Редактор: Ольга Девш
(О книге: Александр Кабанов. Русский индеец. – М.: Воймега, 2018. – 84 с.)«Исход москвичей» – так называется первая часть поэтической книги киевского автора Александра Кабанова – «Русский индеец», которая вышла в московском издательстве «Воймега». Вспоминается презентация «Русского индейца» в Булгаковском доме 28 ноября 2018 года. В отсутствии автора, который не смог приехать в Москву, книгу представляли его многочисленные друзья, читавшие фактически нон-стоп стихи Александра Кабанова, говорившие о нем, о его творчестве. Подумалось, что вот таким должно быть настоящее признание - когда ты не можешь физически представить свою книгу, но приходят твои друзья и творят удивительное литературное действо. По-моему, это серьезней и значимей самых престижных литературных премий.
Еще тогда обратил внимание, что на всех экземплярах «Русского индейца» красным цветом было отштамповано – «После прочтения сжечь». Что это, рекламный ход или предупреждение? Попробуем разобраться.
Для начала несколько мыслей.
Первая. Кабанов пишет – ни много, ни мало – свой вариант Библии. Он, как бы переосмысливает Книгу Книг, прививает ее на украинскую почву, к современной истории Украины и России. Делает это смело, дерзко и страстно на своем невероятно образном русском языке.
Вспыхнет пыль в степи: берегись, человек нездешний,
и, отброшен музыкой, будто взрывной волной,
ты очнешься на ближнем хуторе под черешней,
вопрошая растерянно: «Господи, что со мной?».Вторая. «Русский индеец» – цельная книга, в ней просматривается сюжетная направленность, что достаточно необычно для поэтического сборника. Каждое стихотворение находится на своем месте и работает на общий замысел.
Третья. Индеец – это коренной житель, туземец. При этом он говорит и думает по-русски. В стихотворении, давшем название всей книге, видится образ умирающего Моисея. Моисей-Чингачгук – человек, который вывел из плена свой народ.
…он бредил, отмудохан ментами,
связан полотенцами и крест-накрест бинтами:
«Скво моя, Москво, брови твои – горностаи…»
скальпы облаков собирались в стаи…Структура книги – традиционна для Александра Кабанова. В ней две части – «Исход москвичей» и «Черный вареник». Первая часть - это стихи, в основе которых библейские мотивы. Вторая – «Черный вареник» - размышления о родине, о сегодняшнем дне Украины.
Поэт, как я уже говорил, пишет свою Библию. Автор этой Библии – гностик. На чем основан его гностицизм? На законе творчества и на стремлении к свободе. Свобода по Кабанову должна быть во всем: в мыслях, в образах, в понимании Бога, в презрении к рабству.
Гностицизм Кабанова позволяет ему в рамках своей образной системы общаться с Богом на равных – спорить с Ним, доказывать свою правоту, указывать.
Разные культурные пласты движутся, совмещаются, наскакивают друг на друга. И получаются удивительные откровения – нет, не автора (автор, как бы и не причем, он находится над текстом, сидит с пивком на облачке и смотрит, как развивается придуманное им), а лирического героя.
Вот и лось, не спутавший берегов,
в заповедном нимбе своих рогов
мне на идиш пел и суоми
колыбельные песни о погроме.Лирический герой должен увести москвичей из Москвы. Он, как бы предупреждает, - ребята, дорогие мои москвичи, уходите, бегите из города, здесь ловушка. Ваша московская прописка – это вовсе не славная родословная, не привилегия. Это пропуск в «пустынные облака», за которыми начинаются Дантовы круги. И город ваш любимый, в котором «не осталось истинных москвичей», еще недавно «метавший праздничную икру», взят в оцепление «чеченским спецназом», «таджиками-дворниками, апологетами лопат».
«Алигьери Дант» – собирательный образ мэра Москвы. Человека пришлого, который высится, как мираж, над «кипящим МКАДом». Он и здесь разводит бюрократию, не гнушающуюся ни всеобщим бедствием, ни последними временами. Чтобы попасть на небо, нужно оформить прописку – «кто прописан в будущем, тот спасен».
Но куда идти москвичам? Где она – Земля Обетованная? Из стихотворения «Вариации» становится ясно, что одним из предполагаемых местонахождений является больничная палата. И эта родина, утверждает поэт, как конфета, сладка.
В кармане – слипшаяся ириска:
вот так и находят родину – отчий дом.Народ, который вышел из фараоновской Москвы, бродит по пустыне под предводительством Чингачгука.
