(О книге: Лео Бутнару. отрада и отрава. - М.: «ЛитГОСТ», 2018. Переводы с румынского Сергея Бирюкова, Ивана Пилкина и др.)В Молдавии Лео Бутнару считается межгенерационным поэтом, последователем Эжена Ионеско, Марина Сореску и Никиты Стэнеску. Непохожим на других, но продолжающим традицию румынской поэзии. В его билингвальном сознании уживаются несколько ипостатей (на русском он говорит практически так же свободно, как и на румынском) — переведённых им книг едва ли не больше, чем написанных.
Лео Бутнару родился в молдавском селе Негурень в 1949 году. После школы переехал в Кишинёв. К 20 годам активно публиковался и вёл рубрику «Уголок молодого переводчика» в газете ЦК комсомола Молдавии «Tinerimea Moldovei» («Молодёжи Молдавии»). Окончив Кишинёвский университет, Лео отметился в Союзе писателей СССР (принят после первого сборника «Крыло на свету», 1976). А вскоре пополнил ряды не-послушников режима, подписав в печать статью о Михаиле Когэлничану и Григоре Александреску. которые выступали за объединение молдово-валашских княжеств ради создания единой Румынии. В советское время подобная дерзость каралась. От премий и гонораров Бутнару отлучили до излёта перестройки. В отколовшейся от соцлагеря республике Лео стал литературным функционером: вице-президентом Союза писателей Молдовы и председателем кишинёвского филиала Союза писателей Румынии. В 90-е и 2000-е перевёл на румынский свод классиков русского авангарда— от Хлебникова до Айги. Зазвучал и сам — на десятках языков. Книги Бутнару опубликованы на русском, французском, болгарском, сербском и татарском.По роду поэтической деятельности он верлибрист, хотя пишет и в классической манере. Своеобычность его текстов — на пересечении записанных в столбик «стихотворений в прозе», образа, стоящего на метафорических подпорках, которые возникают из множества автологичных микросюжетов. Предтечами этой поэзии можно назвать французов, прежде всего Бодлера с его «поэмами в прозе», перечисленную выше румыноязычную классику и — если переводить разговор в русскоязычное русло — Владимира Бурича, с которым его роднят ирония, элементы нарратива и разговорная подача текста.
Тексты Бутнару предельно визуализированы, это прежде всего картинка, замеченный
незамечаемый раньше образ.
Сейчас она еще ниже осела,
чем разрешалось во время постройки —
не выше всадника-язычника
верхом на коне, с копьем в руке.
Как сказать, на сколько она вошла в землю —
вместе с алтарем и облупившимися иконами?..
Так, чтобы было понятно каждому?..
…Ангелы на стенах стоят по колено
в черноземе.
Миниатюры чаще представляют метафоры в себе, тяготеющие к социально-философской проблематике и поданные через призму остроумия в игровой манере:
Две идеально прямые параллельные
непременно встретятся в бесконечности.
Думаю: это вершина угла
между пальцами
Бога.
Обращение к природе и внимание к деталям («Наверное, / шаря в кронах деревьев / (между птичьих гнезд), / пальцы Бога ищут клавиши / гаммы до мажор») напоминают аналогичные п(р)оиски Михаила Бару («ветрено… / самолет сшивает облако/ белой ниткой»), но инструментарий Бутнару шире.
Иронизм этих текстов передан не через образ иртеньевского
поэта-дебила, а мировосприятие скептика, который обращается к манкирующему обязанностями Богу, не понимая, почему мир устроен
дебильно:
в день последнего суда
когда в том мире зазвенят миллиарды будильников
кто-то из смертных занесенных в список на Воскресение
попробует отложить пробуждение
решив что пора вставать на работу
Лео Бутнару пишет, используя максиму «мысль порождает мысль» (или даже так: «картинка порождает картинку»). Отсюда попытки интерпретировать тривиальные сентенции («Человек — это единство, составленное из сердца и мозга») небанально («путь мысли / к сердцу, / где / мысли тоже свивают гнезда»), увидеть в обыденном («Старая вишня — с корнями, / вышедшими из земли») необычное («<цветение> гигантский мозг, / возможно, даже космический, / вышедший из себя») и др.
Частица «не» — важна для понимания: созданный Бутнару
радушный мир совсем
не такой, каким кажется. Пространство дихотомично или — точнее — многослойно. Вначале происходит разделение на рай и ад:
Райское яблоко спросило:
— Кто это скребется во мне?
Еле слышный, спокойный
(почти приятный)
голосок ответил:
— Ничего особенного: я червь, то есть —
немножко ада…
Затем небо отделяется от земли («с кромки неба можно снять/ отпечатки пальцев»), человек от прочих творений («В начальные времена, / когда птицы, / животные, деревья, / горы, / и даже летящие звезды / умели говорить») и наконец, от других людей. Диалог, который раньше служил алиби одиночества, подменён параллельными монологами — слов, запахов, взглядов («не значит смотреть друг другу в глаза, / но — в одном направлении»), даже если это
взаимная любовь.
Это поэзия, распустившаяся в пространстве разрушенной коммуникации, которую не спасёт ни вызов, ни дуэль, потому что обратиться не к кому. Дефляция слов обрывает аутомонолог, в прямом смысле убивая субъект:
С каждым человеческим уходом
она обновляет свой собственный рекорд
Смерть — первая в книге рекордов Гиннесса
Завершается книга попытками зацепиться за субъективное существование:
отпечатки пальцев некоторых отчаянных
которые пытались —
тщетно пытались — ухватиться
за край горизонта
Но и они тщётны.
скачать dle 12.1
