняться, его ничего особенно не интересует. Он пытается позвонить в какой-то поселок на другом конце страны, может быть, куда-то съездить, развеяться, но никаких важных, глобальных ощущений, какой-то красоты он оттуда не привозит. Достаточно типовые туристические впечатления — и практически ничем меня это не обогащает. Первый случай с Наташей выглядит очень-очень пошло. Причем это не какие-то разбитые иллюзии — мол, я думал о женщине возвышенно, а она оказалась иной — нет, здесь проходняк, секс от нечего делать. И потом, тоже от предельной какой-то скуки — ну давай поженимся, что нам еще с тобой остается.
Все, что можно, автор наряжает в эстетические одежды, мол, приезжие ветлужане — особая порода. И смотрится это очень неестественно.
Рассказ как что-то живое и неожиданное для меня начался эпизодом с попугаем, которого герою преподнесли девочки. Я встрепенулся, вот пошло что-то интересное, но оно закончилось раньше финала рассказа. В принципе, рассказ был бы интересным страницы на полторы-две, а он растянут примерно на девять. Ощущение негармоничной малособытийности и эстетства не к месту. И оставляет чувство подмены. Действительно, симулятор высокой, многозначительной литературы.
Арсений Гончуков. Я думал о том, какой будет литература будущего. При исчерпанности тем, при тяжеловесности постоянно повторяющихся приемов, при том, что все уже найдено и три раза прожевано. И когда я читал этот рассказ, мне показалось, что именно такой она и будет. Здесь автор приглашает нас — достаточно мягко, неагрессивно, в свой мир. Не скажу игрушечный, но очень уютный, созданный своими руками. Герой уехал из Нижнего Новгорода в эту маленькую Ветлугу, там поселился. Такая самодельная жизнь. Я ему даже позавидовал. У меня было несколько попыток уехать из Москвы — но иррациональных. Денис мой ровесник. И я был на реке Ветлуге, однажды там чуть не утонул. И вот он рассказывает про эту жизнь, про свой опыт, что он там пьет, как ест капустку... Мне это не кажется авторским нарциссизмом, как в автофикшн. Милые подробности не вызвали отторжения. Напротив, наш мир глобально расширяется, становится с каждым годом все более универсальным и однообразным — примерно один и тот же бургер можно купить в любой точке мира. Здесь же молодой парень находит небольшой уголок, свой собственный мир — и его под себя обуючивает. Наполняет собой, насыщает и там живет. Мне очень симпатичен этот подход — создать себе уютную странноватую норку, изолированную и не похожую на остальной мир.
Мне нравится экологичность маленькой жизни, которая хочет быть в гармонии со средой, с маленьким городком, с рекой. В финале задабривание бога реки мне кажется очень трогательной, ироничной сценой — герои водку и ромовую бабу кидают в реку, пытаясь заговорить божество. Понятно, что это все не очень серьезно. Но и не насмешка.
Авторский мир и те принципы, на которых он строится, мне нравятся. Что касается художественной стороны, наверное, рассказ написан вязко, где-то неклюже, много секса, эротики. Осокин молодым еще писал его, до тридцати...
Некоторые художественные образы мне показались удачно найденными. Как он хочет воспитывать дочку тем, что станет зажигать каждый вечер лампу. Что у него есть традиция священного месяца декабря. Я, может быть, тоже бы так хотел. Я живу один и мне понятны травы в чашках, которые он не хочет выкидывать. Это может быть просто красиво. Эти образы и художественные находки я воспринял как способы, которые расширяют мое понимание пространства.
И последнее — очень важная мысль, когда он говорит про Чебоксары («Шупашкар»). Я тоже знаю это забавное название и видел эту бабу огромную, на которой написано «живите в мире, люди». И в конце, у реки, он просит: «в этом твоем любимом городе у твоей реки разреши нам долгую жизнь — долгую и счастливую...»