Волосы его – измолотый черный перец
тело его – пурпурный шафран Кашмира
а пенис его – табак, погасшая трубка мира…И вот теперь вождь умирает. Будет ли плакать по нем народ? Все эти – разделенные по родам-коленам «гопники-ирокезы и щипачи-гуроны», покинувшие «генеральские дачи – апачи», выдвигающиеся «на джипах чироки» – будут ли они скорбеть об уходе Чингачгука? Если и будут, то не о нем, - о себе. О себе, поверившим предводителю – «мысли его – тимьян, а слова – бергамот с корицей». Если и будут сожалеть, то о потерянной молодости.
Наша юность навечно застряла в пробке,
прижимая к сердцу шприцы, косяки, коробки,
а в коробках – коньяк и три пластиковых стакана:
за тебя и меня, за последнего могикана. Автор, как бы предрекает-предсказывает-пророчествует – никогда вам не вырваться из этого круга. После смерти Чингачгука вы изберете себе нового лидера, который так же будет водить вас по пустыне, точнее, «по долине предков».
Мы застряли в пробке в долине предков,
посреди пустых бутылок, гнилых объедков.И вот Пришествие. Иоанна? Исайи? Ильи-пророка? Пришествие Бога в этот мир? Его непорочное зачатие… Автор не то, чтобы оправдывается-объясняет, он дает вводную:
Что осталось от веры твоей? Только рожки да ножки.И портрет Терешковой – как икону, напоминающую о непорочном космическом зачатии.
Притворись немотой/пустотой, ожидающей правки,
я куплю тебе шар золотой в сувенировой лавке –
до утра под футболку упрячь, пусть гадают спросонок:
то что там – украденный мяч или поздний ребенок.Да, это трактовка евангельской истории о рождении Иоанна Предтечи.
Будет нимб над электроплитой ощекочивать стужу,
и откроется шар золотой – бахромою наружу:
очарованный выползет ёж, и на поиски пайки
побредет не Спаситель, но всё ж – весь в терновой фуфайке.Что такое поэзия? Красота, воплощенная в слове? Откуда поэт берет ее, где ее истоки? Придумывает все с самого начала – такое себе искусство от слова «искусственный»? Или все же видит? У Кабанова красота – явно не искусственная, однозначно, – он ее видел. Только где? В каких местах? Где такая реальность существует?
И ты понимаешь, что автор уже не на облачке сидит (какое там облачко!), он ходит по кухне, курит в форточку и запускает своего лирического героя в преисподнюю, в шахту, внутрь горы.
По сюжету он должен был отрубить ему голову, как Ирод Иоанну Крестителю. Но вместо головы на блюде поэт предлагает читателю горящую головню – чтобы бродить, «спотыкаясь в потемках души» «по стране, постранично, построчно».
Страна Дантовых кругов, «долина предков» – там ведь темно. Чтобы увидеть жизнь, образы, чтобы увидеть хоть что-нибудь, нужна горящая головня, нужен человек с горящей головней.
Будет биться на счастье посуда
и на полке дрожать Геродот,
даже родина будет, покуда
человек с головнёю идет.Но, чу, слышите? Музыка! Патефон! Откуда он здесь, в этой преисподней? Стихотворение о патефоне – одно из ранних в творчестве Кабанова, оно кочует из одной его книги в другую. Казалось бы, сейчас зачем оно здесь? Этот патефон – источник звуков. Зачем он в пустыне? Зачем все эти – «
кайфоловка, мулатка, пластинка», от которых «
замерзает ямщик» и
«вьется ворон»? Потому что… Потому что, кроме того, чтобы видеть, осязать и обонять, нужно еще и слышать. Слышать и наслаждаться спасающей песней, которая «строить и жить помогает…»
Патефон заведешь – и не надо тебе
ни блядей, ни домашних питомцев…Но звук вместо любви и нежности, вместо правды и смысла жизни, о котором
«опасно спрашивать» поэта, может принести ложь, «
вселенское вранье». Лирический герой так и говорит:
Нахожусь в конце повествованья
на краю вселенского вранья.Фраза вполне библейская о последних временах. Но слышит ли кто-нибудь его – поэта-пророка? Похоже, что нет. Не слышат, не понимают. Но поэт не может молчать, он обращается к обществу с горечью:
Вас как будто в уши поимели,
оплодотворили глухотой…Возможно ли такое в Дантовом измерении, в котором Моисей-Чингачгук и бредущие по пустыне москвичи-индейцы? А вы не стесняйтесь, спросите об этом поэта – этого «горем не убитого, и едва от радости живого». И он, как Иосиф фараону, объяснит всё, даже ваши сны.
