(О книге: Вадим Банников. Необходимая борьба и чистота. Книга стихов. – М.: Белый Ветер, 2017. – 76 с. (Tango Whiskyman)).
Первое впечатление от стихов Вадима Банникова, вошедших в эту книгу, – это впечатление увлечённости сложным и искренним процессом:
эту розу выращивал сам колчак
а потом она стояла на балконе императорского дома
а сейчас
я дарю её тебе
полвека не могу принять
Кажется, бодрость этому стихотворению придаёт то, что оно написано в обратной последовательности: читателю, лишённому возможности видеть розу, весело узнать в конце, что она заключала в себе часть признания. Вокруг розы создаётся аура абсолютно недостоверной баснословности и куража: образ человека («колчак» – фамилия, кажущаяся выбранной наобум, но в то же время связанная с выходом из забвения) и образ императорского дома уравновешиваются в праве на пестование цветка. Последняя строка после выделенной пробелом паузы неожиданно фокусируется на дарителе – «полвека не могу принять». Такое незавершённое признание крайне любопытно и на первый взгляд загадочно: идёт ли здесь речь о розе и вообще, почему лирический герой говорит о невозможности принять нечто? Думаю, немаловажно, что строка «полвека не могу принять» слышится осколком силлабо-тоники и появление «я», таким образом, носит более традиционный характер, связанный в стихах Банникова с констатацией собственного бессилия. Возможно, кое-что возмущает героя в себе и не даёт закончить как надо речь к слушателю?
Эта догадка находит подтверждение в других стихах книги: в них разворачивается картина принятия и отвержения различных изъянов – то и дело встречаются строки вроде «я не смею думать о вечном и не занимаюсь множеством», «а я давно уже не вижу ветер», «огорчала меня кровь / я её подначивал». Сами же стихи читаются как полуописания-полупризнания кому-то другому, умеющему оценить трикстерские лукавые замашки героя, находящего занимательным смешивать стили. Невольно угадываешь метафорику и интонации футуристов и «СМОГА» («к ушам дверей выгуливать уста»), частушку («ветер дёргал покрывало да не сдёргивал»), Пригова («хоть меня помышляют порезать враги / на других, но не меньших врагов»), брутальную простоту песенных текстов, рэпа («нас ждёт уничтожение \ как всегда»). Здесь нет чего-то главного, на чём ставится акцент, один культурный код не превалирует над другим, но всё годится для изображения тревожной иронии, оживляющей столь различную каждый раз образность. Складывается впечатление крайне запутанных отношений героя и его высказывания с «традицией» этого высказывания. Эта традиция заявляет о себе в отсылках, звучащих в обращениях к друзьям и знакомым:
о машинец
чудеса и свет межи
ночью покажи мне гаражи
ночью всё – чудесный сад в предметах
я лететь люблю, луну и сигареты
Перед нами не то ироничное обращение к другу, не то замаскированная считалочка, но потом и силлабо-тоника, и грамматические связи прерываются, уступая место попытке более серьёзных признаний:
да
сложно я кого-то там любил
ночь это то, что всё сливается
так я запоминал –
и под конец мы слышим фразу, словно выхваченную из разговора «я любил, однако, это не оправдание». Как можно соотнести тональность последней строчки с чудесами и светом межи, загадка, но очевидно, герой Банникова любит сложно любить и не находить оправданий – в книге распространён мотив нехватки, соединённый с образом земли, которую он не имеет сил утешить в её заброшенности:
у стоков неутешного тепла
как измятая земля
колесование платок
или:
глупо, что одна земля кругом
а я с ней вовсе не знаком, не подходил к ней не
закатывал глаза и шеи не белил
Можно предположить, что земля выступает аналогом языка и традиции, которые автор и герой то отвергают, то видят себя внутри них, хотя увлечены днём сегодняшним и приведены прошлым в замешательство:
сила, там, земли
на ней незаметно людей
ну, если отойти подальше
Внутри языка так же незаметны люди – невозможно описать то, о чём они не говорят, только земля поверхность, а язык суть мышления, по крайней мере, для автора. Вот откуда ощущение двойного адресата банниковских посланий, а с ним и неизбежная ирония: обращаясь к знакомым людям и ситуациям, герой Банникова видит неспособность языка чувствовать партнёра, то и дело мерещится, что он произносит что-то вроде «секундочку, надо ещё исправить речь, прежде чем говорить об этом». Отсюда же берёт начало и фрагментарность, вправленная в тело стихотворения. Вот отчего иные банниковские образы мы прочитываем как сентенции человека, предлагающего быть смелым: «воздух – снег в камышах» или «звёзд неоживающее мясо». Довольно рискованные сравнения соседствуют с лаконизмом ответов, которые даются на претензии мышления-речи, где видимое выдаёт желанный сбой в механизме соотнесения и в то же время наиболее точное понимание вопроса («что смерть моя? быть бедным», «что стоит жизнь? Что всё это перед тобой»). Другое дело, что никогда нельзя быть уверенным, что ты дал ответ от своего лица, и как только он становится действительным, возникает новая погоня за парадоксальной точностью высказывания сквозь дебри языка. Уверенности и запрограммированности на правильный ответ противостоит и чувство достаточности материи для неведомых нужд, отсюда невероятная витальность этих стихов:
там ты собою заполняла тело
своё
Язык, таким образом, друг и соперник в деле признания весёлой единственности простого человеческого восприятия. И поэт обретает весёлость в дружественном сопротивлении языку, за пеленой которого видит яблоню, ограду и смерть:
мы что-то точно вспоминали
за нами числилась сосна
но мы не знали, каберне мы выпивали
что белая ограда, яблоня покрашена и смерть однаскачать dle 12.1