Андрей Пермяков. ПРЕКРАСНЫЕ ЧАСТНОСТИ

Редактор: Ольга Девш


(О книге: Марина Мурсалова. Жестокое солнце. М.: Воймега, 2020.)



Первая книга Марины Мурсаловой оказалась интересным случаем «повторного дебюта». Так бывает, хотя и не очень часто. К примеру, известный поэт может вдруг сочинить роман и всех удивить. Обратный переход — неожиданный и замечательный сборник стихов от состоявшегося прозаика — явление совсем уж редкое. Порой литератор, достигший статуса мэтра или приблизившийся к нему, может вдруг замолчать, а спустя десятилетие выйти к публике с совершенно другими текстами. В данном случае дело обстоит иным, хотя и чуть сходным образом.

Дебютной книге Мурсаловой предшествовал «Дебют». Да, та самая премия для молодых авторов, существовавшая с 2000-го до 2016-го года. Марина получила её в 2006. Обсуждение тогдашнего решения жюри было довольно бурным: «Дебют» переживал первую смену поколений. Дмитрий Кузьмин сказал чуть позже: «Теперь это младшее поколение иногда называют Поколением премии “Дебют”, как предыдущее поколение называли Поколением “Вавилона”, и это во многом справедливо, потому что все наиболее интересные представители этого поколения к “Дебюту” то или иное отношение имеют (хотя и не всегда как лауреаты, потому что финальные решения жюри, с изумлением глядящего на племя младое, незнакомое, там зачастую вполне удивительны, – но длинные-то списки, из попадания в которые вытекает участие в разного рода сайд-проектах и вообще попадание в сферу внимания профессионалов, составляются действительными экспертами, понимающими, что там у молодежи происходит). Но, конечно, началось это с третьего-четвертого розыгрыша “Дебюта”, а первые-то пару лет на премию претендовали младшие “вавилоняне” (собственно, Давыдов ее первым и получил)»¹.

Всё верно. Более того, «Вавилон» среди победителей и финалистов «Дебюта» был представлен гораздо дольше первых трёх сезонов. Дина Гатина, Марианна Гейде, Юлия Идлис, Алла Горбунова, в определённой мере — и Денис Осокин, и Анна Русс так или иначе ассоциировались с понятием «актуальная поэзия» и главным на тот момент сайтом, репрезентирующим эту поэзию. Относительным исключением первых дебютовских лет оказалась Анна Логвинова, но рецепция её стихов, как отчётливо цитатных, полисемичных и травестийных² произошла весьма быстро.
А вот победы Марины Мурсаловой, Владимира Кочнева, чуть раньше — Андрея Нитченко вызвали некую бурю. Двум первым припоминали, скажем, близость к литературному объединению «Алконостъ», точно в этом есть что-то плохое, а всем вместе — прямолинейность, вторичность, игру с чувствами. То есть, в вину ставили те же качества, за которые хвалили «актуальных» коллег. Только называя эти качества иначе. Всё изменилось, пожалуй, с победой Андрея Егорова. Началась совсем другая история.

Справедливости ради скажем: абсолютное большинство авторов, ставших заметными в первых годах «Дебюта», состоялись. Вне зависимости от ярлыков, от приписываемой принадлежности к литературным лагерям и прочих малозначительных факторов. Зато имена многих критиков-спорщиков тех лет приходят на ум с трудом. Хотя, опять-таки: говорившие о «дебютантах» с действительным интересом, с надеждой, без предвзятости были и остаются отличными поэтами. Это я, допустим, про Геннадия Каневского.
Хотя соотношение критичности восприятия чужих текстов и качества собственных произведений есть тема совсем отдельная. Не будем отвлекаться, и скажем: практически сразу за получением «Дебюта» Марина Мурсалова из литературы пропала. Появилась публикация в Новом мире³, остались интернетные следы — причём не только собственно поэтических высказываний, но и критических, таких, как, очень интересный разбор стихов страшно рано и просто страшно ушедшего Сергея Королёва. Но самой Марины в сетевом, журнальном, издательском и тусовочном пространстве не было. Один замечательный издатель рассказал: дескать, Мурсалова, придя на выпускной в Литературном институте, заявила нечто вроде того, что, мол, хватит, наигрались. Пора жизнью заниматься. Правда сие или нет, сказать трудно, однако настала действительно долгая пауза.
А потом возникла интересная подборка в «Эмигрантской лире»⁴ и две просто замечательных в «Знамени»⁵. Мы так подробно перечислили немногочисленные публикации Марины, поскольку именно стихи из них по большей части и составили книгу «Жестокое солнце». Как часто теперь бывает, книга обладает внутренним сюжетом. И как бывает нечасто — сюжет действительно интересен. Динамичен, внутренне обусловлен и ведёт к некой развязке. Промежуточной, конечно.

