Пишущим своё Отжившее Вторичное Предсказуемое.
Только не вы
— лицо нашего Времени. Сапог времени трубит вами в бессловесной безыскусности.
Настоящее тесно. Союзов Писателей нет, Пригов – гиероглиф.
Погрузить Пригова, Вознесенского, Довлатова и проч. и проч. на Пароход несовременности.
Кто не забудет своей
серой любви, не вспомнит подлинной.
Кто же, доверчивый, обратит подлинную Любовь к словесному зуду Быкова? В ней отражение бледной души сегодняшнего дня.
Кто же, уставший, устрашится снять налипший лавр с потёртого свитерка рядового Рубинштейна? Или на нём отпечаток неустанных забот?
Отрубите ваши руки, прикасавшиеся к красной слизи книг, написанных этими бесчисленными Захарами Прилепинами.
Всем этим Владимирам Сорокиными, Полозковым, Водолазкиным, Абузяровым, Ганиевым, Петросянам, Акуниным, Сенчиным и проч. и проч. — нужен лишь шезлонг на море. Такую награду дает судьба продавцам.
С русской равнины мы взираем на их глиняные небоскрёбы!
Мы
отказываемся чтить ваши
права:
1) На обеднение словаря
в его объеме произвольными и производными словами (Слово-ничтожество).
2) На непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку.
3) С нежностью прижимать к подобострастному челу своему из салата Оливье собранный Вами Овощной набор грошовой славы.
4) Стоять на пустыре слова «я» среди лесов внимания и оживления.
И если
пока еще и в ваших строках остались стерильные клейма Ваших «Заздравного смысла» и «хорошенького вкуса», то все же они
безвозвратно слепнут вблизи Великой Состоявшейся Красоты Русского Слова.
Павел Лукьянов
(Москва, 2018. Декабрь) IВозводящие современную русскую поэзию к поэзии серебреного века напоминают бомжей, слышавших о том, что через три рукопожатия они знакомы с любым человеком, а значит прямо от своей помойки имеющих возможность пожать руку английской королеве или Умберто Эко. Это самообман еретика, не изучившего набело каноны своего учения. Ничего общего между Сергеем Есениным и, скажем, Сергеем Гандлевским, кроме имени – нет.
Рассмотрим, казалось бы, созвучные ситуации: революцию 1917 года в России и развал СССР в 1991 году. Вот как вспоминали о дореволюционном времени люди, покинувшие Россию или оставшиеся и наблюдавшие её свёртку изнутри:
1927 год. Владимир Набоков:
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывёт кровать;
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.1934 год. Николай Клюев:
К нам вести черные пришли,
Что больше нет родной земли,
Что зыбь Арала в мёртвой тине,
Замолк Грицько на Украине,
И Север – лебедь ледяной
Истёк бездомною волной.
Оповещая корабли,
Что больше нет родной земли!
Исходы их судеб известны: Набоков – изгнание и прижизненное забвение на земле, говорящей на языке его книг. По сути – смерть. Клюев – смерть.
При этом они говорят об убившей их стране живым, ясным, печальным словом. И дело не в таланте подобранных примеров, а в том, что люди научились мыслить
до революции, и переучиваться им было поздно. Заметным признаком этих и любых иных, кроме заведомо ангажированных а-ля-Маяковский, текстов того времени было воспитанное строение слов и оценка прежней и нынешней страны в категориях культуры: словесной, мыслительной. Даже разочарование и тоска проговаривались с интонацией отстранения: люди до последнего выдоха пребывали
над событием,
над горем,
над временем. Жало их жалости было обращено на потерю родного жизненного пространства.
Контрапунктом ко времени революции, казалось бы, явилась ситуация распада СССР. О чём же говорили поэты во время крушения?
1988 год. Александр Ерёменко:
Я мастер по ремонту крокодилов.
Окончил соответствующий вуз.
Хочу пойти в МГИМО, но я боюсь,
Что в эту фирму не берут дебилов. Советский поэт радовался, смеялся в лицо Истории. Ему казалось, что он добивает отжившее общество. Но в действительности он смеялся над своей бывшей жизнью и будущей смертью. Советский строй мысли отучил поэтов не только от трагичности, но даже от простого чувства самосохранения. Сегодня ты ремонтируешь аллигаторов, а завтра шкаф с твоим телом под шуточки вздёргивают на здание МГУ и тут же задвигают под землю, поскольку шутник не намекнул слушателям, что за кулисами бытия смеха нет. И все слёзы по советскому времени отныне будут исключительно крокодиловыми. Там, где поэт мог бы почувствовать хотя бы сомнение в радужности происходящего (почему нет? Распадалось привычное пространство, людей делили по живому, республики с красными глазами орали на вчерашних братьев), там, где даже обыденное сознание сделало бы паузу для осмысления – там у поэта не оказалось в мыслях ничего весомого: вся мысль ушла в шутку, в пар. Жалости не было. Не воспитали (вполне целенаправленно, но это другой разговор). Поэтому о канувшем Советском Союзе никто не написал таких строк:
К нам вести черные пришли,
Что больше нет родной земли.Ничего подобного Советское время не заслужило в память о себе. Вдруг выяснилось, что любить, оказывается, некому, нечего и нечем. Только Бродский высказался на независимость Украины, но всем как-то оказалось неловко за имперскую надменность его текста, будто бы гений издал неприличный, да ещё и фальшивый звук. Всем и было стыдно, пока не рвануло в 2014 году и не посрывало остатки русского приличия с лиц малороссов.
