ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 216 март 2024 г.
» » К.С. Фарай. НОВЫЕ НАБЛЮДЕНИЯ СОЛЯРИСА

К.С. Фарай. НОВЫЕ НАБЛЮДЕНИЯ СОЛЯРИСА


(О книге: Stanisław Lem. Solaris. - Wydawnictwo MON., 1961)


Обычно мы не считаем себя светящимися, но это еще одно заблуждение, обусловленное ограниченностью наших органов чувств: мы излучаем тепло, то есть инфракрасный свет, а также свет в видимом диапазоне, но он слишком тусклый, так что наш глаз его не видит.
Д. Дойч, «Начало бесконечности»*

П о с и д о н. Верно, ты прав. Беги к своей возлюбленной и, вынырнув из моря, слейся с ней в дружном созвучии и пусть ваши воды смешаются воедино.
Лукиан, «Морские разговоры»**


__________________



А может, бури Соляриса – это метафора, идеальная метафора всего? Пытаясь ответить на этот вопрос, в первую очередь хочу заметить, что предлагаемый читателю текст – не литературная критика: меня интересует не то, что Лем хотел сказать, а не сказал ли он того, что мы действительно хотели бы знать («знать» в наивысшем, философском значении этого слова). Вместе с тем, могут ли наши знания не быть ошибочными? Видимо, нет, если речь идет о философии, о суждениях, по сути, обобщающих разные точки зрения, открытия и теории. При этом, вопреки популярному релятивистскому взгляду, я готов допустить, что наши ошибки не равноценны. Метафора – неплохой способ заявить о существовании чего-то большего, чем ошибка.

Комментируя «Солярис», в поздних интервью Лем был предельно конкретен и нигде не сообщал о завуалированных тонкостях в своем романе. Известно, что пан Станислав обращался к теме инопланетного разума и в других концептуально похожих на «Солярис» вещах (например, в «Эдеме», «Непобедимом» и «Фиаско»), но ни в одной из них этот разум не был в самом центре происходящего, не описывался в таких удивительных подробностях.

Те, кто не читал роман «Солярис», с кратким содержанием произведения могут ознакомиться в интернете, но я не уверен, что запроса в поисковике будет достаточно, чтобы понять, о чем пойдет речь в этой статье. Не убежден также, что помогут впечатления, полученные от просмотра одноименных кинофильмов.  Знающие роман помнят, что герой его – инопланетный живой организм, находящийся на расстоянии множества световых лет от Земли, мыслящий Океан, покрывающий почти всю поверхность планеты, которую Лем и нарек Солярисом. Здесь для удобства я буду использовать это название чуть более широко.

Прежде чем говорить о бурях Соляриса, а вернее, о тех событиях на далекой загадочной планете, которые даже косвенно не были сопряжены с появлением на ней горстки исследователей, но, видимо, относились к какой-то обыденной активности Океана, событиях, которые Лем описал с невероятной тщательностью и мастерством гениального прозаика, и – до того, как определить, не метафора ли всей видимой реальности эти описания, попробуем разобраться в проблеме, которую я хотел бы назвать «проблемой двух ангелов» или «двух голубей». Голуби меня устраивают больше. Но начнем с ангелов.

