Эмиль Сокольский. РОМАНТИЧЕСКИЙ РЕАЛИСТ КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ

Колонка Эмиля Сокольского


(О книге: Кирилл Ковальджи. Избранное. — М.: Вест-Консалтинг, 2018.)



Это первый сборник Кирилла Ковальджи, который вышел после его ухода из жизни (в 2017 году); он составлен женой и сыновьями. Начинается юношескими стихотворениями, довольно традиционными по форме, продолжается зрелыми, в которых поэт рифмует подчас смело, размашисто, шатает размер, сбивает ритм, и завершается написанными в последние годы жизни, – в них особенно выражены мудрый аскетизм в выражении чувств, интеллектуальная окраска рассуждений, логика, напитанная богатым жизненным опытом и, следовательно, свободная от самой себя, то есть – от уверенности в том, что всё подчинено логике, некоей единой «правде».
«В моих сочинениях куда больше «широты», чем углублённости», – предупреждал автор в предисловии к богатой по объёму «Избранной лирике», которая вышла в Москве в 2007 году в издательстве «Время». «Я один из самых эклектичных и «беспринципных» поэтов, – грустно писал он в книге «Обратный отсчёт» (Москва, «Книжный сад», 2003). – Заходите, дескать, в лавку, выбирайте, наверняка найдёте что-нибудь по своему вкусу: вот вам венки сонетов, вот верлибры, вот «зёрна», вот любовная лирика, вот политическая, вот философская, вот ироническая, вот простенькие стихи, вот виртуозные и экспериментальные. Вроде бы – преимущество, разнообразие, богатство. Ан нет. Я сам не знаю, что вам порекомендовать, всякий раз, готовя публикацию или выступление, я как бы играю в лотерею... И самое печальное во всей этой истории – это то, что любитель, как правило, не входит в лавку, у неё толком даже вывески нет...» 
Эти слова вполне подходят и к последней книге – в ней можно найти что только ни пожелаешь – и сонеты, и верлибры, и любовную лирику, и «зёрна» – и убедиться не в «беспринципности» Ковальджи, а в том, что он прекрасно владеет разными поэтическими языками. Сказать – «чужими»? – нет, он органичен, естественен, свободен в своём письме, чуждом заёмной стилевой заданности, не позволяет себе заговаривать читателя, «затягивать» мыслительный процесс, самозабвенно рефлексировать, нескромно задерживать внимание на своей персоне, сбиваться на второстепенное. Ковальджи всегда точно знает, о чём хочет сказать, при этом уважает читателя и, не прячась за «дневниковость» (ведь в дневнике всё дозволено: он пишется без оглядки, «для себя»!), остаётся кратким, глаз его – сфокусирован на главном. Нуждаясь в читателе (лучше сказать – в собеседнике), Ковальджи вместе с тем не старается намеренно быть «понятным», редко позволяет себе сниженную лексику, избегает чистописания, но и – не старается быть «непонятным»: верлибры для него – не самоцель, но одежда, потребная для лучшего выражения той или иной мысли, и, что характерно, даже пользуясь верлибрами, он словно бы противостоит «поискам» – которые обычно оказываются всего лишь подражанием, старанием развить (вернее, разнообразить) то, на чём, руководствуясь вкусом и чувством меры, остановился именитый предшественник.
Я не раз уже писал о Кирилле Ковальджи, и трудно найти какие-то новые слова – тем более что стихи сами говорят за себя. Вот, например, стихотворение, очень характерное для поэта; оно говорит о том, что гармоническое сознание существует не только благодаря, но и вопреки, – иначе было бы лишь уделом неопытных, романтически настроенных юношей. «В прекрасное верю, но грустное знаю», обращается поэт к своему дневнику – и призывает его:

Давай умолчанием будни исправим,
бездарному быту объявим войну
и жизни ржавеющий лом переплавим 
на струны.
И тронем тихонько струну.

Христианское восприятие жизни – со всеми её невзгодами, несчастьями, изматывающими переживаниями, – как величайшего подарка, постоянное движение к свету, противостояние длительной хандре, запрет себе распускаться (стоит себя распустить – потом попробуй собери), воля, направленная к тому, чтобы восстать от беды и жить дальше, не утрачивая способности радоваться и быть счастливым, то есть свободным, – вот основные мотивы поэзии Кирилла Ковальджи. «Почерствело моё поколение», – нахожу я в сборнике ещё одно знакомое мне стихотворение: всё меньше его жене, его друзьям нужны «поэтические предложения»; умудрённые, тёртые, они набираются «дельности, цельности, позитивности», «ценят только реальные ценности», чудо существования заменяя привычной, повторяющейся до притупления восприятия повседневностью... Но не всё так уж плохо, пока у них «кроме мудрости, трезвости, опыта / Кое-что ещё всё-таки есть...»
Вот ещё пример защиты своей индивидуальности от власти социума, противостояния «большинству», индивидуальных волевых усилий как условия саморазвития, необходимость и потребность быть сильным и добрым и не терять чувства здоровой романтики. Но от темы друзей Ковальджи идёт дальше: он выражает нелюбовь к социуму, к так называемой цивилизации. Ещё бы – любить «мир, прогрессом разъятый на части», порождающий общество потребителей масскульта, шоу-бизнес вместо культуры, «проект» взамен искусства! Мир, стремящийся превратить личность в некое средство: узкий «спрос на души, на туши, на уши, спрос на руки, на мозг, на язык», даже на совесть и бессовестность:

Дураки, нас всю жизнь лихорадит
от идей, должностей и властей,
в маскараде живём, в зоосаде
не с людьми, а с частями людей.

