ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 222 октябрь 2024 г.
» » Дмитрий Бавильский. «Седьмая функция языка» Лорана Бине, или Апология флюса

Дмитрий Бавильский. «Седьмая функция языка» Лорана Бине, или Апология флюса

Редактор: Ольга Девш


(О книге: Лоран Бине. Седьмая функция языка. ― М.: Издательство Ивана Лимбаха, 2019.)



Роман Лорана Бине, недавно вышедший в Издательстве Ивана Лимбаха, все называют интеллектуальным, поскольку в основе сюжета его лежит допущение: Ролан Барт не погиб случайно под грузовиком по трагическому стечению обстоятельств, а был намеренно убит перед президентскими выборами, ибо завладел тайной разработкой Романа Якобсона, позволяющей выигрывать любые дебаты и споры.

Семиотика Барта действительно растёт из открытий Якобсона – овеществленные метафоры, дотянутые до логического завершения, и в самом деле украшают интерфейс «Седьмой функции языка», постоянно подмигивая тем, кто в состоянии оценить иронию (к концу книги подмигивание это превращается в нервный тик), но главное у Бине совсем другое – то, что действие романа происходит внутри парижского интеллектуального сообщества в 1980-м году.

Книга, написанная в 2015-м, детально и скрупулёзно реконструирует политический и интеллектуальный фон, а также новостную повестку многолетней давности, используя действительные события (смерть Барта, соперничество Франсуа Миттерана с Валери Д’Эстеном, убийство философом Альтюссером жены, теракт на вокзале в Болонье) для создания эффектной конспирологической конструкции в духе Умберто Эко.

Постараюсь обойтись без спойлеров, но персонаж, которого зовут «Умберто Эко» в романе Бине действует весьма активно, причём не только как источник вдохновения, но и как один из главных заговорщиков.

Действует, впрочем, наряду с Мишелем Фуко, всюду появляющимся в сопровождении тогда ещё мало кому известного Эрве Гибера, совсем рядом с Юлией Кристевой и Жаном Лаканом, Филиппом Соллерсом и даже Сартром, который тоже ведь умрёт совсем скоро, а в «Седьмой функции языка» пока обречённо покашливает.

Из-за того, что много места в книге посвящено сугубо французским делам и страницы её забиты фамилиями полузабытых журналистов, политиков, бюрократов и поп-звезд, здесь масса сносок с датами жизни упоминаемых персоналий – редакторы Издательства Ивана Лимбаха постарались максимально восстановить контекст, и теперь мы наглядно видим, что практически все персонажи этого романа (точнее, их прототипы) мертвы.

Причём как главные, отвлекающие нас от развития детективной интриги (она тут не бог весть какая), так и второстепенные, мелькающие на один-два раза.

Все они, так или иначе, подозреваются или оказываются причастными к тайнам смерти Барта, наряду с вымышленными персонажами, призванными оттенять эпоху, когда в Париже возник, видимо, последний такой цветник выдающихся философов и филологов, структуралистов и поструктуралистов, старых романистов и новых критиков, лингвистов, антропологов и просто харизматичных фигур, вроде Бернара-Анри Леви (над ним Бине, между прочим, глумится ещё язвительнее, чем над Кристевой и Соллерсом).

Ну, то есть, стебётся Бине практически над всеми (как он сам утверждает – от большой любви), видимо, для того, чтобы сбить пафос, так как плотность интеллектуальной работы в Париже времён московской олимпиады оказывается примерно такой же, как среди художников итальянского Ренессанса или же русских поэтов Серебряного века.

Тот предзакатный ренессанс французской гуманитарки вызывает у автора (и любого понимающего о чём речь) восхищение, смешанное с раболепством, что толкает (не может не толкать) любого мыслящего человека к богоборчеству.

Последняя часть «Седьмой функции языка» открывается хит-парадом самых популярных и, разумеется, пока ещё живых и действующих интеллектуалов 1980-го года, якобы опубликованных каким-то иллюстрированным журналом.

Список этот поражает вне зависимости от нашего отношения к тем или иным фигурам и их реальному вкладу в развитие французской и мировой культуры: первым идёт Леви-Стросс, вторым – Сартр, третьим Фуко, четвёртым – Лакан, за которым выстроились Бовуар, Юрсенар, Бродель.

Деррида, которого Бине убил зачем-то сразу же за Бартом, отсутствует, а вот телевизионный философ Леви десятый, Соллерс и вовсе 24-ый. Вторую десятку открывает Анри Мишо, за ним следуют Беккет, Арагон, Чоран, Ионеско и Дюрас.