Следуя картезианскому дуализму, появление двух ангелов, даже если ангелы эти – некие духовные субъекты, мы не можем, в отличие от жителей Европы XVI века, считавших, что мыши возникают в зерне сами собою, отнести к разряду чудес, не имеющих совсем никакого объяснения. Или, – усложнив задачу и назвав одного из ангелов, скажем, демоном, мы все равно будем вынуждены признать, что оба они имеют, если можно так выразиться, ангелоподобную природу и суть творения некоего вечного существа. Все это в рамках довольно простой логики. Теологи наверняка давно ответили на вопрос, были ли ангелы сотворены или существуют, по их, теологов, мнению, вечно. О возможности непрерывного существования бессчетного количества сущностей говорится в догматах многих религий, но подобная возможность неизбежно вызывает вопросы. Не будем углубляться в суть этих вопросов, но предоставим теологам и представителям различных религиозных конфессий решать, интересует их в качестве божества независимо бытующая высшая духовная сущность или все же некий изобретательный творец миров. Проблема двух голубей кажется мне намного более перспективной для продолжения разговора. Но, как ни странно, и здесь, обращаясь к идеям пантеизма, мы в свою очередь сталкиваемся с вопросом единства и многообразия, и даже если два голубя поразительно схожи, мы не готовы, казалось бы, говорить, что они идентичны, что между ними нет никакого различия. Вспомним нашу абдукцию с ангелом и демоном и допустим, что речь идет о голубях духовном и материальном. Здесь, казалось бы, различия будут очевидны. Однако так ли это в действительности? Отказавшись вслед за просвещенными европейцами XVII века от веры в появляющихся из ниоткуда мышей, а также от необходимости считать мир населенным бесчисленными множествами духовных сущностей, не имеющих никакого начала, в порядке мысленного эксперимента нетрудно проследить путь нашего духовного голубя к его источнику – вечному творцу всего и вся. Судьба материального голубя обещает быть несколько сложнее, но все же и здесь при помощи некоторых имеющихся научных теорий, описывающих микромир, ее можно воссоздать. В основе квантовой физики лежит принцип о невозможности потери информации, а следовательно, начиная с Большого взрыва и до излучения Хокинга (гипотетического процесса, заставляющего исчезнуть черную дыру) (Hawking, 1980) наш голубь будет существовать. И далее, в зависимости от теории, которую мы предпочтем, он продолжит существование в виде энергии в непреходящем мире безмассовых элементарных частиц. Будут ли пространство и время актуальны для него, об этом мы поговорим позже. При любом стечении фактов очевидно одно: – наши духовный и материальный голуби, похоже, имеют много общего. Видимо поэтому хотелось бы воспользоваться более простой формулировкой, озаглавленной в самом начале как «Проблема двух голубей», и представить себе этих птиц такими, какими мы видим их ежедневно во дворах наших домов и в городских парках. Как и добросовестным теологам, занятым духовными сущностями, нам, пожалуй, пора признаться, что мы не имеем ни малейшего понятия о том, что есть причина и источник наших двух пернатых, но, вместе с тем, несложно предположить, что двух разных причин у них быть попросту не могло бы. И вот мы пришли к поразительному и парадоксальному свойству наших птиц: они суть – единое целое… О том, как им удается представлять собой сложную единую систему мы поговорим ниже, затронув параллельно вопросы, касающиеся возникающей новой физики и теорий, способных объяснить фундаментальные свойства материи и объединение ее или в квантовую монаду, или в твисторную («световую») модель Пенроуза (Penrose & Rindler, 1995), или в модель множественных историй Фейнмана. Допустимы и другие варианты. Сохранится ли пространство-время для наших голубей или исходя из принципа нелокальности (единовременного, вездесущего присутствия) всей материи, эти категории будут избыточны? Ответ на подобный вопрос может зависеть от того, как интерпретировать экспериментально подтвержденный факт нелокальности, феномен, описанный в теоретических изысканиях Эйнштейна, и известный как ЭПР-парадокс (Einstein, Podolsky, Rosen, 1935). Еще раз надо отметить: – мы не знаем, что такое материя (McGinn, 2018, YouTube), но лишь узнаём, как она «устроена». Присваивая нашим голубям некие квалиа (Chalmers, 1996), мы ни в коем случае не решаем задачу о них, поскольку в сущности не выявляем в них никакого нового качества, но лишь стараемся отыскать эмоциональную связь с фантастическим миром, от которого как от системы, сознающей наше локальное бытие, ожидаем чего-то в ответ. Дуализм может быть средством достижения некоего состояния, но пусть даже это состояние будет достигнуто, необходимо четко описать мотивы находиться в нем, а это, как известно, представляет немалую сложность. Мы поговорим о мотивах в другой раз. Так или иначе, гарантировать их состоятельность не представляется возможным. Подытожим: наши голуби абсолютно немыслимы. Остается, следуя за ходом темы, last but not least*** добавить к этому лишь некоторые соображения этического характера.

