Татьяна Грауз. СКРЫТЫЕ ОТ ВЗГЛЯДА

(об одном стихотворении Владимира Аристова)


Владимир Аристов

Листок ивы и тополя Мандельштама вкладывая в книгу Ду Фу 

И на пожар рванулась ива,
 А тополь встал самолюбиво.
 О. Мандельштам

 Перед домом твоим в Задонске —
         номер 8 по улице К. Маркса
         именно потомки листвы этой
         а вернее единственный
        лист, ладонью отколотый от ивы той, той ивы и тополя
         положены между страницами —
         влажен вложен и скрыт
           между страницами
          биографии века восьмого
          танской эпохи
      поэта в единственности своей тебе равного
также как эти друг другу скрытые уже от взгляда листки


Если открыть наугад черновые наброски Мандельштама к «Разговору о Данте», можно по тёмным знакам кириллицы попасть из обычной, в общем-то, жизни, из ясного раннего утра, доносящего через приоткрытые окна горьковатые запахи осени, попасть туда, где «Дант никогда не рассматривает человеческую речь как обособленный разумный остров. Словарные круги Данта насквозь варваризованы. Чтобы речь была здорова, он всегда прибавляет к ней варварскую примесь. Какой-то избыток фонетической энергии отличает его от прочих итальянских и мировых поэтов…» Мандельштам открывает в Данте то, что мог бы открыть в себе, если бы позволил себе говорить о себе… Вот уже более ста лет известковой примесью бродят слова Мандельштама в тёмной крови культуры, комьями вспаханной, взрыхлённой земли, комьями чернозёма сияют в сумрачном небе мирового сознания, становятся молчаливыми свидетелями бесцельных блужданий по гулким улицам нашего, лишённого подлинной энергии и силы времени, восполняющего эту энергию за счет «полых» и бесполых» форм культуры. «Полые» и «бесполые» формы становятся сегодня своеобразными «дронами». Полёт таких «дронов», безусловно, опасен, как остаётся опасным любой полёт. Однако в этом полёте нет уже той великой одержимости, о которой ещё Платон в своих беседах с Сократом говорил, как об одном из способов дать возможность человеку увидеть невероятные миры, заключённые в слове: «…Говорят же поэты, что они летают, как пчёлы, и приносят нам свои песни <…>  И они говорят правду: поэт — это существо лёгкое, крылатое и священное; он может творить не ранее, чем сделается вдохновенным и исступлённым и не будет в нём более рассудка; а пока у человека есть это достояние, никто не способен творить и вещать». Когда в поэтической речи появляется избыток энергии, только тогда можно внушить и передать слушателю (читателю) те особые состояния сло́ва, инициирующие в сознании читателя (слушателя) новые, невиданные прежде пространства. Тогда слова́ — как открытые дворы — входят в нас и приоткрывают то, что мы не замечали, не видели прежде: какую-то жалкую сухую травинку, больно кольнувшую в самое сердце, будто положили её между страницами будней, «для памяти» положили. И тогда эти, ускользающие в небытие тихие дни освещаются светом этой слабой, жалкой, оживающей на наших глазах травинки.
Поэзия — подлинная и настоящая — это всегда выход сознания из летаргии будней, это всегда переход в изменённое, преображённое состояние бытия. Хотя слова, казалось бы, остаются самыми обыденными. Лист, взгляд, тополь, ива. Что может быть проще? Взгляд, лист, ива, тополь…

Аристов давно и пристально вчитывается в позднего и раннего Мандельштама, фиксируя свои размышления в статьях, исследованиях и эссеистике. Так, взглядом из будущего 2017 года Аристов сканирует едва различимые точки соприкосновения в мышлении двух великих поэтов — Мандельштама и Цветаевой. Год их знакомства — 1915. Год наиболее тесного общения, общей Москвы, стихов-посвящений друг другу — 1916. А уже в 1922 году Мандельштам говорит о стихах Цветаевой как о «псевдонародных». Судьба свела этих великих поэтов, подвела невероятно близко друг к другу, а потом так же сильно и властно развела.