«Альтюссер двадцать пятый: убийство жены не сильно испортило ему репутацию, – думает Симон… 
Делез двадцать шестой, поделил место с Клер Бретеше.
Дюмезиль, Годар, Альбер Каэн…
Бурдье только тридцать шестой. Симона аж распирает.
Коллектив «Либерасьон» всё-таки проголосовал за Деррида, хоть и за мертвого.
Гастон Деффер и Эдмонда Шарль-Ру дружно проголосовали за Бовуар.
Анн Синклер проголосовала за Арона, Фуко и Жана Даниеля. Симон думает, что её он бы, пожалуй, трахнул…»

«Как жить вместе», лекционный курс Ролана Барта, прочитанный в 1976-77 годов в Колледж де Франс содержит схожий концепт о совмещении разнонаправленных жизней в едином поле культурной синхронии и диахронии.

«К примеру, я могу сказать совершенно точно, что Маркс, Малларме, Ницше и Фрейд прожили вместе двадцать семь лет. Более того, в 1876 году их можно было бы собрать в каком-нибудь швейцарском городе, и они даже могли бы – вот оно, высшее свидетельство Жизни-Вместе, – «совместно обсудить что-то». Фрейду тогда было двадцать четыре, Ницше – тридцать два года, Малларме – тридцать четыре, а Марксу – пятьдесят шесть лет. (Можно задаться вопросом, кто из них более состарился теперь.) Эта фантазия об их соприсутствии имеет целью обратить внимание на очень сложный и малоизученный феномен: быть современниками. Чьим современником я являюсь? С кем я живу? Календарь в данном случае мало что объясняет. На это и указывает наша хронологическая забава – или, может быть, они стали современниками только теперь?»

Это, кстати, совершенно замечательная догадка о том, что культура имеет не только цивилизационное, но и человеческое измерение, а все наши гуру, помимо творческих достижений, оказываются ещё и живыми людьми – странными, страстными, интригующими друг против друга, наркоманами и маньяками (таким Бине изображает, например, Фуко).

«Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…»

И пока философа Аполлон тоже не требует к жертве, или, ну, там, критика и журналиста: параллельно творческой реализации у всех также ведь идёт какая-то частная жизнь, способная попасть в интеллектуальный роман с детективным уклоном. Отличная идея!

Однако так было бы в идеале, потому что «Седьмая функция языка», вообще-то, не про людей, конкретных или заочных, а про особое состояние мира, которое закончилось. Истекло к нашему времени, истончилось и пересохло, хотя, казалось бы, никакой существенной катастрофы, сдвига или революционного скачка так и не произошло.

Только вот поколение выдающихся интеллектуалов, на достижения которых теперь мы все опираемся, незаметно сошло со сцены «в силу объективных причин» и важно написать всем им какой-то общий, антропологический реквием. Эпоха французского гуманитарного владычества, совпадавшая с «эоном Просвещения», гуманизма и модернизма, связанная с конкретными персоналиями, уступила место «иным временам».

Но и тут я немного мимо, так как, повторюсь, «Седьмая функция языка» не про живых персонажей и исторические флуктуации, а про структуры и текстуры, про жанры и дискурсы, что сами себя описывают и комментируют, чтобы вышло всем особенно радостно и прикольно.

Книга Бине остроумно придумана, чётко исполнена и скучно написана, так как приём становится понятен почти сразу, а дальше просто следишь за развитием авторских придумок, лишённых малейшей антропоморфности – потому что, если из текста убрать все громкие имена, тянущие за собой разноцветный и насыщенный культурный бэкграунд, интеллектуальные заманухи и подмигивания посвящённым, останется что-то крайне невыразительное и плоское.

Явно недотянутое до состояния полноценного романа: метарефлексия и самокомментирование текста – это, конечно, дико увлекательно и смешно (особенно если героем её оказывается персонаж, всю свою жизнь посвятивший анализу нарративных структур, жанров и языков описания), но не для настолько же пухлого тома, в котором хочется найти что-то помимо ссылок и сносок.

И если бы я работал в передаче «Ревизорро», то решил бы, что концентрированный структуралистский и поструктуралистский антураж, исполненный в пародийном ключе, необходим писателю, дабы прикрыть им системные недостатки своего текста.

Но это не так: Лоран Бине продумал конструкцию книги до самого последнего винтика. Все темы и загадки отыгрываются, все ружья стреляют, однако, чем ближе к финалу «Седьмой функции языка» тем труднее и труднее тащить читательское внимание на эту бесцельную гору. Дело не в авторе, но в самом жанре, который, кажется, Бине не выбирал и который был для него безальтернативным, как и состояние мира, в котором все мы находимся («времена не выбирают…»).