Пусть этот рассказ не гениальный, но он о простых и важных вещах, не только о поиске собственного пространства, но о любви и счастье. Герой нашёл свою Наташу, он составляет из ее тела буквы. Это трогательно и здорово.
Александр Евсюков. Есть популярное сейчас понятие — хюгге. То, что делает в рассказе герой — что-то близкое датскому хюгге, но, правда, такое, в котором мне было бы неуютно находиться. Неуютно даже просто как читателю.
Анна Жучкова. Две вещи, которым я в рассказе «не верю». Первая: герои просят помощи бога реки — и кидают туда бутылку. Бесит! Если я люблю природу, я не кидаю в реку бутылки. Мы каждый год живем на Волге, в палатках, и представить, что можно кинуть в реку бутылку, я не могу. Второй момент — про «любоваться декабрем». В мифологии зима — время смерти. Новый год — праздник мертвых. Может, здесь специально подчеркивается связь с потусторонним? Осокин ведь любит подсвечивать жизнь смертью. Если же этот зимний пост и декабрьский роман с Наташей символизируют любовь и жизнь, то это странно. Потому что у славян зимние обряды связаны с мертвыми, а не с любовью и жизнью.
Ольга Маркарян. У меня вызывает неуважение такой текст — и литературное, и человеческое. Потому что с человеческой точки зрения — это пропаганда дешевого выхода, который в действительности не работает. И хотя Арсений сказал, что этот путь наметить важно, но он уже миллион раз намечен, и те, кто хотят жить в иркутской области, в деревне со старообрядцами — уже давно там находятся. То есть ничего этот путь не открывает: тем более единение с травами из пакетика, а не с травами из Сибири.
Стиль ложно мелодраматичный, на который имеет право только жанр сериала или мелодрамы (потому что не претендует на истину). Меня убило самое последнее слово текста — «жена». Мы должны проникнуться, что он Наташу впервые называет женой. Даже писатель, который все себе позволил, не мог позволить себе еще так припечатать эту жену. Это уже совсем пошло.
Хотя мне кажется, человек очень хорошо пишет. И вот самое ужасное, что помимо того, что он нам предлагает человечески фальшивый путь, он еще предлагает и литературно фальшивый, потому что это не прозаическая поэзия и поэтическая проза, как сказано в предисловии. Это проза, которая хорошо написана, и она поэтическая, как любая хорошо написанная проза. Но ведь это хорошо написанное можно множить бесконечно.
В прошлый раз мы говорили о тексте Елены Долгопят про ребенка и о том, что говорить от имени ребенка легко — это маска. Но там автор не шел за маской. Здесь же рассказ ведется от имени как бы святого. И это еще более страшная маска, потому что можно множить любые образы, можно красиво писать, можно не ставить заглавных букв — а в действительности это просто игра на своем, как мне кажется, очень неслабом таланте. Судя по этому тексту, писатель не хочет делать ничего, кроме как потреблять свой талант. И это страшный путь.
Елена Сафронова. Вторичность, литературная вторичность. Как ни удивительно, этот вычурный текст написан простым, если не примитивным языком. Но грамматически нестандартно, с жонглированием, с пренебрежением знаками препинания. Я такой прием не люблю, считаю его дешёвым. И тексты, где насилуют русскую грамматику в изощрённой форме, на меня никогда не производят впечатления уникальности, наоборот, на меня они производят впечатление похожести друг на друга.
Когда я углубилась в этот текст, то поняла, что нечто подобное уже читала — «Горизонтальное положение» Данилова. Родство не столько в писчей манере, но в концепции рассказа и сути отражаемых событий. Для меня эти тексты — практически близнецы-братья. И там, и там язык довольно искусственный. Данилов свой слог намеренно ломает и приводит к какому-то формуляру. Осокин более поэтичен, но только на первый взгляд. Так, как написан рассказ «Ветлуга», люди не говорят и даже не думают. Рассказ сводится к скрину мыслей и чувств в определенный период жизни лирического героя, в его случае — в декабре. Точно так же, как роман (повесть) Данилова сосредоточен на коротком периоде его жизни. Этот лирический посыл невозможно назвать оригинальным. Более того, для меня он не слишком уважительная причина сочинять текст. И к этому я еще вернусь.