У советских поэтов в начале 1990-х годов не был никакого пребывания над ситуацией, ведь молекулы, составлявшие их нейронные сети, были созданы под советским небом. Арсенал их поэтики, прежде имевший хотя бы относительную живительную силу в координатах суженного поля советской культуры, оказался, очевидно, скуден для соответствия новому времени. Если в 80-х годах стёб, пафос, религиозность или вымученная лирика хоть как-то тянули на высказывание, то на выходе из советского проекта все эти действовавшие некогда приёмы оказались на поверку репризами уровня клоунов Бима и Бома. Вытащенный из-под глубоководного гнёта советский поэт лопался как рыба-персик, продолжающий раздувать своё место под солнцем. Раздувание щёк приводило к треску по швам или к застыванию в максимальном объёме, чтобы потомки не смели забыть. Треснувшие – это те, кого унесла в 1990-е и 2000-е волна самоубийств и ранних смертей: Рыжий, Новиков – они были излишне чутки: не могли продолжать пользоваться выданным на пионерской линейке языком, а выработать незапятнанный язык в сознательном возрасте – это работа не для чувствительных поэтов: здесь требуется многолетняя выдержка, доступная лишь независимым поколениям, а не полуколониям.
Может показаться, что ранние смерти этих поэтов созвучны смерти Есенина, но это сравнение будет натянуто. Смерть Есенина была смертью запутавшегося русского поэта, его уход был отказом русского слова от советского извода языка. Смерть же поэтов в новой России был отказом от советского языка в отсутствие иной живой альтернативы. Советский поэтический язык – это удивительная подделка под русский. Так похоже, что кажется, что отличий и нет. А раз кажется – к отличиям и перейдём. Добро пожаловать на пустырь современной поэзии!
IIВ 1960-е годы поэт должен был собрать стадион и поднять дух каждого из слушателей. И это работало, потому что поэзия тогда была политическим высказыванием, и это напряжение слушатели ощущали как относящееся к ним непосредственно. Потом, в 70-е и 80-е, по накатанной продолжалось это советское затмение: тысячи лоботрясов в союзах писателей мнили себя носителями красоты и истины, а миллионы неискушенных читателей поедали словесный силос, наливаясь ощущением самой читающей нации. Только что она читала – это несостоявшаяся советская нация? Откуда она брала своё мнение и понимание? А из директив сверху. Андрей Дементьев – поэт-песенник. Слава! Сергей Гандлевский – подпольный гений. Аллилуя! Андрей Вознесенский – Поэт первой величины! Dixi! И сегодня, вместо того, чтобы, если не скинуть (ведь другого прошлого у нас нет, и в свое время эти поэты были спасительными проблесками в русской мгле), то хотя бы переосмыслить место советской поэзии, исходя не из советских координат, а пользуясь общей мерной линейкой русской словесности XIX-XX веков. Но нет, советская традиция несамостоятельности и философской слепоты продолжает катиться как у Гоголя: – что ты думаешь, доедет до двадцать первого века? Доедет! – И доехало!
Когда я учился в 1990-е годы в Бауманском Универститете, то ходил на Литературную Студию при газете «Бауманец». Мы, 18-летние студенты, пришли туда, чтобы припасть в наивной тоске к
источнику. Но что мы могли подлинно знать о
жажде? Что мы могли серьёзного знать о поэзии, когда наше филологические образование базировалось на Цое, Звуках Му, Лаэртском, Высоцком?! Это был ядерный салат, из которого мы не могли выстроить надёжного классификатора по ранжиру. Мы не знали
что такое хорошо и что такое плохо применительно к русской поэзии и литературе. Советский мир ушёл, оставив мины замедленного действия: мина самоуверенности на пустом месте, мина неразличения качества языка. Егор Радов и Владимир Сорокин представали перед нами столпами словесности. Советская культура была рахитична и поэтому не имела прививки от подлых подлогов. Писать о фекалиях, поедающих пионеров, можно: не надо сдерживать автора! – но если при этом желторотые студенты не имеют фундаментальной поддержки со стороны взрослой литературы (а русская классическая литература – взрослая и не шуточная, даже в своих самых смешных элементах), то они и далее продолжат традицию советской бесчестной гуманитарной катастрофы. Ведь в 1917-м Царя убили не только в политике: Царь тут же испарился из литературы, исчез Царь мудрости и здравомыслия, пришёл царёк напористости, архангел деревенской сермяги. Наш литературный кружок был хорошим местом, где мы слушали стихи друг друга, но всё это было залито неизбывной тоской. Одной из причин тоски было, как я понимаю сейчас, совершенное отсутствие и даже присутствие с отрицательным знаком филологического знания, чувства стиля, красоты и аккуратнейшего отношения к уже свершившимся в поэзии вершинам и перепадам. Да, каждому поколению хочется себя выразить, исходя из своего сущего опыта, но если в учителях – советские поэты, то они и передадут не дыхание русского слова, а исключительно свой спёртый дух, одышку, напоят тебя сирым советским опытом мыслесложения. Казалось бы, Советы рухнули, мы – на свободе, но культурно переродиться за одну ночь августа 91-го года немыслимо, да и за тридцать прошедших лет это получается с непреодолимым скрипом. Сконцентрирую мысль: пока не вымрет наше поколение, захватившее ещё советское детство, русская поэзия будет нести на себе мимическую маску советского вдохновения, а вернее – отдохновения от художественной культуры.