Вот представьте: то не ветер клонит,
не держава, не Виктор Гюго –
это ваш ребенок рядом тонет,
только вы не слышите его.«Стоп-стоп!» – закричит фараон. «Прекрати, раб!» – закричите вместе с ним вы и заткнете уши. Вам страшно и не понятно одновременно. Откуда ветер? Какая держава? Что за ребенок? Но поэт, этот «сорокалетний» лирик, который «на веранду вышел покурить», берет в руки матюгальник и кричит в него:
Истина расходится кругами
и на берег, в свой родной аул,
выползает чудище с рогами.
Это я. А мальчик утонул.Зря он так. Чудище с рогами – это вовсе не поэт. Поэт не может быть Смертью. Ведь это о ней идет речь. Чудище с рогами – это ее облик. И поэт видит его. Видит, и, как все, боится, боится и… отождествляет себя с ней. Такая себе попытка спрятаться, чтобы отстала, чтобы сгинул морок-наваждение. Наверное, в таком состоянии доктор Фауст подписывал договор с Мефистофелем.
А чудище рогатое, приходившее, чтобы попугать, в качестве разминки забирает любимого кота поэта. Забирает и уносит в другое пространство, в другое измерение, в другую пустыню. Лирический герой безутешен, он вопрошает своего питомца:
Как же ты дальше будешь жить без меня?Кот умер для того, чтобы жить, а поэт живет, осознавая, что давно уже мертв.
Дальше логично было бы появление Спасителя. И Он приходит.
Он пришел в футболке с надписью «Je suis Христос»,
длинноволосый, но в этот раз безбородый.«Это же протестантизм, малые голландцы и вообще, европейский постмодерн христианства!» – воскликнете вы. «А что, нельзя?» – ответит вопросом на вопрос автор. И добавит еще один образ Спасителя – после воскресения. Русский такой образ.
Но воскрес Пастернак, несмотря на скупой вайфай,
и принес нам дверной косяк, героин и морфий.Заметьте, беспроводный интернет – как средство воскресения.
Но, может быть, после воскресения Спасителя в образе Пастернака грядет воскресение и в образе Бродского? Бессмыслица? Как сказать…
Кабанов – это ядерный реактор, начиненный образами, будто радиацией. Он играет словами, аллитерациями, смыслами и подсмыслами. Красиво? Да, красиво. Искусство? Да, искусство. Но искусство не от слова «искусственный». Стихи Кабанова – это живое слово, от которого перехватывает дыхание, которое слушаешь, «затамувавши подых». И по окончании стихотворения выдыхаешь из себя вместе с углекислым газом часть темноты, часть своей внутренней темноты.
Разговор с Богом – пронзительный, с упреками и укоризной, с обвинениями в пренебрежении, с обвинениями в нелюбви… Решился бы кто-нибудь из нас на такое? Я – однозначно, нет.
Ты спасаешь весь мир для того, чтоб меня погубить.Может, это песня предателя Иуды? Или Иоанна – одного из апостолов?
Дай мне девичью память – крестильные гвозди забыть.Какое внутреннее духовное зрение! Кабанов видит и жжет глаголом. Попробуйте взять в ладони эту фразу:
Сколько праведных тел у судьбы – для войны и соблазна,
сосчитать невозможно, и каждая цифра заразна.Горячо ведь! Строки кричат, вопиют:
Дай мне эхо своё, чтоб вернуться на зов откликаясь…Лирический герой – как тот непутевый блудный сын – отдалился от Бога, от Отца Своего. Он молит о своем возвращении или о минном поле – об окончательной физической гибели. «
Хьюстон, Хьюстон, на проводе – Джигурда…». Это о нашествии ассирийцев, филистимлян, печенегов.
Надвигается счастье – огромное, как всегда,
если кто не спрятался, тот – еда.События не идут чередой, потому что время, как и Библия, как, впрочем, и сам Исход – символичны. А народ? За народом нужен глаз да глаз. Не успеешь отвернуться на молитву, на общение с Богом – он (народ) уж творит непотребное.