Второй аналог ветлугинского текста отыскался в далеком прошлом в другой стране. Помните «Посмертные записки Пиквикского клуба»? Там был персонаж Альфред Джингль, который говорил именно так — через постоянные тире резкими отрывистыми выкриками, которые сам же Диккенс называл «телеграфными». То есть Джингль, когда говорил, будто посылал собеседникам телеграммы. Осокин пишет именно так. Но дело в том, что у Диккенса особая речь придана Джинглю для того, чтобы подчеркнуть его отличие от других персонажей. Он оказался злодеем и подлецом, чьи интриги погубили Пиквикский клуб. Его особая речь — это маркер нехорошего человека. Там я это понимаю.
А здесь не понимаю. Причем отдельные реплики в телеграфном стиле — это совсем не то, что целый рассказ в таком стиле. На протяжении длинного текста я устаю от бесконечных тире, от пренебрежения знаками препинания, забытых запятых, точек, стоящих достаточно произвольно. И для меня в этом нет ни поэтичности, ни какой-то весомости. Эта история практически историей не является, а является бытописанием человека в нелучший период его жизни. Это даже не жизнь, а бытовуха. И я не нахожу весомых обоснований того, что эта бытовуха должна быть выражена таким вычурным слогом.
Я не воспринимаю подобную прозу как прозу, как некое художественное достижение. На мой взгляд, в такой прозе должен быть либо подтекст, либо некое прикладное значение. Или волхование, или заговор, или поток сознания. Когда таким образом родились на свет «Овсянки», то, Аня правильно говорила, это было какое-то введение язычества в наш мир, разговор с душой народа. Там все это было хорошо, на месте. Здесь мы не видим разговора с душой народа, потому что вся душа народа сводится к описанию психологии одного человека, причем сам по себе он не представитель древнего знания, а просто во что-то играет. И потому для меня этот текст весьма эгоцентричен. Не факт, что автор отождествляет себя с лирическим героем, но рассказ буквально пронизан местоимением «я». Вот кто готов ответить на вопрос, это эгоцентричность или гуманизм? Гуманистическое внимание к маленькому человечку или глубинная эгоцентричность, сосредоточенность на «я» и забвение всего остального? Меня утомляет сосредоточенность не только Осокина, но и всей современной прозы на внутренних переживаниях человека, на его биографии, чувствах, ассоциациях. Я уже не думаю, что это гуманизм. Я думаю, что эта проза очень антропоцентрична и, в сущности, обедняет мир до одного человека, как будто остальных в мире нет. Как будто Ветлуга существует только затем, чтобы мы узнали, что о ней думает и какой ее видит герой Осокина. А вообще-то Ветлуга — объективная данность. И мне был бы интересен этот городок в обыкновенном описании, а не в преломлении взгляда человека, сосредоточенного только на себе, на своих играх с мифологией, на своем сексе с Наташей.
И рассказ обрывается внезапно. Он достаточно монотонен, и если в этой монотонности еще можно проследить завязку, то я не могу проследить развитие сюжета, кульминацию и катарсис, то есть то, что считается неотъемлемым свойством не просто хорошей, а нормальной прозы. Мы можем предположить, что кульминация там, где герои кормят духа реки. Арсений говорил, что им в этом мире будет тепло и уютно, потому что они его сами построили, потому что они все сделали, чтобы задобрить дух этого мира.