IIIЕсли Высоцкий – поэт, то давайте обновим определение поэзии, впустим под его свод побольше людей. Массовость – сестра таланта – как любили размышлять владельцы акций всеобщего равенства. И с точки зрения недалёкого будущего что-то подобное вполне осуществимо: когда производство отойдёт в руки роботов, людям нужно будет оставить некий камень для личной обработки. Поэты станут творить ещё более массово, но только это будет массовость денег, а не бриллиантов. Ещё раз пройдусь по вкусам большинства читающих эти строки: Высоцкий, Гребенщиков, Окуджава, Слуцкий, Самойлов, Пригов, Айзенберг, Найман, Соснора, Айги – разве они не близки и не милы? Разве они не продолжают очаровывать нас седьмой десяток лет? Вот одно из выдуманных современных течений – «новая искренность» – всё оттуда же, из советской копилки мёртвых слов и пчёл.
Как хорошо на свежем воздухе болеть за родную команду «Сатурн» из третьего дивизиона, но если есть «Барселона» или «Манчестер» – как можно искренне любить в «Сатурне» что-либо, кроме усердия, свежести и своего сына в воротах? Если мировая планка в культуре уже существует, причём эта планка имеет и русские грани, то зачем преклоняться перед низким порожком? Из искры возгорится только деревянная трибуна. Никакой мировой пожар на стадионе в Раменском никогда не воспылает, пока зритель любит своего родненького игрока, свою непрофессиональную систему спорта и не ожидает от своего национального мира игры на повышение. Современный футбол в России – точная метафора современной русской поэзии. Это ситуация, при которой все знают, что в мире есть Месси, но молятся на каких-то несменяемых Балбесов и Бывалых. При этом футбол, конечно – не русского характера дело, а поэзия, художественное слово – это то, где мы сами – Месси мирового масштаба. Но даже великим футболистам требуется жёсткий менеджмент, индустрия, среда. И вот здесь сравнение с поэзией лопается. Поэзию нельзя сделать извне, её нельзя вырастить в поточном порядке. Поэзия и – шире: занятие литературой – возможны лишь при наличии благоприятных социальных условий. Граф проснулся спозаранку, шикнул на домашних и в тишине Ясной Поляны концентрирует слово в дело. Или солнце русской поэзии, не нуждающееся в ежедневном изнуряющем труде, имеет досуг, чтобы писать и имеет круг неких знакомых, имеющих досуг, чтобы слушать то, что он написал. Также для поддержания слова в живой форме нужно благоприятное настроение общества, ощущение страны как некоего не душного и великого места, достойного быть описанным и готового выслушать о себе всё лучшее и худшее, не отзываясь кургузыми полярными лайками и дизлайками.
IVКаков же способ существования советских поэтов, к которым отношусь и я сам, родившийся в 1977 году? Советский поэт – существо бедное, при этом воспринимающее бедность с советским гордым носом: – Зато я жизнь знаю! – Выберите наугад сто современных поэтов, прочтите их биографии. Это биографии мозаичных психопатов: «Родился в Таганроге, закончил Свердловский политех, работал наборщиком, погонщиком, мойщиком, учителем астрономии, автор четырех книг поэзии: «Они и мы», «Они – не мы», «Они? Нет, мы!», «Онимы», работает менеджером и не любит об этом говорить». И в такой самоидентификации нет вины человека: его просто сюда родили, а здесь – вот такое советское пространство, не оставляющее человека в покое и гонящее его от мойки до помойки. Да что говорить: вы мою биографию почитайте: «Кандидат технических наук, работал на Криогенмаше, на Магнитогорском металлургическом комбинате, в центре ядерных исследований, на синхротронном ускорителе. Один из основателей Русско-каталонской ассоциации ARCA. Сценарист фильмов. Автор трёх книг стихотворений. Видеоблогер». Разве это нормально? Нормальная биография выглядела бы так: «Дипломат, консервативный публицист, член-корреспондент Петербургской Академии Наук, исследователь творчества Тютчева». Фёдор здесь не как несбывшаяся мечта, а как показательная цельность сознания, ясность пути. Поэзия не как бегство от своей сбывшейся биографии, а как вытекающее из логики жизни увлечение, милое хобби, очевидная ветка на законном стволе. Но подобные биографии были выбиты изо рта русской жизни сто лет назад, а новых ещё не созрело. Потихоньку спокойствие и уверенность в окружающей картине страны нарастёт, а пока биографии поэтов будут выглядеть как резюме Франкенштейна.
