Гению Анри посвящается
После выхода его чёрной книги – а Генделев ею невероятно гордился, – и моей дебютной публикации, куда я впустил «Бабочку Фаины», названную тогда просто «Бабочка», наши отношения переросли в нормальную дружбу между молодыми коллегами. Генделев старше, опытней, уже стяжал толику славы, его желание навязаться мне в качестве учителя раздражало, но я пресёк эти попытки в одном из разговоров, когда рассказал ему о знакомстве с Волохонским и «посвятил» в иерархию своих предпочтений в современной поэзии – дружбе это не помешало. Наоборот: отношения стали более открытыми, Миша понял: моя «Бабочка» всего лишь одноразовое использование его приёма, не более. Поползновения «учительствовать» почти прекратились, я постепенно завоёвывал его уважение как младший коллега, на уровне профессиональном: для поэта чрезвычайно важен этот момент.
Тогда же (ближе к концу 84 года) он открыл мне «филологическую тайну», так выразился. Лет за пять-шесть до... между ним и Анри было заключено пари. Они договаривались вот о чём – пишут крупную поэму, в поэме должно быть 1000 строк, строфа самобытная (т.е. никаких тебе сонетов, онегинской строфы или чьей-нибудь ещё хорошо известной, вроде ахматовской из «Поэмы без героя»), а также в поэме задействовано животное-персонаж (даже в названии этому животному надо присутствовать). Кроме того, в обеих поэмах должен быть представлен или упомянут в том или ином виде целый бестиарий: млекопитающие, земноводные, птицы, зодиакальная обойма, мифические существа – не имеет значения кто. По-моему, важным пунктом договора была ещё одна занятная деталь: Пегас либо Муза появляются обязательно, но выбор за автором,
прям щас, на месте. Анри выбрал Пегаса. А суть пари – кто быстрее сделает. У Генделева работа заняла год, у Анри месяц. Блестящая, остроумная «Охота на Единорога» Михаила – это 1000 строк плюс введение в поэму. «Ручной Лев» у Анри – в 600 строк...
Через много лет я напомнил эту историю и спросил у Анри: «Получается, ты проиграл, хотя быстро выиграл. Неужели не мог ещё месяц посвятить
Льву, чтоб 1000 сделать? Тебе же в кайф писать было, по тексту видно – в кайф!» Но Волохонский – другой человек, он был лишён амбициозного эготрипа, тщеславная погоня за славой, свойственная многим другим – не его коленкор. Анри ответил просто: «Ну что за гигантизм, куда мне эта мегаломания?!» Это – Анри. Он вообще удивлял своим неброским поведением. Оценив людскую порочность как нечто неизбежное, Анри давно решил стоять в стороне от этих нечистоплотных игр в «сАмого и самогО»: ведущий-видный, главный-сильный и т.д. и т.п. А ведь действительно, вступая в эту «игру», ты волей-неволей принимаешь её правила и поощряешь плебейские прихоти
кумиротворни. Поэтому Анри никак не заботился о
бронзе своего Места в искусстве. С годами я убеждался в этом всё чаще и больше, и парадоксальным образом всё чаще и больше наблюдал его весьма ощутимое влияние на поэзию и поэтов. По данному вопросу я высказался сравнительно подробно в эссе «Акценты южных песен», однако нашим ареалом дело не ограничивается. Например, Кузьминский (он же ККК) в своё время очевидно черпнул у Волохонского. Что касается Хвостенко – тут всем давно известно о творческом тандеме АХВ; Алексей и не скрывал, что мнением Анри он дорожит больше всего и влияния последнего не отрицал. Ещё пример – стихи Анатолия Жигалова: до Гласности они публиковались в Израиле, в ходе прочтения закрадывалась «невозможная» мысль – у Анри там (в России) появился «двойник»: интересно – кто кого? Что ж, выяснилось... Нелишне добавить в этот список и имя Евгении Лавут – её манера филигранной обработки обязана, по-моему, разнообразию средств достижения блеска и совершенства, коими располагает студия Анри Волохонского.
Таяние сил, медленное, незаметное, но упорное, упёртое. Долгосрочная боль. В жизни не испытывал – ну зачем мне этот опыт?.. Удаётся приглушить если – только и думаешь: когда эта сволочь опять набросится? А не удаётся.., ой-й-й.., и ты скрипишь как хлипкий мордоптиц, раздавленный слепотой носорожьей туши...БОЛЬЬЬЬЬ...Помимо упомянутого, авторы обеих поэм обязались намекнуть в тексте на оппонента через называние зверя, о чём Генделев тоже говорил. И... намекнуть в начале поэмы, не иначе. Так мне запомнилось почему-то. Михаил указывал на строки из первой строфы:
Когда так серенько, а в перспективе нет приюта и насквозь промок сюжет и стал, прозрачный, виден до канвы – нам ли, услышав: здесь водились ль вы? –Не зная о намерениях автора, догадаться о том, что перед нами
тот самый сигнал совсем не просто – автор свой намёк
пере-утончает, сделав из трёх слов четыре. А лев зодиакальный (строфа
XLV) не проясняет ситуации. Впрочем, сменив наше недоумение на милость, поскольку в этих словах мы слышим – как минимум – брошенный вызов, признаем: с этим пунктом договора Генделев справился. Волохонский, в свою очередь, блеснул внятно, но загадочно и поздновато, строфа 18:
Но вспыхнув не спеши ответить «да» – Химера как и ты седоборода, Единорогом лев нисходит в тлен И «плен его нам предвещает плен».Похоже, в кавычки взята цитата. Ложная или нет? Стилистика, во всяком случае, отдаёт Востоком. В той же строфе ранее есть похожее высказывание: «Его изгнанье нам сулит изгнанье» – тут кавычки оправданы решением
собранья(парламентом зверей). Оно, скорее всего, и есть исходная цитата.
Тлен,
плен... оба существа словно втираются одно в другое, исчезая. Строчки, согласитесь, несколько неожиданные. Получается: превратись лев в единорога, всё – бесславный конец. Но одно обстоятельство нам высветит их «серьёзность». Анри зашифровал фамилию соперника в титуле своей поэмы, чем и объясняется внезапность упоминания единорога в качестве самого весомого довода в полемике о судьбе льва. А дальнейшие слова, взятые в кавычки, пародируют цитату (ту, что выше), и они – последний гвоздь в аргументации. Ну а замаскированная подсказка в названии поэмы расшифровывается следующим образом: «ручной» по-английски «
handle». Полностью название будет звучать: хэндэл лев – вот вам и Генделев, прямо из «шапки» выглянул. Лапидарно, изящно, изобретательно.