Решение проблемы двух голубей неизбежно приводит к моральной дилемме. Разрешить ее все же не так сложно, как кажется на первый взгляд. Обратимся к главному роману Достоевского. В «Преступлении и наказании» Родион Раскольников, как герой с нетипичной судьбой, правдоподобен лишь до совершения злодейски спланированного убийства и после отбытия надлежащего наказания за него (кающийся и получивший прощение). В промежуточном («неопределенном») состоянии он как бы и не существует. Достоевский возвращает своего героя в момент – до принятия ошибочного решения, мастерски (хотя, по всей видимости, невольно) иллюстрируя невозможность реального вмешательства человека в предопределенный ход истории. Показывая неестественную череду событий, приведших к нравственной катастрофе героя, писатель говорит о – повторюсь – невозможности не преступника совершить фактическое преступление (исключение, как известно, подтверждает правило). В действительности роман Достоевского повествует о свободе выбора, и все, о чем мы читаем в нем, свидетельствует не в пользу этой свободы. Предположим, что тогда же или в любое другое время существовал человек, постоянно совершавший преступления, и не испытывавший при этом ни малейших мук совести, – да пусть даже и мучимый изредка совестью, но всегда недостаточно, чтобы привести к исправлению. Совершение таким человеком очередного преступления было бы закономерностью, а отказ от преступных действий – неправдоподобной случайностью… И вновь вот они наши, два голубя. Их история суть единая история – она полностью исключает персональный, осознанный выбор. Препятствовать фатуму у древних римлян считалось неправильным, но они же полагались на «чудесные» знамения и доверяли странным приметам. Об этом немало говорилось в других местах, и пусть свобода выбора и не тема этой статьи, попытаюсь, не прибегая далее к мысленным экспериментам или абдукциям, проиллюстрировать тоже самое примером из повседневной жизни.        

Однажды меня угораздило уронить на кафельный пол стеклянный стакан. Стакан разлетелся на мелкие осколки и мне пришлось довольно долго собирать их тряпкой и пылесосом. Уверенности в том, что осколок-другой не застрял в труднодоступных углах кухни, не возникало еще долго. Но каково же было мое изумление, когда, протирая через месяц пыль, скопившуюся на самой верхней полке самого высокого кухонного шкафа, я порезал ладонь острым осколком стеклянной посуды. Любой взрослый, конечно, догадался бы, что осколок прилетел снизу, но – не более, я же легко вспомнил разбившийся стакан, имея четкое представление о подлинном источнике осколка, о его «причине». Думаю, человек, знакомый с процессом производства стеклянных стаканов, без труда бы мысленно воссоздал все предыдущие состояния, в которых находился этот предмет, а ученый смоделировал бы (пусть и условно) путь каждой крупицы использованного в его изготовлении вещества, начиная с любого момента жизни нашей Вселенной. Но дело даже не в этом, а в том, что некоторые осколки я собрал пылесосом, а один «запрыгнул» на шкаф и стал причиной пореза, что, отметим, не делает все осколки какими-то принципиально разными. В конечном счете, проблема двух голубей решаема вне зависимости от того, что один из них может оказаться «отъявленным негодяем», даже самим Адольфом Гитлером, или даже, что совершенно невообразимо – женой школьного учителя вашей дочери, или вороной, попавшей под грузовик. Нелишним будет добавить, что проблема двух голубей подлежит рассмотрению в любой вселенной, начиная с метафизической и кончая всеми возможными вариантами, описанными в физических теориях: от стандартной модели до мультиверса. Она (эта проблема) актуальна как в локальной, так и в нелокальной реальности.

Пенроуз (Penrose, 1994), пользуясь уравнениями Гёделя, блестяще доказал, что даже универсальная машина Тьюринга (то есть компьютер, способный заменить любой из существующих в мире компьютеров) никогда по-настоящему не поймет смысла своих операций. Как бы человек ни относился к себе и к своему сознанию, мы, похоже, находимся в аналогичной ситуации и даже когда действуем, опираясь на культуру, далеко не всегда знаем, какими именно факторами, связанными с ней, продиктованы те или иные наши поступки. Взаимосвязь биологии и культуры тщательно изучается и по сей день, и делать выводы о том, как именно формируются человеческая личность и сообщество человеческих личностей, преждевременно.