VЯкобы на другом кончике иглы расположились поэты возвышенные, начиняющие свои стихотворные торты энциклопедическими, религиозными и философскими ингредиентами. Здесь мы, например, прочитаем стенания 70-летнего поэта о том, что вот смерть есть на земле, и что он, бедненький поэт, смертен. При этом по факту поэт прав и действительно умрёт, но в 70 лет хочется видеть человека помолчаливее и посущественнее, чем в 17 лет, когда подобные открытия предстают в девственной очевидности. Есть поэты, пытающиеся улизнуть от накатанных дорог мысли в автоматическом письме, но всё это делается без драйва, или с драйвом, но плоско, или объёмно, но пусто, или полно, но переполнено, или гармонично, но анемично, или полнокровно, но с отдышкой, или на одном дыхании, но случайно. Случайность, кстати – это единственное, что зачастую спасает каждого из поэтов. Один случайно получившийся текст – и можно больше не писать ничего. Даже лучше – не писать ничего. Но кто же посмеет себя окоротить на пике удачливости? Случайность переосмысляется как данность, и пошла писать губернаторша. Зачем Дмитрий Быков молотит рулоны стихов? А потому что жить-то надо. Один раз ухватил звезду – нужно впрягаться и пахать на имя. Расслабиться нельзя – забудут, а поместья или наследства нет, рассчитываешь лишь на себя. Сложно остановиться, когда ты уже стал Верой Полозковой. Нужно работать на имидж. Совать свою Кока-Колу в каждый утюг, чтоб читатель отвернуться никуда не мог от струи: – На, читай! Это – поэзия!
VIЧитателю, может быть, не хватает в эссе о поэзии имён поэтов и конкретики: с примерами, сносками? Право, не хочется излишне прыгать на костях ещё живых и явно не понимающих, на какой они луне живут, поэтов. Но, хорошо, давайте возьмём калибр побольше. Терять – так терять! Всё равно до этого места мало кто дочитает. Например, Бахыт Кенжеев – вроде бы глыба: поставленная хрипотца, многотомность, любовь к напиткам. Но возьми и поставь его рядом хоть с Борисом Поплавским. Померкнет туча перед флагами. Поплавский – трагедия бегства из убитой страны и попытка сохранения прежней страны в слове, попытка неудачная, отчаянная и оттого трагичная. Попытка из уцелевшей при пожаре одежды сложить чучело сгоревшей матери. Я не о том, что без трагедии нет поэта, но Кенжеев именно, что вроде как пострадал от власти, вроде бывает в России наездами, но по стихам видно, что ничего трагичнее собственной смерти описать у него не получается. Это не мало, но это масштаб стадиона в Раменском. 5:0 выиграли у Люберецких. Здесь нет упрёка или пренебрежения к определённому поэту. На его месте можно организовать отверстие и подставлять в него практически любое
крупное имя: ценитель коней Юлий Ким, автор самополирующихся стихов Александр Кушнер, скорбный москвич Сергей Гандлевский, токарь элегантных построений Дмитрий Веденяпин, поэт-политик Всеволод Емелин, античный селекционер Максим Амелин, менеджер Файзов-Цветков, борец сопротивления Лев Рубинштейн, воздухоплаватель в изгнании Дмитрий Кузьмин.
Видите: как подставляюсь? А почему? А потому что слышимость нулевая. Открывает щука рот, а не слышно, что поёт. И все попавшие под горячую клавиатуру поэты из моего щадящего краткого списка – имеют слышимость ровно такую же. Поэтому и нужны им костыли Литературных Премий, Издательств, Культурных Инициатив, поэтому они любят и жаждут выступать на дне Поэзии или в Жан-Жаке, или в музее Серебряного Века. Они нередкие гости на литературных фестивалях местного или международного уровня. При этом международные фестивали и съезды – что в Лондоне, что в Тбилиси, что в Липках – только для совсем дикого читателя выглядят как события мирового масштаба, тогда как это тот же передвижной балаганчик с медленно флуктуирующим составом навязших участников. Если фестиваль оплачивает проживание – готовься увидеть звёзд первой жирности: самые сливки съедутся, освещая собой микрофон во время чтения. Если проезд на фестиваль оплачивает участник – спеши видеть не самых счастливых поэтов с уже описанной выше мозаичной биографией и уровнем стихов «для домашнего использования». Что всё равно неплохо, ведь люди стараются, пишут, вносят правки, посылают на конкурс, ждут, покупают билет и рубашку для выступления. Пройти такой квест – означает недюжинную волю к жизни, и над этим смеяться как-то даже грешно.
VIIОбернёмся снова к моему весёлому личному примеру: мне – 23 года, я – в Переделкино, меня принимают в союз писателей Москвы. При этом мои стихи тех лет можно описать как «прочти другу, стараясь не краснеть и молись, чтобы все забыли, что это было». Мне союз писателей был точно не нужен, я смеялся над корочкой, но корочку хранил. Смеялся, но и гордился сквозь ухмылочку. Хотя на деле было вот что: старый развратник при смерти призвал молодого соседа и трясущимися руками показал ему науку любви. А как только старик умер – у молодого внезапно затряслись руки. Первый опыт заразен. Агонизирующий союз писателей впихивал молодой мусор в свою топку, чтобы продлить цепную реакцию в рахитичном реакторе. И ведь получилось: половина книг в России выходит с упоминанием союза писателей: автор или рецензент обязательно оттуда. Из
структуры. Из
органов. Всё, бывшее сто лет назад
на дне, поднялось, достигло размеров Горьковского института и благополучно докатилось до нашего дня. И детьми ещё нашими закусит. Слава поэзии! Поэтам слава!