Золотой культёй направляет меня беда…Или лепит
Однорукого фарфорового Шиву –
Старшего прапорщика из Катманду.Или придумывает себе искусственных богов
И, приветственно над головой поднимая портрет Терешковой,
миру явится бог дрожжевой по воде порошковой.Ау, Аарон-Джигурда! Ты что, не мог остановить это безобразие? Но…
Хьюстон, Хьюстон, на проводе – проводник,
проводник – озорник головою поник.Не видеть тебе, Аарон, Земли Обетованной, не войдешь ты в неё, не обретешь родину. Потому что скурвился, испугался, пошел на поводу толпы, не услышав голос истинного Бога. И вся эта толпа, вышедшая из Москвы, толпа бывших рабов, толпа, так и не сумевшая отказаться от рабских своих наклонностей и замашек – никто из них не достоин войти в Палестину. Вся надежда на детей, которые «режут белых кроликов и не верят в холокост».
Но вот приходит время выбирать нового царя. Прежний – Саул из рода Вениаминова.
Такой, как ты – внутри
такой, как я – снаружи – не устраивает народ. Поэт понимает, что «каждый новый царь – не лучше и не хуже». Ведь царь, в конце концов, не Бог. А Богу это земное царство не нужно, и земная родина не нужна.
Родина для Кабанова – это не абстрактное понятие, это живая субстанция, живая душа. Он с ней разговаривает-беседует, будто с Богом. Возможно, для Кабанова Родина – это и есть Бог.
Родина-мать-Богородица. Она родила Бога и забыла об остальных своих детях. Может, она не чувствует кровное родство? А мы? Что мы об этом говорим-думаем? Нам тоже до всех этих предназначений-обетований дела нет, как и до Конституции. Подумаешь, Высший Закон!
Потому что хамское, блатное
оказалось ближе и родней,
потому что мы совсем другое
называли Родиной своей.А наши вожди-патриархи, наши моисеи, аароны, иисусы навины… Что они? Как они? Почетная старость и канонизация? Или суд потомков? Не решено. И вряд ли когда-нибудь будет в полной мере решено. А пока вожди, как обычные люди, - стареют, дряхлеют, выживают из ума.
Звенит карманная медь, поет вода из трахей.Среднее кабановское стихотворение – небольшое, 4–5 строф, четкая рифмовка, часты повторы, рефрены, противопоставления – с одной стороны неожиданные, с другой – очень логичные. Образы цепляются друг за дружку, они будто скованы в одну цепь, которую можно надеть на шею – красивую и блестящую. Но ею же, цепью-цепурой, можно хлестать тело, своё тело. Истязать, бичевать себя.
Чтоб жизнь моя над высоким огнем летела…Рифмует Кабанов точно и неожиданно. Рифма – элемент, добавляющий загадочности стихотворению. Впрочем, вряд ли Кабанов задумывается об этом. Его, что называется, несет. Со стороны совершенно не видно работы, кажется, поэт сразу пишет на чистовую, находясь в потоке сознания. Срифмую-запишу – потом разберемся. Когда ему указывают на излишнюю мрачность, на недопустимость заглядывания в будущее, на недопустимость пророчества, он досадливо морщится и говорит: «Не ко мне вопрос. Мое дело - только записать».
Но вот он записывает историю, в которой лирический герой представляет себя рогатым троллейбусом. Нормально? Для поэта, для творца, для человека с обэриутским мышлением вполне объяснимо и понятно. Казалось бы, катайся по маршруту, искри контактами, будь по-детски милым. Но поэт-троллейбус Кабанова не для детской литературы.
Возможно, его мысли, как у сынов Енаковых, живших в Земле Обетованной, причем мысли накануне вторжения отрядов Иисуса Навина.
Так темно, что не видать снега,
ветер гонит угольную пену,
я троллейбус, у меня рога:
Родина, спасибо за измену.И они врываются в землю Ханаанскую, в заснеженную страну – с диким улюлюканьем и жутким воем «рихонских труб» под предводительством «аццкого аффтара, вещего Баяна». Вы, конечно же, узнали отсыл к книге Иисуса Навина из Библии. Откуда эти орды, с каких таких краев, с каких временных расселин? А земля Ханаанская – всё та же Москва, которую в «пьяном пароксизме» отстроил «дальновидный Долгорукий», знавший, что «даже славянам на погосте нужен свой Голливуд».
Москвичи после блуждания по пустыне вернулись в исходную точку, точнее, не москвичи – их потомки, освободившиеся от рабских предрассудков. Какова их теперешняя миссия? Кабанов дает ответ и на этот вопрос:
Расстрелять поэта, отправить на Марс собаку,
по большому счету, выиграть войну.То есть он уверен, что дети ничем не будут отличаться от своих отцов.