Строфы у Волохонского небывалые, по 20 строк каждая, у Генделева – 10; для исследователя дотошного обе поэмы, конечно же, представляют интерес, но я не исследователь. Пишу лишь о том, что не выветрилось из ячеек памяти. Справедливости ради добавлю – в книгу «Послания к Лемурам» я вник не сразу, поначалу не принял, но через год-другой «Охота на Единорога» легла в ложбину восприятия чётко и легко, а с нею и весь корпус книги, что и способствовало в будущем сближению с её автором. Волохонский в то время жил в Тверии, далековато всё же, и в самом начале 80-х я ещё не созрел, не дорос до его поэзии – воспринималась она мною с трудом, что-то – да, что-то – ни в какую. Перелом произошёл в 83 году. Этот год вообще
ура-выдался – я нащупал возможности своего голоса. Соответственно – и почерка. Прорыв в понимании – прорыв в письме, и наоборот – эти вещи взаимосвязаны. Летом 83-го вышла в США большая книга «Стихотворений» Анри, я вчитывался и постепенно проникался великолепием игры пера, я вырос, стал улавливать больше и больше. И вот тогда мне стало ясно – Анри затмил всех, вообще всех!.. В дальнейшем выяснилось, что обе поэмы сыграют роль в моём творчестве. «Ручной Лев» в большей степени, о чём и собираюсь здесь поведать.
И – вместо постскриптума: пресловутые 1000 строк это, скорее, версия Миши. Генделев поставил себе цель – 1000! Похвально. Но финальная строфа «Ручного Льва» у Анри звучит по-чемпионски мажорно, речь в ней идёт о победителе. С чего бы вдруг, если договор был на 1000 строк?.. Во время того давнего телефонного общения Анри наконец вспомнил, что конкретно о 1000 и «ни строчкой меньше» он не договаривался – поэма должна быть большой, да, в 500 или более строк, но это же не помещение под магазин, варьируй на свой вкус. Миша выбрал число: 1000, сто строф по десять строк, очень на Генделева похоже, к некоторым числам он был неравнодушен (семь; или тринадцать, например). Возможно поэтому я абсолютно не помню, что стояло на кону и стояло ли вообще, хотя пари вроде бы обуславливает этот момент.
Фрагментарность – неминуемый результат художественного осмысления Реальности, а именно: фиксации этого процесса в ходе «перекраивания» и подчинения той самой Реальности жителем современного мегаполиса своему перу. Фрагментарность есть неизбежное, а значит – естественное свойство миродознавания горожанина в наше время: восприятие мира городским «большинством» фрагментарно. Осенью 1986 года, в сентябре, я вернулся из Европы кораблём через Грецию. Несколько месяцев спустя была написана поэма «Паломничество в Пунт», не окончательный вариант – назовём его нулевой редакцией. К чему я клоню и почему завёл издалека, станет ясно в дальнейшем.
Поездка в Европу в тот раз была кошмарной, собственно, сродни самой причине этой поездки. На побережье Атлантики французского севера нас, наивных и до бестолковости беспечных туристов, элементарно ограбили – вскрыли машину на парковке и всё, выглядящее более-менее стоящим, вынесли: полурваные кеды и драные майки или какие-то сковородки-кастрюли уцелели, а вот набитым вещами новёхоньким рюкзаком не пренебрегли – забрали. С ним исчезли мои документы, билет на самолёт, деньги (1000 долларов), вся «приличная» и не очень одежда, авторучки, синтомициновая мазь с пластырями и т.п. На мне были майка, трусы, шорты, сандалии. В Ренне оставались ещё брюки и рубашка. Исчезли также книги и рукописи; знаменитый трактат Витгенштейна 50-х годов издания (на то время другого по-русски не существовало) исчез – было очень досадно: только начал вчитываться!.. Что и говорить: положение отчаянное. Мне помогла наша спутница, она же водитель и инициатор столь неудачного отдыха. Правда, её деньги быстро кончились: билет до Ренна, потом – до Парижа, гостиница на день, только новый паспорт обошёлся под четыреста франков. Но удалось разыскать Хвостенко, к счастью – он был в городе. Алексей выручил жильём – презанятная история эти три недели в Париже летом 86-го... А репутация книжника (какая-никакая) привела меня к Савиным – очень милые люди. Входишь в их библиотеку: стол, на нём стоит специальная подставка для книг, на подставке в раскрытом виде первое издание «Руслана и Людмилы» с прозрачным книжным стилом для разрезания страниц. Я взял у них в долг пару тысяч франков; ситуация как-то разруливалась.
С отпечатанными на машинке стихами исчез и подчищенный мною вариант статьи о Волохонском. Единственный. И лишь у Т
олстого, редактора неординарной «Мулеты», в портфеле журнала хранилась эта статья в черновом виде – значит, надо забрать, а куда деваться-то? На встречу в центре Парижа Т
олстый принёс её; тогда-то я ему и объявил (не столько для него, сколько для себя), что в Израиле скоро выйдет новый альманах, называться будет «Саламандра». Дело в том, что за пару недель до моей внезапной поездки во Францию Сергей Шаргородский, партнёр по книжному делу (антиквариат, букинистика, а также «эмигрантщина», распространяемые под эгидой журнала «22» с помощью периодически обновляемого нами каталога), озвучил идею: «Давай издавать альманах. Я даже название придумал. Красивое – САЛАМАНДРА!» И так вышло, что ограбление на Атлантике сподвигло меня принять такое решение: не возвращать же подправленную статью обратно Т
олстому после всех передряг. Забегая вперёд скажу, Серёжа не ожидал, что сразу по возвращении из Европы я объявлю: собираем материал, он думал – дозрею несколько позже. Кстати, не все к нашей затее отнеслись позитивно, находились и скептики, но это уже не имело значения.
Однако, на альманахе свет клином не сошёлся. Вернувшись из Европы в достаточно безрадостном состоянии (причина та же, по какой туда и ездил), поддаться инерции негативных переживаний, чтобы честно нахлобучив испытанную «искреннюю» хмурь, скользить, матерея с мрачной физией, не входило в мои планы. Да и вообще: одно дело собирать материалы, совсем другое – их генерировать. Я о творчестве. О концентрации сил. О бодрости и восхождении духа.
Страдания облагораживают – есть такое мнение. Отчасти данное наблюдение верно. Боль, вызванная потерей близкого, очищает душу. Душа становится восприимчивей, отзывчивей. Печаль и душевные мучения вследствие неразделённой любви в конечном счёте обогащают персональный мир. В палитре мировосприятия появляются неведомые нам ранее оттенки, полутона. Всё это так и можно долго размазывать на эту тему, сравнительно успешно добавляя слова, слова, слова. Но совсем другой оборот принимает наш разговор, когда дело касается физических страданий, боли плоти. Мы были молоды, в известной степени свободны, по крайней мере, не отягощены жуткими или проще – тяжёлыми обязанностями. Молодость оптимистично смотрит вокруг себя. Иногда заряд позитива, жизнерадостность и беззаботное «не ссы – прорвёмся» соседствуют с примитивным непониманием жизни. Молодость может себе такое позволить, такую глупость: она простительна. Мудрость молодости не к лицу – мудрость подрежет крылья порыва, а это молодости ни к чему. И потому: несмотря на коварную, напрочь неуправляемую беду, свалившуюся на нашу семью, я был полон сил, намерений и вдохновенного здорового азарта. Требовалось лишь «ухватиться». Для автора молодого это важный момент, ведь за всё лето ни единой строки: «На чёрную весну Бретани» написано в конце мая, в июле я уехал – прибыл обратно в сентябре, суета с альманахом по просьбе Сергея слегка отодвигалась (я-то её начал – переписка, запросы, но повторяю – поиск авторов и материалов это отнюдь не
письмо, одно другого не заменит).