Кстати о закуске. Фуршет и поэт рифмуются неспроста. Вечера поэзии почти неизбежно заканчиваются фуршетом. О, русское слово! Как тебя чествуют! Колбаска, витаминчики, водочка. Оп! Оп! Мало? А у меня – ещё в рюкзачке. Всё это, в общем, даже неплохо: поэт выложился, как Безруков на сцене, дайте ему покланяться в толпу, махнуть стопку с почитателями, так сказать. К тому же алкоголь расслабляет советского человека, который не может в норме пообщаться, ему нужно отклониться градусов на сорок, тогда его паруса наполнятся встречным ветром, и он начинает сиять умной беседой или неуёмной дракой. Но скверность ситуации в том, что алкоголизм как тема якобы
русская (не русская), якобы
интересная (не интересная) – есть одна из очевидных тем современной советской поэзии. Не хочу вредить себе примерами, поскольку шанс найти стихотворение без упоминания вина всё же существует. Но тем или иным образом поэт воздаст напитку должное: вольёт его не в строку, так – в себя. Возьмите для сравнения тысячу строк современных стихотворений и текстов столетней давности: вы со страхом заметите раковую скорость захвата русской литературы темой возлияния, винолюбия. Участие в советском культурном спорте было немыслимо без анестезии: это был один из способов фронды: опьянение как способ сохранить человеческое лицо. Однако после роспуска советской команды сразу обнаружилось, насколько глубоко поэтические игроки подсели на
тему и продолжают воспевать (распивать) её, несмотря на то, что противник, против которого пил раньше, откинул красные коньки.
VIIIПо соседней линии тяжёлого советского наследия проходит пристрастие поэтов к матершине. Ох, и ловко они умеют завернуть, так их раскудак! Очевидная действенность приёма, действующего по схеме ужастика (испуганный герой шарит в темноте, резкая музыка и – жуткое лицо в кадре), почему-то не перестаёт забавлять поэтов. Человеку 40-60-80 лет, а он всё открывает для себя и для читателей ненормативную лексику и суёт её в текст как маркёр того, что он – свой, он – одной крови с читателем, что он нюхнул эту жизнь, он образован по самое оно! Но дело в том, что читатель не хочет видеть ужастик. Он не за тем пришёл в зал. Он пришёл побыть в относительно свободном, предположительно новом пространстве языка, а при этом постоянно упирается в тупики ненормативной лирики. Мат – это именно тупик, это однозначный приём, его нельзя надуть до масштаба обобщения. Мат в поэзии – это всегда халтура, робокоп в детском саду (Вы хотели быстрого результата? Ваши трупики спят в кроватках. Тихий час). Пристрастие к выпивке и мату – признаки советской жизни. Оковы спали, а форма коробки так у арбуза и осталась. Отпустили обезьяну на волю, а она все пальмы изрезала рисунками клетки. Из сердца слова не выкинешь. В этом вся прелесть момента. Делай что хочешь, Жорж Данден!
Наугад открыл интервью с современным поэтом и сразу попал на «
родное»:
Вопрос: А Бурич на вас, как на поэта никак не повлиял?Ответ: Бурича я знал, но у меня не было такого чувства: «Ааааа, бл…ь!».
FIN.
Солнце закатилось. Свет погас. Занавес. На занавесе вместо чайки – три буквы. Юзай, Иванушка, цэ твоя природность, цэ твой уровень!
IXВы скажете (да я и сам скажу): ну что ты прицепился к людям, которых переехало колесом?! Как требовать от них глубокого дыхания, когда их задача – выжить мелкими рывками вздоха до приезда кареты скорой помощи. Соглашусь с таким сравнением. Современный поэт как класс перебит сверху донизу. Его память и дух сдавлены неестественностью опыта старших товарищей, которые лучше бы сгинули 19 августа 1991 года вместе с тем миром. Вакуум – лучший учитель. Если порося сызмальства вместо тыканья в помои оставить в покое – он хотя бы сможет сам выбрать и, может быть, перейдёт на рытьё корешков или рыбную ловлю. У него будет шанс личного опыта, а не сдавленный клёкот старшего поколения: – Мы не запятнаны! Нас зажимали в советском союзе! – Да лучше бы зажали с концами, чем выдали по разнарядке ореол мученичества. Да из вас сделали звёзд подполья, вас вытащили, КГБ всем вам придало хоть какой-то смысл, иначе кто бы в явном уме заставил слушать ребят из
Метрополя, Лианозово? Это же было беззубое огрызание, а государство ещё и надувало наивных поэтов как лягушек через соломинку. Чтобы уже точно и официальная поэзия задеревенелым видом вызывала тоску и скорбь вновь поступающих в этот мир людей, и чтобы якобы неофициальная поэзия тоскливо бронзовела по квартирникам, обрабатывая необработавшихся в официальных залах. Вот как ловко! Вот система умная какая была! Нам сейчас распевают 70-летние поэты, что их не замечали и не печатали. Так для логики советского бытия – это и было формой отмечания и печати! Кому орден ленина, кому – фигу ленина. Но охват 100%. Современный двадцатилетний поэт, к счастью, не понимает солипсизма того времени, от которого нельзя было увернуться, уйти от каменящего взгляда лысой горгоны.