Знаете, не факт. Во-первых, потому что это точно не прописано и предполагается домысливать. То, что они кинули в реку пустую бутылку и ромовую бабу — это может быть все, что угодно. От дьявольского соблазна до шутки нечисти. Абсолютно не факт, что это кульминация и хороший знак. Весь рассказ написан монотонно, уныло и на одной и той же ноте. И в финале не делается лексический или семантический акцент на том, что это хорошо и это просветление.
Оля Маркарян отрицала, что рассказ написан поэтической прозой, и я с ней соглашусь. Вообще определение поэтической прозы достаточно растяжимо, и одно из наиболее популярных объяснений в том, что нельзя из рассказа удалить ни одного слова. Но отсюда можно и удалить какие-то слова, и добавить, и, самое страшное, что этот рассказ можно в том же духе продолжать дальше. Декабрь, январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август.
Одним словом, я не вижу здесь литературной формы, но Осокин уже достаточно много написал, чтобы мы могли считать, что это его стиль. Его право писать таким стилем, мое право — считать, что такой стиль не самодостаточен.
Валерия Пустовая. Очень интересные Лена задает вопросы. И они интересны для меня тем, что в рассказе принципиально не срабатывают — магия рассказа просочится через сито таких вопросов. Проза Осокина работает мимо наших повествовательных схем, схем развития героя, она как бы все время не про то, про что ждешь. Здесь можно, в принципе, докопаться и выделить внутренний конфликт героя, который говорит: я устал сам от себя, все у меня болит, я слишком много себе позволил, и я хочу уйти в этот пост, чтобы как-то очиститься. Можно найти некое развитие, кульминацию выделить ту или иную, можно подумать, стоит ли бросать бутылки в реку. Но мне кажется, что все это не будет иметь связи с тем, ради чего рассказ написан, чем напоен.
Сам Осокин пишет, что это прозрачная книга — «Ветлуга», а оказывается непрозрачная, не для всех прозрачная. Когда я выбирала ее для нашего обсуждения, я долго колебалась, но выбрала за то, что в ней нет того, чего ждала Аня — народной, фольклорной образности. Осокина эта связь с народной образностью слишком прикрывает. Прикрывает его такого, какой он есть. А он для меня — это такая милующая Ветлуга. В середине рассказа есть абзац, посвященный милующей ветле, — это ветла, которая милует, которая не наказывает и отпускает в новую жизнь. Мне кажется, это идеальный символ его прозы. Прозы, которая милует, в которой все разрешено. В ней нет напряжения конфликта, преодоления, перешагивания через себя, нет борьбы. Это проза гармонического слияния со средой, и я согласна, что эту среду создает сам человек. Каким образом? Мне кажется, здесь действует логика поэтических связей и выделения предметов, каждый из которых светится штучной магией. Штучен сам автор, который разгуливает в женских носках и засовывает ноги в тазик с шишками. Штучна Наташа, которую надо нести после интимного контакта, распевая «Утушку». Штучен даже рынок, даже капуста (которой мне всегда хочется после этого рассказа) — это не обиходная деталь, не средство для того, чтобы перестать мясо жрать, курить, выпивать и похрустеть чем-то полезным. Капуста — это ключ. В прозе Осокина все предметы — ключи к гармонии, к постижению мира, не логическому, а магически-поэтическому. Когда он пишет, что, чтобы воспитать Светлану, надо каждый вечер включать керосиновую лампу, он приводит личные свои поэтические ассоциации. Керосиновая лампа занимает определённое место в творчестве Осокина. Если почитать другие его тексты, мы встретим след и свет этой лампы. И это магия не народная, а очень личная. Когда магия народная, мы можем почитать какие-то труды и докопаться до некоего корневого смысла, к которой магия приобщала бы нас. Но керосиновая лампа Светланы, воспитание ребенка и гармонизация судьбы для Осокина — это личный стиль, личные ассоциации и личная поэтическая магия.
