(о поэзии Константина Васильева)СТИХОТВОРНАЯ ТРОИЦА
*
Рассказ о поэзии Константина Васильева (1955 – 2001) должен был бы открывать трилогию о поэзии конца восьмидесятых, но удивительным образом он оказался последним ─ и может оказаться спорным в качестве третьего составляющего трилогии. Ведь Константин Васильев не был рокером, как Башлачёв и Летов. Он не был в прямом смысле человеком подполья, как они. Думается, музыка в его жизни играла огромную роль, но он сам не сочинял её. Возможно, ему вполне чужд был рок-н-ролл. Всё же Васильев - родственник Башлачёву и Летову. Напряжение, пронизывающее стихи Константина Васильева, свойственно их поэзии тоже. Любовь к России неразрывно соединена с болью у всех трёх авторов. То же и с любовью к человеку, будь то мать, друг или возлюбленная. Абсурдность и мистика переплетены так, что не отличить нити от нити - открывается мир на грани откровения и безумия. В поэзии всех трёх поэтов чувствуется один голос. Вот примеры.
*Нищета одиночного камня
В одичалой болотной глуши…
И вода без движенья – веками,
и останешься, как не кружи.
Одинаково – слева и справа,
И вперёд – неизвестно, куда.
Пережёваны временем травы,
всё отстаивается вода,
и не может она отстояться ─
неживая, но жидкая муть…
И не хочется здесь оставаться,
и не хочется трогаться в путь.
К. Васильев.
*Вдоль стены бетонной ─ ветерки степные.
Мы тоске зеленой ─ племяши родные.
Нищие гурманы, лживые сироты
Да горе-атаманы из сопливой роты.
Мертвякам припарки ─ как живым медали.
Только и подарков ─ то, что не отняли.
Нашим или вашим ─ липкие стаканы.
Вслед крестами машут сонные курганы.
«Лихо», А. Башалачёв.
*Завтра будет скушно и смешно;
Это не больно, просто вчера был ─ день.
Завтра будет вечно и грешно; это не важно,
Важен лишь цвет травы.
Соль насыпана на ладонь,
Она рассыпана по ладони,
Мышеловка захлопнулась.
«Мышеловка», Егор Летов.
В текстах Константина Васильева нет упоминаний рок-музыкантов, как это можно видеть у Летова и Башлачёва, но само настроение стихов невероятно близко рок-н-роллу. Васильев проверяет на прочность понятия, казавшиеся незыблемыми ─ и саму вечность. Его поэтическая мысль резка и провокационна, а слово подчас бывает ядовитым. После прочтения некоторых стихов остаётся не только раздумье, но и живой вкус времени на губах. Вкус времени, расколотого на радость и страдание.
*О жизни что могу сказать своей? ─
что состоит она из репетиций,
ведь на лице написано: плебей,
а скорчу рожу – истинный патриций!
О, сколько было смеха, сколько слёз,
И мёда сколько выпито, и яда!
Вся жизнь – игра,
И только смерть ─ всерьёз, ─
Её и репетировать не надо.
В поэзии Константина Васильева, как и в поэзии Летова и Башлачёва, запечатлён след от великолепной вспышки, ритмами. Запечатлено ушедшее и невозвратимое дыхание свободы, оживляющее поэта, погибающего в четырёх стенах условностей: религиозных, личных, бытовых и социальных. Поэзия Васильева предшествует, неосознанно, неведомо для себя, поэзии Башлачёва, как поэзия Башлачёва напитала поэзию Летова. У всех троих ─ поиск личной религиозности, вплоть до отрицания церкви и принятых ею текстов, вплоть до юродства, удачного или нет, но всегда искреннего. У всех троих - глубокое переживание абсолютной ценности для Бога человеческой личности, при том, что поэт сомневается в бытии Бога, в благости и доброте Создателя. У всех троих это переживание - центральный нерв поэзии, он вибрирует, он порождает звуки, он беспокоит голосовые связки. При этом поэтический голос Константина Васильева резко отличается от голосов Башлачёва и Летова, между которыми всё же есть сходство. Поле времени, на котором выросла нива поэзии Константина Васильева, другая. И совершенно другое отношение к её возделыванию. Его мало привлекал синтез современной западной и русской культур, но так же мало интересовали и фольклорные дебри. Он не увлекается былинным ладом, как Башлачёв, и не играет в опасные игры с философскими системами, как Летов. При чтении стихов Константина Васильева порой возникает ощущение, что поэт сознательно выбирал наиболее очевидные поэтические формы и тропы, наиболее известные стихотворные сюжеты. Думается, он сознавал бесполезность и гибельность этого метода, но тем не менее выбрал именно его, ибо именно так писали в золотом и серебряном веке. Вся его поэтика ─ поминки по невозвратно ушедшему празднику поэзии. Васильев, может быть, как никто из поэтов, чувствовал завершение огромного периода культуры и писал ему реквием, именно так, как слышал - симфонию уходящего века: не оправдавшей себя силлаботоникой, камерно, слишком лирично для того, чтобы стать поэтом-звездой. Да он и не думал он об этом, наверно. Хотя боль непонимания сквозит в каждом втором стихотворении. Васильев абсолютно ретрограден; и тем гениален. Он настолько ретрограден, что значительно опережает время. Отсюда эта близость с рокерами, отсюда футурологичность его стихов. Он сумел выразить всё, что ему хотелось выразить. При чтении его стихов не возникает ощущения неловкости, которая сопровождает стихи несамостоятельные.