Но хотелось бы вернуться к теме статьи и по возможности подробно поговорить о тех достаточно общих представлениях, с которых мы начали. Могут ли так называемые бури Соляриса, причудливые и невероятные, с нашей точки зрения, явления, обнаруженные (по воле автора) на обитаемой экзопланете, быть ничем иным, как метафорой всей известной человеку реальности? Если взять за основу рассуждений поведение человеческого существа, о котором нам, к счастью, известно значительно больше, чем о других обитателях синей планеты, а уж тем более о единственном разумном (если он действительно разумен) коренном жителе Соляриса, то некоторые действия или поступки внеземного Океана можно отнести к разряду демонстраций, иные же – счесть коммуникациями, при этом стоит отметить, что наблюдателю не может быть доподлинно известно, что в данном контексте стоит за тем или иным событием или явлением, происходящими в чужом мире. Одно можно сказать наверняка: Океан не сообщает и не показывает человеку ничего нового, а если сообщает и показывает, то человек не в силах это понять.

Поговорим немного о формах живого. Опубликованный еще в конце XIX века знаменитым немецким ученым и философом, а параллельно превосходным иллюстратором, Эрнстом Геккелем художественный альбом «Красота форм в природе» (Kunstformen der Natur) изобилует изображениями организмов, по большей части описанных самим Геккелем. На страницах альбома читатель сталкивается с детально прорисованными рыбами и аммонитами, замысловатыми актиниями и микроорганизмами, идеально симметричными медузами и сифонофорами, различными видами морских ежей и кораллов. Альбом наверняка производил неизгладимое впечатление на читателей того времени, да и сейчас в него приятно заглянуть. В нынешнюю эпоху сверхмощных электронных микроскопов и повсеместного интернета, в подобного рода изданиях упор делается уже не на визуальное представление, а на подробное описание происходящего в живой природе. Для примера: – читая о половом процессе инфузорий, человек с хорошо развитым воображением, должно быть, представит себе изумительные картины, хотя непосредственного наблюдения за подобного рода явлениями в повседневной жизни мы лишены. И это, несомненно, к лучшему! Я всего лишь хочу сказать, что, наблюдая за живой природой – да и за природой в целом, – мы едва ли подходим к пониманию смысла происходящего в ней. Не соглашаясь с постструктуралистами, добавил бы, что не воля подчинять и обладать, но способность восхищаться событиями макро- и микро миров, движет нашими открытиями и подстегивает любопытство. Правильно описать это чувство значило бы серьезно приблизиться к пониманию человеческой природы.

Невзирая на сказанное выше, бури Соляриса интересуют нас не как эстетический артефакт, но как вполне конкретные события, имеющие особенности. Прежде чем говорить об этих особенностях, хотелось бы в целом упомянуть о различиях. Не охарактеризовав в какой-то мере различия, даже в рамках этой небольшой статьи, мы рискуем прийти к неверным выводам относительно особенностей, тем более что хотим представить эти особенности как метафору всей окружающей нас действительности или, в соответствии с заголовком, приписать Лему вышеупомянутый интеллектуальный жест. Мы можем говорить о различиях как о видимых состояниях, достигнутых целой системой, на которую не воздействует никакая другая система. Когда стоит вопрос о возможностях развития, будь то эволюционное развитие или любой иной набор преобразований, то возможность генов и мемов быть репликаторами (Blackmore, 2000)**** не может не находиться в центре обсуждения. Но Океан Соляриса, похоже, – не биологический и, очевидно, не культурный репликатор. Так чтоؙ лежит в основе его поступков? Герои романа в какой-то момент начинают говорить об Океане Соляриса как о ребенке, играющем в игры, видимо, потому, что осознание незначительности их собственной человеческой драмы, в которой невольно участвует высший, но отнюдь не совершенный разум, для времени, описываемого в романе, было чем-то вполне характерным. Возможно, с этого несовершенства высшего существа и начинается метафора. Помимо прочего, внимательный читатель романа наверняка задавался вопросами: а как бы мог размножаться Океан (хотя бы митозом), как и за какое время эволюционировал этот одноклеточный (судя по описанию) организм, и может ли быть так, что автор не просто познакомил нас с причудливым инопланетным разумом сумасброда или ребенка, но метил в какую-то другую, более важную цель? И что же такое эти бури Соляриса?.. Прежде всего это – имитации…