Меня удивило, как много в «Ветлуге» пространства «бы», как много несовершенных путешествий, не написанных книг. Даже Светлана — дочь, которая еще не родилась, а ей уже исправляют судьбу — это пространство «бы». Языки, которых он не знает, любовь, которая никак не превратится в брак. И сам пост этот декабрьский — по сути, рассказ о том, как этот пост не получился. Здесь все не удалось, не совершилось, не сделалось. Но при этом обо всем том, что не сделалось, очень много говорится. И это великолепно погружает нас в пространство «бы», рассказ прорастает нитями ассоциаций, которые бегут, бегут, бегут — и его жизнь в посту, в уединении вдруг кажется огромной, полной. Тянется в разные города, дотягивается до разных людей. Ему дороги даже девочки-студенточки, курящие на остановке. Это полнота жизни, которая наблюдается вроде бы в скупом, постном, замкнутом на себе существовании человека.
Осокин никогда не закрывает ни глаза, ни сердце от окружающего мира. И уход в уединение для него — это не отсечение себя от мира, а наоборот, раскрытие себя миру. Мне кажется, этот рассказ про чуткость к миру и времени.
«Овсянки» более употребимы, поэтому по ним сняли фильм. Их можно потребить в качестве сюжета, в качестве мифа, в качестве нашей истории. Этим можно занять дискуссию, взволновать народные умы. А «Ветлугу» очень трудно потребить, поэтому я ее и выбрала. Это Осокин поэтически-чудесный, в которого надо вслушаться. Тут нужно медленное чтение. Чуткость к моменту, которую постигает рассказчик. Чуткость к новым созвучиям, и связям, и функциям вещей.
Тут говорили про бутылку. Мне кажется, это восстановление новых связей вещей — бросить бутылку богу реки, и он будет ею стучать, как колотушкой, по ногам пьяных, чтобы они не топились в реке. Для меня это новый и прекрасный образ бутылки водки. Я в этот момент совершенно не думаю о том, бросили ли они ее реально, потому что это тоже пространство «бы» — новых связей, новых ассоциаций.
Для меня магия прозы Осокина в том, что он знает, как восстанавливать правильные связи между вещами и предметами. Но сами эти связи поэтические. С одной стороны, магия — это вроде как объективно данное. И она делает Осокина фольклорным, волшебным, сказочным. Но когда пытаешься приобщиться к этой магии, то понимаешь — блин, эти связи я бы так не провел, это Осокин их так провел. Это поэзия, которая заполняет заново пустые формочки магии. Ранний Осокин крайне магичен. Его первые тексты просто сверкают магией. Но впоследствии он от этого уходит. Потому что магия делала его мир жестким, неавторским и немножко формульным. Уход от формульности — это рассказы типа «Ветлуги», «Анемонов», «Скатов».
Для меня это рассказ о новом правильном. Что было неправильно выходить из поста в декабре, но стало правильным выйти. Если бы он этого не сделал, он бы отверг дары декабря. Он отверг бы то чудо жизни, которое само пришло ему в руки. За это счастье он не боролся. Для этого счастья ничего не сделал вообще. Он дождался, пока жизнь созрела и приплыла к нему. Он дождался дорог декабря и жизни. И это новая гармония. Потому что дисгармония приходит тогда, когда мы хотим что-то сделать со своей жизнью. Хотим как-то перебороть, переломить себя, окружающих, по-новому отношения построить. От этого возникает истеричное чувство жизни. Ты постоянно во вражде, тебе все время надо победить кого-то. А здесь не надо побеждать жизнь. Нужна только чуткость, прислушивание к внутренней природе вещей.
Ольга Маркарян. Дело же не в том, что мы навязываем какую-то схему своего сознания автору, а в том, что мы видим в этом фикцию. Дело не в том, что он нам предлагает, а в том, что мы не верим самому этому предложению.