И тут –
почерк судьбы: лет за пять до описываемых событий я приобрёл книгу с интригующим названием – «Поэмы странствий» Тимура Зульфикарова. Надо хотя бы глянуть что к чему! Да и два «отзыва» на неё уже имелись – сдержанно отрицательный (от бывшей жены) и восхищённый (от друга). Знакомство оказалось завораживающим – все четыре повести Тимура из этого издания великолепны: стиль небывалый, страстность запредельная, колорит знойный и насыщенный, цвет интенсивный,
пряный; а ко всему ещё было абсолютно непонятно – как цензура консервативного издательства это пропустила?! («Загадка» разрешилась лет через двенадцать: цензоршу удовлетворило прочтение первой страницы из этой кипы машинописи, рассказал Тимур. Он принёс с собой коробку конфет, пили чай, говорили, и под фиговым листочком освободительной борьбы чего-то там угнетённого с чем-то злобным-хищным-угнетающим рукопись прошла усе капканы и рогатины самой
унимательной и щеловечной цензуры на планете.)
Как мне этот пурпурный томик пришёлся в масть! Я набросился, душой вцепился! чуть было не попал под чары зульфикаровского захлёба!.. «Поэмы странствий» сработали – отменное огниво.
И ведь ч`удно наложилось, так прекрасно совпало: вот «Поэмы странствий», а я только что тоже «отстранствовал». Как ни крути. От Ла-Рошеля через Париж, далее юго-восток Франции на берегу какого-то озера, затем Италия, где сначала Милан, обожаемая Флоренция (ох, не повезло мне с нею, 1986 год ЮНЕСКО объявил годом Флоренции: половина города в строительных лесах – пролезаешь в дыру под леса, скульптуры дабы лицезреть вживую, охранник тут как тут: Синьор, туда нельзя, эй, мистер! – Да дайте посмотреть пророков Донателло, когда ещё увижу. – Туда нельзя, эй, мистер!) Затем Венеция: каналы похоже недавно очистили (под открытым небом в ограждённом высокими каменными стенами дворе с огромными деревьями по углам, хостел; во вторую ночь сильная гроза, в здание еле поспели: весёлый независимый
пипл, уверенный и свежий, – набились). Пошёл гулять после грозы: чудесная омытая Венеция, безлюдная красота, вполне рукотворная и хрупкая – ошмётки обвалившейся штукатурки под ногами в переулках, куда ни пойдёшь – неужто после дождя всегда так? Объявление под стеклом: выставка Клее, где-то недалеко – чуть ли не 200 работ в двух залах. И за вход вдруг денег не взяли – сочли, что я с экскурсией – бывают же сюрпризы! Далее юг Италии (две разных страны словно, для новичка различие совершенно неожиданное), потом приплыли в Грецию (не помню, точно не Пирей), в Афинах проваландался целую неделю (та ещё мерзота), приятно удивило Эгейское море редкой прозрачностью и чистотой воды; затем кораблём в Израиль через Крит, Кипр – ну чем не странствие, на полтора месяца аж!
«... относительно Роальда совершенно ясно, что, не пропиши ему врачи морфий, он не прожил бы и тех своих кратких лет, а умер бы от боли. Когда распадаются кости, это серьёзнее, чем неудовольствия тонкой души.» (Анри Волохонский. «Последний блеск».) Огниво «Поэм странствий» высекло искры – я начал свою поэму странствия: «Паломничество в Пунт». Писал вдохновенно, за пять дней пресловутая нулевая редакция была готова. В шестой день появился ещё кусок, он так и не вошёл в поэму, но пригодился впоследствии – из него выросла «Версия геометра».
Кое-что необходимо особенно отметить, ввиду выпавшей возможности.
Публиковать «Паломничество» в первом же выпуске альманаха я не намеревался, гнать лошадей – престиж Карамазовых, и то не каждого. Поэма развивалась стремительно, но немного сумбурно – не всё ясно было с композицией, с персонажами. Потому я и называю эту редакцию нулевой – она в течение двух с половиной лет изменялась понемногу, в конечном счёте обретя форму первой (см. САЛАМАНДРА-2. Т.-А., 1989).
Сказочная канва подразумевает наличие у автора важного преимущества: он полновластный хозяин времени, оно внутри сказки существует весьма условно. Также несомненным является следующее утверждение: исторические полотна (роман, поэма и т.п.) держат автора в строгих рамках хроники, которой он обязан придерживаться – неприлично как-то перекраивать историю, перенося даты событий по своему разумению... Моя исходная позиция была таковой:
наглядный слой, прочтение и понимание коего не требуют никаких специальных знаний от читателя, кроме грамотности, минимального навыка в чтении и обращении со справочным материалом, должен быстро убедить его, что перед ним скорее сказка, нежели претендующий на «переложение исторических событий» труд. А вот второй слой, местами
беззаботно выпирающий, подскажет внимательному читателю, что топливом нарративу служит русская литература, и вовсе даже – не в обличии сказки. Но странное дело – в начале 90-х эта установка оказалась не столь бесспорной в глазах отдельных представителей свеженахлынувшей волны репатриации: они приняли поэму совсем однолинейно и обвиняли – понты твой Пунт! Причём – я слышал это от людей близких к нашему кругу, литературная публика, как-никак. Столь «тупой рог» – идиотизм, разумеется,
недоборщ в отдельно взятых биографиях, однако снисходительно принять
белёсую простуду фибр понимания выше моих сил. И я не случайно «разоряюсь»: слова архивариуса в начале поэмы сразу же задают новый ориентир вниманию читателя. Хоть и усложнённой, но вполне читаемой цитатой из Мандельштама подчёркивается литературный, а не исторический аспект общей канвы. Впрочем, в тексте поэмы этот сигнал – не первый. А первый вот:
Я выпускаю этих крыл движенье – нить львиного лета. Намёк менее прозрачный нежели слова архивариуса, но привожу его не только для порядка, как вы наверное догадались. Лев, пускай «ручной», но лев – Анри. Только что в Европе пропала моя статья об Анри, надо было найти хотя бы черновой вариант (позже оказалось: есть и у Волохонского, тоже черновой, да далековато – в Германии). Это «приключение» выпало на лето. Т.е. с точки зрения цеховой лето я посвятил спасению статьи о «Льве», которая должна вместо «Мулеты» пойти в САЛАМАНДРУ (см. выше). Здесь очень кстати будет напомнить: «Ручной Лев» – поэма о путешествии, лев то едет, то его везут, он проезжает многие страны, в львиной памяти всплывают определённые исторические события, на перипетии коих откликнуться в условиях «враз» победившего социализма поэты просто не решались; а лев это сделал лаконично, правды не ретушируя, наоборот – хлёстко гиперболизируя...
Что ж, остаётся обобщить и кое-что уточнить. Итак: историко-географический антураж поэмы – лишь вспомогательный фон. В самом произведении повествуется о путешествии в страну Поэзии (Пунт именовали в древности Страной бога). Как с этим справится автор – вопрос по существу. Отделаться эффектными «причёсками» двух-трёх стилизаций? – нет, недостаточно. Желательно вывести в качестве персонажей некоторых из современных поэтов. Фигуры литературного процесса обязаны как-то себя проявить, в противном случае всё грозит превратиться в бойкую постмодернистскую мешанину, сдобренную обоюдоострым гностическим соусом.