Восприятие нами реальности сродни серии историй. Долгое время цивилизованный человек не считал себя представителем животного царства, а большинство животных относил к существам, полностью лишенным восприятия реальности. Антропоцентризм, захвативший нашу цивилизацию, привел даже к размышлениям о тонких настройках Вселенной, якобы существовавшей все 14 миллиардов лет лишь ради того, чтобы подарить нам жизнь. Восприятие нами реальности ограничено нашими органами чувств, психикой, уровнем культуры, мотивами. Всякий раз, глядя на окружающий мир, мы рассказываем себе историю. В каком-то смысле все, что мы видим или о чем осведомлены, как раз такая история и есть, – человечество рассказывает ее самому себе. Чем же на самом деле может быть реальность? Океан Соляриса, ангел, серый голубь, клюющий в парке хлебные крошки или тот, что бьется крыльями об оконное стекло в спальне обычной квартиры, длинные вереницы машин и мигающие светофоры, далекие галактики, увиденные в телескоп или гигантский пылающий шар – наша звезда, словно повисшая прямо над головой, но на самом деле, находящаяся на расстоянии 149.6 миллионов километров от Земли, ежеминутно взлетающие и садящиеся самолеты, поезда, несущиеся в туннелях, люди, стоящие и сидящие в поездах, раскаленное земное ядро и невидимые призрачные пульсары, все это – лишь неизмеримо малая доля реальности. Как бури Соляриса – неясные, но захватывающие представления, реальность саморазвертывающаяся и наблюдающая саму себя будто бы в недоумении, сингулярность, разрывающаяся на бесчисленные множества осколков, и так – эон за эоном***** или уже вне пространства и времени, которые суть лишь замена, имитация чего-то еще, как сон, имитирующий бодрствование, зеркало, отраженное в триллионах зеркал, нелокальная реальность, многообразие форм, игра ребенка или инстинктивные движения животного, и всюду – мы, наши мысли, частицы, лучи…

Мне кажется, живущий человек не перестает мыслить даже во сне. Скорее всего, погружаясь в мир сновидений, мы сосредоточиваемся на тех же самых задачах, которые волновали нас в часы бодрствования, но так, словно бы бодрствующий отражался в своих сновидениях. Во сне мы мыслим историями, где длинный и запутанный рассказ с причудливым или устрашающим сюжетом может быть эквивалентен некоей фразе или обрывку фразы, сформулированной идее или случайной догадке. То, что мы порой произносим шепотом, просыпаясь, и есть вспоминание сна. Избавляясь от внешних раздражителей, во власти Морфея мы избавляемся от времени и пространства. Я думаю, сон «нелокален». Имитируя бодрствование, мы можем оставаться той личностью, к которой привыкли, но можем быть всей реальностью или любой ее отдельной частью. Все тоже самое доступно нам и наяву, но наяву наши мысли короче, и порою мы даже складываем из них скучные предложения. Наяву мы научились ошибочно истолковывать реальность, превращать сны и видения в мемы и притчи – и – наоборот. Мы искусные имитаторы, и нам кажется, что воздвигаемые нами дворцы, храмы, мосты и заводы служат какой-то цели, тогда как в действительности это те же бури Соляриса, восхитительные и вечные картины, отраженные в картинах…

Кажется, Стивен Хокинг где-то говорил, что, столкнувшись с пришельцем из космоса, мы никогда не поймем, кто перед нами – высокоразвитый живой организм или робот (не помню, упоминал ли он там же о путешественниках наподобие Белки и Стрелки). Мы просто не сможем проанализировать необходимое количество нюансов, чтобы это определить… Герои романа Лема, пытаясь понять Океан, высказывают даже гипотезу о том, что бури – это некая форма творчества, что в бескрайних просторах Соляриса рождаются и исчезают шедевры вроде сикстинских капелл или пирамид майя. Подобные рассуждения очевидцев активности инопланетного существа, пожалуй, подтверждают выводы Хокинга, но если, следуя сюжету романа, все же предположить, что, приводя в движение свою субстанцию, Океан действует разумно, то возникает вопрос: отклик ли это на присутствие других разумных существ, а следовательно – коммуникация ли, – или же рутинный мыслительный акт.