Валерия Пустовая. Тебя возмутило слово «жена» в конце. Меня абсолютно не возмутило. Текст об этом. О любви. О том, что не было, но — стало. Был один, стало двое. Был заперт от всего, а сейчас вызовет соседей, знакомых, чтобы перевозить пианино. Возникло новое правильное. Было правильно быть одному, стало правильно быть вдвоем. Пришло время, и декабрь сказал — пора. И она стала женой. А мы перегружаем слово «жена» в конце. Мы начитались слишком много про жену. А это просто жена, женщина, ставшая своей женщиной.
Ольга Маркарян. Мне кажется, это не наша начитанность и не наши какие-то требования. Просто если так, как ты говоришь, и человек вдруг вспомнит — о! была у меня Наташка, вроде она ничего, — пойдет и женится, то из-за этого будет совершенно косая, перекошенная жизнь. Вот Алексей Иванов написал «Географа», где есть слово «святой» и то же желание ощущений, но там есть жизнь. И мы можем ему поверить, потому что там есть привходящие обстоятельства. А здесь эти обстоятельства сняты. И дано решение, которое не сработает. Ни литературно, ни жизненно. Мне не кажется, что это схема нашего восприятия.
Валерия Пустовая. «Географ глобус пропил» — очень этический текст. Там гениальный этический посыл, что никто не должен быть заложником чужого счастья. Мощный этический рассказ про мучительные отношения, победы и проигрыши. Тут совершенно этого нет. Тут поэтическая наполненность. Это как поэзия о любви. Здесь нет сюжетности. Наташа такая же гармоничная среда для него, как Ветлуга. И он для нее среда гармоничная. Я так это вижу.
Евгения Тидеман. Я не вижу обязательности сюжетной линии даже в том, что было одиночество, а стало неодиночество. Даже если бы не сложилось у них это неодиночество, меня бы все устроило. Это первый за все наши обсуждения автор, которого я хочу читать дальше. Наконец-то это тот человек, который смог сформулировать то, что я сама прожила. Когда я приезжаю в старые города, у меня такие же эмоции, я тоже начинаю думать — может, пожить тут? И у меня такая же мифология начинает внутри развиваться... Я не хочу сказать, что чувствую все как Осокин. Но этот взгляд на жизнь мне близок — медитация, которая может идти в монотонности. И мне не нужно в этой монотонности какого-то прорыва.
Вспомнился Керуак, которого я очень люблю, у которого бесконечно одно и то же могу читать. Хотя стилистически это совсем не Керуак. Но напоминает тот же поток — монотонностью и необязательностью сюжета. У Керуака там всякие перипетии, но морали никакой. Мораль там одна — жизнь. Живая жизнь. И как я к ней прикасаюсь, как я от нее отталкиваюсь, отражаюсь. Сплетения, течения, схождения, расхождения, как музыка.
Для меня важно, что в рассказе — декабрь. Я люблю ноябрь — самый опустошённый месяц, когда все ходят грустные и ничего не находят. А это же самое клевое — увидеть ресурс во времени пустоты. Для меня это буддийская немного тема. И с декабрем соглашусь, когда все тихо и ты сам себя сохраняешь.
И меня поразила достоверность. Я знаю Коношу. В Коноше есть железнодорожный разъезд и три дома. И там реально живет Виктор. Мамонтов его фамилия. А Осокин пишет: «не позвонить ли виктору в коношу? коноша — узловая станция северной железной дороги». Для меня это было суперкруто. Прорвалась реальная жизнь.
Для меня есть свое обаяние в старых городах, в разрухе. В тростниках, которые растут среди Тулы. Я очень люблю тростинки среди Тулы, потому это такой... портрет России.
Согласна с Лерой, что это поэтический поток. И даже интонация здесь поэтическая. Когда заканчивается очередной абзац — интонация утверждает какую-то эмоцию, как разрешение в музыке, знаете? Раз — и он мне ее подарил.