Всё это было ясно с самого начала, именно в таком ключе развитие и происходило. Вот почему мы находим в тексте Сициллу, под чьей маской скрыт Генделев – ну да, а кто ещё мог приволочь тушу единорога?.. Зульфикаров, вдохновивший меня на написание «Паломничества», подан в поэме в 6-й главе как странник, к которому обращается лирический герой, имитируя стиль Тимура. Но вот здесь-то и возникла дилемма. С одной стороны – я должен вывести «на сцену» Волохонского. Тут сомнений быть не могло, к Анри я относился как к учителю. С другой стороны, роль блаженного паломника (в окончательной редакции: дервиш) подходит скорее Зульфикарову. Это была одна из главных проблем, её решение требовало взвешенных «за» и «против», внесения тонких различий. Назови я Анри суфием – попрёков и издёвок, казалось мне по неведомой причине, до пятой инкарнации не оберёшься: от «да ты дебильно прямолинеен» до «врёшь, он совсем непохож». В конце концов, дервиш в поэме по-своему учительствует, но в уста ему влагаются слова, не характерные для одержимого героя Зульфикарова, зато своей благородной прохлады мудростью вполне напоминающие стиль Волохонского. Этим проблемы не исчерпывались, но самая сложная задача была решена – ещё одна фигура литературного процесса, для автора поэмы важнейшая, не только обозначена: в тексте ей отведено место, она узнаваема (пускай с некоторым трудом) и действует соответственно «жизненным обстоятельствам».
Вы надеялись, я – Кампанелла?.. Как он выдерживал пытки по 30-40 часов, когда в изнурённое тело впиваются колышки и деревянные лопаточки с острыми краями? И с каждым часом сильнее! Я тут от тривиальной ишемии с ума схожу, вою и ползаю, как подшибленный зверь; прописанная врачом, с матом выбитая в аптеке сверхдоза опиатов, почти не помогает... Как он это выдерживал?! Инквизиция так и не сумела впечатать ему «еретик, достойный публичной казни», только «тяжёлое подозрение» в многотонной ереси впаяли. Но одних подозрений для смертоносного костра без признания было недостаточно. Что произошло на шестой день возникновения поэмы я писал выше: кусок, оказавшийся лишним для неё, ввинтить не удавалось. То был набросок в 15-18 строк. Картина мне виделась таким образом: под личиной беззлобного красноречивого сумашая в «шикарном» заплесневевшем тряпье скрывается Илья Бокштейн. Илью сравнительно легко «расписать», встречались мы часто (в основном на ул. Алленби в книжных магазинах), разговоры велись бесконечные, мне удалось внести свою лепту в опознавание Бокштейном главных лиц эпохи. Сейчас верится с трудом, а когда-то Илья отказывался понимать Волохонского – месяца два если не больше споров и бесед, чтения, цитирования, и опять – разговоров и декламации – потребовались, дабы раскрылись у Бокштейна глаза. Но если Бокштейн «зажёгся», ты уже можешь расслабиться: его не угомонить,
не потушить. Через несколько недель Илья остановил меня на улице Рамбам около «Лепака» (кн. магазин), суёт мне странички ксерокса: «Сможешь передать Волохонскому? Отправь ему, вот два листа». То была рецензия, «импрессионистский» отзыв на творчество Анри, позже я поместил эту статейку в первом выпуске альманаха. Илья душа пылкая – задеть что-то в голове-сердце – и он твой! Такое вот «дитя»... Тем не менее, пришлось отказаться от этой фигуры. О чём не жалею: «Версия геометра» удалась на славу, из наброска пригодились строк 5-6, зато проросло это
семя совершенно непредсказуемо – широко, красочно, с улыбчивой безуминкой и необходимой «геометру» точностью.
Понимая, что сам же провоцирую поступление необязательных вопросов, ряд вещей (причины, резоны, результат) берусь детально объяснить. САЛАМАНДРА уже вышла (первая), даже книга уже вышла (тоже первая) – тогда-то я вновь вчитался в нулевую редакцию «Паломничества», мы готовили второй выпуск альманаха. Облик Бокштейна в поэме мне мешал. Не то чтоб совсем не удался, он был лишним: плохо сочетался с моим паломником (дервиш который впоследствии). Отказавшись от этого наброска, несколько слов «фигуры Бокштейна» я переадресовал «фигуре Анри», и поэма только выиграла. Припоминаю ещё одну немаловажную подробность: основное, компрометирующее
историческую канву и её наглядность, содержание (речь о литературном настиле) нужно было выделить резче, контрастней, и потому 7-я главка поэмы (часть полемически заострённая) обогатилась каким-то количеством строк, убедительно инъецирующих нужную дозу сарказма. 19-летняя Анна Горенко сразу догадалась о векторе брошенного вызова; Генделев тоже понимал, что тут намёк не только на Бродского, но и вызов интеллигент
ской засасывающей меланхолии, распространённой у нас в литературе и с успехом способствующей цветенью тусклых подобий, апологетики безысходности и беспомощности. Александр Бреннер не поленился процитировать в своей статье чуть ли не всю главку. А
те же – отягощённые знанием утончённой европейской культуры – спасовали. Хо-хо! кто б мог предположить! Вот ведь незадача: когда понимальник (понималка?) тормозит, знания не очень-то помогают...
Автору этих строк остаётся одно: уворачиваясь от нареканий, адресованных ему
бла-а-нравным читателем, и, сердобольно ощупывая метины на своём гулком черепе, старательно засып`ать едкой щёлочью
онтологической признательности невозделанную полосу матерщины и едва прорастающей иронии. Сказано – сделано.
Пожалуй, энергообъёмами данной информации я ограничусь; следов различных произведений (характерная чёрточка эпохи постмодерна) в «Паломничестве» много, они разноречивы, они выводят читателя на актуалии конца 80-х среди прочего, поэтому лучше вовремя остановиться. Но не устану восхищаться глубинной, скрытой от мирских глаз закономерностью, с коей Провидение всякий раз подбрасывает нам подарки под видом невинных – ну совершенно случайных! – совпадений. В довершение дел эту часть живой филологии закончу непреднамеренным сообщением: через много лет, ближе к концу 90-х, когда я познакомился с Зульфикаровым и его супругой Натальей, выяснилось: Тимур – августовский, родился под знаком Льва...
Боль дискредитирует ВСЁ. Поэзию, музыку, божественную красоту природы и женщины. Боль диктует новую шкалу ценностей, этакий «табель наизнанку». Ну да, целиком наизнанку. Жизнь, продуцирующая ЭТУ боль, превращается в проклятие, и добром становится Смерть.Как долго мы ждали пристойно сделанного полного собрания сочинений Анри! А в России словно сговорились – ещё не время, и мариновали, мариновали, мариновали... Наконец, год 2012 грянул, и где-то осенью вышел трёхтомник Волохонского. По поводу самого собрания я выскажусь (если вообще) при случае подробней. Здесь же самое время поделиться пережитым изумлением. За 25 лет со дня выхода первой САЛАМАНДРЫ о гениальном поэте современности ни одной более или менее вразумительной статьи-исследования. Ни одной! До того – тоже ни одной филологической работы, хотя К.Кузьминский вполне толково и очень даже доступно объяснял публике в лучших о ту пору изданиях (АПОЛЛОН-77 и антология самого Кузьминского) кто есть этот небывалый поэт... Что за позорные времена! Добровольная самокастрация интеллекта нации!..