Вся эта история способна отослать нас к двум независимым друг от друга темам для разговора. Во-первых, о происхождении языка, а точнее о его первичных функциях: коммуникациях ли с себе подобными или размышлениях о сути происходящего, планировании и анализе прошлого. На сегодня доводы в пользу мышления приводит, естественно, Хомский (Berwick & Chomsky, 2016), но здесь, не влезая в науку и свойства рекурсии, хочется всего лишь спросить себя: если ты не подумал, то что ́ ты можешь сказать? В том или ином случае, трудно вообразить, что первобытный человек (неважно – Homo erectus, Homo sapience или кто-то другой) изобрел язык (Everett, 2017), чтобы поговорить с птицами. Мы и сегодня в век бурного развития этологии не разговариваем с животными так, будто они нас прекрасно понимают. Сам собою напрашивается вывод, что если Океан разумен, то навряд ли он видит в людях кого-то себе подобного, а следовательно, в рассуждениях о настойчивых актах коммуникации с его стороны нет никакого резона. Мне же хотелось бы допустить, что Океан, при всей своей возможной разумности не находит никакого объяснения присутствию людей, а скорее всего попросту их не замечает в том плане, в котором мы замечаем что-то отличное от явлений природы, таких, как, скажем, ураган или извержение вулкана. Человеку надо, чтобы Океан был разумен, как он сам, человек; но об этих проблемах много писали ранее, начиная, кажется, еще с И. Шкловского и К. Сагана (Шкловский, 1973, Sagan, 1994). Вероятнее всего, Океан не замечает людей в том смысле, в котором не замечает их птица. 

Во-вторых, коль скоро речь зашла об искусстве, хотелось бы поделиться некоторыми доводами. Уточним, что, рассуждая о разумности, мы имеем в виду высокую разумность – ту, что, на наш взгляд, из известных сегодня видов присуща только человеческому. Но не станем забывать об упомянутой вначале возможной ошибочности большинства наших идей и мнений… Начнем с переживаний. Вне мыслительного аппарата человека переживание в том смысле, в котором на нем может быть основано художественное творчество (или искусство), невозможно. Для физического переживания (больно, вкусно, громко и так далее) необходим, помимо прочего, только сам мозг с его сложной системой обработки информации, о чем гораздо точнее расскажут нейрофизиологи (Dehaene, 2014), что же касается переживаний в том виде, в котором они присутствуют в произведениях искусства, то вне идеи или культурного кода они не могут быть переданы или зафиксированы. Этот, думаю, очевидный ход рассуждений необходим здесь для того, чтобы, говоря об искусстве как о языке (системе символов, кодирующей мысли человека), мы понимали, что речь также идет о переживаниях. Если искусство есть часть языка в том понимании, которое вкладывает в определение языка Хомский (Chomsky, 1977), то его, искусство, можно, видимо, считать  все же одной из коммуникативных функций, направленных на общение с себе подобными, причем исключительно с членами культурного сообщества (даже если это сообщество – воображаемое). Достаточно привести простейший пример: прекрасная античная статуя, – образец для подражания мастеров Ренессанса, не представляла никакой ценности в средневековой Европе. 