Стихи не снабжены датами, но при некотором знакомстве с публикациями, очевидно: первая часть сборника, названная «Памяти розы», во многом повторяет дебютовскую подборку и давнюю публикацию в Новом мире. В остальных разделах хронология сложнее, но лирический герой первого периода явлен вполне.
Это ни в коем разе не человек, «узнавший о жизни всё» или, тем более, не человек, в жизни разочаровавшийся. Это некто, осознавший пределы возможности познания из «здесь и сейчас»:

На любой случайной пьянке
В каждом скверном городке,
На далёком полустанке,
На неведомой реке —

Есть всегда один, который
Меньше многих пьёт вина.
Встанет он, зайдёт за штору
И застынет у окна.

<…>

А зачем он вспоминает,
Если больно вспоминать?
Этого никто не знает.
Кто же может это знать.

Заметим, как меняется от старта к финалу неисчерпаемый русский четырёхстопный хорей. Метр остаётся однотипным, а ритм, структура и рисунок стиха переходят от Твардовского:

На войне, в пыли походной,
В летний зной и в холода,… 

к очевиднейшему Георгию Иванову:

Что никто нам не поможет. 
И не надо помогать

Это к вопросу о, якобы, наивности и несамостоятельности дебютовских стихов Мурсаловой. Вполне очевидная и очень достойная игра с классиками. Уместная. Впрочем, критиканов мы уже упомянули, место их указали, и времени больше тратить не будем. Скорее уж, скажем, не особо акцентируя внимание, об одной особенности, заметной не в приведённом выше, но во многих иных стихах книги. Это избыточно изящные, порой щегольские рифмы. Ничего плохого, но они диссонируют с общим стилем. Идут не контрапунктом, а именно диссонансом.
Зато понимание, где живёт поэзия и как она появляется, в текстах Мурсаловой присутствовало всегда. Пересказывать стихи, тем более — верлибры, дело, конечно, распоследнее, но иногда можно. Впрочем, немного процитируем из серединки этого текста:

А стихи должны писаться не абы как, а о чём-то важном,
и вот я хочу рассказать о чём-то чрезвычайно важном,
о чём никто, кроме меня, не расс0кажет.
Когда вы будете в Вильнюсе, перейдите вокзальную площадь

Там ещё много сказано, что билет удобней брать до Калининграда, затем выходить на промежуточной станции. Теперь так уже не сделаешь, конечно, но в целом можно пройти за автором длинный путь, оказаться в Ужуписе и найти там… Что найти? Правильно: самые лучшие пончики, булочки и кофе. Ну, вот о них и о пути к ним, собственно, и написан текст. Суть, разумеется, в обертонах, но фабулу мы изложили верно: стихи должны быть о важном, а булочки страшно важны!

Кстати, стихотворение это написано уже в Китае, однако туда, очевидно, уезжал поэт вполне сложившийся. Не хочу показаться совсем наивным (точнее — очень хочу, но не получится): не стану предполагать, что в Поднебесную Марина Мурсалова ехала ради обретения дополнительных ракурсов и точек зрения. Но получилось именно так. В стихи пришла замечательная телесность. Модная нынче, но явленная особым образом. По-восточному откровенно, но целомудренно. Телесность, отстранённая от морали, как нормальное и доброе продолжение хода жизни. Как выход из какого-то ненужного состояния, куда сам себя загнал.

Была у Марины Мурсаловой в ранних стихах, не вошедших в книгу, тема почти серьёзной игры в гениальность:

Я гений.
Кто из нас не гений,
Хотя бы так, наедине
С самим собою, при луне,…

Продолжена эта тема весьма иначе. Тоже на уровне игры, но с завуалированным приглашением к диалогу и с вполне, скажем так, практическим выходом:

Большой, как небо, интернет:
и ты поэт, и я поэт.
Нас одинаковых сто тысяч.
Тут рыбы нет.

Мы неучи и маргиналы,
от наших слов все мухи мрут,
нас не берут с тобой в журналы —
а впрочем, если и берут?

Забудь про тех, забудь про этих,
перевернись, брат, на живот:
мы, помнишь, тоже думали, что смысл секса в детях,
а он не в детях, вот.

А ещё в Китае появился прежде редкий в стихах Мурсаловой чистый эстетизм. Всё-таки, природные или другие непорядки на родине воспринимаются с некоторой оценочностью, а на родине второй — сугубо естественным образом:

Непогода в Шэньчжэне, как истинный мастер боя,
выбивает входную дверь, не прикасаясь к ней.
Я люблю города, как любят сады камней,
где зелёное, серое и голубое.

Зато милые сердцу особенности российского населения взгляд с расстояния в несколько тысяч миль воспринимает адекватней:

А ещё Зин Пална, биологичка,
объясняла, что лошадиное лицо принца Чарльза —
явный признак вырождения.
Она говорила об этом так уверенно,
сразу видно: человек разбирается в принцах.