Михаил Хлебников. Соглашусь со всеми, кто выступал. Все сказали хорошо и правильно. Бывает и так, бывает и так. Реплику Елены хотел бы дополнить. Диккенса я очень люблю и, вспоминая «Посмертные записки Пиквикского клуба», скажу, что в конце Джингль раскаялся, переродился и отправился на перевоспитание куда-то, чуть ли не в колонию, так тогда был модно.
Елена Сафронова. Это очень типичный для Диккенса сентиментальный ход. Его за сентиментальность всегда ругали. Что он был неподкупен в описании жизненного дерьма, а потом все хорошие люди получали по заслугам, а плохие раскаивались, что очень снижало социальный пафос.
Михаил Хлебников. Да. Про Диккенса я могу много говорить. Итак, когда я открыл книгу Осокина (я, кстати, не только этот рассказ, а всю книгу прочитал, по-пионерски, можно сказать) меня многие вещи отталкивали — эта игра со шрифтами, постоянные тире, заглавные незаглавные буквы... Это очень близко к русской прозе 20-х годов. Тот самый телеграфный стиль — Пильняк, Всеволод Иванов. Но эти авторы, в общем, и остались там, в двадцатых годах. Кто сейчас читает Пильняка, кому нужен Всеволод Иванов? Пробрасывая связь — Осокин Денис хороший писатель для писателей. У него можно что-то подсмотреть, взять какие-то отдельные образы. Но писателя, имеющего свою аудиторию, которая будет ждать выхода его книг, по-моему, здесь нет, потому что это все-таки сделано и есть элемент искусственности.
Денис — это писатель, который должен раз в семь лет выпускать книгу. Небольшим тиражом. Немного страниц должно быть — страниц сто пятьдесят. Она должна получать хорошую премию, но не очень известную. Кто-то из критиков должен ее прочитать и написать хорошую рецензию — свой текст про эту книгу, потому что она рождает ассоциации.
Денис нас рассказами, в отличие от Павла Селукова, не заваливает. Это авторская стратегия. Она правильная, и верная. Потому что это вещь штучная. Она штучно должна и подаваться. Для своего штучного же читателя.
Хотя я не люблю, если честно, мифологизацию. Зачем мне изложение языческих верований в сниженной фолк-хистори? Я лучше Мирча Элиаде почитаю.
Что касается бытовой заполненности... этого чувства не родилось. Александр сказал о хюгге, а я опять вспоминаю наших авторов. Я очень люблю читать Розанова. В «Опавших листьях» у него сказано о том, как сквозь быт открывается бытие. Но у Осокина я этого не увидел. Я увидел некоторую искусственность — с этим чаем, с декабрем. Вспомнился почему-то Гоголь, «Записки сумасшедшего». Здесь можно все подогнать, все скомпилировать:
наташа. просыпайся. мы заварили чай. наташа. это чай зеленый. зеленый чай из коробки.
Здесь есть элементы бытовой жизни, но нет достоверности. На мой взгляд, это чистый конструкт. Осокин, наверное, очень хорошо выезжал за счет мифологизации в ранних вещах. Она вывозила, давала оригинальность. Но этот рассказ — прочитал и забыл. Забыл про Наташу, про Ветлугу.
Единственное, о чем Денис пишет с душой и его это волнует — тема секса. Здесь он хорош, молодец. В русской литературе про секс написано мало или плохо, или мало и плохо. Вот если Денису попробовать себя как автору честных эротических рассказов... Когда он говорит о теле — тут у него все прет, ему интересно, ему хорошо. Но зачем тогда, Денис, ты написал все предыдущие буквы? И зачем ты расставил эти тире?