ЧТО В ИМЕНИ ТЕБЕ МОЁМ...
*
Васильев – метафизическая фамилия. Художник, поэт, Россия ─ вот три слова, заключённые в ней. И поразительно, что иконой эпохи теней ─ эпохи семидесятых и восьмидесятых ─ стал живописец Константин Васильев. А на изнанке отпечатался образ поэта Константина Васильева. Как в живописи одного, так и в поэзии другого таится масса загадочного, пророческого и даже пугающего. Сходство фамилий поэта и живописца не внешнее. Поэзия Константина Васильева вызывает у меня ассоциации прежде всего с живописью.
*Правде смотрю в глаза –
море живых цветов.
Солнце. Трава. Роса.
В каждой росинке – кровь.
"Утро. Трава в росе".
Изображение напоминает картины художников тех лет: яркость, и вместе с тем ощущение безысходности: А. Исачёв, В. Правоторов. Мне думается, все самые видные художники того времени, в широком смысле слова, жили в напряжённом ожидании завершения огромного периода, гибели, в ожидании едва ли не конца света. И не зря воспоминания о тех годах пестрят рассказами о юродивых, забавных и трагичных одновременно резонёрах, деревенских и городских мудрецах. Возможно, к поэту Константину Васильеву в литературной среде и в Борисоглебске относились именно так: как к блаженному. Невероятно трудно было совместить сразу несколько самых разных впечатлений от его поэзии, несущихся на читателя одновременно, как тройка. Претенциозное, изящное письмо, словно сошедшее со страниц учебника литературы, иронию, корнями уходящую в античность, и отчаянность деревенской песни.
Васильев скорее слушает классику, чем «пишет под классику». Он ухаживает за нею, как за девушкой. Это платоническое, бескорыстное чувство. Так рыцарь лелеет образ Прекрасной Дамы. Так юноша готов погибнуть на дуэли из-за неосторожного слова, сказанного его невесте. Однако и рыцарь, и юноша могут позволить себе в отношении своей избранницы или Дамы самые смелые выражения. А вот пример ещё более глубокой иронии, выходящей за рамки привычных образов; она почти неузнаваема. Церковнославянские обороты, как бы нечаянно возникающие на поворотах строки, приносят древний аромат. Но ведь наш современник порой не может отличить запаха скипидара от запаха ладана. "В том числе" можно перевести просто как "тоже".
*
Из тем, излюбленных поэтом, можно назвать: одиночество поэта, противостояние поэта сообществу косности, христианскую религиозность и личную веру, и критическое отношение к ним поэта. В середине семидесятых эти темы смотрелись нелепо. Официальная поэзия их не замечала, а в неофициальной поэзии они считались едва ли не дурным тоном. Неуместность свою в новом мире чувствовали почти все поэты, но она и пугала их. Нужна была смертельная смелость, чтобы сродниться с этой неуместностью. Именно принятие своего изгойства было тем чудесным щитом, который укрывал тогдашнего героя от житейской нелепости и душевного убожества. Многие поэты не выдержали проверки недоумением толпы, а среди них были и признанные мастера. Началась эпоха поэтических спекуляций, границы были сломаны, и теперь уже вряд ли кто помнит вкус чистой воды поэтического слова. Но именно этот вкус очаровал Васильева, как Кастальский источник. Чувство этого вкуса почти совершенно передано в его поэзии. Эта эпоха привнесла и новое понятие о славе. Слава как наказание и одиночество как спасение. Невыносимое, болезненное, но всё же спасение. Стихотворения Константина Васильева подчёркнуто дилетантичны, и это дилетантство превращается в дендизм. Для Васильева строгая униформа стиха - принцип, а вовсе не случайность.