Воронеж. Задонск. Поиск топографических меток Мандельштама на незримом теле его стиха. Эссе Аристова «Тополь Мандельштама» — о нерукотворном монументе поэту, о старом тополе-обрубке возле дома № 8 по улице К. Маркса. Когда-то в этом доме вместе с женой Надеждой Яковлевной опальный поэт провёл лето 1936 года. Однако время меняет нумерацию жизни — сейчас этот дом, как замечает Аристов, ветшает уже под № 10.

В книге В. Аристова «Открытые дворы» имя Мандельштама появляется всего однажды, точнее, дважды, если иметь в виду и эпиграф стихотворения «Листок ивы и тополя Мандельштама вкладывая в книгу Ду Фу». Появляется в главе «Месторождение». Название главы имеет как минимум два значения, заключённых внутри слова месторождение. Прямое: природное скопление минерального вещества (полезного ископаемого) на поверхности или в недрах Земли в результате тех или иных геологических процессов. И расширенное — место рождении(я)е —это пространство (а в поэтике Аристова это, скорее всего, внутреннее пространство), где скрыты и выходят на свет с помощью слов те потаённые, но невероятно значимые для поэта «места», лица, имена и всё то, что вбирает в себя — расширительно — жизнь.

Строка «влажен вложен и скрыт…» — это прямая отсылка к Мандельштаму. Все три слова — из словаря Мандельштама. Вот неполный перечень примеров: влажные рытвины, влажный чернозём Нееры («Забывший подкову»), лавашные влажные шкурки, влажная роза, в лабиринте влажного распева (цикл «Армения»), чешуей из влажных глаз («Не искушай чужих наречий»), влажный блеск зрачков («Мастерица виноватый взоров»), комочки влажные моей земли («Чернозём», из ВТ), сухая влажность чернозёмных га («Стансы», из ВТ). Слово «вложен» — не частое, но значимое в поэтике Мандельштама: как будто в руку вложена записка («Восьмистишия»), в губы горячие вложено («С примесью ворона голуби»). А вот «скрыт» у М. встречается крайне редко: повсюду скрытое горенье, в кувшинах спрятанный огонь («О, этот воздух, смутой пьяный») и в «Воронежских тетрадях»: много скрыто дел предстоящих в наших лётчиках и жнецах («Средь народного шума и спеха»). Мандельштам чаще всего не скрывает, а раскрывает: и перед нами весь раскрытый город («Сегодня можно снять декалькомани…»), боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг («В Европе холодно. В Италии темно.»), в раскрытые рты нам / Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой («День стоял о пяти головах…»).

«Листок ивы…» Аристова как будто зависает между стихотворением «Забытое месторождение» и «Вновь пахнуло речною прохладой…», зависает, будто движущийсяв полёте лист. Оба обрамляющих поэтических текста создают — светящейся дугой — особое напряжение, в котором незримым светом звенит и мандельштамовское пиндарический отрывок «Забывший подкову», и лермонтовское «Выхожу один я на дорогу». Они сверкают как слюдяные пластинки, как кремниевые искры пробегают по страницам «Открытых дворов».


Вновь пахнуло речною прохладой
<…>
Перечислить взглядом песчинки
Не блеснет ли в расколе кремня огонь…


ЗАБЫТОЕ МЕСТОРОЖДЕНИЕ

             <…>
И тетрадь слюдяная
Здесь у воды
Приоткрылась мне
Книга твоя слюды…
<…>
Но в твою нераскрытую весть
                          вхожу, как в тетрадь
Где молчание есть твое обо мне…


А немного раньше (в стихотворении «Предметная музыка») появляется еле чувствуемый след, слабое свечение — оттуда — из темноты — «Из табора улицы тёмной», где гудит, еле слышно гудит каким-то чу́дным эхом и пушкинское «Брожу ли я вдоль улиц шумных». Отдалённые смыслы этих «гудящих» тем связываются и каким-то особым — трудным, но прекрасным — способом развязывают узелки простых, казалось бы, слов, из переплетения которых появляются строки:


ПРЕДМЕТНАЯ МУЗЫКА

<…>
но все ж нерушим

    просит город-мир, чтобы ты бродил 
                         по улицам его, садам
                даря ему его отдаленный смысл
                <…>
  И хотя город каждым жестом своим
                      торжественно тебя опережает  
        он не произойдет без тебя. 