Но это нашествие поменяет миропорядок на планете, его структуру – полярность-биполярность, векторность-многовекторность. А что же гарант мироустройства, что же США (Шишиа)? Так и будут глазеть, как «коренастые слуги взрыхляют салаты, задыхаясь от быстрой ходьбы»? Да, так и будет, ибо, по мнению автора, американский «обыватель богат и ссыклив». В стихотворении «Шишиа» поражает другая мысль – «чем презреннее вождь, тем поэт мелковатей и понятней стихи».
Поэт у Кабанова – пророк, который в рифму выдает нелицеприятную и не сразу понятную правду:
Чертополох обнимет ангелополоху,
вонзит в нее колючки и шипы.
Вот так и я – люблю свою эпоху.
И ты, моя эпоха, не шипи.Во второй части книги – в «Черном варенике» - библейская тема переходит в категорию мифа. Поэт творит уже не пророчества, а сказку, которая вовсе не закон и назидание, а рекомендация – «добрым молодцам урок».
Но это потом, а пока поэт пытается обозначить свое право быть прямым проводником между народом и Богом.
Злую рукопись в камине растоплю,
вместо спама - разошлю благую весть.Для лирического героя поэтическая Голгофа – это
Холм стихотворения в дыму,
и крест на нем – двоится и троится…Помните самое начало первой книги Бытия – «земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною»? Кабанов, точнее, Чингачгук-Моисей дает свой вариант:
а ведь раньше не было ничего,
то есть было всё, состоящее из ничего,
пустота в бесконечном ассортименте.Казалось бы, именно с этого стихотворения должен начинаться «Русский индеец» – ведь, по сути, это начальный текст, точка отчета (точнее, «точка сборки» всей книги). Но нет. Время, считает Кабанов, – величина символическая, бессмертие – относительно. Библия может начинаться где угодно, место Богу всегда уготовано. Он здесь – желанный гость – «выбирай что хочешь: водки или водку». И дальше – нежно, заботливо, от всей щедрой человеческой души - «а стаканчики сами найдутся». И не надо никого распинать на Кресте. Разве что самого себя…
Из одной бутылки сделаешь два глотка:
первый – чтоб позабыть все имена и лица,
за упокой своей памяти, от макушки и до лобка,
а второй – чтобы просто опохмелиться.Непросто читать «сей зубовный скрежет и рваные в кровь края». А кто сказал, что будет легко? Откровения ведь просто так не даются ни читателю, ни писателю:
Рождество, марсианский полдень, еже писах, писах,
обрастая шерстью, на кухне мычишь крамолы…Но надо жить. Надо любить. Любить – чтобы плодиться и размножаться – даже в пустыне, даже в Дантовых кругах Ада…
Ты обнимешь меня облепиховыми руками
и обхватишь ногами из молочая,
будем жить вот так – не отклеиваясь веками,
непрерывно трахаясь и кончая.А может быть, так выглядит языческий рай, поэтский рай?
«Побег в Брюгге» – продолжение райской темы. Социальное, кричащее, как бы уходит в сторону, на периферию, уступает место нежности. При этом становится понятно, что Рай, как и Ад, оказывается, могут быть повсюду – соседствуют. Чуть пошатнется где-то что-то, упадет соринка-былинка – и всё, равновесие нарушено. Но в «Брюгге», хотя и чувствуется хрупкость и зыбкость человеческого Рая, пока все светло и счастливо:
Там приезжих не ловят на слове, как форель на мускатный орех.
помнишь Колина Фарелла брови – вот такие там брови у всех.Единственные белые стихи в первой части – об Эдуарде Лимонове. Написаны еще при его жизни.
Нет я не Лимонов
он вождь
а я консерватор
он дышит воздухом свободы
а я никотином.Лимонов, прошедший Крым и Рим, познавший любовь негра на чердаке в Нью-Йорке, – единственный из поколения, кому было позволено вернуться в Землю Обетованную, в Москву. А рядом – «мы, озябшие дети, наследники птичьих кровей/ в проспиртованной Лете ворованных режем коней».
Они - а вместе с ними и мы, читатели – вернулись в свою Москву. С новым знанием, с новым пониманием свободы. Вернулись,
Чтоб и далее плыть на особенный свет вдалеке
в одиночестве стыть, но теперь – налегке, налегке.Бог простил их, простил Чингачгука. Простит и нас.
Победили ни зло, ни добро, ни любовь, ни стихи,
просто время пришло, и Господь отпускает грехи…________
Фотография Андрея Тарасова________
* Дебют в журнале
скачать dle 12.1