В связи с этим шелестят в душе несколько слов. В мае 88 года в письме из Мюнхена Анри сообщал среди прочего следующее:
<…> Имею письмо из Петербурга. Одна из моих песен преподается как народная, в обработке... Тут некоторые стригутся назад. «Жертвы застоя». Полпланеты (русскоговорящей) наверно знает про эту песню. Скажем прямо, без реверансов: только о ней публика и желает знать, ведь остальное «слишком сложно»! Вообще-то и песню «Рай» простой не назовёшь. А вот Гребенщиков её опростоволосил, переврав первую строчку, но не скрывать же правды! – публике всё это до фонаря: до сих пор большинство не ведает ни об авторе песни, ни о её истинном происхождении и названии, ни об аутентичной музыке.
Летом 85 года наш альманах и в планах не значился (в качестве «имманентного невозможного» разве что). Но о мощном ударе алчного щупальца инфляции по науке Израиля русскоязычная интеллигенция знала: институт в Тверии (океанографический или как там его?) правительство решило закрыть, а значит Анри Волохонский теряет работу и, стало быть, покидает страну. Мы теряли негласного лидера. Пустить всё на самотёк, дескать, само образуется – подход не в моей природе. И я постарался как можно теснее завязать узел коллегиальных и приятельских отношений. В июне отправил в Тверию два пакета: стихи, статьи, в т.ч. статью Ильи Бокштейна. В ответ пришло письмо ёмкое и доброжелательное, в нём нашлось место даже двум небольшим стихам, например, такому шедевру Хвоста, моностих:
Сосуд совершенной воды опрокинут в бокали далее слова уже от автора письма:
Суть в том, что НЕ написано. Хорошее письмо, по нему я понял – редактор «Мулеты» уже знает о Владимире Тарасове (то была важная весточка: выпуск журнала к 100-летию Хлебникова готовится, желательно этому поспособствовать; и получилось – послал Т
олстому любопытный документ), но я тут о другом. Есть в том письме такие слова:
За статью большое спасибо, ещё раз. Мы не избалованы ни вниманием, ни похвалами. <…> Илье Бокштейну – мой низкий поклон и признательность <…> Зная его абсолютную преданность истине – тем более ценю его благожелательные речи. Надо же, какой июнь 85-го, а! – ежели напрочь отстегнуться от всего побочного и попробовать взглянуть глазами «очевидной перспективы», – вырисовываются контуры потенциального прорыва. Я об Анри: хроника сдвигов в литературной карьере вроде бы свидетельствует о прорыве ИМЕНИ. Судите сами: выходят книги, одна за другой, с 82-го года штук пять. Прозе Анри пару страниц посвятила в одной из статей Майя Каганская. Оказывается, о поэзии есть уже две статьи, не опубликованных пока, но они есть, и одна из них большая – с детальным разбором поэмы. Скоро (ведь мы отстранились от нормального хода времени: в прошлом
всё происходит «скоро») эти статьи выйдут в свет. Согласитесь, картина вселяет оптимизм: поэта по достоинству отмечают – чем не праздник!.. Подчеркнём-с, август 2017-го это сейчас. А воз...?!
А теперь предлагаю читателю поплутать в компании с автором.
Есть у Волохонского неординарно выстроенная композиция «Плач по утраченной тыкве». Ещё более необычная, совершенно загадочная фраза из этой композициии заинтриговала меня давным-давно, вот и время пришло разобраться.
Сам по себе «Плач»
смонтирован чрезвычайно оригинально, ничего похожего у Анри вроде бы нет, отдалённое визуальное сходство с рядом вещей из «Королевны и рыцарей» Андрея Белого не должно смущать нас – тут другие закономерности. Сравнить не с чем, поэтому к современной музыке обращусь. На конец 60-х – 70-е годы приходится расцвет т.н. «прогрессивного рока». Моё мнение – это лучшее, что создано в рок-музыке.
Yes,
King Crimson,
Genesis,
Camel, отдельные куски у
Pink Floyd – вершины того направления. Построение строки в данной композиции Волохонского подобно
монтажу отдельных музыкальных фраз у группы
Yes (в джазе тоже найдётся
аналог). Энное количество слов в нормальном ритме, затем очень большой пробел («пауза выжидания»), затем – бешеный каскад в основном односложных «выпадов» построчно (увеличенные пробелы между словами в строке в роли кнута, подчёркивающего интонационные нюансы, через два с лишним десятка лет использовались Павлом Жагуном в книге «
Carte Blanche»; надо сказать – менее эффективно), выглядит оно так:
Как эмигрантская желт был твой цвет, проза...или вот так:
Что ж не прикроешь ты он она меня его той золотой тогой?...Говоря коротко – ходы неслыханные, ритмический узор небывалый. Подводит ли нас любование новаторской формой ближе к поставленной цели? – спросите вы и будете правы. Наша цель ведь разобраться, а не просто любоваться. Согласен. Давайте смотреть. Ультрасовременная архитектоника этого произведения резко контрастирует с заявленной темой: пророк Иона плачет, библейские страсти, Господь отвечает громом (чего только не бывало в древности). Хотя это далеко не всё. И не все. Ходим за примерами бодро, как на зарядке. Та-ак, император Клавдий тут ошивается, Сенека опять же (куда ж без него?). Ёлы-палы! и хазар иудей тюркский тут мелькает! В некотором шоке от такого
парада замечаем: даже Век Просвещенья прошмыгнул...
Но это, как говорят в народе, семечки. Пардон, цветочки. А ягодки-то будь здоров. Берём костыль, ковыляем за примерами. Значит,
хляби змей обнаруживается, ну мерзость.
Рыбий глаз. Но самое «ох!» в следующих строках:
Что же ты мне льёшь злой зной укороченной салˊа- мандрой? Странная вырисовывается картина...
Ну да, раз мы автору вовсе не верим, картина кажется странной. А ведь сказано напрямик: плач по тыкве. Затем сказано: тыква – культура (да, огородная, но –
о куль-тура! – это восклицание автор делит на две строки через перенос). Нам известно – поэт и учёный Анри Волохонский не прочь сбить со следа и ввести в заблуждение любого, хоть группу следопытов. Его стихи многослойны, текстура ершистая, прямолинейный подход исключён. Допустим: тыква – насмешливый ярлык, коим награждали ненавистную власть. Кесарь Клавдий вдруг стал ею в небе стараниями знаменитого стоика; тюркских иудеев хазар хана
грузин в локоть нос //ростом //Изобразил тыквой (анекдотичный эпизод из истории осады Тбилиси в эпоху Сасанидов войсками хазар в союзе с Византией). Ну и – через многие сотни лет даже карета превращалась в тыкву, о чём мы помним с голопузого детства. Но! Чтоб Волохонский оплакивал
мнимое исчезновения сатиры на власть?! Явная натяжка. Нас она напрочь не устраивает, тем более что зацепка-то нашлась, и благодаря ей мы начинаем понимать: мотив этой малой поэмы – Культура. А сама вещь – Плач по утраченной Культуре. Сбивчивая строфика поэмы подчёркивает её тональность и объясняет нам
природу титула: большие пробелы в строчках имитируют
спазмы, прерывающие во время плача дыхание, а означенные выше каскады имитируют
поток всхлипов с вырывающимися – переводя дыхание! – сквозь слёзы «вскриками» в один-два слога (в отличие от находок прогрессивного рока, где фиксируется экстатика восторга, а то и гнева).