А потом (через несколько страниц) уже после отколовшегося «Листка ивы…» возникает отголоском «знаменитой "Федры"» стихотворение «Тогда в провинциальном театре давали "Риголетто"…». В мандельштамовской «Федре» — в каждой её строке — чувствуется сумрачный взгляд на другую эпоху: мельчают страсти, скукоживается время; тяжёлая завеса отделяет (отдаляет) «нас» от классицизма Расина, античной трагедии (античного мифа); «мы» давно уже отделены от древней пульсации жизни апельсинными корками будней. Однако тяжёлый ритм и пафос мандельштамовского стиха у Аристова травестируется. Театр Аристова совсем другой — абсурдистский. В нём нет ни завесы, ни границ, разделяющих жизнь и вымысел. В нём всё смешалось, все вплотную придвинуто друг к другу в зыбком здесь-бытии, где смерть так же близка и органична в своём страшном проявлении, как близок тихо входящий и оказавшийся вдруг каким-то зооморфно-живым невероятный танк.


ТОГДА В ПРОВИНЦИАЛЬНОМ ТЕАТРЕ ДАВАЛИ «РИГОЛЕТТО» 
                  <…>
                   там в окружении платанов пятнистых —
 в огромном доме, похожем чем-то на метро
 но куда не входят поезда
       ни колесницы с возницами ночными с окрыленными
                                                                   плащами
          лишь может тихо танк войти  
              если почует будущее ноздрями…


Стихотворение «Листок ивы…» похоже на сорвавшийся с огромного дерева культуры лист — бедный потомок той древней листвы, скользящий по воздуху Задонска и/или других заповедных областей жизни. Лист, слетающий с ветки и вновь воспаряющий в тёплом потоке осеннего света, и потом бережно сохранённый между страницами книги, страницами жизни, между лёгкими листьями будней. Лист памяти. Поднесёшь к глазам близко-близко, и в сухожилии волокон увидишь высохшие русла рек другой эпохи.

В эссе «Тополь Мандельштама» Владимир Аристов рассказывает об истории зарождения этого стихотворения, истории, похожей на рукопожатие двух (или более) эпох, на позвякивающие кольца времени, или на древесные кольца, видимые только при распиле. Это они — древесные кольца, древесные волокна — дают силу и прочность стволу, а времени — долговечность и память. Сближение Ду Фу, китайского поэта эпохи Тан, и Мандельштама, зыбко вибрирующие совпадения в их биографиях и то, что в древнем Китае испокон века существовала традиция дарить на память сорванный лист дерева, и то, что этот жест поэт XXI-го века невольно повторяет, — это и становится тонкой, раскручивающейся в пространстве — как невидимая пружина — энергией стиха. Если бы наше зрение обрело особое ви́дение, мы смогли бы почувствовать эту энергию как голубовато-серебристое свечение, тихо и властно пульсирующее в каждой строке стихотворения. И сами строки графически расположены как некая слабая пульсация. И вдруг — «всплеск» длинной строки — лист, ладонью отколотый от ивы той, той ивы и тополя — как бы ещё раз проборматывает, заговаривает, направляя куда-то в неведомую даль это странное метафизическое действие, этот фантастический в своей нереальности жест откалывания от неведомого древа культуры, от его невидимой ветви самого важного и самого драгоценного. Как откалывается щепа (щепка) воспоминания от дерева памяти — так отлетает этот светящийся — священный — лист.

Равенство листа и поэта. Сближения «листьев» культуры, их полёт, приземление и неминуемый распад, дающий энергию для новой жизни. Со-творчество поэта и времени, памятником (монументом) которому, как предсказывает очевидец Аристов, может стать даже обрубок тополя — ствол-исполин, возвышающийся на захудалой улочке Задонска, улочке, носящей имя основателя метода диалектического материализма. Но речь совсем не об авторе «Капитала»... Речь о тропе Мандельштама, или, точнее, о той просеке через невероятный — корабельный, мачтовый — лес его творчества. Мы бродим по этой тёмной (светлой) просеке уже более ста лет. И летит над смыкающимися верхушками сосен и пиний, до сих пор летит, набирая высоту в шумном загазованном небе нашего настоящего и будущего, летит, преодолевая законы всемирного тяготения, точно лист летит камень-слово.скачать dle 12.1