(О книге: Ольга Дернова "Человец" (Екатеринбург, "Евдокия", 2013)Книга начинается с названия, и название удивляет особым, внутри одного слова, динамизмом — не простым переходом одного образа в другой, это бывало часто и быстро исчерпалось; тут — динамизм какого-то созидательно-взрывного, как ветви и корни относительно ствола, склада: «человек» (потенциально) превращается, можно предположить, во всё, что он видит, делает и ЗНАЧИТ.
«Человец» — где-то этот неологизм (?), похожий на гнездо на голом московском дереве, ужЕ слышан: кажется, на него смотрит, как монах-чернец, мирная сила «толщи времени».
«Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!» А тут человец один — отошедший чуть в сторону, впрыгнувший в настоящее со своим не-хоровым благоволением — в общем, от книги ждёшь самостоятельности и смелости. Это сбывается; книга на всём протяжении — хочется сказать, просторе, хотя стихотворений всего около сорока — радует непритворностью и неделимой живостью чувства-ума-языка.
Дробится город. Роенье сект,
огней и музык дикорастущих.
Но Бог, невидим и милосерд,
ещё поддерживает идущих.
Зима готовит своё суфле.
Темнеет чаще. И в полвосьмого
Христос взирает на город с мола,
молясь
о собственном
корабле.
Новизна этих стихов в том, что «лирический герой» — настоящий и явно не сконструировавший себя, а хорошо получившийся человек, ни на кого не похожий и не подчеркивающий, а, скорее, чуть нивелирующий свою уникальность, не боящийся понимать и быть понятым. Это формирует поэтику чуть архаизирующую и очень в этом человечную — можно было бы сказать «мудро-щадящую», если бы не молодая, неусложнённая устремлённость самой просодии: грусть, задумчивость, озадаченность тут — как всадник на коне, который летит и летит:
Окна порозовели,
светает из-за угла.
Души –
небесные звери,
загнанные в тела.
Для сновидцев бескровных
пляшут в огне шутих
косуля
и белый кролик,
медведь, павлины
и тигр.
Получается спокойная безотчётность жизненной силы: как будто лучи поворачиваются и застают неразлучными «объективное» и «субъективное», мир вещей и мир идей. Поэтическое усилие, или, точнее, импульс тут — не навязать всему эту самую связность, саму дающуюся и сплошь явную, а — каждую деталь мира увидеть на мгновение «в лицо», понять именно её.
В переулке, сыром как простуда,
запах ёлки незнамо откуда –
и расплывчатый образ, дрожа,
предстаёт... Говорю: в переулке.
Запах ёлки над запахом булки,
словно здание в два этажа,
на фундаменте талого снега.
Бескорыстие и — в лучшем смысле, как альфа-омега поэтического дарования — обыденность взгляда - здесь только усиливаются, когда взгляд переходит с вещей небольших и «понятных» на необъятное и непостижимое. А оно в ответ глядит прямо и радостно, скорее «продолжением», чем «откровением».
В ясный полдень все стеклянные вещи
отлетают, отдаляются от себя,
собираются на воздушном вече,
никого не раня и не сердя.
Там они устраивают танцульки,
и поют им тающие сосульки.
И вода, хотя она не стеклянна,
вдвое больше бликов даёт зимой,
потому что отделяется постоянно
от себя самой.
Из себя выходит, но не со злости,
а в музей, на прогулку, в гости.
Вот и нас бы кто надоумил, боже,
кто бы дал намёк на другой режим,
чтобы не в поту и в гусиной коже,
как сейчас лежим,
а – осколком света, минуя щели,
в вифлеемской ли, в платоновой ли пещере.
Приблизительно посередине книги появляется «человец». Появляется, «проясняясь в тайну», оказывается присвоен потрясающе изменчивому означаемому: то ли он человеческая душа при жизни, то ли — она же где-то потом: эти догадки мерцают и сами себя стирают, намечая как бы возможностью контура неделимость длящегося времени и развития всего, что есть и что только может быть — и всё это парадоксально камерно и уютно.
На себя посмотрел человек
в зеркало возле ванной
и решил: я теперь человец
странный.
Я теряю образ и вес,
вот такая картинка.
Я пока ещё человец,
а потом невидимка.
Сквозь меня проходят щипцы.
Я – пустая карта в колоде.
И летаю, как человцы,
наблюдаемые в природе.
Этот несуровый московский урбанизм - как прогулка среди деревьев, за которыми кирпичный дом и шум дороги, - придаёт всему происходящему в книге явственную достоверность — как прикосновение к родной земле придавало Антею сил; подо всем тут — фундамент ранних, не аналитических впечатлений: может быть, и первых впечатлений от поэзии: сказать что-то на СВОЁМ и НОВОМ поэтическом языке здесь означает — сказать новое и своё на РОДНОМ языке, невыдуманном и незаёмном.
Книгу, насколько я понимаю, очень трудно найти: она издана екатеринбургским издательством "Евдокия" (это поэт и художник Сергей Слепухин и художник Евдокия Слепухина, энтузиасты, небольшими тиражами издающие современную поэзию и прозу; недавно с их иллюстрациями вышла отличная книга Сергея Комлева "Похороны солнца"; ежеквартально выходит альманах "Белый ворон").
Поэтому — ещё одно стихотворение целиком.
* * *
Тепло, но стул, рассохшийся в тепле,
поскрипывает чашечкой коленной.
Скопленья крупных капель на стекле
напоминают зрелище вселенной.
Смотри в окно, не открывай на стук.
Ведь это дождик. Он сегодня выпал,
как будто по газетному листу
душистую смородину рассыпал.
скачать dle 12.1