ПРАРОДИНА*А что мне до погостов!
К тебе опять стремлюсь,
Балканский полуостров,
моя вторая Русь.
"Таких-сяких прохвостов..." 24.02.84
Говоря о Константине Васильеве, о Болгарии не упомянуть невозможно. С Болгарией, в которой поэт побывал в начале 80-х, связано у поэта очень много. И прикосновение к общеславянской истории, и глубочайшие личные переживания. Возможно, именно на Болгарской земле поэту открылся образ обетованной земли, будущей земли, рая. Порой впечатления от путешествия в Болгарию напоминают причудливое и светлое видение, грёзу.
Болгарские впечатления окрашены высокой, сильной чувственностью. Именно в Болгарии поэт ощущает прилив неведомых ранее токов вдохновения. Земля, её воплощение в виде пленительного женского образа ("хубави очи") - эта болгарская муза будет сопутствовать поэту далее на протяжении всей его жизни.
Жизнь после Болгарии уже не имеет для поэта прежней ценности. Там осталось всё лучшее: красота природы, история предков, любовь. Жизнь без изменений, ровная, без ярких переживаний, невыносима. И снова обступает мгла. Но порой поэт вспоминает пережитое, и эти воспоминания уравновешивают настоящее.
Ничего со мною не случилось,
Только это – счастье и беда.
17.05.81
Болгария становится параллельным миром, лучшим миром, прошедшим и одновременно существующим с поэтом. Всё, что происходило в Болгарии, происходит и сейчас, в настоящем - для поэта. Все болгарские впечатления напоминают о том, как переживают райское видение. Поэт разговаривает со своей болгарской знакомой, возлюбленной как со святой, как с ангелом. Как Данте разговаривал бы с Беатриче.
Мистика происшедшего в Болгарии - не только чувственна. Это постижение сверхчувственного, исконного. Это была почти инициация, нечто таинственное. Поэт сливается не столько с возлюбленной, сколько со всею славянской историей, с её героями и чувствует в себе необыкновенное изменение. Герой в кульминации стихотворения замирает "как истукан" - он ещё не духовен, он телесен, тяжёл, он
идол. Но - "чудо совершилось". Герой из идола превращается в Идущего по воздуху, в древнее мистическое существо. "Ты", названная только местоимением, думается, виделась поэту воплощением рая, чудом. Поэт не говорит о "ней" как об обычной женщине.
На Витоше.Такой холодный камень под ногой…
Ведь это утро раннее. Туманы
в долинах синих всё ещё лежат,
и мы идём к вершине наугад.
И вышла из тумана ты – нагой,
и встал я неподвижней истукана
над пропастью – куда глаза глядят?
Но всё равно – вперёд, а не назад!
И чудо совершилось. Я пошёл
по воздуху – с тех пор так и хожу я.
А если б от тебя глаза отвёл
я, робкий, в ту минуту роковую?
А если бы я повернул назад?
…На месте том – всё камни вниз летят.
29.06.85
"Вторая Русь" Константина Васильева - это не просто географическое место, обозначенный на карте Балканский полуостров. Это момент обретения себя, это судьба ("Не так-то это просто - сберечь в себе себя... /Балканский полуостров, не ты ль моя судьба?"). Это "земля поэтов", земля обетованная. В стихотворениях Константина Васильева, посвящённых Болгарии, выступает на поверхность пласт общеславянский, древний, хтонический. В обыденности поэту тесно, и он стремится к древности, на прародину.
Болгарский период Константина Васильева - период становленя поэта. Период подготовки его к существованию в безвременьи, почти в полной изоляции, в отрыве от литературного мира, вне контекста.
ПОСЛЕ РАЗЛОМА
*
Поэт неизбежно отражает в себе все трещины бытия. И тем чище поэт, чем яснее его поэтическое око, тем чётче отображается в нём трещина. То же и с Константином Васильевым. В середине восьмидесятых произошли необратимые изменения в общественном и духовном мире Союза, они не могли не отразиться на зеркале поэзии. Константин Васильев, в отличие от других авторов примерно его возраста, писавших в то время, не увлекается новыми формами стиха. А ведь тогда только-только сделана была массовая прививка верлибра русской поэзии. Поэзию Геннадия Айги я в эту массу не включаю, так как Айги принадлежал к неофициальной культуре уже с начала шестидесятых, а широкому читателю был мало известен. Хотя его авторитет в восьмидесятые в среде неофициальной культуры был высок. Константин Васильев продолжает писать в сверхтрадиционной манере. Она становится ещё более строгой, но в этой строгости, как на металле, отпечатан стиль поэта. Константин Васильев, начиная с середины восьмидесятых и до 2001 года, года, когда прекратились его стихи, - явление чисто русское, онтологическое. Это одновременно лесковский Однодум и достоевский капитан Лебядкин. Он отказывается от навязываемого новыми условиями порядка вещей, а всем окружающим кажется, что он выпал из действительности. В эту эпоху поэт существует как Дон Кихот, на грани гениальности и нелепости, и таковы его стихи. Это уже не яркое обещание огромной поэзии, которое можно увидеть в стихотворениях семидесятых. Чем больше внимания европейскому опыту уделяется в актуальной сфере поэзии, тем дальше во время углубляются стихи Константина Васильева.
