ВКонтакте
Электронный литературный журнал. Выходит один раз в месяц. Основан в апреле 2014 г.
№ 223 ноябрь 2024 г.
» » Григорий Беневич. «ПОТУСТОРОННЯЯ ПРОХЛАДЦА»

Григорий Беневич. «ПОТУСТОРОННЯЯ ПРОХЛАДЦА»


(Об одном стихотворении Марины Кудимовой)


Бывает, читаешь книгу или подборку стихов известного поэта, и вдруг среди множества хороших стихов одно тебя поражает. Так было со мной, когда я встретил стихотворение Марины Кудимовой «Втяну, привставши на носки…» в составе подборки в журнале «Новый мир» (№ 7, 1998) (первая публикация), а также в сборнике 2014 г. «Душа-левша».

Хотелось бы поделиться этой находкой и попытаться понять, почему это, в общем-то традиционное по форме и поэтике, стихотворение на меня произвело такое впечатление. Вот оно:

Втяну, привставши на носки,
Потустороннюю прохладцу...
Пускай там не видать ни зги!
Смерть — тоже способ повидаться.

В гроб, точно ива в водоем,
Клонюсь, клонюсь — и все мне мало.
С тех пор, как не были вдвоем,
Я головы не подымала.

Едва ли вживе был ты ближе,
А вот сейчас — заподлицо.
Смотрю на мертвого — и вижу
Перемещенное лицо.

После прочтения этого стихотворения хочется еще с ним побыть, продлить его действие, пытаясь его, это действие, как-то понять. Не могу сказать, что восприятие мной этой вещи связано с какими-то пробудившимися воспоминаниями о похоронах некогда дорогого человека, которого давно не видел (повод к написанию стихотворения). Дело и не в возможности сопереживать автору в ее чувствах. Не в этом сила и особенность этой вещи.

Не оставляет ощущение, что здесь что-то важное понято. Не рассудочно, конечно, а целостно – умно-сердечно и словесно-образно, что само стихотворение является актом понимания чего-то значимого не только для его автора, но, вот, например, и для меня. А поскольку по буквальному смыслу речь идет о прощании с умершим некогда близким человеком, то понимание этого совершенно непостижимого действа, какой-то смысл, привнесенный в него, и сам по себе дорогого стоит. Здесь же мы имеем дело не просто с мыслью или рядом мыслей на эту тему, а со стихотворением, «разыгрывающим» и одновременно постигающим происходящее.

Начну с конца – с выделенного курсивом: «перемещенное лицо». Это выражение в контексте, конечно, поражает всего больше. Здесь схвачено очень многое. И церковное «преставился» об умершем, в смысле «переставился», был переставлен отсюдатуда, и, вместе с тем, то, что было «перемещено», собственно, – «лицо». Покойник с закрытыми глазами, глазами, которые уже не могут открыться, это не труп, а лицо (кто-то, а не что-то), но лицо не открытое нам, для нас. Вместе с тем, перемещенные лица — это же правовой термин, обозначающий ущемленных в правах, насильственно угнанных, увезенных с родных мест, что вызывает к ним сострадание. Все эти значения соединяются в одном суггестивном мысле-образе, и в этом одна из причин его воздействия. Все остальное стихотворение в определенном смысле готовит этот финал, подводит к нему. Но все по порядку.    

На грань того, что по ту и по сю сторону смерти, ставит уже вторая строка первой строфы: «Потустороннюю прохладцу». Но все начинается еще раньше – в первой, как бы с обоняния: «Втяну, привставши на носки / Потусторонюю прохладцу…». Речь не просто о запахе, а о духе, который «втягивается» с первого слова и которым пронизано все стихотворение. Что это? Дух смерти? Нет, по буквальному смыслу дух прохладцы! И это замечательно, поскольку, раз есть прохладца, то, очевидно, она нечто прохлаждает. Если бы это была «прохлада», то можно было бы сказать, что это нечто приятное, спасающее от летнего зноя. «Потусторонняя прохладца» же, хоть не такое чувственно приятное, но функция ее намного важнее. Это то, что через приобщение к смерти, остужает чувственность, страстность, сообщает бесстрастие.

