Набокова в России не очень любят. Точнее, любят, но, скорее, для проформы, можно сказать, с опаской чтут. И этому виной даже не столько сам Набоков, сколько та историческая волна, которая сняла его однажды с места и унесла из России в неведомые дали вместе с другими такими же высокородными особами.
Со стороны, это даже странно: Толстой, вот, тоже был аристократ, и писал почти таким же подчеркнуто архаичным языком, как Набоков, но Толстого в России любят, а Набокова всего лишь чтут. А всё дело в том, что Толстой не попал в уносящую волну, а Набоков попал. У поколения Толстого еще был кредит народного доверия, а у поколения Набокова он уже кончился.
Более того: на неоправданные ожидания, предъявляемые общественностью к благородиям былых времен наложилась еще и досада за неотработанные авансы, выданные вполне современным светлостям, когда эти родовитые господа в белых перчатках и белых пальто – лично или в виде своих потомков, – вдруг нагрянули в наши края всей гурьбой в начале девяностых и после радостных объятий и поцелуев пообещали приобщить нас к некогда утраченной нами многовековой русской духовности, которую они, мол, когда-то уберегли от большевиков, вывезя ее в дальние страны вместе с остальным прихваченным наспех скарбом.
Но дальше обещаний дело не пошло; торжественное воссоединение товарищей с господами завершилась очередным недоразумением.
После первых умилений набежавшая аристократическая братия, вместо того, чтобы идти в народ и, как водится, спасать мужичка, вдруг обнаружила неожиданную склонность липнуть к Москве с Питером и брататься с тамошними конъюнктурщиками.
Кое-кто из заморской знати, поосмотревшись и осмелев, начал покрикивать на незнатных отечественных оппонентов в том смысле, что «мои предки ваших дедов на конюшне пороли», чем сильно раздосадовал местные кадры, которые, в то время, пока оставались на хозяйстве за главных, отвыкли от подобного обращения, и в своем большинстве уже выбились из барских конюшен если не в знать, то, как минимум, в советскую интеллигенцию.
Подлило масла в огонь и то, что новоприбывшие скрепоносцы много, надрывно и со вкусом жаловались на невзгоды, которые им довелось пережить в годы изгнанья, откровенно норовя перетянуть на себя одеяло исторической значимости, чего наша сторона уж совсем не в силах была стерпеть; ведь, как известно, страдания, перенесенные во имя Родины, у нас всегда считались нашим национальным достоянием, примерно, как нефть и газ, и никто не собирался делиться идеологическим профитом от него со сбежавшимися невесть откуда претендентами.
Осложнения между новыми и старыми сословиями способствовали тому, что влюбленность в иностранных соотечественников быстро сошла на нет, а так как основное представление о Набокове российская публика получила именно в годы массового пришествия разнообразных превосходительств, тень этих разногласий легла и на него, беднягу. Тут еще сыграло свою роль то обстоятельство, что как-то сразу все посчитали, что Набоков, дескать, был убежденный сноб, и всякий думал теперь поневоле с превентивным ожесточением, что вот, похвали он, предположим, набоковские книжки, а сам Набоков на него за это даже в лорнет бы взглянуть не удостоил.
Вторая причина настороженности в сторону Набокова коренится в крайне своеобразном толковании россиянами понятия свободы. Явление это идет из глубины веков: у всех народов свобода – это свобода в прямом смысле, а у россиян свобода обязательно примет форму неволи. Уж что с этим ни делали, как с этим не бились – свобода в России, хоть тресни, всегда слегка напоминает рабство.
Уж казалось бы, и крепостничество отменили, и крепостников в свое время прогнали, - живи да радуйся. Ан нет: зачем-то понадобилось опять и у крестьян паспорта отбирать, и границы закрывать, и другие вводить ограничения, чтобы людям жизнь медом не казалась.
Вот и сейчас тоже: в последние десятилетия чрезвычайно распространилось убеждение, что внешняя свобода – это излишество, которое лишь развращает граждан. Вместо внешней свободы предлагается нам развивать в себе силою воображения некую внутреннюю свободу духа, которая, будь ты хоть в кандалы закован, сделает тебя навсегда метафизически вольным.
И тут, как на грех, приключилась из-за границы набоковская «Лолита». А «Лолита»-то ведь ни что иное, как роман об отсутствии внешней свободы. Это только простоватые американцы могут ломать головы над вопросом, что хотел сказать Набоков своим произведением, а мы-то с вами, происходя вместе с автором из России, отлично понимаем, что это книга о рабстве.
Для ненавистников внешних свобод «Лолита» – как кость в горле, ведь каждый, прочитав ее, может сказать им: «Да что ж за ахинею вы несете, граждане? Ведь если внешняя свобода не важна, то, получается, и маленькую девочку можно держать в самом натуральном физическом рабстве, использовать ее ради сексуальных услад, не давать ей играть на приволье в лапту с другими детьми и пусть себе утешается пониманием свободы как сугубо внутренней величины, - так, что ли?»
На этот вопрос у поборников внешней неволи ответа не находится, он ставит их в тупик, они начинают тушеваться, говорить, что их не так поняли, косят глазами в сторону, а сами в это время думают: «До чего неприятные взрывоопасные темы поднимают русские писатели, чуть только улизнут из России и насмотрятся чужих порядков! Вот и пускай их после этого за границу!» И нет никакой уверенности, что где-то в откровенном уголке своей души они не были бы рады признаться, что да, неплохо бы, если случай представится, подержать маленьких девочек в сексуальном рабстве, да вот только «об этом не говорят», и приличия пока не позволяют им выставлять этот порыв на всеобщее обозрение.
А так, вообще, если опустить упомянутые выше деликатные моменты, Набокова в России любят – и слезы над судьбой Лолиты проливают, не меньше, чем в других странах, и хоть в три часа ночи разбуди, на зубок оттарабанят про его значимость, как мастера парадоксов и проводника русской литературы на международной арене; и какая-нибудь блогерша, устраивающая в соцсетях конкурсы для молодых мам, с наивной назидательностью объяснит вам, как по нотам, что заслуга Набокова в том, что он написал глубоко психологическое произведение в плане чувственного восприятия и поднял тему, которую до него никто не смел поднимать.
P.S.
А Лолита, кстати, молодец.
Не такая уж она оказалась пустышка, как почему-то повсеместно принято считать, - лихо дала прикурить всем порицателям внешней свободы, когда удрала из принудительного рая, устроенного ей рабовладельцем, и пошла чудить по собственному произволу, до самого своего конца и слышать не желая о том, чтобы вернуться в рабство – ни в физическое, ни в идейное.
Трижды Гумберт подступался к ней с просьбой о возвращении, и трижды она отвечала отказом: «Ты ненормальный», сказала она, по-детски гримасничая» … «Нет», повторила она. «Об этом не может быть речи» … «Нет», ответила она, улыбаясь. «Нет».
скачать dle 12.1
