(О книге: Константин Дмитриенко. Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже - М.: Издательство «Э», 2017)Интересно, что постколониальная проблематика в новейшей русской словесности развивается таким способом, что ее можно описать лишь через конраверзу внутреннюю, а не внешнюю: свое vs. чужое не как внешнее по отношению к некой «сущности» субъекта (чьи даже психологические роли могут одновременно находиться на стороне «своего» либо «чужого»), но как своего рода данность самой «сущности», что порождает своего рода предзаданную социокультурную шизоидную форму поведения. Особенно важен здесь столь активно ныне обсуждаемый феномен «внутренней колонизации» (на отечественном материале, например, рассмотренный подробно и убедительно в не столь давней работе Александра Эткинда), той ситуации, когда пространство «своего» непонятно где заканчивается и где начинается «чужое», где колонизация пространственно непрерывна, и разрыв между колонизирующими и колонизируемыми проходит скорее в области социального и классового, нежели географического и национального.
Не менее интересно то, как такого рода непрерывность бесконечно разорванного благодаря непостижимости своей мира порождает художественную рефлексию. Об этом опять-таки много говорят и многое написано, но и недостаточно, с другой стороны , потому что когда наше странное пространство не способно описать себя как целостность, сложно от нас требовать такого рода обобщающего знания, хотя всякое стремление к нему значимо.
В то же время интересны и способы создания этого странного фрагмента тотальной целостности, которая то ли проект, то ли фантом. Постколониальность очевидна при ярко заявленной идентичности; есть идентичности такого типа, однако, которые требуют более подробного всматривания – хотя бы благодаря целостности и общности языкового базиса и некоторой смешанности пусть бы и только на уровне истории рода.
Уральский текст, южнорусский, севернорусский, сибирский – здесь не стоит терять приморский текст, странный локус, в значительной степени растворенный в неком самотворимом мифе (не отсюда ли примитивизм и одновременное мифологизаторство приморской поэтической школы недавних лет, не отсюда ли романтизм и жестокость, спалавленные воедино?)
Констанин Дмитриенко в «Повести о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже» существует в фантастическом, громадном литературном контексте и одновременно демонстрирует отчасти придуманный, отчасти подлинный мир Дальнего Востока с хронологическим центральным моментом во времена примороской Золотой Лихорадки, с необходимыми уходами в прошлое, и даже неоднозначно существующие в данном мире, – и в новые времена, вплоть до современности. Возникает соблазн сравнивать Дмитриенко не с Маминым-Сибиряком или Гребенщиковым, но с Блезом Сандраром, с его пафосным комиксом про калифорнийскую Золотую Лихорадку – романом «Золото». Может показаться, что перед нами, как писал М. Л. Гаспаров, «бихевиористическая проза», как бы представляющая персонажей всего лишь как актантов, коим не дано будет права восстать на собственного творца, подобно Татьяне Лариной, Анне Карениной или Шерлоку Холмсу. Этот эффект, возможно, достигается еще и композиционнным строем текста: разного объема отрывки (один из финальных вовсе годится на отдельную повесть, а другие вполне укладываются в пару абзацев) вводят и разные эпохи, и разных действующих лиц; до определенного момента вовсе и непонятно, что многие из них соединятся в той мифодраме, которая соорудит под конец убедительнейший скелет этой рассыпанной, казалось бы, изначально истории. Чудовище алчности золотодобытчиков, чудовище гражданской войны, чудовище социального и этнокультурного дискоммуникативного существования, чудовище интервенции, чудовище всего того, что следует за деньгами и кровью – все эти чудовища в книге Дмитриенко покорно уселись за парту перед чудовищем гораздо более могучим, чудовищем народных мифологических представлений, явленных через какие-то базовые архетипические структуры настолько ярко, что это меняет судьбы и даже в некотором смысле историю.
Непонятный центральноевропейскому россиянину дальневосточный мир насыщен своими «маленькими отличиями», которые очень на деле-то велики; среди многих достоинств книги Дмитриенко то, что он не злоупотребляет экзотизмами и не создает густого, паточного сказа, который, конечно, имеет свои права и на Приморье (вспомним, хотя бы, раннего Фадеева и Всеволода Иванова), но слишком уж требует доверия к автору и недоверия к персонажам. Актанты Дмитриенко, при всей их отчужденности, действуют так, как будто они и впрямь действуют, а это не буковки на бумаге или мониторе.
Проблематика магического или же, если угодно, фантастического реализма навязла в зубах, но от того никуда не исчезла. И если образцами этих измененных форм непонятно что означающего реализма в значительной степени перед нами предстают тексты балканских и латиноамериканских сочинителей, то и в отечественной традиции есть о чем говорить; другое дело – у нас как всегда все не довершено, все свернуло в сторону гораздо большей прямолинейности, нежели хотелось бы. Даже такие тексты, как “Белка” Анатолия Кима или “Царь-рыба” Виктора Астафьева толком не осознаны. Что же говорить о младшем по отношению к ним Василии Аксенове (другом, не Василии Павловиче, а петербуржце-сибиряке). Дмитриенко мог бы быть прочитан в этом контексте. Но он мог бы быть прочитан и в контексте шизоидного авантюризма гражданской войны в духе “Самодержцп пустыни” Ленонида Юзефовича, новой прозы Андрея Филимонова… Но по мне, перед нами совершенно герметическая книга, рассказывающая в большей степени о своем построении, хотя переданная в ней атмосфера смертельного безумия читателю не может не запомниться.
скачать dle 12.1