Отлично. Что-то мы уяснили. Есть ещё один факт, подтверждающий (пускай косвенно) верность нашей догадки относительно оплакивания не чего-нибудь, а именно утраченной Культуры. В ходе заключительной фазы упомянутой войны Византии с персами кульминационным моментом стало сражение при Ниневии – одном из крупнейших оплотов власти Сасанидов. Нас интересует не война и её результат, а город: Ниневия. Великий город древности был главной
загвоздкой в голове пророка Ионы, его идеей фикс. Сам же пророк – протагонист «Плача», в котором Ниневия, в свою очередь –
покаянного львов град. Господь отказался уничтожать город, чем выказал пример милосердия. Но в концовке «Плача» вновь появляется тыква:
Почерпнем и мы тыквы соль //горстью. Вряд ли такой финал произведения несёт религиозно-дидактический подтекст. Слишком примитивно было бы для Анри. Зато мы помним: Ниневия – центр культуры, и по всей земле прокатилось в своё время известие об огромной ниневийской библиотеке. Тыква в «Плаче» – символ Культуры, символ не только творческого возделывания, но и –
терпеливоговзращивания. А если уж совсем «удариться в крайность», отмечу:
милосердие также является одним из признаков высокой культуры. Впрочем, как и сатира на власть имущих.
По поводу вышесказанного возникает дополнительный вопрос: поэт призывает почерпнуть соль утраченной культуры – а какой всё-таки? Имеется в виду иудейская – разгромленная, фактически исчезнувшая? Или же здесь намёк на иную – погибшую под копытами конниц Гражданской войны и бесчеловечным сталинским катком? Мой ответ: не о том слова поэта. Под
культурой в данном контексте надо понимать некий
инструментарий, при помощи которого мы не с бухты-барахты берёмся делать «трансгрессивные» выводы, а способны уяснить себе суть происходящего вокруг, в том числе – суть написанного, сказанного (в стихах, в романах, в исторических исследованиях – где угодно). А также – некий
поведенческий кодекс. Я приведу лишь один факт:
что Волохонский мог прояснить из дошедшего до нас
тёмного и зашифрованного,
то он сделал. И сделал лучше кого бы то ни было (не существует подобных комментариев к Апокалипсису и Книге Творения –
Сэфер Йецира – в мировой литературе)! Век Просвещенья (в «Плаче» этот термин используется поэтом не только в прямом значении, но и как метафора), сложив свою «голову», о чём говорится без обиняков:
Век закатив Просвещенья с плеч //в грядку... – должен дать новый побег. Тыква – растение всё-таки; семечки упавшего наземь плода, как в царстве могущественной Деметры заведено – прорастают. А наследие Века Просвещенья – что нам необходимо учитывать – это и кропотливая работа по каталогизации отраслей знания, и конечно
навыки иного, неординарного мышления и пересмотра общепринятых окостеневших представлений: это опыт критического осмысления вне зависимости от чьих-либо симпатий.
Комментарий к Апокалипсису таковым опытом и является; я же говорю о нём как об образце, поскольку данный пример наиболее значимый и монолитный. И в корпусе этого монолита читатель найдёт немало для себя нового, идущего вразрез с истеричной «глубиной прозрений» и угодными косной массе традиционными положениями – «на века» законсервированными «аксиомами». Но – судя по тону – автор поэмы ожидаемого им свежего
стебля не наблюдает.
Что ж! Жаль или не очень – плывём дальше.
О Сенеке читайте Тацита и других.
Кикайон (тыква) – так назвали «ионово» растение в переводе на греческий в Септуагинте;
колокинт – «тыква» на латинском языке.
Цукка (она же) – а это уже итальянский. Но к чему и с какой стати непредвиденное земноводное вдруг объявилось – укороченная саламандра? Эта невидаль – изысканный галлюциноз? На взгляд
по памяти: ничего подобного. Благодаря этой детали, я ринулся утверждать: «Плач по утраченной тыкве» написан не ранее мая 1989 года. Мол, «укороченная саламандра» появилась значительно раньше, да вот никому и в голову не могло прийти, что она укороченная. Дело тут вот в чём: в первых числах мая 89 года мы получили из переплётной тираж САЛАМАНДРЫ-2. Парнем, взявшимся за быстрое исполнение работы, не было выполнено моё требование: в переплётной обрезали альманах по стандартной линейке; я же просил резануть на сантиметр больше. И таким вот безответственным образом на свет появилась «укороченная» САЛАМАНДРА, хотя вышла она (1-й номер) в 1987 году.
И всё бы хорошо: логично, прозрачно если угодно, ловко даже. Только датировка моя оказалась неверной: впервые «Плач» напечатан в 1986 году в малотиражном самодельном издании Евгения Хорвата в Германии. Анри к тому времени мог знать лишь о сборе материала для САЛАМАНДРЫ, частично ему могло быть известно содержание выпуска из моего письма, но
не более... Убедиться в дате первой публикации «Плача» читатель может, открыв примечания к 1-му тому Собрания произведений А.Волохонского. Я вот не потрудился вовремя... Хотя и тут зерно нашлось: Анри предсказал появление на свет «укороченного» издания САЛАМАНДРЫ. Здорово!
Казалось бы: автор эссе обязан похерить страницу-другую из него, а затем – тщательно заметать «тыквенно-саламандровы» следы. Я этим заниматься не стану. Илье Кукую, обнаружившему непростительный промах, большое спасибо за подсказку и... продолжим.