Эта жестокая экспериментальная советская медуза и пометила класс поэтов одним общим качеством ущербности, создав литературный отстойник в качестве якобы по-прежнему свободной и интимной области деятельности. Власть затворила человеку все живые ходы развития, и вместо того, чтобы развиваться в какое-то живое ремесло, частный бизнес, в общем делать
своё дело, человеку, чтобы иметь неофициальный способ проявления, приходилось обращаться к самому простому и незатратному (бумага и ручка) способу якобы само- якобы-выражения. И эта социальная неприкаянность и непрактичность человека длится по сей день, как наведённая язвенная болезнь. Отсюда и массовитость людей, пишущих стихи
к случаю, отсюда и многотысячные поклонники на стихи.ру и сотни ведущих поэтов России из списка пен-центра или пан-переферии. Вместо требующего усилия, даже насилия над собой чтения и самообразования, люди хватаются за карандаши и обрисовывают виселицу души: палка-палка-огуречик-видит-фигу-человечек. Стихи возникают не как новые виды лошадей во время неспешной эволюции жизни, они появляются в результате спорых потуг, как пони, рождающиеся сразу с пристегнутой тележкой и ездоками. Вместо табунов разномастного движения, мы наблюдаем непритязательное катание по кругу слабо отличимых друг от друга текстов.
При этом издатель Александров считает лучшими поэтами Вирова и Майнова, а критик Пустиков пророчит, что до поэтов Тазикова и Муйкина читатель ещё не дорос, надо подождать лет двадцать; параллельным курсом всех успокаивает пожилое дыхание критика Пучкина, уверенно награждающего на Всемирном Карнавале Российской Поэзии Альфреда Швайба как крупненького поэта. Нельзя не упомянуть и Таню Карнавалову с Тёмой Пустошенко. Секрет же столь разношёрстных оценок в том, что сами оценщики – такие же разношёрстные дворняги, набранные в Конотопах и сельских местностях и приехавшие учить московскую публику сермяге и слюняге. Остепенившись, они перешли на высший уровень жизневладения, при этом оставшись верны начальной стартовой площадке (лягушка прыгала по кочкам, потом переехала на Байконур и под прицелом камер и журналистов внезапно обнаружила качественно новую прыгучесть и квакучесть).
Есть литературные работники и иного сора – потомственные, с намоленной писательской жилой, семейственные первосортные поэты и критики. Родившиеся в хороших семьях, среди томиков Пастернака и Мандельштама, они так и остались среди Пастернака и Мандельштама, как будто Русская роза поэзии не засохла на поэзии этих двух затисканных тупым окружением людей, а наоборот расцвела и явила полный сок в их обтёсанных и порубленных жизнях. Секрет сегодняшнего бессилия поэзии именно в этих двух узких сухих томиках. Именно судьбы М. и П. были объявлены русской голгофой, тогда как эти поэты лишь доплелись до неё позже остальных. Да, их поэзия симпатична, даже трагична, но более всего она – специфична. Это как обрубить целому поколению ноги, а потом вновь родившихся с ногами людей учить передвигаться на дощечках и роликах. Но ведь когда-то наш мир уже был размашист и скор! Зачем же призывать в учителя несчастное пострадавшее безвинно поколение? Как оно может научить нас полному росту? Ну, посмотри на осанку поэтов старшего поколения. В ней неизбежно будет поза: якобы-знания-жизни, якобы-умудрённости, якобы-причастности, но приглядись – и увидишь лишь отблеск частности. Повторю, чтобы не прослыть мизантропом – да будет свет! Старикам везде у нас почёт! Но по нечётным – дайте отдохнуть от вашего не самого яркого опыта жизни. Честное слово – ну прочитайте размышления, воспоминания поэтов советского поколения – грустная, беспросветная беспомощность – именно человеческая душевная беспомощность сквозит в их строе мысли. Мясные черви тоже считают себя включенными в процесс существования, но только их питательная среда – определённо не совсем жива. В живом теле такие процессы, как вы, не идут. Отойдите от тела, что вы творите?
Нет, мы хотим никого сбрасывать, корабль русского слова уже ушёл, мы все вместе давно пребываем на дне, в едином строю, на глубине некогда возвысившегося языка, чьи волны всё ещё выкатываются на иные берега, сберегая возможность вынырнуть и прикоснуться, помня о погружённых на советское дно истуканах. Жил был художник один. Домик имел и холсты. Но он однажды забыл всё, что забыл теперь ты.
Сложно успокоиться, есть потребность привести ещё сравнение. Пожалуйста. Литература лагерей. Шаламов, Семпрун, Солженицын, Франк. Было? Было. Документ человеческой судьбы. Но никакой иной литературы, кроме лагерной, из такого источника не произрастёт. Да возьмите в пример Андрея Платонова. Ведь это огромный удар по русской литературе, что подобный дар был потрачен в такое античеловеческое время для описания такого античеловечного жизнепровождения, сковавшего Россию, как мороз реликтового излучения, при котором дозволено колебаться лишь отдельным элементам в кристаллической решетке преданной целины.
XIОглянемся ещё раз на опыт первых лет советского времени, когда инерция наивного и живого процесса словотворчества катилась на старых парах и великой культуры. Ещё были живы те, кто понимал, как устроен механизм языка. После же советской выправки поэзия приобрела исключительно школярский лоск. Советский век оказался бесплодным, он не оставил после себя никакой жизнеспособной культуры, которую хотелось бы продлевать. Любые тысячи тиражей матершинника Лосева или аккуратиста Айзенберга, все десятки ежемесячных литературных журналов, бережно тасующих «мэтров» между собой, Рейн с ореолом большого поэта – эти явления продлевают имитацию культуры в России. Советские поэты, недобрав баллы по советской шкале нужности, обрели постсоветскую бронзоватость, озеленив своей мертвенностью и наше время. Спасибо деду за велосипеду. Вместо того, чтобы одуматься и помолчать, отказавшись от хромой известности и тем самым обозначив чистосердечное понимание своего невеликого места, советские поэты продолжают полагать себя творящими над схваткой, являясь на деле творящими в пустоте.