Ну вот не ощутил я ту магию. Может, она проскочила мимо меня. В этом плане, я, может, и ограничен, но я не почувствовал той самой глубины. Не нырнул в Ветлугу, не получил удар бутылкой по голове, чтобы сказать, что да, хорошо. Не ощутил комфортность пространства. А увидел просто неплохо сконструированный текст, в какой-то степени заданный, немножко кокетливый, естественно, являющийся литературой — в том плане, что именно литературой. Здесь, мне кажется, идет некая игра с читателем. Приглашение к усложнению, за которым не скрываются большие глубины. Такая игра. Видимо, я не читатель Осокина, поэтому с благодарностью прочитал, узнал, но продолжать вряд ли буду.
Александр Евсюков. Хотел бы уточнить: сцены секса написаны хорошо или просто видно, что автору интересно?
Михаил Хлебников. Мне кажется, они и написаны хорошо, и автора это волнует. В русской литературе не помню, чтобы кто-то мог с такой долей натурализма описать... У него даже есть стихотворение неплохое о самоудовлетворении супруги. Извините. Ну, чувствуется — человек писал и душа его горела.
Валерия Пустовая. В «Овсянках» поминание умершей жены происходит через воспоминание самого интимного, дорогого её мужу, и это такая мифологическая реабилитация телесности. Здесь нет разницы между любить женщину и фигурно лепить ее, простите, половые губы. Вот я сейчас говорю «простите», но у Осокина нет никакого простите, у него это и есть то, через что выражается любовь. Эта та нераздельность, которая важна в магическом мире. Не просто эротика, а то, через что выражается любовь. Женское тело — ключ любви.
Сергей Баталов. Для меня это проза поэтическая, лирическая. Тут, наверное, сложно подходить с теми мерками, с которыми мы подходим к обычным рассказам. Это просто поток впечатлений героя, поток его сознания, и многое остается за кадром. О герое, по сути, мы ничего и не знаем. Мы видим его уже в Ветлуге, он держит пост и потом встречает Наташу — всё, что нам известно. Это именно лирические впечатления, отражение той или иной действительности, которая остается за кадром.
Говорили, что в этом рассказе нет мифологии, которая Осокину свойственна, но, мне кажется, она все-таки есть. Ветлуга — это история о движении героя к встрече со своей половиной, с женщиной. Образ Ветлуги — он ведь возникает и как город, и как река, и в какой-то степени это Наташа. Образ женского начала, к встрече с которым движется герой. И заканчивается история тем, что он просит благословения у местного духа, чтобы он смог с этой Наташей жить вместе. Так что, мне кажется, это очень мифологическая история этнического восприятия мира, что свойственно всей прозе Осокина.
Елена Сафронова. То есть Осокин здесь развивает собственную мифологию, отличную от той, что прослеживалась в «Овсянках»?
Сергей Баталов: Я думаю, это все развитие одной темы. Я когда-то смотрел фильм «Овсянки», мне кажется, все это очень похоже.
Анна Жучкова. В «Овсянках» у него тоже собственная мифология.
Елена Сафронова. Однако эти вещи существуют в определённой мифологической структуре, это все же не фантазия, а определённая наука. Насколько она освоена человечеством — другой разговор. Но мифология, магия имеет очень четкие законы. И в рамках «нормальной» мифологии невозможно бросить пустую бутылку духу, потому что дух за это разгневается и нагадит. Какое подношение духу реки сделаешь, то тебе река и даст. Помните комический момент из романа Джека Лондона «Сердца трех», когда молодые индейцы, сидя на берегу реки, забавлялись, кидая предметы в воду. Девушка кинула цветочек — из реки вынырнула красавица. Парень бросил ветку — выплыли молодые люди. В конце приходит пьяный индеец и бросает пустую бутылку, которую только что дососал, — вылезает страшенный паук. Вот так работает мифология.
Евгения Тидеман. Индеец небрежно кинул, а тут герой ритуал провел.
Елена Сафронова. Ритуал — кинуть пустую бутылку и ромовые бабы с колбасой? Какой-то странный ритуал и странное отношение к духу реки, который такое значение имеет в их жизни. Для меня это скорее комично.
скачать dle 12.1