Ощущение своей неуместности - и в то же время ясное, неколеблемое, как свеча в закрытой наглухо келье, сознание своего равенства самому себе пронизывает почти все стихотворения того периода. В них гораздо яснее чем раньше звучит нота отчуждения от людей, возникают выраженные богоборческие мотивы. Но стихи становятся сильнее, выразительнее и чётче. Поэт Константин Васильев становится поэтом Константином Васильевым именно в этот период. Он пишет так, как будто времени и его изменений не существует. Лишь иногда громовые раскаты касаются внутреннего неба поэта.
* Там небеса во славе звёздной –
но я хочу - в безвестной мгле –
отдать тепло моей морозной,
моей заснеженной земле.
О чём мы спорим? Каждой тяжбы
я вижу горестный финал.
Мир от меня сбежал однажды…
Но я поймал его. Поймал.
Невозможность адаптироваться в постсоветском мире сливается с невозможностью найти себя в неофитской церковной среде. Это двухстороннее отчуждение, почти полная изоляция. И оттого стихи приобретают нарочито дистиллированный привкус. В них единственной связью с современным поэту языком остаются речевые фрагменты. Они - как яркие мозаичные вкрапления в причудливом лексическом панно: церковнославянизмы, анахроничные обороты ("о, чтоб я оглох!"). Это поэзия предельно аутентичная, и потому моменты разговорности в ней только подчёркивают её аутентичность, ориентированность даже не на читателя - на себя самоё.
Константин Васильев делает шаг в то время уникальный, и, возможно, являющийся образцом для настоящего поэта, а не чиновника от словесности. Он отказывается от существования в новом литературном контексте. Он предпочитает жить в вакууме, в одиночестве, нежели в пространстве ломанного, расколотого языка. Для поэта, которому читатель необходим, это самоубийство. Многие авторы прекращали писать, отказывались от сообщения с товарищами по перу, едва только сталкивались с неподходящей для них литературной погодой. Но в случае Константина Васильева это было нечто большее: поэт предощущал грядущие изменения и не собирался с ними мириться. Этот род отчуждения - особенный. Нет ни агрессии со стороны критики или собратьев по литературному сообществу. Есть, наоборот, некое вялое признание, которое ранит острее, чем открытая вражда. Именно это паёк земной славы, отравленный паёк, подтачивает последние жизненные силы. Отчуждение Константина Васильева, с сопутствующими этому отчуждению попытками его преодолеть, с разного рода разговорами, послужило сигнальным образом для поэта последующих двадцати лет. Сам Константин Васильев застал это время. Ощущение собственной неуместности в его стихах сливается с ощущением неуместности поэта в мире людей, и оба чувства выражены сильнее, чем ранее. Платоновский образ: поэта, изгнанного за пределы государства, воплощён буквально в российских реалиях. Поэт выступает за рамки лежащих вблизи пророчеств, он действительно преодолевает время.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
*
Чуткий, жаждущий справедливости, желающий веры, дружбы и любви, постоянно укоряющий себя. Он мечтает быть выше обстоятельств, но обстоятельства захлёстывают его. Он кажется забытым, несчастным, но тем не менее оставляет после себя огромное наследие, целую цивилизацию стихов. Произведения такого поэта нельзя отнести ни к новаторству, ни к ретроградности, они слишком замкнуты на себе, гораздо больше, чем на традиции, которую давно покинули, но которую всё же хранят бережно, преодолевая замкнутость времени. Росток пускает свежие ростки. Садовник забинтовывает привитую ветвь. Опыт поэзии Константина Васильева - опыт поэзии-одиночки, поэзии-аскетки, поэзии-денди. Это причуда поэтической стихии, но это причуда бога, улыбка Бога. Это трагическая свобода поэзии.
*
Трагическая свобода
всю жизнь погибать в борьбе.
К. Васильев.
скачать dle 12.1