(«Дураки, потрошители счастья…»)

Мысль конкретная, не отвлечённая для автора на первом месте. Его поэзия – поэзия заметок, наблюдений, раздумий. Иногда – жёсткий, энергичный ритм, подстёгивающий сам себя, иногда – грустный напев, от которого стесняет дыхание; каждое стихотворение несёт в себе сильный заряд, не дающий возможности соскользнуть глазу, уйти мысли к чему-то постороннему; все слова у поэта дружат друг с другом, любят друг друга, рады мгновенному знакомству (поскольку поэт часто ставит рядом слова, которые до него поэзия вместе не сводила); и думается иногда, а не прав ли Бродский, говоря о том, что поэт – орудие языка? Уверен, Ковальджи опровергает утверждение того же Бродского о том, что не существует поэзии «женской» и «мужской». Так может писать только мужчина, который познал всю высоту и святость любви – и всё то, что приводит к разочарованиям. Ковальджи познал и «слепую» любовь, но в крайности он не бросается, его суждения взвешенны, отношение к женщине – уважительно и порой благоговейно, он достаточно мудр для того, чтобы понимать: от любви никуда не уйти, в ней одной счастье жизни, её смысл, её движение... Достаточно мудр, чтобы ни на минуту не забывать: женщина – это природа, а природа не содержит ни добра, ни зла; разве можно обижаться на ветер, ссориться с дождём?..

Убедить невозможно её,
аргументы – пустые скорлупки.
Понимает она, как зверёк,
интонации, жесты, поступки.
<…>
Доказать ничего ей нельзя,
как нельзя доказать снегопаду,
что ты ждёшь не метелей, а радуг…
Чтобы с ливнем беседовать, надо
самому быть таким, как гроза.

(«Она»)

И вдруг рассудочность сменяется горячим стихотворным дыханием, где чувства, кажется, выплёскиваются через край:

От меня до тебя – рукой подать,
тоска моя вся тобой пронизана, как лунным светом,
от моей любви до тебя – только руку протяни
От меня до тебя – только шаг, только взгляд, только вздох,
только мысль, только песнь, только сон, только слово,
от меня во все стороны – только ты,
всюду рядом лучи твои, отблески, очи и брови.
Но меня самого твой звездный невидящий свет
даже в ясную ночь различает едва ли:
от меня до тебя – расстояния нет,
от тебя до меня – непроглядные дали. 

Составители не оставили без внимания два венка сонетов; здесь у Ковальджи всё выверено до мелочей, все исполнено по строгим сонетным правилам, и поэтому, прочитав несколько страниц, даже думаешь: а может, это не то чтобы живые стихи, а – у п р а ж н е н и е в сонетах? Нет, всё-таки нет. Почерк узнаётся. Ни цинизма, ни «слепой» романтики. Пожалуй, так: это стихи романтического реалиста. Ведь даже в «Зёрнах» (это название цикла краткостиший, в этой книги специально не выделенного) тембр голоса поэта не спутать ни с чьим другим:

Если любишь – вечность близка,
её призывать не надо…
– Далеко ли до солнца? – спроси у цветка.
Он ответит радостно:
– Рядом! 

И совсем уж тепло на душе, когда Ковальджи пишет на склоне лет (какая дивная аллитерация в первой строке!):

Постаренье видит посторонний
или разлюбивший человек. 

Ковальджи не чуждается и политики, но и политическая тема у него подчиняется законам чистой поэзии; не срываясь в публицистику, он не оплакивает страну, не наставляет её на «единственно верный путь»; он пишет: «Через поэзию России / любовь к России берегу». То есть дело вообще не в политике, а в том, что свои наблюдения, размышления, соображения поэт переводит в стихотворную речь, – уж так он создан.
Ещё в 2012 году он сказал мне: «Я готов к уходу. Потому что я успел сделать всё, что собирался. Я считаю, что бояться смерти можно только в том случае, если не успел. Если видишь, что не успеваешь». До восьмидесяти пяти всё было нормально. А потом навалились три болезни. Пришлось ложиться на операцию, выдержал. «Вопрос мой не в излечении, а в том, чтобы протянуть ещё какое-то количество времени».
Впрочем, он всегда понимал, что «мир – шаровой» (вот строки из давнего стихотворения):

Иду по нему поневоле,
Обратный отсчёт впереди.
Старость – минное поле,
Которое не перейти.

С тех пор вышли три поэтические и три книги прозы.
«У меня есть маленькая надежда, что после моего ухода меня не забудут», – ещё говорил Кирилл Владимирович. А по-моему, он знал, что этого не случится.
Не забыли.

скачать dle 12.1