Наивность советского поэта в том, что он, безусловно, мнит себя стоящим в неразрывной цепи с великой традицией, хотя цепь оборвалась на серебряном звене. Но советский мужицкий поэт вознамерился заново объять объятое: – А чаво такова? Деды смогли, а мы чай не поглупее будем! – И советская губерния пошла
песать исчо летеротуру. Сусальный век (Багрицкий и Ко) вознамерился заново открыть эпическую поэзию (Это было? Державин? Не, не слыхали!). Потом Савраске (Советской России) во время оттепели дает пожевать лиричного сенца Евтушенко и Ко (Это вторично? Кто был раньше? Пушкин? Плавали, но не знаем!). И наконец на последних ступеньках советского крыльца появляются непримиримые концептуалисты и Ко (Ну и что, что были Брюсов и Хлебников? Наплевать! Но плевок – запечатлеть!) Каждый шаг так называемого развития советской поэзии был шагом мрачного Голема, пытающегося заново повторить этапы развития от рыб до млекопитающих. Советские поэты били ластами, кричали хоботами, лепились улитками, разрывали жабры в потугах достигнуть уже достигнутого за четыре поколения до них. Русскую культуру обрубили в 1917-м году, она ещё поизвивалась до 40-х годов и сгинула, а всем оставшимся по сю сторону сюра приходилось придумывать жизненноподобные конструкции. Пионерия как карго дружбы, зарплата как имитация денег, поэзия как копия своих же задов.
Сравните заумь Кручёных – филологическую, культурную игру белого человека в полноразмерном мире и Вознесенские усилия по надуванию экспериментальных поэз. Кручёных – поиграл и забыл, а Вознесенского вознесли заботливые партийные руки, и он до начала смерти сидел на пике коммунизма, трясясь от страха неизбежного разоблачения и кубарем падения. Безусловно, для своего времени он был глотком иного слова, но нельзя же всю жизнь сидеть на горшке детского сада. Есть троны покрепче, повзрослее.
XIIГосподи, даже если Ты – всего лишь фигура речи! Ну что такое поэзия в плане языка? Это – удачная штука, фокус, свёрнутый намёк, эскиз чувства. Не больше. Большая национальная литература делается прозаиками, поэты придают её весомости приветливый вид, поэзия – есть мостик между принципиальной невыразимостью мысли и внятностью прозаического высказывания. Если проза – это тело культуры, то поэзия – её накидка, подчёркивающая силуэт литературного слова. Немного упростив, скажем, что поэзия – это декорация на сцене прозаического содержания. В этом её предел и удел. Но что мы видим в реальности? Поэты через одного, сомкнув челюсть, трактуют своё фокусное умение как неутомимое служение (языку, людям и пр.). Вместо лёгкой прогулки мы получаем ранимую обидчивость. Сказать поэту, что его высказывания инфантильны, политизированы до уровня окон Роста, что они вторичны, третичны, но, впрочем, симпатичны – сказать так, значит нажить мгновенного врага или довести человека до самоубийства. В любом случае после таких слов у тебя не много шансов быть понятым с улыбкой. Вы столкнётесь с самосознанием стахановца там, где есть место лишь самоиронии и самоулыбке: – Да, признаю, слаб человек, но тянет меня версифицировать, чёрт возьми! – В общем поэт никогда не самоаттестует себя, как существо милое, но скучное. Если футуристы и Ко были приколистами, задирами, они преувеличили, раздули игровую составляющую слова, подмешали в неё политику, рекламу, газету, речь улиц – это было живой игрой, заживо нащупанной стихией. Это был театр, языковое шоу, имеющее в качестве объекта сопротивления массив устоявшейся великой прозы и поэзии. Современный культурный ландшафт, происходя из жидконогой литературной традиции 70-летнего анабиоза, не может родить из себя ничего соразмерного, поскольку советской традиции слишком легко и сопротивляться и подражать. Футуристам и Ко нужно было проявлять себе на фоне великих поэтов, здесь крик и хулигань были понятны и даже симпатичны (не словом, так криком, пробью себе путь!). Современному же поэту не с кем бороться: ещё живые или недавно ушедшие новые классики – сидели и сидят за тем же общим столом, чокаются, панибратствуют, галдят, мельчат. С кем бороться? Кому подражать? И борьба и подражание с такими мэтрами будут смешны. Кто в здравом уме скажет: – Я пишу в стиле Сосноры!? Или: – Слуцкий – великий поэт! Или: – Поэзия Пастернака – вершина русской поэзии! Нам подсунули плохих родителей, господа! Кто-то очень постарался, чтобы опустить русскую литературу до уровня болгарской (Иван Вазов, прости!) Но к счастью, наши прадеды постарались на славу: запасы прочности и хода, оставленные за девятнадцатый и часть двадцатого века, настолько велики, что на этом уране ещё не одно поколение сможет прожить, не теряя оправданного чувства радости от раскрытости и зрелости русского слова. Один шутник из литинститута назвал наш век гипсовым. Я же подозреваю, что это слишком шикарный эпитет. Предлагаю называть сегодняшний день веком кальки. Без претензий, на троечку, перетерпеть и сгинуть, освободив площадку для тех, кого двадцатый век не потрогал своей вялой губой.