Само чувственное восприятие, прежде всего зрение, в этой потусторонней  прохладце (нет ли здесь ненамеренной аллюзии к «гласу хлада тонка»?) действует не как обычное зрение: «пускай там не видать не зги». Так-то в гробу, конечно, без труда можно разглядеть покойника. Но на границе с потусторонним, границе, которую живой человек перейти не может, ничего увидеть нельзя. Обычное действие чувств (обоняния, зрения) прекращается. «Втягивается» не запах, а дух, а зрение превращается в умное зрение, в созерцание, позволяющее понять, что, привстав на носки, т.е. как бы приподнявшись над собой и перегнувшись во гроб, втянув этот дух, остужающий страстное действие чувств, дух потусторонней прохладцы, оказывается, можно повидаться с дорогим человеком, хотя смерть – это какой-то другой способ встречи, нежели в жизни. 

Начало второй строфы поражает точностью сравнения лирической героини, клонящейся над гробом близкого человека и не могущей отойти от него, с плакучей ивой, склонившейся над водой. Повторенное дважды «клонюсь» передает устремленность, не имеющего предела в своем движении склонения. Но клонящаяся над водой ива ведь отражается в воде, это склонение к своему отражению, к своему образу, с которым невозможно слиться, но от которого нельзя оторваться… 

В конце второй строфы – важная психологическая подробность: героиня тяжело пережила расставание с близким, не поднимала главы с тех пор, то есть не оживала, не приободрялась, не ходила с высоко поднятой головой, пала духом. И вот теперь эта внутренняя склоненность от – казалось окончательной – разлуки нашла свой неожиданный коррелят в склоненности над гробом того, с кем удалось повидаться через смерть.

И эта встреча принесла совершенно иной опыт близости – не чувственной, которая может быть всегда разрушена, а какой-то умно-созерцательной, когда действие чувств, склонением над гробом, склонением – в гроб (заподлицо), оставлены, и приходит иное вúдение – вúдение-понимание: мертвый это не мертвец, то есть не труп, он мертв лишь в том смысле, что чувственная близость с ним (да и просто встреча лицом к лицу) невозможны. Но тут же – несмотря на это, а, может, и благодаря этому, открывается, что, мертвый для чувственного, близкий человек не умер, а преставился, и «перемещенное лицо» в отношении него (несмотря на ноту сострадания в этом юридическом термине) звучит как просветление и катарсис от понимания, что в этом духе бесстрастия, потусторонней прохладце он – жив и, более того, ближе чем когда-либо.

Наконец, хотелось бы сказать о том, чего в этой вещи совсем нет, то есть о том, что из нее никак не прочитывается, но чем она имплицитно является. Помимо своего буквального и духовного смысла, о которых говорилось выше, по своему внутри-поэтическому смыслу, то есть по самому факту своего появления как стихотворения, эта вещь, мне кажется, является замечательным свидетельством такого появления, то есть самого акта поэтического творчества. Доказать это невозможно, можно только увидеть. Скажу лишь, что текст стихотворения видится мне как маска, снятая с «лица» прошедшей через смерть-для-мира души. «Гроб» я воспринимаю как место ничтожения чувственного, перехода его из чувственно воспринимаемого в словесное, разумное, и это «место» стихотворения как текста. Ну, а «ива», склоненная над своим отражением, в этом контексте как нельзя лучше символизирует эту душу, склоненную над порожденным ею текстом, её запечатленным в слове образом. Разумеется, ничего этого поэт «не знал» и не имел в виду. Но то, что так «получилось», лишний раз подтверждает для меня подлинность этого стихотворения.скачать dle 12.1




Поделиться публикацией:
1 624
Опубликовано 27 мар 2019

Наверх ↑
ВХОД НА САЙТ