К появлению сей «тайны» в тексте ключ таится в профессии Анри. Он, как известно, лимнолог. Специалист по живности пресноводных водоёмов. Не исключено, что это земноводное им было описано в ходе работы на Кинерете. Подтолкнул меня к этой догадке его рисунок в хорватовом издании «Плача». Обложка этого издания вырезана в форме тыквы и повторяет собой линии рисунка – изображение тыквы. Судя по всему, эта тонкая книжечка целиком сохраняет форму своей обложки. На тыкве изображён сом. Рыбакам (а я им верю) известно о хорошем выуде сомов у верхнего устья Иордана, где река впадает в Кинерет. Они там водятся в изобилии. Поэтому я думаю, что это намёк на годы проведённые в Тверии. Помимо сома и незначительных деталей, есть на обложке несколько надписей. Одна: «Тыква 2» – т.е. имеет отношение ко второй строфе малой поэмы. Как раз там и появляется укороченная саламандра. Ещё одна надпись: буква «К», от которой идёт стрелка, указывающая на слова: «вертеть по стрелке против часовой». Подсказка налицо. Возможная трактовка: укороченная саламандра это не так давно исчезнувший вид, обитавший ранее в окрестности озера. Что-то я не верю в неё и предпочитаю другое прочтение: когда-то, до 86-го года (потому что «против часовой») лимнологом А.Волохонским был описан ранее неизвестный вид саламандры. А поэта Волохонского «такая» слава расстраивает. Потому и
зной этой славы (даже: «такой» истины) –
злой. И вполне закономерно в следующих за саламандрой строчках из «тыквы» (а мы помним: тыква – культура!) раздаётся болотное кваканье:
Голос-исповедь имени твой лишь: «ты- квˊа», – слышу...Поэт недвусмысленно намекает: в современной о ту пору словесности от имени «культуры» о его творчестве толком – никто-ничего. Ну есть такой поэт Анри Волохонский, у него,
ква, изощрённая техника стихосложения –
нет уж
ква! живёт где-то в жопе у озера; изучает колоратурное кваканье в мартовских камышах этой жопы. И в том же духе пустословие отзывов
ни о чём (в «Континенте» Василий Бетаки одарил всех образчиком рецензии из общих мест на репрезентативное, что ни говори, американское издание «Стихотворений»). А ведь ему исполнилось в тот год 50 лет! рубеж нешуточный! И – возвращаясь к нашей теме, – автор «Плача» неоднократно обращается к тыкве: он говорит о современной культуре, об
обстановке в словесности. Этим и объясняется абсолютно неожиданный выпад в сторону эмигрантской прозы:
желт //был //твой //цвет. Автор винит не только эмигрантскую прозу в желтизне, а вообще – современную культуру. Мне понятны его обвинения: где-что-когда всё известно о поэте, а к его поэзии ноль внимания и о ней – ноль понимания. Да и глобально его претензии справедливы: как сегодня (и тридцать лет назад) себя подают «герои» культуры? Как их подают? Низкопробный гламур, красные дорожки, физиономия на обложке, телевизионный пиздёж «для вас» – всё ради
упаковки. Это – коммерческий аспект. Чтоб желание «купить» не остыло – перемывание косточек: ах! спала с тем, развелась, напился, оскорбил, подрался. Это ли не деградация!..
Есть ещё одна мелкая деталь, мимо которой не проскочить. Она относится к разряду тонкостей пунктуации. В цитированном выше кусочке из первой строфы «Плача», перед словом «проза» стоит запятая. Может показаться, что обращается поэт как раз к
прозе, а не к
тыкве. А если нет – после слова «эмигрантская» должна быть запятая. Всё так, но! – за словом «эмигрантская» следует большой пробел: в поэтическом тексте перед таким большим пробелом в запятой нет нужды. Кстати сказать – Волохонский очень не любил уснащать поэтический текст запятыми: глаза занозят. И такой подход верен, знаю по своему опыту (хотя со мной случалось: вдруг на уступки правилам синтаксиса шёл, – зачем и почему? – чёрт знает).
В заключение, дабы твёрже стояла статуэтка версии о происхождении
укороченной саламандры: мне припоминается то ли письмо, то ли пост ККК, в котором Константин писал об открытии Волохонским неизвестного науке животного – речь шла о подвиде тритона. Или что-то в этом роде. Поди разберись теперь – аберрация памяти или нет: вспомнил я о том, поняв подсказку в рисунке. Но теперь безмерно жалею, что сам не спросил у Анри. Хотел да забывал. То же самое с «лакуной» в переводе «Книги Творения»: хотел напомнить, каждый раз забывал. А когда вышел трёхтомник, было поздно.
Вторая статуэтка слеплена по ходу нашего поиска из материала, быстро теряющего клейкость: «укороченная», т.е. такая саламандра, которой недостаёт хвоста. Вот уж чего не скажешь о судьбе Волохонского. У него был Хвост. Да ещё какой! А Алексея так звали все – общие с Анри и необщие друзья, знакомые и даже совсем незнакомые. Можно предположить, что поэт сетует здесь на восприятие его «лица и места» другими как некой части А.Х.В., но тому не верится. Вряд ли в 1986 году у Анри были основания на подобные жалобы (я писал о том выше). Разве что, поддавшись минутному настроению, но и в этом я сильно сомневаюсь.
Медицина на страже человеческой жизни. Ух, круто! Мы и догадываться не смели... Конечно, детскую смертность свести к нулю – дело благое. И смертность рожениц к нулю свести – дело благое. И молодым облегчить жизнь – тоже, а то осмотреться едва успел к сорока – и на тот свет, не рано ли? О да, молодым дорога. В жизнь, куда же!.. А вот – немолодым? Нафиг нам караулить жизнь, если жизнь превращается в БОЛЬ?! Но хуже всего другое: врачи ЭТО знают, и вместо того, чтобы проголосовать всей своей гильдией за эвтаназию «в свободном доступе», стерегут... И только благодатный ступенчатый свет, со строки на строку неслышно порхающий, чередуя оттенки отражения, глушит и притупляет эту жестокую и нескончаемую атаку сотканного призрачной мыслью Сознания, предпринятую обезумевшей Плотью из приговорённой, мучимой ступни... С Анри я познакомился в 1977-м, летом. Я не разбирался ни в чём: ни в общих раскладах русской нонконформистской поэзии, ни в теснинах «ленинградской школы», пост-акмеизма и пр., ни в московском соц-арте, лианозовцах – ни в чём. Но для начинающего
в пустоте всё это не имеет особого значения, главное – суметь опереться и понять: призвание определяет саму жизнь. И вот здесь мне Анри помог – он поддержал, именно поддержки мне не хватало.
Первый визит в Тверию не был запланирован, я разыскивал своего друга, московского хиппаря по прозвищу Шекспир. Как он вышел на Волохонского – неизвестно. Помню, что я звонил в Тверию, и Инна, выслушав мои сбивчивые объяснения, сказала, что Анри и Лёша (он же Шекспир – Алексей Полев – с годами ставший Шыхспиром) вот-вот подъедут, и я могу их навестить – запишите адрес, ждём.
Пишу и думаю – ведь тоже «случайность». Заложившая вектор развития на десятки лет вперёд... Сначала Анри решил, что я занимаюсь живописью. Наутро он извинился, объяснив оказанный накануне приём этой ошибкой, и... общение приняло другой оборот: Анри разговорился. Теперь уже предназначенное скорее мне свободно
изливалось на нас с Шекспиром. В то время только что вышел АПОЛЛОН-77. Вот несколько метких слов Кузьминского, Анри Волохонский: «О картах». В тот день я узнал много. Ни одного имени из приводимых здесь в убогом реестре моих познаний, и вдруг – на тебя существование целого мира обваливается. Я успел прочитать Драгомощенко, Охапкина, Ширали, Игнатову – во время беседы всего не прочтёшь. По-моему, Алексей Хвостенко в альманахе тоже представлен, во всяком случае его имя я услыхал тогда впервые. Три сонета Хвоста в «Континенте» тем же летом, кажется, были напечатаны.
«Теперь и мне настало время славить //тот светлый мир который не исправить. //Ему пенял я, он мне тем же мстил. //Он мне простит, как я ему простил...// Тексты Хвостенко 60-х годов Анри тоже показывал. (Кстати, Алексей – один из родоначальников в те годы только зарождавшейся концептуальнойпоэзии. Имея в виду «Поэму эпиграфов» в первую очередь, а не минимализм «Подозрителя»). Альманах меня ошеломил; да и шемякинские иллюстрации сразу приковывают к нему внимание. Увидев мою вялую реакцию на безукоризненно
выточенные им «Карты», Анри сказал: «Вам наверно понравятся такие стихи» – и протянул мне три вещи из «Ликов существ». Он угадал. «Слон» меня просто поразил. Ещё одна. Да и другая «вошла».