Правда же: родной российский мир прямых наблюдений, опрокинутой логики и однозначных выводов вне прямого соприкосновения и спустя определённое время не вызывает неприязни. Жалость, да, вызывает. Специфическую жалость, не снисходительную, а ностальгическую. Открывая книгу и уже чуть подумывая о возможном написании рецензии, я почти обещал себе не сравнивать стихи сборника с поэзией знаменитых русских китайцев: тех, кто оказался там сто лет назад после революции. И время прошло, и регион другой — эмигранты той волны селились в основном в Харбине, а Мурсалова обитает на китайском юге. Что может быть общего?
Однако, ничего не вышло. В смысле, пришлось сравнить. Вот кусочек «разговора по скайпу»:

Новости да вести эти
от разрозненных людей.
Как же холодно на свете:
что в России, что везде!

Над рекою, за стеною
в темноте фонарь горит,
вечным холодом со мною
мир безмолвный говорит. 

А вот фрагмент очень известного стихотворения Арсения Несмелова:

Тихвинская Божья Матерь горько
Плачет на развалинах одна. 
Холодно. Безлюдно. Гаснет зорька,
И вокруг могильна тишина. 

Разница между общением через социальную сеть и прямым наблюдением-воспоминанием, конечно, очевидна. Как очевидны разница во временах, как очевидны возможность и невозможность вернуться. То есть, Несмелов тоже, конечно, вернулся, но принудительно, ненадолго и фатально.
Да, собственно, и куда возвращаться? Мир сделался не просто единым, но избыточно единым. Унифицированным. Конечно, в стихах Мурсаловой есть сознательные экзотизмы, но гораздо чаще некое употребление китайских реалий, либо отсылку к идеям, расплывчато маркируемым в нашей культуре, как «восточные», автор применяет именно для снятия контраста между мирами. Скажем, «спица в пустой колеснице» сверкает в стихотворении, обсуждающем тему того, где приятней спиться: в Китае или дома. Или, к примеру, слово «мастер» в сочетании с китайским именем ещё с эпохи видеосалонов ассоциируется в нашей стране с эзотерикой и боевыми искусствами:

* * *

Выбираться из нищеты —
словно воду таскать в решете:
остаёшься всегда в нищете,
да ещё наживаешь гастрит, —

старый мастер Хуэй говорит.

Но всё оказывается хитрей и проще. Мы опять попадаем в стереотипизированный нашим европейским сознанием китайский мир, но в мир совсем другой. В мир нынешнего, промышленного Китая:
И шагнул я за ним, матерясь,
в заводскую родимую грязь,
а навстречу уже грохотал
многотонный горячий металл.

Снова: при чём тут Китай? Тут, скорее, китайская ширма с китайским зеркалом. Странным, однако понятным образом мы видим в этом зеркале себя. Пусть не физически вымотанных, но точно — весьма усталых.
И усталость к финалу третьего раздела книги ощущается почти физически. Усталость, конечно, не от чтения стихов Марины Мурсаловой — их читал бы да читал. Усталость начинает доминировать в самих стихах, становясь в определённый момент почти единственным чувством. В большом тексте «Францисканская молитва» прямым образом сказано о необходимости изматывающей усталости, как пути к спасению. Этакий вариант офисной аскезы с честными братьями принтером и сканером.
Или в «Новых записках у изголовья» столь же явно декларирована невозможность обретения и наблюдения чего-то нового. Принципиальная весьма невозможность. Тут, собственно говоря, момент предсказуемый. Уж слишком явным, слишком сквозным моментом книги было своего рода неочарованное понимание мира.

* * *

Я отказался от власти,
чтобы выращивать камни
этими вот руками.
Чтобы искать дорогу,
которую не осилит идущий.

Этот поиск дороги, не подлежащей преодолению, и есть лейтмотив финального раздела книги. Стихотворение про китайского мастера и кипящий металл навстречу — тоже отсюда, из этой части сборника. Это как путь в компьютерной игре, только не в игре. Путь найден, невозможность его пройти осознана. И путь этот лежит в горах. Но начинается тропа даже не с высокогорного лагеря, а с уже взятой вершины. То есть, речь может идти о горном траверсе — уместное, думаю, сравнение в разговоре о нынешней обитательнице государства, где и рядом с которым расположены главные горы мира. Горы эти неколебимы. Так было, так будет. Но каждое стихотворение чуть меняет бесконечный непроходимый путь. Не делая его короче или проще, но делая яснее.

 

 

______________
1. «Разговоры с Андреем Пермяковым: Андрей Василевский, Дмитрий Кузьмин». Волга № 3, — 2009.
2. Я не утверждаю, что эти определения были верными. Они были необходимыми для принятия и включения в дискурс.
3. Марина Мурсалова. Последние герои. Новый мир, № 1, 2008.
4. Марина Мурсалова. Стихи. Эмигрантская лира, №2 (14), 2016.
5. Марина Мурсалова. Непогода в Шэньчжэне. Знамя, №7, 2017; Словесность будущего. Знамя, №1, 2020.

скачать dle 12.1