XIIIЕсли ты – современный русский поэт, то как я могу предложить тебе что-то иное, кроме своего искреннего рукопожатия и внутреннего одобрения. Ты – иной! У тебя – дар! Но нужна ли тебе такая оценка? Не так ли подбадривают ребёнка, освоившего науку куличей в песочнице двора? Если ты – строитель, то должен знать: кто, на каких основаниях и что строил до тебя. И если в процессе изучения ты открываешь, что твой отец строил исключительно копии чужих зданий, да ещё чужими руками, если ты попадёшь на выставку, где о твоём отце – ни слова, а о Шухове – целая экспозиция, то не стоит, нет-нет, отказываться от отца, повторяя его каинов поступок отречения от Шухова, нет – приложи ухо и сердце к колбе времени, в котором жил отец: услышь тот пустой воздух, услышь волну безвыходного желания, и тогда, может, тебе станет понятна пустая трата отцовской жизни, ты увидишь высосанную оболочку человека, который всю жизнь потратил на самонадувание до более-менее сносных объёмов, до какого-никакого человекоподобного облика. Подозревать отца в злоумышленном копировании – это значит длить его опустелое существование, возрождать его каторгу вновь и вновь. Понять и принять прошедшее – таким, каким оно было на самом деле, а не таким, каким оно казалось в фантазиях шестидесятных гитаристов с небесным взором – только таким строго-сожалеющим взглядом на советское прошлое можно расчистить будущее от морока советского информбюро.
Сегодня-то уже ясно: кто кем был, вернее – никто никем не был. И сама собой напрашивается идея создания учебного курса «Чёрная книга русской поэзии». Сделать это следует, не мстя, не втаптывая, а щадя, любя, бережно объясняя ущербность СовПитов – Советских Поэтов. Аккуратно собрать их и сделать специальную большую полноценную книгу поэтов, которых не надо читать. Специальная
Книга забвения. Перечислить и вычеркнуть, не изъять, а задвинуть в область техподдержки. Держать отдельно в вытяжном шкафу, как сосуд со спорами побежденной сибирской язвы. И изучать лишь в брезгливых перчатках и исключительно понимающими с чем они работают специалистами иного, следующего поколения.
XIVМашины времени, кроме Макаревича, пока никто не придумал, поэтому вернуться к паритету Серебряного Века мы уже не сможем. Но тащить волоком советский корпус поэзии надо с непременными отягчающими комментариями по поводу координат, в которых та поэзия производилась. Скинуть скинувших Пушкина. Понять Маяковского не только как большого поэта, но и как тупого горлопана, поддержавшего восшествие низового бескультурья на хрупкое плато свершившейся великой культуры. Хармса и Введенского описать не только как гениальных жертв времени, а как поэтов, заморозивших в своём творчестве яд того воздуха. Понимать инвалидность Обэриутов и их неизбежную трагедию. Никто из поэтов, проживших в России в 1917-1991 годах, не свободен от молекул того воздуха, вернее – вакуума. Мандельштам – чтобы понять настоящую трагичность его судьбы, нужно упоминать не только про его мытарства и страшную кончину, но и про его почти удавшуюся встроенность в советский строй (статус пенсионера союзного значения, квартира в Нащокинском переулке, окрик Сталина: – Кто дал им право арестовать Мандельштама?) – всё это на фоне уже лежавших в глубине Гумилёва и сотен тысяч неразобранных забытых русских. Да, Мандельштам тоже отправился к ним, но до этого он получил призрак шанса прижиться в этой жуткой нечеловеческой советской лодке. Социалистическая поэтика была неизбежна отягощена довеском, как канувшие в советскую лету
билеты с нагрузкой. Хочешь билет на Таганку – а купи тогда ещё Поганку! И этой (
той!) отравой современный поэт продолжает кормиться по сей день: безусловно – в уменьшающихся дозах, но всё же в достаточном размере, чтобы носить гордое имя Советского Поэта.
Post ScriptumПрекрасно, что этот приятно затянувшийся текст ничего не изменит в системе поэтического благоденствия. Литературный институт продолжит выпускать поэтов, ассоциации продолжат организовывать фестивали, День Поэзии продолжит приглашать проверенных людей на междусобойчик, премия «Поэт» возродится с ещё более ужасающим дизайном сайта, Пригов выпустит свою многотомность, поэты-одиночки продолжат выходить сдержанными тиражами и выступать перед десятком друзей, культуртреггеры продолжат треггерство, толстые журналы не похудеют, а новые журналы взойдут и сгинут. Хорошее время на дворе. Последний день лета. Тихая тёплая пятница. Муха настойчиво сверлит стекло, отчаянно глядя на свежий воздух. Я тоже смотрю в окно, вижу муху, её лапки и брюшко, строю мысленные эксперименты о том, как ей пройти сквозь стекло, ко мне, на свободный воздух. Но пока ничего поделать не могу. Сопротивление бесполезно. Всему своё время, товарищ Муха. Нужно дождаться зимы и сгинуть, завершить судьбу своего поколения, перележать в отложенных впрок личинках и по весне подняться с трепетом новым крыльев, покинув душное прошлое уснувших родителей. Спите спокойны, советские Мухи, не думайте о будущем, его у вас нет! Amen!
скачать dle 12.1