Позже, в автобусе из Тверии на Хайфу я непрестанно думал об этой встрече – она должна была что-то изменить, точнее, уже изменила мой мир, понимая это и не зная к чему такой переворот приведёт в будущем, я находился в полном замешательстве. И поэтому я рвался домой – день и впрямь был перенасыщенным. На вопрос о Блоке и Серебряном веке Анри говорил, что вообще не любит ту эпоху –
больная эпоха, дух больной – сказал. И Блок тому убедительный пример, её образец. А об Андрее Белом отозвался кратко: «Интересный человек». Из всей плеяды символистов выделил только Волошина. Тогда я впервые услышал об эпических «Путях Каина». В дальнейшем, насколько я знаю, среди
около-символистских персон Парнаса с наибольшей симпатией Анри относился к поэзии Михаила Кузмина. Ну и само собой, о Хлебникове грешно забывать – Анри и тогда о нём высказался (не помню деталей), – интересен другой момент: когда заходила речь о Хлебникове, Анри всякий раз отмечал значение фигуры будетлянина вне контекста футуризма, о последнем вообще даже не упоминая. Вот он –
подход.
К моей неловкой скрытности Анри отнёсся с пониманием и тактом, и пригласил ненавязчиво: если захотите показать или вопросы возникают, звоните, приезжайте. Через три недели я был у них во второй раз, уже по делу. Помимо нескольких советов относительно нашего ремесла, точных и деликатных замечаний, он высказал запавшее в моей памяти суждение, впоследствии лёгшее в основу, ставшее мировоззренческим принципом моей поэтики: «Невероятное гораздо ближе к Поэзии, нежели
лирика правдоподобия или наши стенания». Значительно позже, уже в следующем тысячелетии (забавно однако!), я нашел ёмкую лаконичную формулу, достойно выражающую это положение.
40 лет, казалось бы – уйма, а виделись мы редко. За все эти годы на 5 суток вряд ли наберётся времени живого общения, это при том, что я ночевал у них и в Тверии, и в Тюбингене. Зато из писем многое выжило, кое-что уже цитировал. Чаще всего переговаривались по телефону, но это очень неплодотворный вид общения: последние годы оно давалось с трудом, после пережитого инсульта Анри стал забывать слова, афазия у человека образованного, эрудированного выглядит как издёвка природы. Но несмотря ни на что работа продолжалась, насколько я понимаю: «А.Х.В. Всеобщее собрание произведений» вышло в 2016 году, Анри им занимался...
Свой отъезд из России Анри объяснял так: ложь свисала отовсюду, в любую щель проглядывала. Но это официоз, говорил он, официоз всё-таки не жизнь. Но когда он понял, что
они (разговор о писателях шёл, не помню имён) пишут и их не смущает, что это ложь – они будут писать, зная что врут, – тогда он чётко для себя решил: так продолжаться не может, уезжаем. (Надеюсь, понятно: я передаю смысл сказанного, как оно было произнесено – не воспроизвести)
Не поддавайтесь соблазну силы, говорил он также тем летом. Да и неоднократно намекал в дальнейшем: поэзия это искусство, сила – не решающий фактор в оценке той или иной формы, и главным критерием в искусстве быть не может. Действительно, силой читателя «подавить» легко, да. Хотя о назойливом фантоме силы и о том, с какой лёгкостью это «качество» подкупает читателя (зрителя, слушателя) в артистических кругах говорят редко. Анри так называемую силу не привечал, утверждая, что данная категория – вне эстетики. А ведь и впрямь возникает здоровый вопрос: Фет, замечательный Фет, это –
сильная поэзия? «Незнакомка» Блока, изумительная «Незнакомка» – это
сильное стихотворение? Или гениальная «Глоссолалия» Белого, как ни поверни – что там такого
сильного?..
Волохонский – редкое для советского «энтузиазма» явление смеховой культуры. Это было им
завизировано ещё в «Трелях бакалавра». Как вышло, что он оказал на меня влияние? причём, в правильном направлении?! – как-то оно вышло. Бывает, значит...
Мастерство Анри – независимое и подкупающее лёгкостью. Даже его каллиграфия – лёгкая, а автографы с чудн`ым вычуром. Году в 90-м он прислал своей рукой переписанную – сплошь, без ремарок – совместно с А.Хвостенко наколдованную «Касыду министру культуры». Пришёл ко мне Сергей Шаргородский, я зачитал половину касыды – мы катались от хохота. Затем Серёжа – вторую половину: то же самое. По гамбургскому счёту отмерить – смеховая культура не моих воздыханий предмет. Но если веселиться – то уж лучше так.
Сам того не подозревая, Волохонский стал основателем Новой Александрии – её главным архитектором. И по нашу, «западную» сторону Железного занавеса его многовекторная поэтика, в которой нашли своё выражение формы архаики и фольклора, классического стихосложения и новаторских путей развития, чудесные метины постмодерна и синтетичный мазок, стала самым эффективным, универсальным и долгоиграющим противоядием имперскому классицизму Бродского. А впоследствии – и примитивной редукции, предложенной соц-артом.
Я бы мог что-то добавить, припомнить, но правильнее наверно дать ещё одну цитату из письма, в ней просвечивается облик Анри. Середина 85 года, лучшие книги стихов (
Йог и Суфий; Чуждые Ангелы) им уже созданы – помните, я говорил: «затмил всех», вот этими книгами как раз, – а для меня всё лишь начинается. Отослал несколько текстов из зарождающейся АЗБУКИ, какой был
кайф до небес получить хороший отзыв от него! – но привожу более важные куски:
<…> попробуйте писать совсем открытой речью, не искушаясь теснотою М.Генделева, который при несомненном своём умении и даровании, больно уж тискает и стих, и себя, и нас. <…> Как Вы, разумеется, знаете, мы призваны к духовной, а не душевной жизни, дух же свободен. Я и стараюсь осуществить эту самую свободу.... Им приелось, видите ли, всё: Бретону лишь конвульсийКрасоты недоставало, всего
в натуре насмотрелся. Красота скоропостижная, в чьи только лапы ты не попадаешь, как тебя портит этот безутешный бег «только вперёд».
Болото Сна. Озеро Превосходства. Море Утешения...Грот Заоблачных Соответствий. Пороги Беглой Мелодии. Гейзер Голого Смысла.... Недавний разговор с коллегой по телефону, в отрывках: Нет, хуже, чувствую себя хуже. – Что? Тоже? – Не, не как у тебя, но... с апреля физиология как-то сдала. – С апреля? – Ну да, помнишь, Евтушенко как раз умер. Его смерть – ноль эмоций, никак не задело, ничего, ноль и всё. А через неделю известие – Анри умер! И вот
это врезало, тут даже не эмоции задавили, нет: ещё хуже – ударило физически, веришь-не веришь – физически. – Н-нда, Поэт в России больше, чем евт`ух...
2017/19 скачать dle 12.1