Подобные рассуждения неизбежно приводят нас к выводу, что, чем бы ни были в действительности бури Соляриса, они – лишь естественная реакция живого Океана на окружающую его реальность. Проблему «невозможности контакта» Лем решает и в некоторых других своих работах («Глас Господа», «Крыса в лабиринте»), нас же здесь скорее интересует то, что в «Солярисе» люди для Океана, вероятнее всего, были не совсем тем, чем Океан – для них. Мы, – люди, истолковываем почти все, что не в силах объяснить (sic!), но нет никакой нужды приписывать похожую особенность любому из возможных разумов во Вселенной при том, что неизвестно еще, извлекаем ли мы из этой случайной особенности явную пользу. Подведем итог этой цепочки рассуждений: мысли Океана казались людям чем-то драматичным, вступающим с ними в контакт, на самом деле эти мысли – лишь необъяснимый процесс, связанный с его (Океана) физической и психической деятельностью. Для разумного гигантского одноклеточного организма,
единственного обитателя Соляриса земляне могли представлять собою внезапный феномен, причудливое открытие, упавшее с неба вещество, вирус… перечень может быть нескончаемо длинным.

Говоря о бурях Соляриса, мы должны вслед за Нагелем задаться вопросом: «Каково быть летучей мышью?» (Nagel, 1974). Посмотреть на себя глазами Соляриса, летучей мыши или Стивена Хокинга, считавшего нас заурядным космическим мусором, вероятно необходимо в соответствии с той игрой, отсутствие правил которой тем проще принять, чем ближе мы подходим к решению поднятой выше проблемы двух голубей (двух ангелов, двух Солярисов или просто двух человек, желающих понять друг друга). Метафора Лема, как бы мы к ней ни относились, приводит к мысли о том, что наш «расширенный фенотип» не должен становиться непреодолимой границей для наших переживаний, надежд и любопытства, иначе мы серьезно рискуем оказаться внутри цивилизации, захлопывающейся, как скверно пахнущий хищный цветок.

Однажды решив, что в центре всего человек, мы, похоже, не угадали. Уже три с лишним века, а в последние несколько десятилетий с особенным революционным упорством осуществляя прорыв за прорывом в технологиях и научных знаниях, мы не имитируем эволюцию, но она неустанно идет своим путем, используя те средства, что оказываются у нее под рукой, – нас…

В далеком 1972-м, через год после моего рождения, универсальный и космополитичный гений Лема сетовал: отчего же крупнейший режиссер (Тарковский) не смог понять главного в романе – желания героя остаться на Солярисе… Но кем был в те годы Тарковский, а кем – Лем. Фильм вышел с неудачным и не вполне соответствующим сюжету романа многозначительным финалом.

И – в заключение…

С. Лем, «Солярис». Вопрос. У этих деревьев и других растений, которые ты видел, были листья? Ответ Бертона. Нет. Просто это имело такой вид – как бы модель сада. Ну да. Модель. Это так выглядело. Модель, но, пожалуй, в натуральную величину. Потом все начало трескаться и ломаться, из расщелин, которые были совершенно черными, волнами выдавливался на поверхность густой ил и застывал, часть стекала, а часть оставалась, и все забурлило еще сильнее, покрылось пеной, и ничего кроме нее я уже не видел…

С. Лем, «Солярис». Как известно, каждое уравнение можно выразить языком высшей геометрии и построить эквивалентное ему геометрическое тело. В таком понимании 
с и м м е т р и а д а – родственница конусов Лобачевского и отрицательных кривых Римана, но родственница очень дальняя вследствие своей невообразимой сложности. Скорее, это охватывающая несколько кубических километров модель целой математической системы, причем модель четырехмерная, ибо сомножители уравнения выражаются также и во времени, в происходящих с его течением изменениях.******


Москва, март 2019


________________________________ 
*Перевод М. Талачевой, Москва 2018.
**Перевод членов студенческого общества классической филологии при Петроградском университете под редакцией Ф. Зелинского и Б. Богаевского, Москва 1915).
***В последнюю очередь, но не менее важно (англ.). 
****См. Сьюзен Блэкмор, «Меметическая машина» (Susan Blackmore, «The Meme Machine»).
*****См. Роджер Пенроуз, «Циклы времени. Новый взгляд на эволюцию Вселенной» (Roger Penrose, «Cycles of Time: An Extraordinary New View of the Universe», 2010).
******Перевод Д. Брускина, Москва 1962.
скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 379
Опубликовано 30 апр 2019

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