Штука в том, что коренная, ностальгическая идея книги («у нас была великая эпоха», в которой жили «богатыри, не вы») развивается в стороне от фабулы и сюжета, оказываясь ещё одной овеществлённой метафорой, на этот раз зонтично накрывающей все остальные, масштабом помельче.

Так вышло, что, почти подряд, я прочитал несколько интеллектуальных романов, построенных схожим образом.
В фантастических «Оковах разума» Дмитрия Казакова («Пятый Рим», 2017) лингвистические вопросы помогают победить чужаков – микст космических пришельцев и карателей эсэс, из-за чего размышления о структуре языка занимают большую часть книги, впрочем, так и не став полноценной компонентой сюжета.

«Компас» Матиаса Энара («Иностранка», 2019) и вовсе величают «смесью Википедии и энциклопедии»: описанные в ней ночные бдения больного музыковеда почти сплошь состоят из фактологических цепочек в борхесовском духе, являющихся главным содержанием и достижением этого по странному изысканного текста.

В «Тит Беренику не любил» Натали Азуле (Издательство Ивана Лимбаха, 2017) история современного любовного разрыва накладывается на биографию Жана Расина – кстати, одного из важнейших объектов исследований Ролана Барта.

Все эти книги претендуют на некоторое тематическое расширение – хотя полнота их, как это было сказано в известном изречении Кузьмы Пруткова, подобна флюсу: чаще всего интеллектуальный роман расширяет традиционные коллизии (жизненные и, подчас, вполне бытовые) за счёт дополнительных сведений, которые могут быть интегрированы в текст и могут провоцировать его продолжение, а могут болтаться рядом с сюжетом, подобно аэростату.

Очень удобно для маркетинга и рекламы, так как продавцам в магазине сразу понятно, на какую полку такие книги ставятся – потребление становится всё более дробным: вот уже и беллетристический мейнстрим можно членить на всевозможные разделы, в том числе с филологическим или же общегуманитарным уклоном.

Кажется, что подобная сегментация, с постоянно уточняющимися дефинициями, возникает из-за избытка информации и всеобщего прагматизма – люди, читающие изящную словесность, хочут не только получать удовольствие от текста, но и развиваться.
Причём, не только нравственно или духовно, но именно что знаточески.

И рыбку съесть, и в море искупаться.

Именно поэтому, как раз с помощью интеллектуальных романов можно, наконец, осознать, чем универсальная литература отличается от беллетристики, а «продукт» от «литературы»: подлинная словесность интенсивна, а не экстенсивна и достигает цели на «уровне письма», а не механической прикруткой дополнительных функций, нивелирующих такие важные даже для конца ХХ века понятия, как «главный герой» или «правдоподобие».

Беллетристика дробится на сегменты и разные полки в книжном магазине, почти уже не претендуя на всеобъемлющее высказывание, каким было «Преступление и наказание», постоянно склоняемое, если надо показать, что детектив способен обладать свойствами ещё и «романа воспитания» или «романа идей».

Эволюционируя, жанры расслаиваются, подобно ингридиентам хорошего коктейля, на составляющие, каждая из которых становится самоигральной.

Таковы, видимо, особенности специализации, нарастающей вместе с избыточными информационными потоками. И если попытаться найти в объективных процессах положительные стороны, то, кажется, они лежат теперь в облегчении читательского выбора: подлинной литературой отныне может считаться то, что стремится не просто к неповторимому эксперименту, но ещё и к синтезу.

«Рискнем сказать, что именно в 1980 году была создана та повседневность, в которой мы живем».

В книге философа Александра Маркова «1980: год рождения повседневности» («Европа», 2014) за точку отсчёта «современного состояния» как раз и берётся «год последнего перелома», когда возникновение современного потребления, то есть все эти актуальные ныне «слова и вещи», начинают формироваться на пересечении конца Холодной войны и теоретических достижений «французской мысли». Именно в этом году не только погибает Барт, но ещё и выходит книга Мишеля де Серто «Изобретение повседневности».

«Не только реальность вызывает к жизни книги; когда речь идёт о том, чтобы город из скопления вещей стал реальностью, именно книги вызывают эту реальность к жизни. «Изобретение повседневности» Мишеля де Серто явилось для нас именно такой книгой, не менее важной для «изобретения» современности, чем коллайдер частиц или трехмерная графика…»

Кажется, 80-ые годы прошлого века были последней эпохой, когда книги не просто обслуживали реальность, но и могли пересоздавать её.

Барт умер вместе со своей великой эпохой, зато интеллектуальных романов теперь становится всё больше и больше.
Впрочем, как и всего остального.

скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
2 457
Опубликовано 30 ноя 2019

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